Утром 27 июня огненного 1941 года младший лейтенант Алексей Порываев и старший лейтенант Тарас Неплюйко – весь экипаж на борту штурмовика ИЛ-2 – отчаянно пытались оторваться от преследовавшего их Мессершмитта в небе над северо-западной Литвой. Все остальные 5 самолётов их группы, выполнявших задание руководства фронта в тылу врага, уже были рассеяны врагом, скрылись из обозрения и в радиоэфир не выходили. Несколькими секундами ранее немецкий пилот, сыпал пулями из вмонтированной в его крыло вертушки, поразил и заклинил размещавшийся сзади кабины ИЛ-2 русский пулемёт.
– Чёрт, стреляй по нему хотя бы из винтовки! – перекрикивая рёв и стрекот пулемёта и матерясь, гремел сидевший за штурвалом Неплюйко.
Младший лейтенант Порываев просунул винтовку в отверстие и успел несколько раз стрельнуть в направлении гнавшейся за ними стальной грозной немецкой птицы. В следующий же миг борт ИЛ-2 поколебался, словно в него с обеих сторон и снизу попало сразу несколько молний одновременно, и загорелся. Кабину кинуло и перевернуло на 90 градусов; Неплюйко стоило немалых усилий, чтобы через секунду вернуть машину в нормальное горизонтальное положение; трясшийся теперь во все стороны как листок на ветру самолёт стал стремительно наполняться удушливой гарью.
Дымящийся русский самолёт ушёл резко влево и вниз; не успевший перестроиться за ним Мессершмитт прошёл выше и дальше и взял вправо, чтобы зайти на вираж.
– Прыгай и рви парашют! – что есть сил, заорал своему товарищу старший лейтенант Неплюйко.
– А ты? – прокричал в ответ Алексей.
– И я следом за тобой! Прыгай же немедленно, а то просто не успеешь! – горячился Тарас. – Вон как раз поляна в лесу, я сейчас над нею зайду. Ну же!..
Внизу густой высокий лес расступился, и действительно показалась проплешина – невесть как образовавшаяся здесь неширокая поляна. Не долго думая, Порываев взял свою винтовку, открыл люк, прыгнул как раз над поляной и тут же дёрнул кольцо парашюта. Над его головой раздался хлопок распустившейся парусины, но земля внизу приближалась к нему стремительно быстро; он уже поравнялся с верхушками обступивших поляну деревьев; казалось, парашют не затормозил его падение нисколько; он попал на самый край и без того крохотной поляны, рядом росли какие-то кусты, который могли бы как-то смягчить его падение, но как ни тянул Алексей лямку парашюта в их сторону, он не дотягивал до них, и место, куда он приземлялся (падал), было голым и ровным. С секунду он думал, какую тактику применить при приземлении, но не придумал ничего лучше, как попытаться спасти колени, согнув их, и приземлиться (рухнуть) на обе ступни. Боль была адской – ощущение было таким, будто обе его лодыжки разлетелись на части.
В следующее мгновение рёв ушедшего в пике ИЛ-2 стал совсем низким и прервался вовсе – прогремел взрыв. Самолёт упал на деревья где-то совсем рядом, может быть, всего метрах в пятистах от поляны. С места крушения в небо вверх повалил хорошо видный Порываеву чёрный дым. Несколько секунд Алексей катался по траве и корчился от безумной боли, наполнившей его сапоги, но тут в небе послышался новый рёв – это Мессершмитт шёл на бреющем полёте обследовать место падения русского самолёта; Алексей встрепенулся. Забыв на миг о боли, он насколько мог быстро притянул к себе полотно парашюта, собрал его в комок, ползком нашёл отлетевшую недалеко в сторону винтовку и, ползком же вернувшись к краю поляны, вместе с оружием и парашютом успел укрыться под кустом под сенью крайнего дерева. Как раз вовремя – развернувшийся над местом упавшего ИЛ-2 Мессершмитт в следующий же миг очень низко и на предельно низкой для себя скорости пронёсся над поляной, по самому её центру.
Порываев перевёл дух. У него были все основания полагать, что он успел, и немецкий штурман не заметил его со своей кабины. Однако терять нельзя было ни секунды; он прислушался: немецких голосов пока ещё не было слышно, но очень скоро они будут здесь; бригаду уже вызвали, он не сомневался; педантичные немцы придут проверить останки двух русских лётчиков и, не найдя его труп в кабине, будут дотошно прочёсывать местность вокруг в его поисках. Нужно было торопиться. Засунув кое-как холстину парашюта в рюкзак и одев рюкзак себе на плечи, Алексей дождался, пока немецкий Мессер не вернётся и так же низко не пролетит над поляной снова, направляясь уже в обратную сторону, после чего прополз по краю поляны до уходящей сквозь непроходимой во всех прочих местах чащи охотничьей тропы и пополз по ней как можно быстрей. Сначала не важно куда, лишь бы прочь, прочь от этого места!
Упал он на голую поляну, кусты не ломал, следов после себя не оставил, главное было и впредь пытаться за собой не наследить. Впрочем, и с тропы, по которой через десятки минут пойдут немцы, нужно было по возможности скорей уходить. Карты у него с собой не было, она осталась в сгоревшем самолёте, однако он как изучал её перед вылетом, так и сверялся с ней во время полёта, и помнил, что где-то на север отсюда, совсем недалеко, было два средних по размеру литовских села. Риск быть выданным немцам местными селянами был огромен; но он не видел перед собой никакого другого выхода, кроме как приближаться к людям в этом глубоком тылу врага, а там уже действовать по ситуации: либо укрываться где-то поблизости от села в лесу, либо установить с местными людьми связь; там уже так или иначе придётся довериться своей судьбе.
Определив по моху на деревьях, где север, он метрах в пятистах от поляны нашёл подходящее, более или менее свободное между кустов, место и, как он полагал, строго на север ушёл с опасной тропы в этот пролаз. Пробираясь сквозь непроходимо густую уже чащу первое время медленно и по возможности аккуратно, стараясь не оставить после себя какой-нибудь необязательный след, поломав куст или обломив низкую ветку какого-нибудь дерева, он затем, уклонившись достаточно от тропы, пополз, не церемонясь, уже быстро и напролом, заползая временами в самую глухомань леса, где, возможно, вот уже несколько веков не ступала нога человека, а местами выползая на какие-то заросшие полутропинки, пересекая иногда открытые места и даже овраги. Сначала он полз на локтях и коленках – так было быстрей, но вскоре стоптал и до крови затёр их, так, что болеть они начали никак не меньше ступней. Тогда он в ущерб скорости уже просто по-пластунски пополз, перебирая перед собой ладонями и превозмогая режущую боль в то и дело цеплявшихся за разную поросль сапогах. Немецкой речи он за собой не слышал.
Однажды он выполз к какой-то маленькой речушке. Здесь он нашёл укромный тайник в кусте под овражком и спрятал туда изрядно мешавший ему перемещаться мешок с парашютом, который он всё это время тащил на своих плечах. Солнце стояло высоко в небе; кажется, он уже достаточно далеко уполз от места боя и падения самолёта и можно было рискнуть. Укрыв мешок за кустом, он потратил время на то, чтобы для верности ещё засыпать тайник землёй так, чтобы проходящему мимо казалось, что куст растёт прямо из земли и за ним нет никакого углубления, в котором мог бы поместиться предмет. Здесь же он утолил жажду и впервые недолго отдохнул. После чего с теми же решимостью и отчаянностью продолжил путь.
Ползти с одной лишь винтовкой за спиной стало куда легче, но скоро он всё равно стал выбиваться из сил – изнеможение и усталость начали брать своё. Теперь ему время от времени приходилось останавливаться и отдыхать. Со временем интервалы между такими паузами для отдыха становились всё короче, а сами паузы – всё длинней. Один раз он дополз до какого-то очередного ручья, припал к нему, утолил жажду и, к своему ужасу, на какое-то время отключился и ушёл в забытье. Пролежал он без памяти недолго, и, как ему казалось, пришёл в себя почти тут же, но сам по себе это был очень и очень скверный знак. Но больше всего его тревожило то, что он никак не мог достичь населённых пунктов. Он прополз уже не менее шести-семи часов, а густой мрачный лес всё так же непроходимо и грозно смыкал над ним свои высокие своды, и, казалось, что ему не будет ни конца, ни края. Он недоумевал: неужели он совершил какую-то роковую ошибку в расчёте и выборе направления? Или же его коварно подвела память? Он ясно осознавал всю серьёзность своего отчаянного положения: ведь стоило ему определить не строго северное направление, а уклониться в сторону хотя бы всего на несколько градусов, он мог и не выползти напрямую к северному краю массива и сельским полям, которые он видел на карте, а заползти в какой-нибудь глухой край леса и, наоборот, удалиться от обжитых людьми мест настолько, что назад сил выползти у него уже не будет и эта его ошибка станет роковой. Понимал он также, что многое здесь для него зависело и от удачи. Он начинал уже паниковать и отчаиваться, когда, продираясь через какой-то непролазный кустарник, вдруг отчётливо услышал впереди перед собой звук мотора проезжающего автомобиля. Алексей хоть и внутренне возликовал, сделался более осторожным и замедлил ход. Осторожно пробираясь на всё более и более яркий просвет, он через несколько минут выбрал удобный подлаз к самому краю леса, подполз к самой последней растительной преграде и раздвинул куст.
Перед ним было неширокое асфальтированное шоссе, по ту сторону которого начиналось ещё всего неделю назад колхозное пшеничное поле; поле было большим и простиралось далеко вперёд и влево, однако Алексей приподнялся на колени и чуть поодаль справа от себя увидел крыши и трубы нескольких крестьянских домов; до них было от силы с версту или полторы; один же, стоявший на отшибе, почти у самого шоссе, дом был и вовсе рядом и стоял справа всего лишь метрах в трёх ста.
Подумав, Алексей решился. По сути, у него не было выбора. День клонился к концу. Если он отползёт обратно в лес, то он в лучшем для себя случае забудется до утра; а утром всегда есть риск, что его обнаружат зашедшие в лес крестьяне – всё же он подполз очень близко к этому, видимо, стоявшему на отшибе какого-то села хуторку. В худшем случае он не сможет даже забыться и всю ночь промучается от жажды: последний раз он пил часа два назад и с тех пор не встречал нигде поблизости никакого источника воды; а жаждал он – ужасно. Можно было, конечно, дождаться темноты и потом попробовать приблизиться к домам, но тогда, не исключено, что он попадёт в лапы какого-то злого пса, который поднимет на ноги всю округу. Да и у него просто не было больше сил. Даже на то, чтобы просчитывать и продумывать варианты.
О встрече с людьми, впрочем, он пока не думал. Впереди, на его счастье, была высокая пшеница, и он мог укрыться в ней свободно. Но перед этим нужно было пересечь шоссе. Шоссе хоть и было узким, но отделялось с одной стороны от поля и с другой стороны от леса – обочинами. Участок шоссе слева и справа от него представлял собой овал, оба конца которого уходили в повороты. У него уже практически не оставалось сил, и если звук мотора оповестит его о приближающейся машине в тот момент, когда он будет на середине дороги, ему элементарно могло не хватить времени скрыться. Но – надо рисковать!..
Только что он, подумав так, начал выползать на обочину перед асфальтом, как до него донёсся резкий тарахтящий звук!.. Он еле успел вовремя вернуться – мимо него по шоссе промчался мотоцикл с люлькой, в котором сидели два немецких автоматчика!..
Подождав, пока звук их мотора скроется вдали, он перекрестился. Теперь точно пора! Переползя через шоссе, он скрылся в пшеничных колосьях, прополз сквозь них наугад метров сто пятьдесят, вдруг выполз на какую-то разделявшую поле на две части дорожку, поднял глаза и… увидел перед собой белокурого ангела!..
Ангел, увидев его, тихонько вскрикнул, отступил и замер. Пробежавшись по фигуре ангела от его лика вниз до самых полов длинной чёрной юбки и снова подняв горящие глаза, Алексей взмолился:
– Сестрица, умоляю, не выдавай! У меня перебиты ноги! Дай мне воды напиться!..
На миг задумавшись, ангел затем сделал два шага к находившемуся здесь же колодцу, взял кадь, зачерпнул воду из одного из двух стоявших на земле и уже наполненных водой, прикреплённых к коромыслу, вёдер, вернулся к Алексею, присел и заботливо поднёс кадь к его горячим губам.
Алексей впервые за весь день напился вдоволь чистой ледяной воды и, осушив кадь до дна, в блаженстве забылся.
***
Приложив ладони к лицу, Ингеборга с минуту в ужасе смотрела на выползшего на неё из пшеницы солдата – вид его был настолько жалок и раним, что ей хотелось плакать; помимо упомянутых им перебитых ног, тяжесть раны которых она сейчас никак не могла оценить, его гимнастёрка была во многих местах ободрана, а в области локтей – содрана напрочь; сами локти были тоже разодраны в кровь; брюки были в не менее плачевном состоянии; в районе колен были рваные лохмотья; сами колени были чёрно-синими, и на них была запёкшаяся кровь; лицо парня казалось обгорелым и было чумазым как смоль. Она снова присела к нему и тронула его рукой за плечо: сомнений быть не могло – он был без сознания. Ингеборга встала и тревожно осмотрелась вокруг. Опасность была столь велика, что действовать нужно было молниеносно!
Метнувшись в сторону своего двора, она лишь тот участок от пшеничного поля до её калитки, который хорошо просматривался из окна соседского дома, не пробежала, а быстро прошла, затем, войдя во двор, снова кинулась бегом к курятнику, забралась на скамейку и так быстро, как могла, отвязала от шестов служивший навесом и укрытием для птицы во время дождя кусок брезента. После чего так же быстро вернулась к колодцу. Поза солдата не изменилась. Не без труда уложив его на брезент и укрыв его концами, Ингеборга изо всех сил потащила раненого к себе во двор; дело оказалось много труднее, чем она могла предположить; особенно трудным оказался всё тот же открытый участок на виду с соседского окна – ведь его нужно было постараться пройти максимально быстро; наконец уже во дворе – тоже не мешкать: ведь пожаловать к ней кто-то мог в любой момент! - она обессилела, но всё же затащила русского парня в свой самый большой сарай и за находящийся в нём большой стог сена. После чего вернулась к колодцу и осмотрела место столь удивительной встречи: у самой пшеницы лежало ружьё, которое свалилось с плеча солдата, когда он упоительно утолял жажду; хорошенько спрятав его в пшенице, Ингеборга, уже справляясь с волнением и не спеша, вернулась в дом, взяла простыню, вернулась к колодцу, завернула ружьё в простыню и так принесла его в тот же сарай. Затем – снова к колодцу. Убедившись, что следов пребывания русского парня ни на дорожке, ни в пшенице поблизости не осталось, она только теперь принесла во двор на коромысле набранную в колодце воду. Одно ведро она занесла прямо в сарай. Взяв в доме тряпку, она умыла русскому солдату лицу и омыла начисто его раны, после чего уложила его уже поудобней. Парень был по-прежнему без сознания и тяжело дышал; ничего поделать было нельзя; нужно было теперь ждать, пока он придёт в себя. Выполняя дела по хозяйству, она каждые пятнадцать минут до самого вечера наведывалась в сарай, но парень в себя так и не пришёл. Наступила ночь; ей ничего не оставалось: нужно было ночевать подле него. Дождавшись полной темноты, она перенесла матрас и две подушки в сарай; одну подложила под голову раненому солдату, а сама устроилась на матрасе рядом. Ей, конечно же, не спалось.
Ближе ко второму часу ночи, когда она начала, наконец, дремать, у солдата начались лихорадка и бред. Вскочив, Ингеборга склонилась над ним. Он двигал руками, подносил их к горлу и плакал; Ингеборга стала непроизвольно гладить его рукой по волосам на голове.
– Тарас, прыгай! – бормотал в бреду русский парень. – Прыгай же!.. Зачем я один?
Он пробовал двигать ногами, но тут же громко стонал; очевидно было, что его ступни болели и не давали ему покоя, но вместо того, чтобы зафиксировать их в каком-то одном положении, он продолжал ими шевелить – и тут же от боли плакал.
Ингеборга с обливающимся кровью сердцем утирала его слёзы и гладила его по щекам. В какой-то момент его глаза на миг приоткрылись, и он посмотрел на неё затуманенными невидящими белками.
– Мама!.. – простонал он.
– Я здесь, – тотчас же отозвалась Ингеборга по-русски, целуя его в горячий лоб. – Всё будет хорошо, мой маленький!.. Всё будет хорошо. Только я не знаю, что делать с твоими ранеными ножками!.. – добавила она уже тише, сама роняя на его лицо слезу. – Я не знаю, как помочь тебе сейчас и облегчить твою боль!..
Его лихорадило с час, затем он, видимо, обессилел и снова забылся мёртвым сном. В предрассветные часы и Ингеборге удалось урвать немного сна и ободриться. С восходом солнца она встала, унесла свои матрас и подушку в дом и начала снова хлопотать по своему большому хозяйству, продолжая периодически наведываться в сарай. Наконец, в одиннадцать часов утра он пришёл в себя.
Это случилось при ней; она только что вошла в сарай и смотрела на него, стоя прямо над ним, когда он, ворочаясь и отходя ото сна, видимо, ощутил чьё-то чужое присутствие и раскрыл глаза.
Вскрикнув, он непроизвольно сделал движение руками отодвинуться и поднялся выше на подушку, после чего беспокойно огляделся вокруг и снова остановил свой взор на ней.
Она тоже отпрянула назад на шаг и насторожилась.
– Кто вы? – спросил он хриплым со сна голосом.
– Я – Ингеборга. Вы вне опасности и находитесь в сарае в моём дворе. Я нашла вас вчера в поле у колодца и перенесла сюда. Вы были без памяти.
Она говорила очень медленно, с сильным прибалтийским акцентом, и ему понадобилось какое-то время, чтобы осознать её слова.
– Где моя винтовка?! – принялся он вдруг тревожно шарить руками вокруг себя.
Ингеборга молча достала оружие из стога сена и подала ему. Взяв винтовку, Алексей осмотрел её и щёлкнул затвором. Он посмотрел: в ней оставалось всего два патрона – все меры защиты, которыми он располагал. Он отложил винтовку в сторону.
– Спасибо вам большое, Ингеборга, – сказал он. – Вы сильно выручили меня. Можно мне снова попить воды?
Она с готовностью подала ему, и он жадно осушил кадь.
– Как вас зовут? – спросила она.
– Алексей.
– Алексей, вам нельзя здесь находиться. Это опасно. Любой человек может зайти ко мне во двор и заглянуть в сарай. Если вас обнаружат, вас расстреляют. Меня, скорее всего, тоже. Таков новый закон.
– Да, да, конечно! – понимающе закивал он. – Я всё понимаю. Я сейчас же пойду дальше. Только дайте мне минут десять ещё отдохнуть.
– Ну куда вы сейчас можете пойти, – присаживаясь на колени рядом, пожурила она его грустной улыбкой. – Я имела в виду другое. Вам нужно перебраться на второй этаж, наверх, – показала она пальцем в потолок. – Чтобы попасть туда, нужно приставлять лестницу и забираться. Случайный человек не сможет туда заглянуть. Понимаете?
Он кивнул.
– Но чтобы попасть туда, вам тоже нужно будет забираться по лестнице, – продолжала она. – Это будет для вас очень больно. Но другого выхода нет. Это необходимо сделать. И чем быстрее, тем лучше. Когда вы будете готовы?
Он решил не откладывать эту мучительную операцию на потом.
– Я помогу вам встать и приставлю лестницу. Потом заберусь наверх первой. Вы – следом за мной. И наверху я вам помогу. Только имейте в виду: вам нельзя громко кричать, – жалобно посмотрела она на него, и он кивнул.
Выйдя из сарая, Ингеборга внимательно огляделась и, убедившись, что никто не имеет возможности обозревать её двор, приставила к балке второго этажа высокую узкую лестницу. Алексей подполз к ней, и она помогла ему подняться. Он скорчил лицо. Даже держась руками за лестницу и упирая в неё почти весь вес тела, стоять на ступнях было мучительно больно. Как и сказала, она залезла наверх первой. Следом полез он. Пытка была невыносимой, но он мужественно прошёл её. Беззвучно обливаясь слезами, он наконец ухватился руками за балку и повис, и она с неимоверным трудом помогла ему забраться наверх целиком. Тяжело дыша, они, оба обессилевшие совсем, упали рядом друг с дружкой на деревянный пол.
– Умница!.. – похлопала она его ладошкой по груди, приподнимаясь. – Но это ещё не всё. Теперь предстоит самое трудное – тебе необходимо снять сапоги.
Утирая руками слёзы, он застонал.
– Тебе нельзя оставаться в сапогах, – словно уговаривая, сказала она. – Тебе вообще нужно будет полностью переодеться в гражданскую одежду. А там – у тебя могут быть осложнения. Твои ноги нужно перебинтовать. Ты сможешь, Алёша. Да это и не сейчас. Ты пока отдохни. Я скоро вернусь.
С этими словами она ловко спустилась по лестнице.
– Лестницу нужно пока убрать, – оглядываясь по сторонам, сказала она ему уже снизу. – Чтобы не вызывать ни у кого подозрений. Ведь обычно лестница приставлена, когда кто-то наверху. А когда человек слезает, то её убирают.
С переломанными ногами, на втором этаже, да ещё и без приставленной лестницы – то есть, без какой-либо даже потенциальной возможности хоть как-то спуститься вниз, Алексей почувствовал себя безнадёжно, безысходно уязвимым, но вынужден был с её логикой согласиться.
– Хорошо. Но когда будешь возвращаться ко мне, захвати моё ружьё! – зачем-то шёпотом отвечал он.
Ингеборга кивнула и ушла в дом.
Алексей уныло осмотрел место своего нового вынужденного обитания. Хоть сарай и был небольшим по площади, второй его этаж казался много больше первого: здесь хранилось не так много вещей – с дюжину каких-то мешков, и был не такой большой как внизу, а поменьше, стог сена; всё остальное пространство было свободным. Створки дверей второго этажа сейчас были распахнуты настежь, и виден был как на ладони весь двор, включая крыльцо и вход в дом, стоящий к сараю торцом.
Она вернулась минут через семь. Всё так же осторожно, оглядевшись, подала ему снизу ружьё, после чего приставила лестницу и залезла наверх. Она принесла с собой какую-то корзину, которую он у неё также перехватил, когда она поднялась для этого по лестнице достаточно высоко.
Ингеборга стала выкладывать из корзины и раскладывать перед ним еду – яйца, пирог, картошку, сало, в самую последнюю очередь достала из корзины солёные огурцы, стакан и пол-литровую бутыль.
– Вот, – указала она на мутную жидкость. – Самогон. Это мой муж покупал ещё до войны. Я думала, он мне уже и не понадобится никогда. Но сегодня он кстати нам пригодится. Ты выпьешь половину, и мы снимем тебе сапоги. Тебе будет уже не так больно. Я не знаю, как это называется по-русски…
– Анестезия, – подсказал он.
– Вот-вот! А потом, после того, как мы снимем, ты выпьешь другую половину, чтобы унять боль. Хорошо? Я принесла не рюмку, а стакан, потому что слышала, что вы, русские, пьёте водку из стаканов, – посмотрела она на него.
Он угрюмо кивнул. Хоть он до этого не испытывал сколько-нибудь отчётливо ни малейшего чувства голода, выпив разом полстакана самогона, он буквально набросился на еду. Выпив ещё полстакана, он оживился.
– Слушай, Ингеборга, а сколько человек живёт с тобой в доме? – спросил он свою новую покровительницу.
– Ни одного, – отвечала она с грустной улыбкой. – Тебе повезло. Я живу одна.
– Но ты упоминала про мужа…
– Да. Мы жили здесь вдвоём с мужем. Но он ушёл на войну.
– Ну, конечно, да… – понимающе закивал Алексей. – А что это вообще за населённый пункт?
– Там дальше – большое село. А здесь несколько домов стоят на от… – она запнулась, вспоминая слово.
– На отшибе, – подсказал он.
– Да. Я плохо говорю по-русски. Ваша администрация пришла сюда только год назад. Я родилась и всю жизнь прожила в Литве.
– Нет, ты прекрасно говоришь по-русски!.. – запротестовал он. – Только чуть-чуть медленно. А так очень хорошо.
– Ты так находишь? – довольно улыбнулась она. – Спасибо. На самом деле, здесь никто не говорит по-русски. Практически никто. Тебе опять-таки повезло: мой дед по матери был русским. Из Риги. Пока он был жив, я с ним много говорила по-русски. И знала язык хорошо. Но он умер семь лет назад, и я перестала говорить. Почти всё забыла. А ты сам откуда родом?
– Из деревни Масленниково Куйбышевской области. Это рядом с Волгой. В наших краях Волга такая широченная, что не переплыть, – мечтательно посмотрел он вдаль.
– Женат? – спросила она.
– Нет, – улыбнулся он. – Была невеста до службы в армии. В школе в одном классе учились. Любил её очень. Но недавно получил письмо: вышла замуж. Не дождалась, значит.
Выпив для храбрости ещё глоток самогона и закусив огурцом, он попробовал было снять сам, но это оказалось вне всяких его ожиданий больно: сапоги были подобраны точно под его размер, и сидели на ноге плотно; чтобы снять сапог, нужно было со всей силы тянуть, а он вместо этого жалел себя, стараясь дёргать сапог по чуть-чуть. Убедившись в бесплодности своих мук и потуг, он наконец попросил Ингеборгу помочь.
Взявшись за его ногу выше сапога левой рукой, она правой с хладнокровием медсестры одним долгим движением стянула с его перебитой ноги сапог. Он, не выдержав, вскрикнул.
– По-другому не снять, Алёша, – ласково сказала она ему. – Половина дела уже сделана. Пожалуйста, потерпи. И не кричи: шоссе совсем рядом, и тебя могут услышать.
Она стянула с него и второй сапог. Слёзы брызнули из его глаз во второй раз.
– Ну, всё, – гладила по лицу и успокаивала она его. – Умница. Молодец. Всё уже позади.
Трясущейся рукой налив себе полстакана самогона, он осушил его одним махом. Закусив, он через какую-то минуту почувствовал вдруг неимоверное облегчение; самогон был крепкий, и его вдруг понесло; он принялся расспрашивать Ингеборгу про её детство и семью и совершенно не слушал ответы; вскоре он уже рассказывал ей армейские анекдоты, среди которых было много и неприличных – Ингеборга, смеясь, закрывала лицо руками; наконец, допив последние полстакана, он сообщил ей, что сейчас споёт ей песню.
– Ты что? – не на шутку встревожилась она; он уже даже говорил чересчур громко и на весь двор.
– Я очень тихо, нас никто не услышит, – сказал он и на всю округу заорал. – Во-олга Ма-атушка родная! Во-олга русская ре-ека!..
Со слезами на глазах смеясь, она наглухо перекрыла ему рот ладонью.
– Боже, какой ты сейчас смешной! – сказала она.
Только получив от него обещание не петь больше и говорить тихо, она убрала руку.
Ещё при свете дня Ингеборга принесла из дома немного нашедшихся у неё бинтов, разные тряпки и полотенца, а также мазь и, обработав его раны, перевязала их все; затем как могла плотно обвязала простынями и зафиксировала его ступни.
А когда стемнело, они сделали все прочие необходимые практические приготовления: во-первых, она подала ему верёвку, которую он мог привязывать к ручке дверцы с внешней стороны, и тогда эта верёвка служила им нехитрым подъёмным приспособлением, с помощью которого можно было поднимать к нему наверх особо тяжёлые вещи: Ингеборга подвязывала верёвку снизу к грузу, и он поднимал необходимую вещь наверх. Так, они подняли наверх ведро, полное чистой питьевой воды. Ингеборга также подала ему пустое ведро, в которое он мог бы ходить в туалет; они договорились, что по мере необходимости он будет затем в тёмное время суток спускать ей это ведро вниз, а она будет сливать отходы и ведро мыть. Затем он поднял к себе матрас, постельное бельё и две подушки – одну под голову, а другую по отёкшие ноги; Ингеборга забралась наверх и постелила ему за стогом сена удобную постель. После этого она принесла ему свежее бельё и подобранную ею из гардероба мужа гражданскую одежду, и он, переодевшись, подал ей вниз свои изорванные армейские лохмотья.
Наконец, они попрощались на ночь, и она ушла в дом.
***
На следующее утро Алексей встал рано. Ингеборга вовсю хлопотала по хозяйству: кормила птиц и свиней, мыла и чистила двор, занималась в доме. Она обмолвилась с ним всего парой приветливых фраз, подавая ему снизу завтрак, после чего снова занялась делами. В десять часов утра он стал свидетелем процедуры, которая станет для него каждодневной: прямо напротив сарая, через весь двор, в противоположном его конце, была сооружена деревянная душевая кабинка; и то ли накопившейся дождевой, то ли набранной, но так или иначе прогретой солнцем водой, в ней можно было летом принимать душ. Что и сделала Ингеборга на его самых глазах. Кабинка закрывалась дверью, но сверху и снизу двери для глаз оставался зазор; сидя в сарае и опершись спиной о его стену, Алексей видел лицо и ступни литовки, а также, как она мылась; встретившись с ней глазами, он перекусил соломинку, которую держал в руке, и отвернулся; смотреть, как она одевалась, было выше его мужских сил. Выйдя из душа, как и вчера очень строго и плотно одетая – юбка снова была длиной до пят, а майка даже в этот знойный день была с длинным рукавом, Ингеборга с мокрыми волосами подошла к нему и с улыбкой спросила, всё ли у него хорошо и не нужно ли ему чего; в обед она опять лишь подала ему еду, не забираясь к нему; и только вечером, видимо, справившись с делами, она принесла ему ужин и, приставив лестницу, залезла наверх. Он был очень рад: ему было нестерпимо скучно весь день и хотелось поговорить.
– Нужно подумать, что делать, – сказала она со строгим и серьёзным лицом, – в отношении твоего дальнейшего благополучия. Не можешь же ты здесь прятаться вечно.
– Если бы можно было как-то связаться с нашими, – сказал он, откусывая от пирога.
– Здесь в лесах есть ваш партизанский отряд, – сказала она, – ваши успели организовать его, когда уходили; это точно, потому что немцы уже объявили, что за помощь советским партизанам – смертная казнь. Но связаться мне с ними нереально. Кто я для них такая?
– Но ты знаешь хотя бы как теоретически это можно сделать?
– Есть в селе один человек, – нахмурилась, глядя в сторону, Ингеборга. – При вашей власти он был учителем русской литературы в школе. Ходят слухи, что это связной партизан. Но я точно не знаю. Но даже если я пойду к нему; это – очень опасно; но даже если я осмелюсь и пойду, как я смогу убедить его в своей искренности? Почему он должен мне верить?
Алексей вздохнул.
– А твой муж? – пришла ему вдруг в голову мысль. – Может быть, как-то можно связаться с нашими через него? Ты поддерживаешь с ним связь? В каких родах войск он служит? В какой части?
– Мой муж, – даже медленнее, чем обычно, выговорила, глядя ему в глаза, Ингеборга, – погиб в первый же день войны. А служил он начальником литовской патриотической дивизии. Он переходил границу с немцами – освобождать Литву. А ваши его убили. Он был на десять лет меня старше.
Льдинка в её глазах уколола Алексея в самое сердце. Он чуть было не поперхнулся. Какое-то время они молча изучали друг друга глазами.
– Инга, мне жаль, что твой муж погиб, – наконец выговорил он с трудом, – прими мои соболезнования, но он воевал за врага…
– Ничего, – холодно сказала она, – я уже смирилась. Война – есть война. Виноваты не солдаты, а начальники. Вы оккупировали нашу страну год назад. Мой муж сразу же вступил в движение. И историческая справедливость восторжествовала: Гитлер нас освободил. У нас пастор в церкви ещё до начала войны возносил молитву за Гитлера. Он – второй Наполеон. Освободитель Литвы.
Алексей закрыл руками лицо.
– Нет, Инга, – замотал он головой, – нет! Ты ошибаешься!.. Мы приняли вас в состав нашей страны, потому что нас попросил ваш Верховный Совет!.. А Гитлер… Не нужна ему независимая Литва. Он – губитель и фашист. Вы будете рабами под немцами.
– Ха-ха! – безо всякой улыбки сказала она. – Откуда ты знаешь? Это всё ваша пропаганда. Зачем вы пришли сюда год назад и забрали у нас землю? Закрыли наш приход на три с половиной месяца!.. Я в церковь не могла сходить!.. – сложив руки на груди, искренне возмутилась она. – Вы, что, думаете, что Россия – это большая страна и она может диктовать всем условия? Мы не хотим жить, как вы!
– Это просто историческая миссия. Историческая справедливость, – глядя от неё в сторону, сквозь зубы выговорил он.
– Что? Думаешь, Россия – великая страна с великой исторической миссией?! Да Литва – исторически такая же важная страна, что и Россия! Мы не какая-нибудь Курляндия или Эстония! Мы владели всей Белоруссией, пока вы у нас её не забрали! Мы двести лет владели Смоленском! Это всё была великая Литва! Забыл? Ты что-нибудь про великого князя Ягайло слышал? Или вам в школе ничего этого не рассказывают? – горячилась она. – Я видела ваш учебник истории, после того как вы пришли сюда. Там ни слова правды – одна ложь!..
– Историю я в школе изучал хорошо. И прекрасно знаю, что вы владели не только Смоленском, но и всей нашей землёй до Можайска. А это – уже Московская область. Ну и что? Шведы тоже были под Полтавой. А поляки владели Киевом. А что, по твоему, Киев – не русский город? Мы вернули себе свои земли, вот и всё. Нельзя жить прошлыми обидами, – сказал он горько.
– А-га! Вам можно, а нам нельзя?! – раскрасневшаяся, вскочила на ноги она. – Я – литвинка! И за это ты меня оскорбляешь?!
– Да не оскорбляю я тебя! – протестовал он.
Она не слезла – слетела с лестницы вниз.
– Инга! – в отчаянии позвал её он.
– Немцы нас освободили!.. – глядя на него с вызовом, проговорила снизу она. – Просто ты не хочешь с этим смириться!.. Потому что в тебе говорит зависть, ненависть и злоба за то, что вы больше не можете угнетать наш народ!..
С этими словами она отставила лестницу, положила её вниз в помещение первого этажа, быстрым шагом пересекла двор и вошла в дом.
– А-га! И где же независимая Литва?!.. – прошептал Алексей, закрыл руками лицо и чуть не заплакал.
***
На следующий день в восемь часов утра Ингеборга подошла к сараю с корзиной и тихонько позвала:
– Алёша!..
Её зов остался без ответа. Она уже громче позвала снова:
– Алёша!.. Подними корзину – она тяжёлая; и в ней кувшин с молоком – может расплескаться!..
В ответ – тишина. Тогда Ингеборга со вздохом приставила лестницу и с корзиной в руке, как могла аккуратно, забралась наверх. Он лежал на своём матрасе лицом к стене и кусал соломинку, которую держал в руке. Ингеборга поставила корзину на пол и присела рядом с ним на колени.
– Что – гордый? – с улыбкой ласково сказала она со своим неизменным акцентом. – Обиделся? Рассердился? Ну, прости меня, если я обидела тебя вчера.
Он тотчас же со счастливой улыбкой повернулся к ней и протянул руку; его глаза слезились.
– Ты тоже прости меня, Инга, если я тебя оскорбил!.. – сказал он. – Мир?
– Мир!.. – с довольной улыбкой пожала ему руку она. – Здесь горячие пирожки с картошкой, – пододвинула к нему корзинку она, – только что испекла; позавтракай. Молоко, видишь, разлилось… Тут ещё и мясо; это тебе на обед. Меня сегодня до вечера не будет: уезжаю в город. По делам, и надо в церковь сходить. Заодно послушаю новости по репродуктору и узнаю, что говорят. Не скучай!
– Спасибо! – сказал он, откусывая от пирожка.
Посидев с ним недолго, она слезла вниз и вошла в дом. Через несколько минут вышла из него с какой-то сумкой, вывела из первого этажа сарая велосипед, прицепила сумку к нему, вывела велосипед за калитку и на шоссе, села на него и укатила в село.
Там Инга действительно побывала на службе в церкви, решила несколько своих дел, после чего вместе с односельчанами послушала дневные новости из репродуктора на главной площади села. Когда она стояла там, одна знакомая девушка тронула её за локоть и прошептала:
– Слышала? Семью Циммерманов арестовали!..
– Как семью? – переспросила Ингеборга. – Всю? За что?..
– Арнольдас Циммерман был марксист! – говорила ей девушка. – И все они были марксистами! Дело очень серьёзное. Немцы уже отвезли их всех в Шауляй.
В Шауляй отвозили только особо опасных преступников, в основном на расстрел.
– Но Готвига Циммерман не была марскисткой!.. – молвила Инга по-литовски. – Я училась с ней в последнем классе школы. Это невозможно!..
– Ты бы лучше сняла с глаз розовые очки!.. Коммунистические агенты повсюду!.. – отвечала ей девушка.
Инга села за руль велосипеда в подавленном состоянии духа.
Когда она вернулась домой, она подошла к сараю и сообщила Алексею, что ей необходимо сообщить важные новости, и она сейчас заберётся на второй этаж, но прежде вошла в дом. Едва она скрылась в нём, как во двор вошла соседская девочка – Алексей едва успел отпрянуть от края сарая. Войдя к Ингеборге в дом, девочка через минуту с чем-то, очень похожим на коробку спичек, вышла и ушла через калитку восвояси. Ещё через двадцать минут переодетая в лёгкое платье Ингеборга вышла из дома и, приставив лестницу, забралась на второй этаж.
– Я помолилась за тебя сегодня в церкви, – сказала она, усаживаясь рядом с ним и распаковывая еду. – Я – лютеранка.
– У нас тоже в деревне храм стоит. Мой отец рассказывал, что он раньше был действующим, – отвечал Алексей. – Там теперь склад…
– Слушай: дело очень серьёзно, – говорила Инга. – Тебя уже ищут. Немцы знают, что ты не погиб в самолёте. Там, рядом с местом, где ваш самолёт сбили, есть два других села. Строго на север. В три раза ближе, чем наше. Просто ты уклонился на северо-запад. Так вот, немцы пока ищут тебя там. Обыскивают дома. Им и в голову не может прийти, что ты полз без компаса и карты. Но там тебя не найдут и скоро будут искать в наших краях. Это – очень серьёзно. Тебе угрожает серьёзная опасность.
– И что, ты думаешь, можно предпринять? – волнуясь, спросил он.
– Я думаю, мне всё же нужно пообщаться с этим школьным учителем – связным партизан. Как бы опасно это ни было – другого выбора у нас с тобой нет.
– Послушай, Инга, – сказал, отведя глаза в сторону, он. – Я понимаю, что ты ради меня рискуешь жизнью. После всего того, что ты мне вчера сказала… Я не держу на тебя никакой обиды, не обижайся!.. Я просто хочу знать: почему?
Она слегка улыбнулась.
– Почему? Я сама не знаю, Алёша. Есть вещи, которые человек делает, не задумываясь. Только потому, что по-другому нельзя, – она долго подумала. – Ты – добрый и хороший мальчик. Ты ни на кого не нападал. Ты защищаешь свою страну. Я завтра поговорю с этим связным партизан на свой страх и риск. Потому что тебе здесь не место. Здесь для тебя опасно. Поедешь на восток и будешь защищать свою Россию.
Ему захотелось обнять её, но он сдержался.
– Слушай, Инга, – сказал он вместо этого. – Я тут сегодня подумал. Ноги у меня перебиты. Я тут без лестницы вообще беззащитен. Особенно когда ты уезжаешь из дома. Ну, мало ли что? А вдруг пожар? Ну, это я например. Ты понимаешь, что в моей ситуации есть вещи в разы хуже пожара… Так вот. Я, если что, не имею возможности спуститься вниз даже в самом крайнем экстренном случае. Я по земле ходить не могу. Но даже хотя бы отползти… Мне нужно иметь хотя бы чисто теоретическую физическую возможность спуститься вниз.
Она подняла брови.
– Это как?
– Я сегодня подумал. Если бы ты дала мне молоток и гвоздь, а лучше штырь…
– Что? – переспросила она.
– Штырь… Ну, колыш, или большой гвоздь. Я бы забил его сюда, рядом с балкой. К нему можно бы было прикрепить, скажем, простыню, если бы её размер был выверен и точно бы позволял мне, спрыгнув и держась за неё, свеситься вниз и мягко упасть на землю… Ты понимаешь, о чём я?
– Завтра утром мы всё это сделаем, – кивнула головой она. – Это очень хорошая идея.
– И ещё, – попросил он. – Инга, у тебя дома есть какие-нибудь книги? На русском языке? Я здесь умираю со скуки.
– На русском языке нет, – покачала головой она. – Откуда?!.. Есть только старые газеты. На литовском. Ты там ничего не поймёшь!.. – засмеялась она. – Да и неинтересно тебе будет читать!..
Они ещё недолго поговорили, и Ингеборга, спустившись и отставив лестницу, ушла в дом.
***
На следующий день Инга снова поехала в село. Как она и говорила Алексею, она приехала прямиком к дому бывшего школьного учителя русской литературы Самуила Григорьевича Бранишкявичуса. Для этого визита ей не нужен был никакой особый повод: она работала частной прачкой и обслуживала около двенадцати неженатых мужчин в селе; сегодня она привезла Самуилу Григорьевичу вещи, которые он отдал ей в стирку четыре дня назад.
– А, Ингеборга! Спасибо!.. – сказал ей Самуил Григорьевич по-литовски и пошёл к бюро отсчитывать деньги.
Инга заметно волновалась и теребила край кофточки.
– Самуил Григорьевич, у меня к вам вопрос, – как гром сразила она его вдруг предложением на русском языке.
– Вопрос? – ответив ей тоже по-русски, опешил он.
– Да, – отвечала Ингеборга, опустив глаза. – Мне очень нужно знать. Мне крайне нужно знать. Вы только не спрашивайте меня почему. Но, если теоретически человеку необходимо выйти на русских партизан… Ну, я имею в виду тех, кто за Красную Армию, понимаете?
Самуил Григорьевич слушал молодую литовку, лишившись дара речи.
– Так вот, как это теоретически можно сделать? – она подняла на бывшего учителя глаза. – Это чисто теоретически, понимаете? И это никак, слышите, никак не связано с деятельностью моего бывшего мужа. Это я для себя, – умоляла она его глазами.
– Я знаю тебя с тех пор, как ты была ребёнком, Ингеборга, – севшим голосом говорил Самуил Григорьевич после долгой – двухминутной – паузы. – Я хорошо помню твоего деда. И если бы ни эти обстоятельства, я бы никогда не отвечал тебе. Но в данном случае я скажу. Чисто теоретически. Я, конечно же, не знаю, как организована жизнедеятельность русских партизан, а среди них много литовцев – уверяю тебя!; но если бы меня чисто теоретически спросили, я бы чисто теоретически предположил, что нужно проехать по шоссе в сторону Шауляя до отметки 132-й километр, после чего замедлиться и, отмерив на глаз ещё метров двести, искать слева пешую просеку в лес. Она небольшая, но видна; пройдя по ней метров пятьдесят, ты попадаешь на поляну. Вот это уже интересно! – улыбнулся Самуил Григорьевич. – Вот тут уже нужно задержаться и стоять. Место это – для партизан стратегически не значит ничего. Их база и лагерь – в совершенно другом месте, в десятках километров оттуда. Ну, скажем, если туда даже послать карательный отряд, то он ничего не найдёт, поэтому я чисто теоретически говорю тебе это всё; ведь там сидит один единственный дозорный партизан; связной; он просто потихоньку скроется с места дозора, а если его даже и поймают, то он никого и ничего не выдаст; но, если придёт друг и этот связной партизан по виду этого человека поймёт, что перед ним – друг, то этот партизан выйдет на поляну, поговорит с этим другом и будет дальше действовать по ситуации. Ясно?
– Ясно, – вздохнула Ингеборга и продолжала на том же русском языке удивлять бывшего учителя литературы. – У меня к вам ещё не вопрос, но просьба. Можно одолжить у вас книгу на русском языке. Почитать, – спрятала в пол глаза она.
Учитель снова лишился дара речи.
– Ну, я просто чувствую, что забываю язык, – попробовала улыбнуться она. – А ведь это важно – знать как можно больше языков!.. И русский язык тоже. Но я всё забыла!.. Если бы у меня была книга, понимаете?
– Да, да!.. – не веря своим ушам, с готовностью подхватил он. – Что вас интересует? Поэзия или проза?
Она смутилась, не зная, что именно больше нравится Алексею.
– Ну, если можно, то одну книгу поэзии и одну – прозы.
Самуил Григорьевич подошёл к двум своим книжным полкам, на которых выстроились два ряда книг.
– Это самые дорогие вещи, что у меня есть, Ингеборга, – сказал он.
– Я понимаю, – тут же отозвалась она. – Я буду обстирывать вас бесплатно два месяца. Три, – тут же поправилась она. – И книги под личную гарантию верну вам в недельный срок. Можете не сомневаться.
– Что ты такое говоришь, дитя? – пожурил её Самуил Григорьевич. – Ты будешь продолжать стирать мои вещи за деньги. Всякий труд стоит оплаты. А книги… Ну, вот у меня тут кое-что есть. Но я не знаю, что именно ты уже читала, а что – нет. Михаил Юрьевич Лермонтов: «Маскерад». Пойдёт? – взял он с полки тонкую книжицу отдельного, ещё дореволюционного издания поэмы великого поэта.
– Вполне, – оживилась Ингеборга.
– Ну и, скажем, Иван Сергеевич Тургенев: роман «Накануне»; как? – обернулся он к ней.
Она энергично закивала.
– Книги можешь читать столько долго, сколько потребуется, – сказал, передавая ей бесценный дар, Самуил Григорьевич. – И будь очень, очень осторожна, Инга!
Ингеборга приехала обратно, завела велосипед в сарай и посмотрела наверх.
– Вот! – сказал ей Алексей, спуская вниз полотно. Он, пока она отсутствовала утром, вбил большой штырь в пол второго этажа и привязал к нему связанную в жгут простыню. – Как, по-твоему?
Она посмотрела, и то, что она увидела, ей понравилось. Простыня доставала почти до самой земли.
– Молодец, Алёша! – сказала она.
В этот самый момент, ревущий на шоссе мотор вдруг стал не удаляться, а наоборот – приблизился к дому. Алексей наскоро забрал к себе белую простыню и закрыл ставни дверей, а Инга пошла к калитке, распахнула ворота, и во двор въехал допотопный драндулет – старенький, ещё, наверное, десятых годов выпуска автомобиль, с двумя пассажирами – кучерявым молодым человеком с усами и седеющим уже взрослым мужчиной лет сорока, у обоих были автоматы за плечами.
В оставленную между дверями щель Алексей с тревогой и интересом наблюдал за разыгравшейся внизу во дворе недолгой сценой: кучерявый молодой мужчина выскочил из машины, подлетел к Ингеборге и, достав из нагрудного кармана, протянул ей белые бусы; при этом с обеих сторон было сказано по-литовски несколько фраз; Алексей их, конечно же, понять не мог, но по тону понял, что разговор получается достаточно холодный и колкий; наконец, Ингеборга не то чтобы приняла бусы, а позволила молодому мужчине их на себя надеть, после чего мужчина сказал что-то ещё, постоял несколько секунд молча, после чего указал рукой на автомобиль, с которого в продолжении всей этой сцены не сходил сидевший за рулём седовласый мужчина, запрыгнул в машину, и два вооружённых литовца так же стремительно с рёвом мотора покинули Ингеборгин двор и умчались обратно в сторону села.
Алексей снова открыл ставни дверей.
– Поклонники? – спросил он у литовки с улыбкой.
Ингеборга сняла бусы с шеи и сунула их в карман юбки. Было видно, что ей было неприятно от того, что Алексей стал невольным свидетелем произошедшей во дворе сцены.
– Да, это младший брат моего погибшего мужа, – приставила она лестницу и полезла наверх. – Как это называется по-русски? Подбивает ко мне клинья. Сделал мне предложение ещё пять дней назад. Я сказала, что у меня траур по мужу, и я не могу сейчас принимать решение, но на самом деле это была просто попытка ему вежливо отказать. Но он очень настырный тип. Дарит мне дорогие подарки. Он – главный полицмейстер в нынешней администрации села.
– А!.. – понимающе кивнул Алексей.
– Алёша! – сказала она, забравшись к нему наверх и садясь рядом. – Я поговорила с учителем – связным партизан!.. Не знала, как подойти к этой теме, поэтому просто выпулила ему вопрос в лоб. Он мне ответил, и я теперь знаю, как теоретически можно выйти на связь с русскими партизанами, но это невозможно!.. Нужно ехать в Шауляй, на 132-й километр! Пешком туда не дойти; уж ты тем более ни за что не доползёшь. Если ехать на велосипеде, то это, может быть, часов пять-шесть; я с вещами езжу – чуть-чуть не падаю, если их много; с тобой я точно доехать так далеко не смогу, и падать тебе с твоими ногами никак нельзя!.. Одна я туда тоже ехать боюсь; в лес; да и что я им докажу?!.. Нужна машина; у нас в селе есть три; две – в администрации, и одна в частном владении; но этот человек, владелец, ненавидит русских; и если я попытаюсь её нанять, все узнают, все увидят и проследят; да и водить её я не умею; стало быть, придётся нанимать шофёра, но это – невозможно! Ты понимаешь?
– Да, – кивнул он мрачно.
– Нам нужно придумать что-то другое, – продолжала медленно, со своим акцентом, но безостановочно и беспокойно говорить по-русски она. – Отчаиваться нельзя. Всегда можно что-то придумать; нужно просто как-то из этого затруднительного положения выйти.
– Будем думать, – отозвался он.
– Вот, смотри! – не без гордости разорвала пакет и показала ему две книжки она. – Это я у него, у учителя взяла почитать!..
– Ух ты!.. – искренне воскликнул он с восторгом. – Лермонтов. «Маскарад»! И Тургенев!.. Молодчина, Инга!.. Ввек не забуду!.. Спасибо тебе огромное!
– Ты выбирай одну, а я пока буду читать другую. Потом поменяемся, – сказала она. – Мне нужно тоже читать. Чтобы я потом могла с тобой хорошо говорить. Я чувствую, что забыла язык. Ты иногда говоришь такие слова, которые я просто не понимаю. Не могу взять в толк.
– Ну так давай будем вместе читать! – загорелись у него глаза. – Так интересней, чем поодиночке. Можно будет обсуждать, и я буду объяснять тебе слова и обороты, если ты что-то вдруг не поймёшь. Давай ты будешь приходить ко мне по вечерам, после того, как справишься со всеми делами, и будем читать по полчаса в день.
– Давай, – кивнула она. – Так мне, конечно, будет легче понимать. Только читать нужно при дневном свете – свечи здесь зажигать нельзя.
Они договорились начать читать в этот же день. Алексей с нетерпением дождался, пока она не переделает все дела и не придёт к нему. Наскоро поужинав и съев принесённую ею ему еду, Алексей открыл поэму Лермонтова, и они стали по очереди читать. Едва прочитав первый же абзац, она сдвинула брови и спросила, что такое понтер.
– Ну, это тот, кто понтирует, – отвечал Алексей. – Участник карточной игры. На деньги.
– А!.. – воскликнула она и продолжила читать. – Иван Ильич, позвольте мне поставить. Извольте. Сто рублей. Идёт. Второй понтер: Ну, добрый путь. Не понимаю, – вздохнула она. – Зачем он говорит ему: добрый путь. Путь – это дорога. А они в карты играют. Они, что, едут в карете?
– Да нет же!.. – всплеснул руками он. – Ну, это образное выражение. Ну, в добрый путь, значит, с началом игры вас, пожелание удачи. Понятно?
Нахмурившись, Ингеборга кивнула и продолжила чтение.
– Вам надо счастие поправить, а сем-пе-ля-ми… – по слогам прочитала она последнее слово, и её лицо выразило самое глубокое изумление, – плохо. Надо гнуть. Пусти. На всё?.. нет, жжётся! – она посмотрела на него в неверии. – Какой сложный язык!.. – закрыла она руками лицо. – Я ничего не понимаю… Ни-че-го! Какими ещё семпелями?! Скажи, ты хоть что-нибудь понял? Я – ничего. Ни капли.
Алексей добродушно рассмеялся.
– Если ты будешь так со мной говорить, даже не надейся, что я хоть слово пойму. Какими такими ещё сем-пе-ля-ми?! – вычитала она снова из книги. – Надо гнуть!.. Куда гнуть?!
– Ну, это просто старое слово, Инга!.. – утешил он её. – Это термин из карточной игры. Сейчас в неё уже не играют, а потому и слово забылось. А тогда, в начале девятнадцатого века играли. Буржуазный порок!.. Я и сам толком не знаю. Семпеля – наверное, это такие ставки. Причём, скорее всего, мелочные, потому что он говорит, что их делать – плохо. Надо гнуть – значит, нужно делать какие-то другие, более выгодные ставки. Ну, чтобы сорвать больший куш – «счастие поправить». Но это всё пока вообще не важно. Просто идёт игра, и это нужно понимать. А вообще эта поэма – про любовь. Я в школе читал. Давай читать дальше. Ты сейчас всё поймёшь!..
И они продолжили чтение.
***
На следующий день вечером она снова забралась к нему на второй этаж, и они продолжили читать поэму.
– Ты говорил, что будет про любовь, – прервала вдруг чтение и посмотрела на него Ингеборга. – А ведь он хочет отравить её! Хорошенькая у них любовь.
– Ну, от любви до ненависти всего лишь один шаг, – посмотрел он на неё с грустной улыбкой.
– И всё же, – продолжала допытываться она. – Зачем он хочет убить свою жену? Ты как думаешь: потому что он – злодей, или из ревности.
– Я думаю, последнее.
Она с удивлением уставилась на него.
– То есть? Почему ты не договариваешь? Последнее что? Ты думаешь, это последнее, что он мог сделать с ней? Последняя мера?..
– Да нет же, – улыбнулся он. – Это просто так говорят. Вот если в контексте разговора было перечисление – ну, были названы какие-то варианты ответа, то можно потом просто выбрать тот вариант, который ближе тебе: скажем, первое, второе, третье или последнее. Ты спросила: ты как думаешь: потому что он злодей или из ревности, я и ответил, что, по моему мнению, из ревности, то есть последнее.
– Ясно, – кивнула она. – На литовском языке тоже такое есть. Но как много нужно знать разных тонкостей!.. Слушай, Алёша, у меня болит сердце за тебя, – резко сменила тему она. – Плохое предчувствие. Я хочу с тобой посоветоваться. Я вот подумала, что мне нужно ещё раз поговорить с этим учителем – связным русских партизан. Открыться ему полностью. Я думаю, что он хороший человек и тебя не сдаст. А если поверит, то будет очень хорошо. Партизаны узнают, что ты прячешься здесь, и как-нибудь тебе помогут. Я не знаю; может быть, у них тоже есть машина, или они приедут ночью на подводе и тебя заберут. Всё же будет лучше, чем просто сидеть сложа руки и ждать. Ты как считаешь?
– Пожалуй, что можно так сделать, – подумал он. – Ситуация тяжёлая. Нужно рисковать.
– Тогда я завтра же утром не откладывая поеду к нему, – сказала Ингеборга, и они вернулись к поэме.
На следующий день утром она действительно выкатила велосипед и поехала в село. Послушав новости по репродуктору, она подъехала к дому бывшего учителя русской литературы Самуилу Григорьевичу Бранишкявичусу, позвонила в колокольчик, открыла незапертую дверь и вошла.
– Самуил Григорьевич! – позвала она с сеней по-литовски. – К вам можно? – и, не дожидаясь ответа, прошла в гостиную комнату. Там её ждали: в кресле, под громко тикающими на весь дом старыми часами сидел офицер гестапо, которого она уже видела прежде, выступающим на митинге на главной площади села, – это был главный гестаповец в округе и жил он постоянно не в Ингеборгином, а соседнем с ними селе; за столом сидели два рядовых эсэсовца с автоматами, а на диване разместились местные полицейские – те самые, которые приезжали к Ингеборге накануне домой: младший брат её покойного мужа Каземирас и его седовласый сослуживец по имени Юргис. Ингеборга мгновенно догадалась, что с учителем случилась какая-то беда и она забрела в устроенную засаду. Старший гестаповский чин поднялся со своего кресла и с улыбкой подошёл к ней.
– Вот так сюрприз, – сказал он на смеси литовского и немецкого. – Кто мог ожидать, что к нам в гости пожалует такая молодая и милая фрау. Надеюсь, у вас был достаточный и невинный повод сюда прийти? Потому что иначе… Что это у вас за сумка в руке. Дайте её сюда.
Ингеборга подчинилась. Сидевший на диване Каземирас нервно заёрзал на своём месте. Сунув руку в тряпичную сумку, гестаповец извлёк из неё чистые мужские кальсоны.
– Всё в порядке, господин оберфюрер, – сказал Каземирас. – Это Ингеборга Шенавичувене, супруга покойного командира патриотической литовской дивизии капитана Шенавичуса, моя родная невестка. Она обстирывает за деньги половину мужского населения села. Неженатую его часть. Откуда ей было знать, что учитель Бранишкявичус – военный преступник. На его лице это было не написано.
– Вот как? Действительно, – передал гестаповец сумку обратно в руки Ингеборги. – Надеюсь, вы взяли с вашего клиента плату наперёд, фрау? Он теперь нескоро сможет вам заплатить. Я тоже пользуюсь услугами частной прачки в том селе, где живу. Но, признаюсь, она ни в какое сравнение не идёт с вами по красоте. Поэтому, возможно, скоро я стану пользоваться услугами более привлекательной прачки, и у нас с вами возникнет повод познакомиться поближе. К вам вопросов никаких нет. Извините за доставленное беспокойство, – и, поклонившись, немецкий офицер вернулся на своё место.
К Ингеборге подошёл Каземирас.
– Учитель Бранишкявичус выявлен как пособник и связной русских партизан, – тихо сообщил он ей. – Забудь сюда дорогу. Поезжай домой. Я к тебе заеду в один из ближайших дней.
– Этот Бранишкявичус стал давать показания в Шауляе, вы ничего не слышали, господин оберфюрер? – между тем спросил гестаповца Юргис, и Ингеборга прислушалась к параллельному разговору.
– Насколько мне известно, молчит как рыба, – отвечал оберфюрер. – Но это уже мало что решает. Молчащим или говорящим он теперь будет не далее, как до завтрашнего рассвета. Кстати, мы получили новую разнарядку. Слышишь, Каземирас, тебя это тоже касается, оставь в покое свою красавицу-невестку и иди-ка сюда. Нужно поговорить о деле. С завтрашнего дня будем искать того пропавшего русского лётчика в вашем селе. В тех двух сёлах, где велись поиски, его не нашли. Мы закончили прочёсывать лес – он как в воду канул. Следующее ближайшее село – ваше. Больше ему деваться было некуда. Нутром чую, что он здесь. Нашёлся-таки какой-то жид, который его приютил и от нас скрыл.
– Но ведь мы давно уже перестреляли всех здешних жидов, – возразил подошедший к немцу Каземирас.
– Я имею в виду жида не по крови, а по идеологии, – отвечал гестаповец. – Их идеалогии. Ну, так вот: возьмёте своих людей и тщательно и методично обыщете по порядку все дома, погреба и хозяйственные постройки селян.
Ингеборга с застывшим сердцем остановилась в сенях, уже взявшись рукой за рукоятку двери, прислушиваясь к каждому слову.
– Три дня вам на операцию хватит? – спросил гестаповец в гостиной.
– Думаю, хватит, – отвечал в задумчивости Каземирас. – Начнём с Садовой улицы. И всё прочешем. Если он прячется здесь, мы его найдём.
Ингеборга вылетела на улицу.
Подъехав к сараю и заведя велосипед в помещение первого этажа, она приставила лестницу и забралась наверх.
– Алёша, беда!.. – проговорила она. – Во-первых, я слушала новости. Немцы взяли у вас Ригу и Псков. Но всё это ерунда!..
– Не такая уж это и ерунда, – пробормотал, глядя на неё, Алексей.
– Главное: тебя с завтрашнего утра будут искать!.. Я случайно подслушала разговор. Учителя литературы арестовали и завтра на рассвете расстреляют. А тебя будут всерьёз искать. Уже отдан приказ. Они начнут с Садовой улицы – это на окраине непосредственно села, но это ближний к нашему хутору край. Вскоре дойдут и до нас!.. Нам грозит опасность! Нужно что-то предпринять!..
– Да что тут ещё можно предпринять, – в мрачной задумчивости проговорил Алексей. – Сегодня, когда стемнеет, я уползу в лес. Тебя подвергать опасности никак нельзя.
– Нет!.. – твёрдо замотала головой она, беря его руки в свои. – Нет!.. Я теперь связана с тобой!.. Пощади!.. Как я потом с такой виной буду жить?!.. Я теперь, так или иначе, несу ответственность за тебя!.. Ты просто не можешь так по отношению ко мне поступить!.. – со своим смешным акцентом как могла вопиюще воскликнула она.
– Ну, и что ты предлагаешь? – искренне тронутый, посмотрел он ей в глаза.
– Сегодня ночью мы оба уйдём в лес. Возьмём лопату. Как я поняла, лес уже прочесали, и там тебя не ищут. Будем копать тебе… Как это называется по-русски?
– Землянку? – спросил он с грустной улыбкой.
– Да, землянку!.. Будем трудиться до зари. И будем копать три ночи.
– Три ночи? – глядя на неё нежно, переспросил он.
– Да!.. А потом ты там переждёшь, пока обыщут мой двор. А я буду носить тебе туда горячую еду. И будем там вместе читать книги.
– Будем читать книги в лесу? – улыбался он.
Она энергично закивала. Он хотел сказать что-то ещё, но тут послышался приближающийся звук мотора. Стало безошибочно ясно, что автомобиль направляется именно к ним, и они оба в тревоге притихли. Через минуту всё та же допотопная машина с полицейскими въехала через оставленные Ингеборгой открытыми ворота во двор. Алексей отполз в глубь сарая.
– Боже, почему так скоро?!.. – прошептала Ингеборга, посмотрела на него взволнованно, взяла лежавшую пустую бутыль из под молока, положила её в корзину и, прикрыв ставни дверей, стала спускаться по лестнице вниз. Алексей через минуту сквозь щель осторожно выглянул вниз. В машине на этот раз были не просто Каземирас и седовласый Юргис, имён которых, он, конечно, не знал, но ещё два полицейских с автоматами: один пожилой мужчина лет пятидесяти, и один совсем юный паренёк; у всех четверых были автоматы за плечами. Все четверо они вылезли из машины, и Алексей понял, что как минимум двое из них – Каземирас и Юргис серьёзно навеселе. Юргис
напевал какой-то мотив. А Каземирас, что-то весело сказав Ингеборге, попробовал её прилюдно поцеловать. Она увернулась от него.
– Ах так, миленькая невестка! – сказал он по-литовски ей. – Как дорогие подарки от меня принимать, так это мы с удовольствием, а как оказать нежный знак внимания, так мы брезгуем ближайшим родством, да? Ты меня, главу сельской полиции, публично, при людях, унижаешь? Я к тебе четвёртый раз за неделю приезжаю, а ты меня даже в дом ни разу не пригласила войти!.. Но ничего!.. Это мы сейчас исправим. Сейчас я с тобой в твоём доме такое сделаю, что ты после этого уже не сможешь отказаться выйти за меня замуж и при этом остаться приличной девушкой!.. Юргис, пошли со мной в дом, будешь свидетелем наших новых отношений!.. – и, схватив закричавшую Ингеборгу за руку, он потащил её к крыльцу. Продолжавший напевать Юргис охотно пошёл следом за ними, тогда как двое других литовцев принялись вальяжно прохаживаться вокруг машины.
– Инга!.. – прошептал, видя сцену её безуспешного сопротивления, Алексей и от бессилия закрыл руками лицо. Двое полицаев вместе с Ингеборгой скрылись в доме. Изнутри продолжали доноситься её беспомощные исступленные крики. Алексей укусил себя за кулак. После чего дополз до стога сена и взял своё ружьё, подполз обратно к краю сарая, взялся руками за привязанную к вбитому в пол штырю простыню, поискал глазами, нашёл рядом на тарелке половину недоеденного яйца и кинул вниз на землю перед собой. Дождавшись, пока юный литовец не подошёл и не нагнулся, чтобы поднять упавший громко предмет, Алексей, отчаянно перекрестившись, открыл створки дверей и прыгнул вниз. Он попал точно – полицейский полностью принял на себя его падение и смягчил его; ноги Алексея вообще не пострадали; они оба упали на землю, и, падая, Алексей вдобавок ещё оглушил юношу прикладом ружья по голове, после чего следующим же движением навёл дуло ружья на второго, пожилого, полицая. На лице того выразился ничем не прикрытый ужас; он каким-то конвульсивно-инстиктивным движением попробовал снять автомат с плеча, но Алексей нажал на курок – пуля пробила мужчине грудь, и он неловко завалился боком на землю. «Нужно было больше с нами дружить»,—прошептал Алексей себе под нос. Лежавший под Алексеем мальчишка тоже попробовал скинуть с плеча автомат, но Алексей легко заблокировал его; тогда юный полицай полез во внутренний карман пиджака и извлёк из него нож; Алексей помог ему своей рукой и вонзил нож глубоко мальчишке в живот; тот издал лёгкий стон и сдался; изо рта полицая потекла на землю кровь; через мгновение он полностью перестал двигаться и обмяк. «Ну, всё, милый, всё!.. – сочувственно прошептал ему в ухо Алексей. – Отмучился уже».
– Что там за выстрел во дворе, Юргис? – разбираясь с Ингеборгой в спальне в кровати, прокричал своему находящемуся на кухне товарищу Каземирас.
– Да ребята, наверняка, развлекаются и устроили турнир на меткость – бьют по кувшинам на заборе, – крикнул в ответ доставший из банки солёный огурец и откусивший от него Юргис.
– Но ты лучше сходи проверь, – крикнул Каземирас.
Откусив от огурца снова, Юргис послушно прошёл в сени, открыл двери, вышел на крыльцо и… застыл.
Алексей выпустил вторую – последнюю пулю из своего ружья, и литовец, роняя на землю огурец, с простреленным сердцем перекинулся через перила крыльца.
Сняв с молодого мальчишки автомат и щёлкнув затвором, Алексей слез с него и, быстро перебирая ладонями перед собой, полез к ступеням. Когда он открыл перед собой рукой дверь, до него из спальни донеслись сладострастные стоны Каземираса, безошибочно указавшие ему в доме направление движения.
– Ну что там, Юргис? – сквозь стоны смог едва выговорить Каземирас, услышав скрип входной двери, – всё, как ты и сказал?
Не понявший ни слова из этой литовской тарабарщины Алексей заполз в спальню и поднял дуло автомата. Не услышав ответ, сидевший на Ингеборге Каземирас обернул своё искажённое сладостной гримасой лицо и увидел прищуренный глаз Алексея. Раздалась автоматная трель – очередь пуль горизонтально полосонула по лицу литовца, и его мозги заляпали стену.
Ингеборга, в одних чулках, вскочила с кровати, подбежала к Алексею, села на пол рядом с ним и забилась в слёзных конвульсиях в его объятиях.
– Всё, успокойся, малыш, – стал заглаживать её белокурые длинные волосы за ухо Алексей. – Всё кончено. Я их всех четверых положил. Всё!..
– Я думала: только бы он не стал спрыгивать меня спасать, – вглядываясь в его глаза, ещё медленнее, чем обычно говорила, проплакала Инга. – Чтобы не убили его!.. Милый!.. Спас меня от бесчестия!
Наконец она, видимо, пришла в себя.
– Алёша, отвернись, мне нужно одеться! – краснея от стыда, воскликнула, прикрывая руками груди, она.
– Да, да! – тотчас же отвернулся он. – Конечно, одевайся! И побыстрее. Выстрелы могли услышать. Нам нельзя терять ни минуты.
Она открыла гардероб и надела самое лучшее своё розовое нарядное платье.
– Там во дворе стоит машина, – сказал, поворачиваясь и заглядываясь на неё, Алексей. – Мы сейчас проверим, заполнен ли бензином бак; и если он достаточно заполнен, мы сейчас же поедем в Шауляй, на этот какой там был километр?
– 132-й! – подсказала она, доставая из шкафа его постиранную, поглаженную и зашитую армейскую форму. – Это мы с собой берём? – показала она ему.
– Да!..
Она вышла, а Алексей выполз на улицу. Бак оказался почти полностью полным.
– Ты умеешь её водить? – спросила она.
– Я умею водить даже самолёты, – отвечал он. – А до армии работал в колхозе – вертел баранку трактора.
Она помогла ему залезть на водительское сиденье, после чего он попросил её собрать и принести в машину все автоматы. Она также сняла с навеса над курятником брезент и тоже принесла его в машину. Наконец, она забежала в дом, набрала в кувшин воды, взяла все имевшиеся в доме деньги, драгоценности и документы и, выскочив снова на улицу, уселась рядом с ним на переднем пассажирском кресле. Алексей завёл мотор.
На всём пути до места назначения – а они ехали два с половиной часа – им повстречалась только одна единственная немецкая легковая машина, полная военных; Ингеборга тогда демонстративно залилась беззаботным смехом и принялась болтать что-то по-литовски; то ли они не вызвали подозрений, то ли немецкий чин со свитой спешил по какому-то важному делу – встречная машина хоть и замедлила скорость, но пронеслась мимо их кабриолета без сколько-нибудь неприятных последствий. Доехав до отметки 132-й километр, они покатились по дороге уже со скоростью пешехода, и вскоре Ингеборга увидела и указала пальцем на уходящую в лес влево просеку. Съехав на обочину и подвезя машину к самому лесу, они остановились; теперь уже Ингеборга отвернулась, а он сменил гражданскую одежду на свою военную, красноармейскую; Ингеборга надела на себя три автомата, оставив один на нём, и они вошли в лес. Всего лишь пятьдесят метров – он прополз их достаточно быстро, и они очутились на широкой поляне. Алексей громко посвистел. Ждать им пришлось не больше минуты, как из чащи к ним вышел молодой литовец в серой рубахе с винтовкой – связной советских партизан.
– Я здесь охочусь в лесу, – сказал он по-литовски, – и проходил мимо. Кто вы и что вы здесь делаете?
Ингеборга перевела Алексею.
– Младший лейтенант Красной армии Порываев, – приложив руку к фуражке, отрекомендовался Алексей по-русски, – прибыл для дальнейшего прохождения службы.
– Слушай, – сказал паренёк уже по-русски, заглядываясь на число автоматов, навешенных на стоявшую рядом с сидящим на траве Алексеем Ингеборгу, – а не тот ли ты лётчик со сбитого самолёта, которого ищут немцы?
– Тот самый!..
– Вот дела!.. – заулыбался парень. – Они тебя обыскались тут уже!.. Мы, пока они прочёсывали лес, с ними вступили в три боя! Тоже тебя уже обыскались! Мамочка, да, может быть, меня за тебя наградят?! Ладно, давайте быстро в укрытие вон там!.. Вы здесь за меня подежурьте, а я за носилками и людьми в лагерь. Это далеко отсюда. Меня не будет часа четыре. Но никуда не уходите; до заката я обязательно вернусь.
Через четыре часа парень действительно пришёл с подмогой. Четыре человека, чередуясь в две смены, понесли Алексея сквозь чащу, а Ингеборга пошла рядом. Ещё через пару часов, в закатный час, они были в лагере советских партизан. Им тотчас же дали поесть горячей гречки с тушёнкой и хлебом; через минуту к ним вышел командир партизанского отряда, Фёдор Иванович Круглов.
– Да, наискались мы тебя по лесу и тем двум деревням! – добродушно сказал он, пожимая Алексею руку и кивая Ингеборге. – Но всё хорошо, что хорошо кончается. Можно тебя на пару слов? – отвёл он Алексея в сторону и спросил. – Что это за литовка с тобой?
– Моя спасительница. Я за неё ручаюсь. Она укрывала меня от немцев пять дней. Потом мы вместе с ней заманили во двор наряд полицаев – из четырёх человек, уничтожили их всех, завладели машиной и смогли к вам доехать. Место и сигнал связи она, рискуя жизнью, выведала у вашего связного – бывшего учителя русской литературы. Машина, если она вам нужна, стоит напротив просеки на шоссе.
– Ну, тогда всё в порядке. Значит она теперь с нами, – вернулись они к Инге. – У нас в отряде много служит литовцев. Вам будет не трудно привыкнуть к новым условиям. Ну, что, пока тебе одно задание – лечи ноги. У нас в отряде хороший медперсонал, так что с этим проблем не будет. А вы, – обратился Фёдор Иванович к Инге, – пополните состав наших медсестёр. Пока у вас на руках будет ваш единственный личный пациент, продолжайте ему помогать. В общем, я пошёл. Я пришлю к вам нашего интенданта, и вас разместят.
С этими словами Фёдор Иванович ушёл. Инга и Алексей молча, робко переглянулись.
Через пару минут, когда солнце уже почти село, к ним подошёл партизанский интендант.
– Мы готовим вам жильё, – сразу же перешёл к делу он, – и у меня к вам один вопрос. У нас есть землянки для бойцов, есть отдельные для женского персонала, а есть для супружеских пар. В общем, вопрос простой: вы по отдельности или пара?
– Последнее, – не задумываясь, отвечала Ингеборга.
– Всё, вопросов больше нет, – сказал, вставая, интендант. – Всё будет готово через несколько минут, и вас проводят.
Ошарашенный Алексей уставился на вперившую взор в землю, красную Ингу изумлёнными глазами.
– Что? – спросила она, наконец, осмеливаясь на него взглянуть. – Шокировала я тебя? Или после того, что произошло сегодня в доме, ты отказываешься меня взять?
– Нет, Инга, об этом я даже не думал. И мечтать не мог. Я действительно влюбился в тебя с первого же взгляда, когда очнулся там, в сарае. Но… Подумай хорошенько. Ты – самая красивая женщина, что я когда-либо встречал. А я – безногий калека. Идёт война. Она может ещё долго продлится. Может быть, даже целый год. Случиться может что угодно. Только если это всерьёз и навсегда, есть смысл отношения начинать. А если ты просто хочешь поиграть мною и потом уйти, разбив мне сердце, то лучше оставить всё как есть, – он опустил глаза.
– Помнишь самое первое слово, которое ты мне сказал? – сказала она медленно, со своим смешным акцентом. – Там, когда вылез на меня из пшеницы? Как ты ко мне обратился?
– Ангел? – спросил, глядя на неё, он.
– Нет, это ты, может быть, подумал. А назвал ты меня сестрицей.
– А!.. – кивнул он, блестя глазами.
– Так вот, я своего братика никогда не брошу, – сказала она, придвигаясь к нему и обвивая ему шею руками на зависть наблюдавшим за ними партизанам. – Верь мне, Алёша!.. Я буду тебе очень преданной и верной женой!..
23 апреля 2010 г.
Луганск
Об авторе
Дмитрий Васи́льевич Рогачё́в (19 ноября 1975, Луганск – 18 сентября 2011, Бишкек) — русский писатель, член Союза писателей России, автор нескольких романов и повестей, лауреат Большой Литературной премии России за 2008 год за роман «Москва-Сталинград». Родился в городе Луганске (тогда Ворошиловград), областном центре на востоке УССР. Отец — Рогачёв, Василий Пантелеевич, родом из деревни Иловка, Алексеевского района Белгородской области, прошёл весь путь от горного специалиста до главы отдела луганской областной администрации. Мать — Тамара Петровна Листова, родилась в станице Луганской, районном центре Луганской области.
По окончании исторического факультета Луганского педагогического университета им. Т.Г.Шевченко по специальности «история-английский язык и литература» в 1997 году, переехал в Москву. Работая переводчиком в различных организациях, параллельно занимался литературным трудом. В это время были написаны такие рассказы как «Один день из жизни», «Раскаты грома и Беатрисса Роне», «Красно-белый вечер в Луже», и другие.
В 2003 году Дмитрий Рогачёв взялся за написание масштабного романа под нзванием «Пустослов». Само название — скрытая цитата из Деяний Апостолов 17:18, где греческие философы, столкнувшись с проповедью святого апостола Павла, лишь вопрошали: «Что хочет сказать этот суеслов?» Мудрость этого мира не всегда оказывается способна понять то, с чем она никогда не соприкасалась. В романе много подобных эпизодов, где отчётливо слышится дыхание ветра, но трудно описать, откуда он веет. Роман был написан за три года. В это время автору пришлось оставить работу переводчика, чтобы отдавать всё время своему произведению. Значительная его часть была написана в Москве и Луганске, а остальное — в Ялте.
В 2006 году Дмитрий Рогачёв возвращается в Москву для публикации своего романа, состоящего из нескольких самостоятельных частей. Журнальная версия романа, под названием «Москва-Сталиград», выходит в «Роман-журнале XXI век». Так описывает встречу с молодым писателем Марина Ганичева, заместитель главного редактора: «Этого нам никогда не забыть. Литература, литературное произведение стало фактом жизни великого города, фактом жизни страны…
Как это было. Молодой тридцатилетний автор, Дмитрий Рогачев, о котором мы не знали и не ведали, зашел два года назад в редакцию, принес рукопись на диске и спросил, можно ли сдать рукопись в редакцию. – А что это? – Роман – сказал гость в очках и покраснел. – О чем? – О матче между Московским «Спартаком» и Сталинградским «Динамо» в 1943 году, сразу после Сталинградской битвы, 2 мая… – Большой? – 200 страниц… – Мы, молодой человек, страницами не считаем, а считаем авторскими листами. Вот так. А в одном авторском листе 40 тысяч знаков, запомните, это смотрится в «статистике», знаки с пробелами. И вообще, кто это вам будет читать с экрана компьютера 20 листов рукописи, надо распечатку… Молодой человек еще раз покраснел, но уже слегка, сжал губы и, блеснув очками, сказал, что занесет… Через пару дней, когда я сидела за компьютером, он зашел и отдал распечатку, я даже не рассмотрела его как следует, где уж в редакции долго возиться с авторами «с улицы», своих привычных хватает, чтобы уважить, напоить чаем, некогда работу работать… Автор позвонил, кажется, один раз, но было еще не время читать, пока дойдут руки, потом он больше не звонил. Рукопись называлась странно «Москва-Сталинград». Еще подумалось, что может знать о Сталинграде такой молодой человек… Прошел год. Автор не звонит, редактор не читает. Это закон ко всем авторам, кроме классиков… Чего читать, если автор сам не интересуется судьбой своего детища. Да и по опыту знаешь, что редко когда «с улицы» или, как у нас называется, самотеком прейдет что-то стоящее. Так прошел год… Разбирая завалы рукописей на столе, мой взгляд остановился на этом странном названии «Москва-Сталинград». Надо же… Присела и начала читать, да так и не смогла оторваться… Вроде бы все простенько, но прочиталось взахлеб, повеяло какой-то военной весной, надеждой, победой, опять хотелось плакать и восхищаться красотой тех людей, которые жили тогда. И как это молодому человеку удалось… написать такую «чистую» и точную вещь, точную по своим чувствам, психологии того времени…
За этот роман Рогачёв удостаивается Большой литературной премии за 2008 год и становится членом Союза писателей России. В романе описаны события мая 1943 года, когда в разрушенном городе-герое Сталинграде состоялся футбольный матч между местной командой «Динамо» и московским «Спартаком». В апреле 2008 года, в рамках празднования 65-летия освобождения города, прошла презентация книги, после которой состоялся футбольный матч ветеранов. В этом матче приняли участие прославленные спартаковские ветераны Г. Ярцев, Г. Хидиятуллин, Ю.Гаврилов и другие. Дмитрий Рогачёв, будучи давним поклонником московского Спартака, тепло пообщался с прославленными спортсменами и сфотографировался с Юрием Гавриловым, у которого он, ещё будучи мальчишкой, когда-то брал автограф после матча с ворошиловградской «Зарёй», — первым чемпионом СССР по футболу из провинциального города, не из числа республиканских столиц.
В мае 2010 года, во время празднования 65-летия Великой победы, Дмитрий Рогачёв и поэт Егор Исаев, как представители разных поколений русских литераторов, были приглашены в студию канала Россия24, чтобы принять участие в обсуждении уроков и наследия Великой Отечественной войны.
Дмитрий Рогачёв продолжал работать и пишет повести «Ингеборга» и «Город потухших ангелов», а также несколько рассказов-историй для задуманной серии о странах, из которых складывался особый, авторский географический атлас. Эти произведения остаются пока неопубликованными.
18 сентября 2011 года, в результате трагической случайности, Дмитрий Рогачёв погиб на мосту через реку Аламедин недалеко от столицы Киргизии, Бишкека.
Дмитрий Рогачёв
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
