Он запомнился мне таким. Солнечный, голубоглазый летний денек. Мы с братом, жившие в соседнем селе, быстро, по еле заметным в траве полевым тропинкам пробежали полтора-два километра, перешли вброд небольшую, мелководную речушку, и, поднявшись на косогор, оказались на подзаросшей бурьяном улице тихо умирающей деревни, где жил наш прадед.
За невысокой оградой его приусадебного участка тут же увидели и самого нашего предка, которого называли не прадедом (неудобно как-то!), а дедушкой Егором.
Среднего роста, полноватый, с седой непокрытой головой, в холщовой рубахе навыпуск, он возился возле пчелиного домика – качал мед. Все его открытое, широкоскулое, с большими добрыми голубыми глазами лицо, жилистые руки, рубашка были облеплены десятками жужжащих, ползающих пчел. Видно, они уже давно перестали его жалить, или его организм перестал реагировать на их укусы. Увидев нас, дедушка распрямился, улыбнулся:
– О, внучки пришли проведать старика!… Заходите в дом, там открыто, бабушка вас пока угостит чем-нибудь… Я сейчас закончу и подойду…
Супруга деда (четвертая по счету, предыдущие умерли по старости или от болезней), которую мы звали ''бабушкой'', несмотря на то, что, как я узнал повзрослев, ей было сорок три года, когда она вышла замуж за нашего в то время более чем девяностолетнего прадеда, шустро орудовала ухватом в русской печи, извлекая из ее дышащего теплом нутра духмяный ржаной свежеиспеченный хлеб. Мы знали, что дедушка Егор всегда ел только домашний, приготовленный из муки, перемолотый из ржи, выращенной на собственном огороде, хлеб. Продаваемым в магазине он брезговал.
Бабушка усадила нас за стол в горнице. Дала каждому по большой алюминиевой ложке, поставила посредине стола хлеб, пустую миску.
– Сейчас дедушка угостит вас свеженьким медком с пасеки, подождите пока, ребятки…
Горница нам казалась просторной. За печкой виднелась дверь, ведущая в спальню. У входной двери стоял большой полированный комод, рядом – такой же объемный старинный шкаф. Дедушка рассказывал, что эти две вещицы ему передал старший брат перед тем, как в двадцатом году сбежал в Польшу. До этого он жил в городе Белом, владел заводом, магазинами. В начале двадцатых активно участвовал в эсеровском мятеже , когда восставшие за ночь вырезали всех большевиков. Но сила была за ними, и дедов брат укрылся от их мести в соседней стране, где его следы в дальнейшем и затерялись…
В углу горницы висели старинные образа, иконы. Мигала, порой испуская тонкую струйку копоти под потолок, лампадка. С икон на нас с братом внимательно и изучающе смотрели покрытые вековым желтоватым налетом лики святых.
Из сеней донеслись как всегда быстрые звуки дедовых шагов. И вот он уже входит с неизменной улыбкой в избу, ставит на пол у входа двухведерный бидон, наполненный до краев жидким, светло-желтым медом с плавающими по его поверхности немногочисленными обломками восковых пчелиных сот.
– Вот сейчас попробуем свежий медок, - и дедушка наполняет до краев большую миску, возвращает ее на стол. Крестится на образа, негромко произносит короткую молитву и садится рядом с нами.
– Плесни-ка внукам молочка козьего, - просит он супругу, и та из темно-коричневого глиняного горлача наливает всем в кружки густое козье молоко. Последние годы (дедушке все-таки исполнилось пару лет тому сто!) Егору Прокофьевичу стало уже тяжеловато накашивать сено для коровы, и он продал свою буренку, но купил козу. Та с божьей помощью оказалась на редкость плодовитой (я сам был свидетелем, как она родила одного за другим десять(!) козлят) и молочной.
Мне нравилось по вкусу козье молоко, а вот брату – нет, и он всегда отодвигал свою кружку незаметно мне.
Большими столовыми ложками мы бойко уплетали свежий вкуснейший медок вперемежку с краюхами такого же вкусного, теплого ржаного хлеба. Я и дедушка запивали все это лакомство молоком. Заметив, что брат не притрагивается к молоку, бабушка принесла из сенцов ему кружку хлебного кваса. Сама она почему-то не ела, прислонилась слегка к нашему предку сзади, ласково провела ладонью по его седым волосам, счастливо улыбнулась:
– Кушай, Егор Прокофьевич, на здоровье… Мой дедушка хороший…
Трапеза подходила к концу, бабушка уже убирала со стола опустевшую посуду, когда в дверь кто-то осторожно постучал.
– Кто там? Заходи! – пригласил дедуля. Дверь в горницу отворилась, и на пороге вырисовалась стройная фигура молодой девушки лет двадцати трех. Все в ней было прекрасно: и ниспадающие на плечи шелковистые русые волосы, и высокая, рвущая блузку грудь, и правильные, славянские черты лица… Если-бы не большое бельмо, белой опухолью обезобразившее левый глаз.
– Егор Прокофьевич, я к вам, - и девушка, не выдержав, разрыдалась. - Может, вы мне поможете в моей беде… В НИИ офтальмологии в Москве и Одессе сказали, что бельмо на моем глазу не подлежит операции, слишком большое и быстро выросло… А на меня парни внимание не обращают, как увидят, что я с бельмом – сразу отворачиваются… И надо же было мне стегануть веткой по глазу… Вот судьба–злодейка… Мама к вам направила… Люди ей подсказали, что вы заговариваете разные болезни…
– Ну, не плачь, успокойся, Надюшка… Постараюсь тебе помочь, господь милостив…, - прадед бережно взял девушку за вздрагивающее от рыданий плечо, подвел к окну, внимательно осмотрел ее больной глаз.
– Бабушка, дай-ка мне бурачок, у нас там где-то, кажется, есть, - попросил он супругу.
Бурачок, то есть свекла оказалась в наличии. Предок ловко очистил круглую свеколку, мелко натер ее на терке. Подвел Надю с мокрыми глазами к русской печи.
– Наклони-ка голову пониже, девонька, - и ладонью достал из печи теплую золу, которой посыпал сверху голову девушки, предварительно наклонив ее в печном проеме. Одновременно начал шептать какие-то молитвы. После этого приложил к больному глазу пациентки протертую, кровоточащую красным соком свеклу. Затем обмотал бинтом левую половину лица больной.
– Ну, вот, Надюшка, три дня повязку не снимай. На третий день придешь ко мне – я сам тебе ее сниму вместе с бельмом. А теперь покрестись со мной на образа…
Девушка, успокоенная и обнадеженная истово и послушно перекрестилась несколько раз вместе со знахарем и нами.
Через три дня брату понадобилось остаться дома, а я – тогда шестилетний пацан был свободен и предоставлен сам себе. Поэтому, съедаемый любопытством, порыбачив с утра на пескарей на речке, с удочкой и уловом, болтающимся на сломанной кривой ветке прибрежной лозы, я заглянул к деду Егору. И, как оказалось, во время. Только уселся за стол, чтобы традиционно полакомиться медком с козьим молочком, как подошла и дедова пациентка Надя с забинтованным, тревожным от ожидания лицом.
Дед опять нехитро поколдовал над ней, посыпал голову золой из печи, пошептал молитвы.
– Я сейчас сниму повязку и бельма на глазу не будет! - объявил он напряженно замершей девушке. И вот уже повязка снята с лица, и Надя в нетерпении и со страхом смотрит на свое отображение в зеркале на стене.
– Ой! Дедуля, а ведь оно и вправду исчезло! – слышу я ее счастливый голос, и, улыбающаяся во весь рот, она поворачивается лицом к нам. Из ее глаз льются ручейки слез… Слез радости! Бельма-то нет! Исчезло! Я ощущаю, как восторг от понимания, а, скорее – непонимания, почему такое могло произойти, и как, - случившееся чудо переполняет не только Надину, но и мою, детскую душу.
А исцеленная истово падает на колени перед моим столетним прадедом, целует ему руки, рассыпается в благодарностях…
– Егор Прокофьевич, я – ваша должница по гроб жизни…Чем я могу вас отблагодарить? Я принесу все деньги, что у нас есть дома…, - говорит избавленная от недуга.
– Э, нет, девонька, денег я не беру… Нельзя мне этого делать, запрещено господом нашим… Успокойся, живи себе, радуйся жизни… Да, осторожно по лесу бегай, не стегани веткой себя по глазу… Да в церковь сходи – свечки поставь за свое и мое здоровье…, - дедушка гладит девушку по русой голове, поднимает с колен, улыбается открыто и широко своей белоснежной улыбкой (За свою жизнь он ни разу не обращался к стоматологам. Поэтому улыбка и была такая по-настоящему ''белоснежная''. Когда умер в возрасте сто восьми лет по паспорту, многочисленные земляки, пришедшие попрощаться с ним, обратили внимание, что у усопшего все зубы оказались нетронутыми!).
Счастливая пациентка ушла. Дедушка помолился, потом присел на диван, посадил меня к себе на колени, погладил ладонью по голове (я запомнил на всю жизнь, какая у него была теплая, даже горячая ладонь, казалось, что она как-то неестественно излучает колоссальное тепло, передает неизведанную энергию… Видимо, так оно и было).
– Вырастешь большой, займись, Вова, медициной, стань врачом. У тебя получится… Ты – мой внук, моих кровей…, - нашептывал он мне.
– Дедушка, а ты научишь меня всему вот этому?…, -я затруднился, как правильно назвать его лечебные действия. Не колдовством же обзывать – еще обидится!
– Знахарству? Научу, внучек, научу… Подскажу тебе, как нужно помогать людям…Главное, что тебе для этого господом нашим жизненная сила дана… А развить ее я тебе помогу, когда подрастешь…
Поздней холодной осенью сорок второго года гитлеровцы, отступая под нарастающим натиском советских войск, нехотя отдавали каждую пядь многострадальной смоленской земли. Уходя, сжигали предприятия, деревни, города, и, конечно, пытались уничтожить партизанские соединения, воевавшие с ними эти два года. Была организована блокада лучшими эсессовскими частями леса, где базировались народные мстители в родных местах моего прадеда.
Партизанам командование отдало приказ – выходить из кольца окружения по одиночке, затаиться, дожидаясь скорого прихода наших войск.
Мой отец – тогда восемнадцатилетний партизанский разведчик после трех суток голодного блуждания по болотам ночью тихо постучал в оконце дедовой избы, что стояла на краю деревни.
В полутьме занавески с той стороны окна дрогнули, створки окна, чуть скрипнув, приоткрылись. Матово засветилась седая голова в то время семидесяти с лишним летнего Егора Прокофьевича.
– Кто тут? – негромко спросил он.
– Это я, Гриша, дедушка, - ответил продрогший отец.
– А, внучок… Сейчас открою дверь, заходи…
И через минуту отец оказался в теплой, натопленной, наполненной знакомыми с детства запахами ржаного хлеба и хмеля горнице.
– Свет зажигать не будем, чтоб полицаи не приметили… Раздевайся, внучок… Голодный небось… Сейчас перекусим…
Дедушка жил один, вторая жена полгода тому назад скоропостижно скончалась.
– Молодец, что не пошел в родительский дом, а пришел ко мне… Твою маму полицаи уже дважды обыскивали. Простреливали в хате пол и потолок из автоматов, искали тебя… А её ставили к стене и палили поверх головы - запугивали… Так бедная падала в обморок…, - рассказывал дед последние деревенские новости, подкладывая внуку на тарелку новые куски теплого, вынутого из неостывшей печи пирога с картошкой. – Ешь, Гриша, ешь, изголодался совсем, отощал… Я тебя спрячу в яме за сараем, под копной соломы… Специально её вырыл, как узнал, что немцы начали блокаду леса… Сверху яма прикрыта досками и соломой – не догадаешься, что под копной партизанский схорон.Там и отсидишься до прихода наших, тут недолго осталось – вон как пушки немчуру долбят по линии фронта – день и ночь слышно…
Григорий прислушался, уловил далекий гул, доносившийся со стороны линии фронта даже ночью.
Дедушка тайно отвел согревшегося, насытившегося партизана к схорону. Внук спрыгнул в замаскированную яму, где мышки попискивали на дне в груде заботливо постеленной сухой соломы .Набросил на плечи старый тулуп, разложил рядом с собой автомат с взведенным затвором, три гранаты, мешок с водой и хлебом. В годы оккупации по возрасту Егор Прокофьевич не попал в партизаны, но возглавлял подпольный колхоз, который занимался и снабжением хлебом перебравшихся в лес земляков. Кое-какие неиспользованные запасы оставались к ночному приходу внука.
В схороне Григорий просидел двое суток. По ночам дедушка тайно приносил ему воду и провиант, рассказывал последние новости.
– К матери твоей вчера опять Будыка, гад, с полицаями приходили… Всё вверх дном перевернули, угрожали… Я ей про тебя ничего не рассказывал… Не знает – и ей сказать полицаям нечего… Ко мне тоже, тварюги, наведывались, шарили в избе и в сарае…Ты, наверное, слышал их поганые голоса… Простреливали сеновал… Митьку соседского в амбаре нашли… Сразу вывели за село – и порешили парнишку…
Григорий поперхнулся принесенным дедом куском вареной брюквы – с Митькой они были одногодками, вместе бежали из плена из-под Вязьмы, вместе воевали в разведроте отряда ''Смерть фашизму''.
…На третьи сутки дед пришел к яме ближе к обеду:
– Вылезай, Гринь… Наши на подходе, фрицы и полицаи час тому назад, как собрали манатки, ладно, хоть нас не подпалили в суматохе, и срочно укатили на запад… Пошли в избу, хоть поешь по-человечески, отогреешься…
Плотно пообедав, Григорий залез на теплую русскую печь, расслабился, задремал.
Проснулся от грохота немецких танков, неожиданно въехавших в село с востока. Какая-то отступающая часть догоняла своих. Партизан едва успел соскочить с печи, как под окном зазвучала гортанная немецкая речь, раздались чьи-то нетерпеливые шаги на крыльце дома.
Дедушка прытко открыл крышку люка, ведущего под пол:
– Гриша, прыгай скорей, а то заметят!
Григорий почти кубарем скатился в подполье. Дверца тут же захлопнулась над его головой. В спешке он даже не захватил с собой оружие. И теперь, согнувшись, присел рядом с полинявшей курицей и огненно-рыжим петухом, которых запасливый дедушка, видимо, припрятывал ''на развод'' до лучших времен.
Над головой прогрохотали тяжелые чужие сапоги.
– Рус Иван, курка, яйки – давай, давай! – обращаясь к дедушке на ломанном русском языке, заговорил с порога нагрянувший нежданный гость.
– Да, что ты, пан, какие курки и яйки – всех перевели за эти два года, - притворно взмолился хозяин дома. – Найн, пан, найн…
В это время курица, сидевшая в подполье рядом с Григорием, неожиданно отряхнула свои запылившиеся перья и… закудахтала…
Партизан замер – если немец услышит, полезет под пол – ему конец!
И голодный фашист услышал зов, возможно, последней сохранившейся в деревне после оккупации глупой птицы.
Фриц с силой дернул за кольцо люка, и в следующее мгновение его налитое кровью, багровое, широкоскулое лицо склонилось над проёмом подполья, выискивая взглядом затерявшуюся, обреченно притихшую курицу.
Но вместо курицы немец в упор увидел сжавшегося в комок, готового прыгнуть на врага юношу. Зрачки его глаз зло сузились, он открыл рот, чтобы что-то сказать…, и в это время что-то тяжелое обрушилось на затылок немца сзади, отчего брызнула кровь, заливая лицо, и грузный чужестранец мешком рухнул под ноги юноше.
Григорий успел сорвать с плеча падающего автомат, передернул затвор. Руки и ноги поверженного фашиста судорожно дернулись и повисли. Следом за ним дедушка закинул в подпол сразу пропитавшуюся кровью дубовую табуретку, которой и нанес удар. Старик на мгновенье нагнулся к внуку:
– Посмотри, может ещё живой?! Тогда добей по тихому!
Партизан потрогал, перевернул немца на бок – глаза того уже ничего не видели.
– Нет, дедусь, ты его наповал, одним ударом угробил…, - прошептал пересохшими губами Григорий.
– Тогда притихни… Авось не хватятся они в спешке… Наши, видно, сильно их поджимают…
Немцы на удачу не задержались в деревне долго, и не заметили исчезновения одного из своих солдат.
Когда стемнело, дед с внуком оттащили труп убитого фашиста за околицу села и закопали в вырытую в подмерзающей земле яму…
Егор Прокофьевич подравнял лопатой образовавшийся свежий бугорок земли на могиле. Сдернул пропотевшую шапку с седой головы, перекрестился, беззвучно шевеля губами прошептал короткую молитву.
– Вот так, Гринь, бывает – или они нас, или мы их… Хотел бедняга последней курицей поживиться – но сам нарвался, горемыка… А ведь дома, в Германии его, наверное, мать, отец, а, может, и жена с детьми ждут… А он теперь навсегда остался в русской земле… Судьба, внучок, судьба это…
Серые вечерние тучи холодно затягивали горизонт, дул северный ветер. Неожиданно в воздухе закружили редкие снежинки. Они таяли на разгоряченных лицах старика и юноши, и от этого казалось, что мужчины плачут. Фронтовой гул уже перешагнул через затерянную в лесах смоленскую деревеньку, и доносился со стороны запада…
В восьмилетнем возрасте я тяжело заболел ангиной. Причем обострения возникали чуть ли ни ежемесячно. Моя мама по совету врачей повезла меня в город на операцию по удалению миндалин. В то время начала внедряться методика амбулаторного проведения таких операций. Заодно должны были прооперировать и старшего брата – удалить разросшиеся аденоиды, мешавшие дышать.
И вот мы сидим в коридоре поликлиники под дверью кабинета, куда по очереди заводят детей, и через некоторое время выводят уже прооперированных. Первым зашел в этот страшный кабинет мой брат. Вышел оттуда молча, без слез, но с бледным перепуганным лицом, с окровавленными тампонами, прижатыми к носу. Настала и моя очередь.
– Ну, как там? - боязливо спросил я у брата, подталкиваемый матерью к двери кабинета. Тот только что-то невнятно промычал, кривясь, заглатывая порцию мороженого. Этим пломбиром мама меня собственно и ''купила'' – обещала после операции, если буду хорошо себя вести, дать целых две порции!
В кабинете меня посадили на колени улыбчивой пожилой медсестре. Вторая женщина в белом халате, стоя за спиной, руками удерживала мои руки.
Доктор – ласковый брюнет с внимательными карими глазами, прикрытыми стеклами толстых очков, объяснял мне:
– Не бойся, мальчик. Больно не будет… Открой пошире рот…
Врач сделал длинной иголкой шприца распирающий небо укол в моем рту, и после этого начал что-то подрезать там загнутыми, острыми, блестящими специальными ножницами. То ли ''заморозка'' – новокаиновая анестезия почему-то не подействовала, то ли я неправильно все воспринимал, но вскоре я заорал не своим голосом, рванулся изо всех сил из цепких рук медсестер… Те не удержали, не успели отреагировать…К счастью каким-то чудом врач во время успел выдернуть свои проклятые жуткие ножницы из моего рта.
Кровью, брызнувшей из подраненного горла, были заляпаны стекла докторских очков, его лицо, белоснежный халат.
Меня с трудом втроем поймали у распахнутого окна кабинета, ведущего во двор. Еще чуть-чуть, и я бы сиганул со второго этажа. Рыдающего, кое-как остановив тампонами кровотечение, меня передали матери, вбежавшей в кабинет после моего дикого крика.
Доктор нервно протирал от пятен крови салфеткой свое забрызганное лицо:
– Знаете, я не смогу прооперировать вашего мальчика… Он так необычно прытко реагирует, что нам его просто не удержать… Еще отрежем не то…
В общем, ни с чем, с застрявшим от боли комом в горле пломбиром, меня – недорезанного увели из поликлиники, привезли домой. Но делать-то что-то надо было. И тогда моя мать –принципиальная коммунистка, вспомнила о знахарских способностях деда Егора, которые она до того по идейным соображениям всегда игнорировала.
На следующий день ,засунув мою голову в темный, не совсем остывший проем русской печи, дедушка посыпал мою голову золой и шептал свои загадочные молитвы. Закончив, сказал:
– Все, Вова, до восемнадцати лет у тебя горло болеть не будет…
Так оно и вышло. После дедова лечения ангины быстро прошли. Я не ощущал своего горла до восемнадцати лет. После того, как отметил совершеннолетие, уже будучи студентом второго курса мединститута, тяжело внезапно заболел. Но, пролечившись на дому атибиотиками, с тех пор особых проблем с миндалинами не испытываю.
Прадед никогда не курил, не переносил запаха табачного дыма. Выпивал. В основном по праздникам, предпочитая всем напиткам хлебный самогон, который гнал сам для собственных нужд. Играя в детстве на чердаке его дома, среди зарослей сушившегося хмеля мы часто натыкались на самогонный аппарат с загнутой длинной трубкой змеевика. Употреблял спиртные напитки дедушка следующим образом. Выпивал в любой компании только три раза: это могли быть три рюмки, три стаканчика, три ковша… Но только три. В четвертый раз никогда не прикладывался. Это было его железным правилом, он любил говаривать при этом: ''Бог троицу любит''.
Постоянно трудился. Все в домашнем хозяйстве делал своими руками: и косил, и плотничал, и шил лучшие в округе сапоги… Кстати, по этой причине в смутные времена гражданской войны и революций, как сам рассказывал, и сменил свою прежнюю фамилию на ''Сапожников''.
Был очень подвижен. В шестьдесят-семьдесят лет для него не казалось в тягость встать в пять утра, пробежать лесом километров тридцать–сорок до города Белого, там успеть к открытию ярмарки, сделать свои дела, и к обеду вернуться тоже пешком домой, в свою деревню.
За такую особенную подвижность соседи даже прозвали его ''Егором-бегунком''. Видимо, эта подвижность, легкость на подъем и обеспечила ему поддержание такой хорошей физической формы до глубокой старости…
Прадед за три года до смерти точно предсказал, что умрет он на Пасху. Его не стало в тот год, когда весна выдалась необычно ранней и бурной. Реки вырывались неслыханным разливом из ставших тесными привычных устьев. Все вокруг рано зацвело и зазеленело, когда не стало моего любимого прадеда.
Его похоронили на холме, на деревенском кладбище над излучиной реки среди могил многочисленной родни и земляков. Я думаю, что ему там спокойно. Когда изредка оказываюсь на малой родине, ощущаю, что здесь по-прежнему живет его неугомонный, невидимый, добрый дух. Дух настоящего русского знахаря. Колдуна, если хотите.
Ну, а я выучился на врача. Занимаюсь врачеванием, лечу людей традиционными методами. Единственное, замечаю, что больные дети быстрее выздоравливают, если поглажу их рукой по голове. А сами маленькие пациенты часто признаются, что им кажется, как моя ладонь излучает тепло. Я этому не удивляюсь – кое-чему прадед успел все-таки меня научить, и завещал обязательно использовать эти во многом необъяснимые пока моменты при проведении терапии.
Владимир Сапожников
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
