Наган

Рассказ

Только хорошо выпив, дед Яков Михайлович, которому перевалило за восемьдесят лет, мог рассказать то, что у трезвого клещами не вытащишь. Трезвый он степенный, неторопливый, озабоченный и вечно занят. На досуге дед всегда что-то читал – газету или журнал, или что-нибудь для души, Фенимора Купера, например.

Именно, благодаря ему, деду, и учительнице литературы Марии Шакуровне, башкирке, – она была самозабвенно влюблена в русскую литературу, – и я пристрастился к книжкам. Вслед за дедом перечитал Купера, Ивана Ефремова, Алексея Толстого.

У Якова Михайловича крупный лоб над чёрными, слегка навыкате глазами, хорошо слепленный с горбинкой нос, резко очерченные губы, даже в преклонном возрасте не утратившие свежести, обвисшие до подбородка седые усы. Всегда бритый подбородок, квадратный, с ямочкой посередине, служил для знающих индикатором: если подбородок краснее щёк, то дед «в самый раз» и можно подходить с просьбой – не откажет.

Носил Яков Михайлович тёмного, добротного сукна френч, брюки-галифе в тон, полувоенную фуражку. Всё это при всегда начищенных яловых сапогах. Одежда эта, конечно, обязывала, точнее, дополняла его строгость или некоторую замкнутость. А уж аккуратист – всяк знал!

Выпив в хорошей компании, дед расслаблялся, в глазах появлялся молодой огонёк. Бывало, раскраснеется и, часто оправляя усы, начинает свой рассказ с одной и той же фразы: «Я с гражданской в шанеле шашку привёз. А в гармошке – наган!» Продолжением рассказа могло быть что угодно, никак не относящееся к началу. Но начало – всему голова! Этой фразой он привлекал внимание, заставляя прислушиваться. Иногда, правда, собеседник, долго слушавший деда, спросит, истомившись: «А что же наган-то с шашкой?» На это Яков Михайлович отвечал: «А что? Привёз и привёз! Что тут такого разного?» Я заметил, дед во время своих рассказов о былом преображался не только внешне. Речь! У нашего начитанного и по-своему образованного деда появлялась другая речь: он говорил тем языком, теми выражениями, что и тогда, в далёкой его молодости. Вот такой это был рассказчик! Подозреваю, что в нём пропал замечательный актёр, или он так всё заново переживал, что забывался и жил там весь.

В школе унтеров встретил он войну 1914 года. Месил грязь в Галиции, пришлось участвовать в Брусиловском прорыве. Был дважды ранен. Хватил дед лиха, но заслужил три Георгия, а это говорит кое о чём. Дед-то геройский!

О гражданской он рассказывал мало и неохотно: «Братоубивство!». Говорил, что в Польше «накрутили нам хвоста». Дальше судьба-злодейка распорядилась, как хотела – раскулачивание всего рода. Следом занятная метаморфоза: раскулаченному, ему дают в руки оружие и везут в Среднюю Азию гонять басмачей. Только в 1934 году он вернулся в деревню.

– До того, как всё отобрали, мы хорошо было зажили, – говорил дед. – Хозяйствовали, и то сказать, соскучился народ до земли, до работы опосля стольких лет кровопуску. Смотришь, всё что-то делают, латают, ладют, строют – при деле, при семье.

Я уж отделился от отца, своим умом жил и хозяйством. И то, нет-нет, да придёт батя – Михаила Игнатич, скажет: «Поди, Яша, покоси окель уремы, покуда Родиновы щанята спять. Оне покуда спять, а ты и подкоси».   Ну,   куды   деваться?   Не   скажешь,   што   уж   на   две   зимы готовлено и сложено – и у Баловни, и у Ташлинской горы. Отец ведь! Ясное дело,   идёшь,   работаешь.   Да-а-а.   Тода день   хороший выдался, ясный. И тихо... Ни ветра, ни тебе шуму какова. Хорошо то как...»

– Какого такого шума? – спрашивает собеседник.

– Какова, какова... Да трактора этова... Какова...– передразнивал

дед.

– Так ведь тракторов тогда ещё не было? – удивлённо замечают ему.

– Вот я и говорю, што не было тогда шуму разнова, да мазуты! А сёдни... Што удумали, сукины дети... В деревне вышки нефтяны ставить! – возмущался он. – Не поверю, чтоб их нельзя было перенести хотя ба за околицу.

Действительно, в нашей деревне их было три штуки: у разрушенной церкви, около пруда и возле сельсовета. Одну, двадцатипятиметровую, долго не демонтировали, и уже не одно поколение пацанов, влезая по шатким деревянным ступенькам на самую верхотуру, испытывали конструкции собственных «парашютов», сбрасывая на них местных кошек. Не причиняя, однако, им большого вреда, так как опытные образцы «парашютов» передавались также из поколения в поколение...

– Я уж было хотел Семёну Михайловичу написать, да раздумал -говорил дед.

– Чего же? – осторожно спрашивает слушатель.

– Да чево там... Будённый хоть и младшей меня, а уж усы свои еле носит... Ну, где ему этим заниматься... Да-а-а... А вить там сад был, где сельсоветская скважина вздыбилась. А в саду пруд большой, а в ём лебеди жили. Числом четыре. Два белых, а два чёрных. Барский ишо сад! Яблони, вишня, сирень... Весной, бывало, ка-а-ак всё зацветёт! Я оттуда саженцы брал: анис, антоновка, ранет. И пчёл-то завёл, штоба урожай лутче был... и ягод там. И яблок. Да-а-а. Но не об этом я.

Тихо было в тот день, благостно даже. Вот. Пришёл я, значит, в урему. Прикинул. Мне покос лутче зачинать от диких яблонек, сподручней. А тогда время такое было – банды полоскались... В Васькино «зелёные» стояли на тот момент. И попробуй, тронь! У них даже пушки были, не то что... А уж сколь там сабель – кто считал! Было много таких, кто честный, хозяйствует помаленьку, а ночью, аль там вечером – бандит. На дармовщинку, значит. У кого лошадь отнять, али, скажем, сельсовет разогнать. Да их же, сельсоветских, тоись, и ограбить. Как же! За свободу-идею, мол, боремся! А только никакой идеи у них, ясное дело, не было. Тоись, была: грабить, да себе всё хватать!

А людишков по миру пускали всерьёз, да убивали, не шибко печалясь. Я уж говорил, что наган-то привёз? В тако-то время как в лес, али ишо куды, я его ра-а-аз, – он делал рукой жест под поясной ремень, – и полный порядок! Да-а... Прокашиваю себе, работаю помаленьку. Встречь уж иду: трава сочна, жаворонок надо мной заливается, утречко как бог послал – хорошо, словом. А коса ж-ж-и-ик, ж-и-ик – коси коса, пока роса. Работаю себе. И проморгал! Как встречь-то идёшь, солнце тебе в спину, а рано ишо и солнце низом идёт, и тень получается длинная. Гляжу, рядом с моей ишо тень появилась. Оглядываюсь, мать честна! Трое конных стоят с винтарями! Стволами в меня тычат: «Стоять! Брось косу!» Я тут было... А один: «Брось, не повторяю» – и клацнул затвором, в патронник патрон дослал. Бросил я косу. «Руки в гору!» – кричат. «Кто таков?!» И морды у них...– эти не шутки шутковать сюды заявились. Я им, мол, так и так, работаю вот, местный, мол. «Фамилия» спрашивают. Я называю. «Тебя нам и надо!» – и завертают меня. Двое по бокам, один сзади. Повели... Это меня-то! Я, брат, через такое прошёл! Две войны заломил..., а здеся... Шпана кака-то портупейная... Ах, туды вашу в качель и коромысло! Но сам в сомнении. Диву даюсь сам-то. Ходил я в сельский совет, разговоры разговаривал и всё! Зачем я им? Никакого резону. А куды тада меня ведут? В Васькино? Оно рядом тута через гору и поле. Зачем ведут? И тут меня ровно кипятком ошпарило: они же на той неделе в Ютазах весь комбед в распыл пустили! И трёх милиционеров в придачу! А ведут меня, как бычка, в берёзовый овраг. Вон он. Здесь им меня щёлкнуть запросто, но боязно, выстрелы услышат – деревня совсем рядом. И уж поди, кто видел нас. Им со мной тихо надо всё изделать! Вот и ведут меня, сердешнова, воротят на овраг.

Но шанец, всё же, у меня есть, думаю. Вот впереди куст калиновый, а они, гады, меня прямо по чилиге прогоняли. И он, этот куст, мой шанец! Нагоняют они меня, как медведя, на эту калину, рвись, мол, рубахой продирайся то мне в самый раз... Лезу через него и вроде как замешкался. Вытащил из-под рубахи свово спасителя, взвёл курок...

Тот, что караулил меня сзади перед этим агромадным кустом переехал вправо и вперёд, поджидая меня – это шибко хорошо! Оне вдвоём ровно в кучу сбились, и я по этим портупеям б-а-ах! б-а-ах! Поворачиваюсь влево, а третий тока плёткой работает, и частит, и частит. Снова к тем двум: повылетали из сёдел, лежат навеки смирные, кони отбежали несколько, стоят. А тот, вражина, лихо понёсся и уж скоро не видать его будет, уйдёт за этот вот бугор! Конь, видать, под им добрый, уйдёт!

А я што жа?! Это сейчас вам долго всё обсказываю, вроде турусы развожу. А када молодой был и в голове у меня быстро всё изделалось. Поймал коня, который ближе и уж летел за супостатом!

– За кем? – переспросили его.

– Да за третьим жа! – крикнул дед и махом выпил третью стопку. Отдышавшись, Яков Михайлович продолжал:

– Он пошёл через бугор и Ташлинский овраг на Васькино. Посля оврага он должон был выскочить наверх Валовневской горы. Так и есть! Вон он! А винтарь-то я не прихватил, тама остались оба! А из нагана не достать...

Э-э-эх! Растудыт твою качель! Уйдёт вить!

Выскочил я на самый верх горы, а он, вижу, уже у самого дубняка и оттеда по мне ба-ба-х! И снова ба-ба-х! Ему-то из винтовки меня сладить очень даже удобно. И теперь пойми, кто догоняет, а кто убегает. Да-а. Спешился я, коня по бабкам постучал, уложил его, а хорошей гнедой масти, умненькой был конь, да и присел. Он, вить, враг, щас засядет где, за дерево, за корягу каку и выловит меня на мушку. Тада «со святыми упокой». Но нет у меня охоты заместо дичи себя подставлять.

– Это с одной стороны. А с другой? – спрашивает дед. – А что? – переспросил неловкий слушатель.

– Што, што, – сердится Яков Михайлович. – Он жа, гад, подмогу приведёт! Тада как? Оне жа двух своих потеряли! Им жа таперь отмстить надо! За своих– то! Не-е-т! Его отпустить никак нельзя! А достать как? — он тормошил жующего соседа. Тот пожимал плечами.

– То-то... Пригляделся я, на краюхе леса ево не видать. Сталоть, успокоился, поскакал дальше. Решил, што я за ним не пойду... Хорошо. Кумекаю так: он как проедет Змеиные ямы, остановиться должон. Там ручей хороший, ему попить надо, в себя прийти, можа конягу напоить. Он видел, винтаря у меня нету, и за ним я гнаться побоялся после его выстрелов. Да-а. Решаю, обойти его балочкой, котора тянется, опять же, со стороны Ташлинских гор, справа.

Тут дед показывал руками и рисовал пальцем на столе, убрав закуску в сторону. Надо березняком проехать до Бавлинского оврага. Им, оврагом тоись, проскочить до дубняка у спуска в Васькино и здеся ждать его, злодея, а там как бог даст.

– А каким таким березняком ехать-то? — спросил сосед.

– Там же голимая пашеница стоит! Поле!

– Это таперь па-ше-ни-ца! – горячится Яков Михайлович на недогадливого. – Всё, сукины дети, повырубили-распахали! А тогда во-о какие берёза, стояли! — показал обхват руками. – Лес-то у нас какой был! А лесник!? Один, щитай, Рахмет-однорукий, светлая ему память, и был настоящим-то лесником! Увечный с последней войны, работал без выходных и праздники себе редко позволял. Всё в хлопотах! Не спорю, случалось, выпивал. Но дело, – здесь дед поднимал вверх указательный палец, – знал и делал! Пей, – он щелкнул по красноватому графинчику сильным пальцем, – но дело разумей! Бывало, проредку на отведенном участке делаешь, так он придёт, по всем делянкам посмотрит, не срубил ли ты на дрова хорошу каку лесину... Подобрал ли веточки, да подмёл ли посля себя, штоба гниль разная не завелась, да здоровые дерева не попортила. Вот лес и стоял здоровый да красивый. А теперь в лесу што?

– Знамо, – сокрушался сосед.

– А бурелом, сплошь валежины, сырость и гниль. Вот што!.. Но я не об этом. Помянем Рахмета-однорукого, – Яков Михайлович разлил по стопкам. – Дельный, настоящий был мужик, хоть и татарин.

– Что же с бандитом? – напомнил сосед.

– Да ты закусывай, закусывай, – пододвигал ему тарелочки дед. – Вот салатик, вот домашняя колбаска, а то чую, мне и рассказать будет некому! – Он улыбнулся, показав крепкие не вставные зубы. – С бандитом что ж... – он приподнял голову и, глядя в никуда, продолжал: – Мне, главное дело, с им не перехлестнуться бы где. Чтобы он не увидал меня раньше. Мне на пистолетный выстрел надо, а ишо лутче – в упор. Глаза в глаза штоб. Если в дубняке встреча у нас, тада всё выйдет. Но опередить его надо, и уж несся я балочкой к тому лесу. Ехать недалёко, однако, осторожно надо и быстро. Чтоба pa -аз и тама!

Прибежали мы с конём скоро. Прикинул, наверху мы, в густом хорошем дубняке, и поросль молодая, и кусты волчьей ягоды. Укрыться хорошо можно. А ниже родничок был и вроде овражка, черёмуха там и посейчас сладкая растёт. В овражке привязал я коня к черёмухе, попил водички с родника. Коня поить не стал, пусть остынет. Сижу, жду. Вскоре слышу, вроде кто-то едет. Мне из овражка хорошо видать. Мужика нелёгкая тащит! Едет на телеге. Не дай бог, думаю, тебе, мужичок, к ручью спуститься. Чей ты, не ведаю, но едешь ты из Васькино, а бандюги вас не трогают и, слышно, делятся с вами награбленным. Стало-ть, в вашей чувацкой деревне бандитам – порука.

Мы, мужики, повоевавшие да не жившие столь годов в родных местах, всё же знаем добротных хозяев в округе. А тебя не встречал ни на мельнице, ни на ярмарке.

Слышу: «Тпру-у-у!» – остановил он лошадь. И,аккурат, возля тропки к ручью! Ну, думаю, мужичок, и жалко тебя, но ежели ты сюды заявишься, то выход отсюда у тебя будет тока один – в «могилевскую губернию». Не могу я тебе жисть оставить, потому – могёшь ты выдать. Вы, чувашляты, слабы на это дело. Пока свяжу, а выгорит с главным моим врагом, и с тобой разберусь.

Дед налил себе и товарищу, не чокаясь, выпил.

– Да-а-а. Но нет, бог миловал. Справил он малую нужду, осмотрел сбрую да и поехал дальше. Фу-у-у ты-ы-ы, отлегло у меня от груди. Лезу, крадучись наверх. Вижу, телега в сторону Ивановки повернула, а это совсем хорошо. Подыскал себе местечко с пенёчком старым в кусте молодняка, сижу, поглядываю, жду. Однако долгонько гостенёк не едет, не торопится... И вот жду я своего врага, который – убить меня хотел, а уж зло-то у меня не то. Нет у меня того запалу, что спервоначалу был! А уж думаю, как же я стрелять в него буду, когда он беззащитно, ничего не ведая, едет себе на лошади! Вполне может быть, соображаю, что он убивать и грабить больше не будет, как увидел своих товарищев, убитых за бандитство... А может, взять его, скрутить да в сельсовет пущай там решают, куды его... Но вить кто-то ихний есть в деревне, кто-то наводит, главно, быстро как! Я тока разогрелся, а оно уж здеся... Та-а-ак, значит спуску моей семье не будет... Про себя уж не говорю – нарезать ленты со спины оне мастера. Нет, не подходит! А у его-то самого, можа, дети где есть, да и сам чей-то сын... А ежель какого знакомца моего сын-то! Да-а-а...

– Так ведь, он за помощью едет, – снова реплика соседа.

– Да знаю, не мешай, – Яков Михайлович взялся было за графин, нo оставил его в покое. – А можа, и не за помощью!? Ежель за помощью, тада он ба раньше меня здеся проехал! А так он совсем не торопится! Не торопится он, штоба по-горячему отомстить за своих товарищев погибших. Не надо ему этого! Может, он давно из банды хотел уйти, да случая не было? А тут всё сразу: и в стороне от всех, и конь при ём с оружием, и не донесёт никто, свидетели-то убиты. Всё для него повернулось. Вот как! А тада зачем я тута сижу? Хорошего человека караулю? Штоба убить его? А он уж в пути до дома своего!? – вопрошал дед. – А вдруг, он уже проскочил? Тада как? Ежели подмога? А их наедет не один-другой а десятка полтора-два? И придёт им остановиться здесь у воды? Что тогда? – дед поднял глаза и в упор смотрел на собеседника, заставляя того сопереживать и действовать вместе с ним. Вместе с ним в лесу у родничка, где беззаботно чирикает всякая пернатость, покойно светит солнышко. Всем светит, всем одинаково. И где всё хочет жить! Где ещё пока не произошло убийство, ещё одно грехопадение.

– Так что же мне делать, – возвысился голос деда. – Господи, вразуми! Кого я буду убивать? Врага или друга? И што нам за наказание, што мы который год кромсаем друг дружку шашками, да пулями! Убиваем людей будто другого занятия нет. Сколь земли уж пустует, а мы всё настреляться не можем! Да-а. А мадьяр?! – снова по-молодому взвился его голос. – Он жа не стал в меня стрелять, когда я ранетый упал с коня и лежал как дождевой червяк на доске? Он мог и расшибить мне башку, и застрелить. А он убрал карабин, который навёл было мне в грудь, пришпорил коня и был таков.

– А где это, когда? – быстро спросил сосед.

– А-а, было в той ишо войне, – сокрушённо махнул рукой тот. – Меня тада взрывом сбросило с седла. Коня убило, а сам ничего, тока осколок в бедре сидит, вот тута, – показал дед рукой, – да кровища как с кабана. И мог я его снять... в спину, но не стал! А ты что жа думашь, он не понимал, что я вполне в строю и карабин за спиной при мне? Он же знал, что может быть выстрел в спину! А только увидел он что-то, может даже не во мне, но увидел, это точно. Да и устали мы все от крови. Устали убивать...

Дед ухватил заскорузлой пятернёй графинчик и разлил по стопкам.

— Так что же делать? – бойко прихватив посудину, спросил гость.

– Что жа, что жа... Вот сколь тебе годов?

– Пятьдесят второй, – недоумённо ответил тот.

– Во-о-от... Пятьдесят второй, а спрашиваешь... Что делать. Я куда моложе тебя был, а уж и войны нахлебался и хозяйствовал справно. А вы теперь и в пятьдесят... Деды уж, а всё робята ровно. Никакого сурьёзу! Вот ты мне скажи, зачем надо было Филёкину гору сшибать? Ась? – уже с издёвкой смотрел он на соседа.

– Так ведь, на дорогу, – отвечал тот, поёживаясь под этим взглядом. – Каку-таку дорогу? – словно не понимая, двинул дед густыми, с сединой нависшими бровями.

– Так это, Уфа – Куйбышев. Ты чего, Яков Михайлович?

– Да то, что дорогу эту, вдоль деревни оне тока подняли да расширили, а построена она была посля второй войны Гансами, да такими же пленными цыганами... Тьфу ты, румынами, хочу сказать. И тогда гор, – это подумать! – никто не сносил! А сделали в подходящем месте кальер и работали! Наши пращуры, в пример нам, заложили эту деревню именно здеся! Спиртовой завод возвели именно тут! – Яков Михайлович ткнул пальцем в стол.

– Завод, потому, что родники здешние, коих пропасть, шибко подходят для спиртового дела. Правда, ныне, благодаря нефти, засолились да пересохли. Но Головки остались, видать, хватает. Деревню построили потому, как с трёх сторон горы – затишек, стало быть, теплее. А такое понятие, как Роза Ветров вам ведома? У нас в деревне сроду свой климат был! Жара и дождь в меру, пополам. Таперь погляди в окно, – тот послушно посмотрел. На дворе по громадным лужам хлестал дождь. – Месяц, почитай, льёт. Откоситься не дал и картошка при таком очень просто может сгнить. – Дед огорчённо спросил: – Сколь годов у нас такое?

– Да уже четвёртое лето, – последовал ответ.

– А когда Филёкину гору снесли?

– Тоже года четы...– тот поднял на деда догадкой блеснувшие глаза. – Неужели?

– А ты что думал? В природе ни-че-го просто так не бывает, всё в связке. А тут гору возля населённого пункта убрать... Да это катастрофа»! Полное нарушение Розы Ветров, прохождения и движения воздушных масс! – подняв палец, по книжному выразился Яков Михайлович. – Да что теперь, уж не исправить, – он глубоко вздохнул.– Не исправить.. . Да-а. Но я не об этим. Давай по маленькой? – Возражений не было и они молча выпили.

– И вот сижу я в лесочке, – продолжил Яков Михайлович, – в кустиках, жду этого «зеленого», но не я сижу, а будто моя оболочка. Внутри я весь разрезанный, разорванный на кусочки. И каждый этот клочок своё говорит. Сижу, терзая себя, а руки-то наган достали и проверили его... всё ли в порядке и хватит ли патронов... для убийства...

Когда я его в своих-то руках увидал, затрясся весь. Это что же с нами сделалось? Мы так насобачились чужие жизни губить, что голова сама даёт команду рукам без воли на то хозяина? Или я уже не хозяин себе? А кто тада?

– И кто? – переспросил захмелевший собеседник.

Яков Михайлович, чуть помедлив, ответил:

– Са-та-на! Вот кто! Сатана тада верх взял над всеми нами... Да-а-а, и я уж молил, штоба этот мучитель ехал скорее, а там – будь что будет! Времени прошло прилично, солнце к зениту подбирается. Оглядываясь наверх, почти не таясь, я напоил коня, вернулся на место. И вот... Сперва услышал, вроде кто разговаривает протяжно как-то. Или плачет? Да нет, поёт кто-то!

И вот, качаясь в седле, является этот изверг, через которого я настрадался. В дымину пьяный! Значит, пока я здеся рвал себя на части, он спокойно или со страху решил помянуть своих дружков! И славно помянул, бестия, сидя там у ручья. Не забыл, конечное дело, и за своё спасение принять, возблагодарив Николу-угодника за избавление от неминучей погибели.

Да тока рано ты, свинья, нажрался! – голос деда зазвенел. – Рано, бандитская твоя харя, захотел забыться от дел мирских! Щас я тебя верну на землю! Я тебя, контру, приземлю! Неслышно вышел я на дорогу обок коня, штоба не напугать, чтоб не рванулся конь.

А седок что ж? Винтарь его за спиной, шашка в ножнах. Погоди-ка, при ём ишо наган, но кобура застёгнута. Френч на ём офицерский, сапоги – что надо, а харя... не мужицка была харя. Не нашинска, нет. Я не супротив поголовно всех офицеров, но этот... Холёная гордыня в ём, даже из пьяного, высокомерно лезет! Из того роду-племени, что зуботычины нашему брату-солдату выдавали без всякой очереди. Да ты, похоже, беляк уцелевший, да зазеленевший, растудыт твою качель! И коромысло!

Я взял его коня под уздцы, курок у меня взведённый, показал ему дырку дула. Он белками завращал: «Ты-ы кто такой?» А сам к шашке рукой тянется.

– Твоя смерть! – отвечаю и так, держа лошадь, всадил в него всё, что осталось в нагане...

Яков Михайлович помолчал. Затем разлил из графинчика. Выпив, они принялись за закуску.

– Значит, офицер был? – со зрением у соседа явно не в порядке, он всё пытался проткнуть на тарелочке маленький, аппетитный рыжик, но тот не поддавался, ускользая от вилки. Гость сдался и захрустел малосольным огурцом.

– Без сомненьев! – дедова вилка ловко подхватила грибок и, обмакнув в сметане, сунула в рот.

Прожевав, он продолжал:

– При полной амуниции и выправке офицер, тока без погон. Потом собрал я с него оружие, самого оттащил в сторону, штоба не сразу наткнулись. Забрал коня у ручья и вот так, двуконь, вернулся в деревню, вернее, туда, где всё зачиналось.

У яблонек коня, конечное дело, нету, а окель бандитов побитых суетится старик Родин – в соседях мы. Раздевает уж другого, рядом сложена в кучку одёжа Я еду мимо. Мол, я не я, и лошадь не моя! Не моё, будто, дело. Глядь, косы моей нету! Ах ты, зараза старая, думаю, ишо дедова литовочка была, лёгонька! Что ж каждый крючок ловит свой кусок!

– Украли, стало быть? – сочувственный голос гостя.

– Стало быть, так. Но прибыли без потери не бывает. Да-а! Виду не подаю, что литовочки хватился. А старик ко мне: «Яша, что за кони у тебя?» Отвечаю, что в овраг ходил, на покос глянуть, а они там бесхозные. Вот, мол, привёл. В Совет, дескать, отдам. И отдал. Тока одного. Другого у себя оставил, хороший был конь, имя ему дал Орлик. А про всё про это – молчок. Но это опосля, а теперь спрашиваю, что, мол, за людей тут побили, да кто. Дескать, чего ты, старый, пристаёшь ко мне с конями, а сам тут мародёрствуешь? Не стыдно? Тут он запел: не знаю, не ведаю, толкует. А тока пошел за хворостом в урему, а тута мертвяки лежат. Нужда, грит, куда податься – взял грех на душу, но за то здеся честь по чести схороню этих бандюг. Показывает лопату. Он её с собой прихватил, запасливый дедок. Пытаю, откуда, мол, знаешь -бандиты, не бандиты? У их документы проверял? Грит, на этих впрямь нет бумаг, а сами военные и при шашках. А раз так, то, дескать, определённые бандиты! Потому, тока им документов никаких не надо!

Мотнул я головой, согласен, мол, и поехал. По всему, сосед с моих трудов разжился. Лошадь он, скорее всего, в урему увёл до ночи, а там угонит её, да продаст гдей-то. Винтовок я тоже не увидел. Действительно, этому вору всяка одёжа впору!

Однако, я не в накладе: конь справный с полной амуницией, добро подкован – мой. Да-а-а. И что тоже немаловажно, живой я, живой! Понятно?!

– Понятно, как не понять, – поддакнули «дедовы уши» и проникновенно посмотрели на графинчик. Дед перехватил этот взгляд.

– Так што жа... Давай выпьем за помин грешных душ! Помянем, – налил спирту, и они помянули.

— На другой день, ещё до света мы с домашними, погрузив какой-то скарб, да ульи, уехали от греха в Майскую. Косили сено, качали мёд, заготавливали дрова пока бойцы ЧОНа через месяц разогнали банду «в щепки», арестовав кое-кого из земляков, – закончил свой рассказ Яков Михайлович...

Дедовы рассказы нравились настолько, что я отдавал предпочтение им, забывая о рыбалке и походах в лес, оставаясь дома, когда к нему приходили на предмет «поправиться». Знал, что за стопкой будут очередные истории, где будут упомянуты, а может быть – а вдруг? — показаны и шашка, и наган. Эти штуки не давали мне покоя, и я начал тайно вести поиск.

Дедов двор был обширным, но я начал с повалов и погребов. Нету! В конюшне, в застеклённой садовой веранде, под сенцами – нету! Поиск приходилось вести только в отсутствии деда, поэтому дело продвигалось медленно.

Под кухней в подпольном тайничке наткнулся на маленькую шкатулку с двенадцатью царскими червонцами и мешочек-кисет с монетами также царской чеканки. Но не этого жаждала душа!

Мне нравилось у деда в мастерской. Там стояла циркулярка и ещё два станка, назначения которых я не знал. Инструмент был определён на своём месте по полкам. В углу большого верстака стоял книжный шкап книжек на сто. Здесь же была лампа бра, дополнительно к основному освещению. Под верстаком стояла небольшая печка-буржуйка, вытащив которую дед затапливал, когда у него было настроение посидеть здесь и полистать книжку. Яков Михайлович никогда не читал вслух и не рассказывал содержания. Как-то я спросил его: «Дед, интересная книжка?» Он снял очки, положил их в футляр и сказал, позёвывая: «А врут всё!» Я был поражён: «Почему врут-то?» – «Да не бывает в жизни по-книжному!»

Под крышей мастерской лежали на ригелях брусья, доски, словом, материал. Однажды, поднявшись по приставной стремянке с верстака, я увидел на широкой доске шашку и удивился своему спокойствию, словно это оружие было при мне постоянно. Ножны её были напрочь изъедены мышами, уцелели лишь детали, да серебряная вязь – узоры по всей длине. Достав клинок, я ощутил холодную тяжесть, но двумя руками даже мне, двенадцатилетнему, справиться можно. Рубчатая рукоятка была сделана из дерева, эфес отделан серебром. Я вышел во двор без опаски, деда не было дома. На свету разглядел её получше. Клинок был красивым, слегка изогнутым, с затейливой вязью по нерабочей стороне. Острый, он являл собой само совершенство. Ничего лишнего. Но сколько же этой красотой искалечено и убито людей... Надо было срочно с кем-то поделиться, и я позвал приятеля Серёгу Дудина. Он обалдел: «Ух, ты-ы! Вот это да-а!» Мы притащили из завезённой дедом кучи хворост. Серёга подсовывал, а я рубил, держа клинок двумя руками, поражая неведомых врагов на этом пеньке. Так мы «воевали» довольно часто, пользуясь отсутствием хозяина. Горка нарубленного хвороста, к удивлению и удовольствию деда, росла активно.

На место шашку прятать было нетрудно, на доске хорошо было видно углубление в форме клинка, а вокруг лежал толстенный слой многолетней пыли. В это углубление и вкладывали мы шашку. Но не мог же я посыпать её пылью со двора, там, в пыли цвет другой! Мы с Серёжей увлеклись и, сложив поленницу, принялись за другую. И попались...

Сделав вид, что едет в город, а на самом деле, покалякав с местным фельдшером, давнишним приятелем, он внезапно вернулся. Застал он нас в самый разгар. Рубить была моя очередь, Серёга, сидя па жердине, подавал, толкая её на длину полешка. Как заправский рубаха, которых видел в кино, я с кряканьем отсекал «головы врагов», когда калитка больших тесовых ворог без скрипа отворилась, и возник дед...

Казалось, он готов принять участие в схватке, только на чьей стороне? Плётка, всегда висевшая в конюшне, была у него в руках. Лицо его было тёмным от гнева, и надвигался он молча и неотвратимо...

Серёжка, опомнившись первым, рванулся в калитку сада. Бросив клинок, мне тоже удалось прошмыгнуть мимо опешившего деда. Пролетев сад, мы, едва касаясь ботвы, проскочили картофельное поле и, миновав покос, оказались в спасительной уреме. Вот где нас никто не достанет! И не найдёт! Дед, правда, никогда ещё не бил меня, но кто его знает... Плётка у него в руках была.

Матери моей он сказал: «Если будет хватать шашку, – ушибу, поганца!» Несколько дней я не показывался ему на глаза. Но помогать-то надо. Мама доила корову, а на мне была уборка коровника, конюшни, прополка и окучивание картошки. Надо было ворошить сено... Как без контакта с дедом?

— Три раза прости, в четвёртый похворости! – сказал Яков Михайлович и добавил, улыбаясь: – А за дрова – молодец! Тока не шашкой. Без разрешения не замай. – Он потрепал меня по голове. Всё! Конфликт был исчерпан.

Всё хорошо, но где же наган? Обследовал я почти всё. Оставалась тумбочка под радиолой, ящичек которой закрывался на замочек. К нему подошёл ключик от заводной машинки. Надо было выбрать время. Этим же летом мы поехали на покос. Дед начал учить меня косьбе маленькой «дамской» литовочкой. Яков Михайлович хватился: нет смолянок, обе остались в мастерской. Без смолянок какая косьба!

— Седлай лошадь и привези, – приказал он. – Да быстро: одна нога там, другая – здесь!

Мне дважды повторять не надо! Приехав, я забрал смолянки и бегом в дом. Ключом открыл ящик. О-го! Чего тут только нет! Лежали разные часы – ручные, карманные с боем, сберкнижки, какие-то документы, перстенёчки, колечки и прочее. А вот и он! В красном бархате. Я вышел из горницы, там было темновато из-за закрытых ставней. Держа в обеих руках наган – настоящий наган! – подошёл к окну в задней комнате. Он лежал в моих руках спокойно, благородно, тяжёлый, со слегка, как показалось, побелевшим стволом. Я легко взвёл курок, помедлил и чуть коснулся спускового крючка и ... про-гро-хо-тал! Выстрел! Оружие выпало из рук. Наган, конечно, был смазан. Дым стоял по всей комнате!

Какое-то время я стоял в столбняке, оглушённый и испуганный. Затем, с усилием встряхнувшись, начал лихорадочно действовать. Подобрал наган и, завернув в бархат, положил на место, закрыв на замок. В задней комнате стоял шкаф с посудой, он же служил перегородкой с небольшой кухонькой. В его узорчатом стекле было пробито пулевое отверстие с лучиками трещин. Тарелка, стоящая в шкафу вертикально – картинкой – вдребезги. В белой стене кухни чёрной точкой сидела пуля. Влетела глубоко, и времени выковыривать её не было.

О-о! Что теперь будет? Хотя, что будет было понятно... Я вынул стекло простоявшее в этом шкафу может сто и больше лет, выбросил осколки тарелки– ровесницы на зады. В тихом ужасе от содеянного я ехал к деду, борясь с собой или всё ему рассказать и будь что будет, или ускакать куда глаза глядят. Это искушение было куда сильнее... Измученный и опустошённый приехал на место и, стараясь не встречаться с дедовыми глазами, ушёл в дальний угол покоса. Там, в работе, скашивая высокую, местами перестойную траву с остистыми верхушками, несколько успокоился. Ночевал дома. Рано утром мы с Серёгой подались в лес по ягоды, чтобы дед меня не увидел, и бродили до вечера. Ночевать я собрался на сеновале, и Серёжа принёс мне еды. Однако мать нашла, и было мне жарко на этом сеновале и больно.

– Дед, – гневно кричала она, – сказал, что ушибёт тебя, но я его ждать не буду! – Она наотмашь лупила ремнём. – Покалечишься, антихрист! Отстрелишь себе руки-ноги, шалопутный! Попадёшь в глаза, олух! – Она охаживала меня вдоль и поперёк добросовестно, как привыкла хорошо делать любую работу. Можно было убежать, но я понимал свою вину и решил всё перетерпеть. Мамка потом будет жалеть меня, а вот как наладить отношения с дедом? К нему я относился трепетно. И мы с приятелем решили уйти на Дымку, порыбачить и вообще пожить там с недельку, пока всё утихнет.

Вернувшись с «промысла», я не увидел со стороны деда никакой агрессии, правда, он стал ко мне холоден.

Серёга, конечно, всё знал и горел зудом посмотреть на «пестик», как он говорил, и может быть, пострелять. Но наган исчез. И только после долгих поисков урывками удалось его найти. О-о, дед знал, куда я не полезу искать! Он положил его в самый угол выдвижного ящика кухонного стола...

Мы с дружком вышли в сад пострелять по яблокам. Прицелившись, я нажал па спусковой крючок, но выстрела не последовало... Несколько раз, поочерёдно мы пытались сделать выстрелы, но тщетно. Внимательно осмотрели наган.

– Серёга, боёк потеряли... – жутким шёпотом сообщил я.

– Когда, где? – шёпотом же испугался тот.

– Вот найдём, узнаем, – отвечал я.

Мы бросились в поиск. Когда была смята вся трава вокруг, а садовая клубника превратилась в чёрно-зелёное месиво, до нас дошло, что искать иголку в стоге сена легче. Привели в относительный порядок грядки и разошлись. Назавтра ничего не произошло. Мама была спокойна. Пошёл к деду, но и он настроен был благосклонно.

... Двенадцать лет спустя я приехал на родину в свой первый отпуск из Сибири. Мы сидели с дедом и понемногу пили разведённый спирт.

– А вить это я боёк тада вытащил, – засмеялся он. – Знал, что ты не угомонишься...

... Телеграмма от матери была краткой: «Деду плохо».

...В горнице стоял тяжёлый запах лекарств, словно удушливый дух неотвратимого. Дед полулежал на высоких подушках в постели напротив окна. Увидев меня, он оживился:

– Ну, здравствуй, скиталец! – протянул обе руки мне навстречу. – Как доехал, молодец?

– Спасибо, дед, хорошо. Ты-то как? – спросил, хотя все уже видел сам: необычно слабое пожатие рук, непривычная интонация голоса, тихая и до боли беззащитная.

– Это как посмотреть, – раздельно заговорил он. – Для здорового бойца плохо... для больного – так сяк, а для покойника шибко хорошо, – Яков Михайлович слабо улыбнулся.

– Причём здесь покойник-то, дед, – я придал голосу бодрости. – Туда ещё успеется.

– Оно, конечное дело, так. Однако, она, рукастая, не спрашивает, да и видать – время. Так что, сёдни жив, а завтра – жил... Однако, хватит об этом. Вот что, – жестом руки дед предложил придвинуться к нему. – Помнишь, я рассказывал про бандитов-то? Так вот... Третьеводни третий-то приходил ко мне.

– Ты чего это, дед? – я ошарашено отшатнулся от него. — Он же убитый!

– Во сне он приходил, – дед прикрыл глаза рукой. – И говорит мне, мол, зря ты меня стрелил. Я, дескать, ехал в Васькино, чтобы забрать свой ранец и бежать из банды. Давно хотел. А без ранца, мол, никак. Там шкатулочка была с семейными карточками, да перстенёчек матери-покойницы, – дед тяжело задышал. Я, грит. Напился-то затем, чтоб ничего не подумали в банде, не заподозрили чтоб. Вот какое дело... А я его... – Яков Михайлович не стыдясь вытер слезу. – Да что у меня тада наган-то не заклинило!? Всё сатана нашими руками в такие вот моменты сотворяет. Его преодолеть я тада не сумел. К нему, видать, и пойду, – он протяжно вздохнул и замолчал, глядя перед собой. – А с другой стороны, жил бы тихо, да от людей лихо... Время, вишь, какое было... Но, – дед взял мою руку своей прохладной, – ты вот что: пойди при случае в церковь, да поставь свечу за помин его души... Я давно не поминал, а теперь уж точно, некогда мне...

Яков Михайлович умер на девяносто восьмом году жизни.

Светлая ему память.

Усинск, 1998 г.

1. Чилига – мелкий колючий кустарник до 70 см.

2. Урема – кустарник, «бросовый лес».

3. Головки – система родников, обжитых ужиками, что плавают слегка задрав красивые головки (отсюда и название).

4. Смолянка – брусок для заточки косы.

Михаил Рыков

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"