Электричка заполошно, точно спохватившись, что опаздывает, крикнула в ночь и умчалась. Горы пугливо откликнулись и за близким перевалом погасили ее топоток. Матвеич и Валерка остались одни на заброшенном полустанке. Несколько темных домишек сиротливо притулились у подножия вставшего на дыбки хребта. И лишь в одном из них тускло мерцал слабый обморочный свет.
– Стало быть, никто, окромя нас, на Родниках не выскочил? – огляделся по сторонам Матвеич. – Видать и в самом деле рано нынче народ отшишковал. Припозднились мы, ну да ладно, попытаем счастье...
Тишина, взбаламученная убежавшей электричкой, быстро отстоялась, и они, присев на сваленные у насыпи старые шпалы, закурили. Усталость вышла из намаявшегося от тряски тела, холодный воздух остудил голову, и Валерка услышал: зябкий шорох шел по тайге. На осеннюю землю сходил слабый осиновый и березовый лист. Срок был осыпаться и лиственницам, но они пока не спешили сбрасывать тонкие шафранные одежды. Всю дорогу, пока не стемнело, мелькали за окнами вагона острые желтые свечки, подсвечивали фиолетовую в сумерках тайгу.
Во тьме под неровный шум, стекающий с хребта по распадку, недолго перемигиваются огоньки папирос. Матвеич курит торопливо, жадно – он все делает так, будто невтерпеж. Скоро он вминает окурок каблуком сапога в камни и резко встает. Следом торопливо поднимается Валерка и чувствует, как сразу ознобом одернуло спину – распарился в бушлате в душном вагоне. Под ногами тонко всхлипывает ледок. Матвеич поддергивает за широкие лямки горбовик и скатывается с насыпи, рассуждая на ходу:
– Думал заночевать у бабки Ксюши, вон ее окошко теплится, не спит без света. Да времени у нас в обрез. Холодно что-то сегодня, как бы к завтрему снег не нанесло. Лучше поторопимся, в ночь зайдем, на месте и покемарим, чайку попьем, пока шишку утро не подсушит. Так оно надежнее будет.
Мимо нежилых домов они прошли не спеша, пробуя ноги, а когда пересекли прошуршавший им вслед луг и тропа круто потянула в гору, Матвеич наддал ходу.
– Ни зги не видать, – буркнул Валерка в спину напарнику, – тут сам черт ноги сломит...
– Не боись, не заплутаем, я эту тропу на ощупь знаю, ты только не отставай, – глухо отзывается тот.
– Ну-ну, – снисходительно отвечает Валерка, ступая след в след.
Стоит беспросветная ночь. Лишь по небу рассеяна звездная пыльца, а здесь, у земли, непроницаемая мгла.
За орехом в столь позднее время Валерку Голощапова утянул Матвеич: седой, годившийся ему в отцы мужик. Жили они по соседству, но до этой поездки едва были знакомы. Да и что их могло связывать? Двор в двор стали жить всего года полтора назад, когда родители купили Валерке дом в городе: дорогой и добротный, с прицелом на будущее. Сами собирались вскорости перебраться в него, уехав из райцентра. А пока поселили в нем сына. И теперь не могли нарадоваться, что наконец-то он образумился.
Всю жизнь мечтали, чтобы парень выучился на инженера или врача, а хотя бы и на учителя. Но поначалу не заладилось: вернулся Валерка из армии, отдохнул положенный законом месяц и наотрез отказался поступать в институт, устроился на завод слесарем. Мать в слезы: да для чего мы тебя ростили! Разве что не причитала по его уже погубленной судьбе. Отец насупился, помолчал, но встал на сторону сына, урезонил мать – мол, парень по домашнему стосковался, по девушке, что ждала его, по друзьям, перебесится, в норму войдет, дать срок. Мы, Голощаповы – поначалу своенравны, потом покладисты! По его и вышло. Не сразу, правда, но спровадил отец Валерку в город, как бы дом сторожить. А он не очень и сопротивлялся, заскучал уже к тому времени в захолустном городишке, который за два года его службы в армии как-то полинял и съежился. Большинство друзей давно уже переметнулись на новостройки и писем не писали, оставалось жениться – да оно вроде и рановато, погулять хочется.
Очутившись в городе, Валерка задумался: и городским не стал, и деревенским остался, надо к какому-то делу прибиваться. Пойти мантулить на завод можно, но огорчать родителей не хочется, очень уж они хотят, чтобы сын в люди выбился. И решил попробовать сдать экзамены в институт, а что, чем он хуже? Школа у них в поселке была не из последних, и в учебе он толк знал. Стоило лишь решиться, а там вроде все само собой свершилось: позанимался на курсах, покорпел над учебниками да и поступил, несказанно обрадовав родственников.
Это было так же чудно, как вдруг оказаться вдвоем с полузнакомым соседом в полуночной тайге. А всего-то купил его Матвеич за горсть кедровых орешков. Посреди недели случился у Валерки перерыв в занятиях, началась учеба на военной кафедре. Он же в свое время, не будь дурак, задержался после демобилизации в армии и через полгода получил звание офицера запаса. Теперь все однокурсники, даже те, кто срочную служил, на плацу маршировали и гаубицы ворочали, а он заслуженно отдыхал.
Весь этот свободный день Валерка сиднем просидел дома, не зная, чем себя занять, а к вечеру зашел сосед и угостил орешками. И не успел он их перещелкать, как Матвеич доходчиво изложил ему свой план, не став рассусоливать. Хозяйский мужчина – Валерка таких уважал. Потому сразу и проникся доверием. Из этого разговора Валерка твердо уяснил одно: шишка в этом году уродилась невиданная и что даже он, Матвеич, не может припомнить, бывало ли когда такое кедровое изобилие, а уж походил на своем веку по кедровникам.
Валерке еще не приходилось колотовничать, а быть обузой никогда не любил. Опять же подмывало и это мужицкое дело испробовать. Авось не надорвется. Вон, Матвеича никак богатырем не назовешь: на голову ниже, сухонький, в возрасте, правда, жилистый. В общем, согласился. Горсть спелого сладкого ореха уговорила лучше всяких слов. Заезжать в тайгу договорились вечером в пятницу, последней электричкой.
– Ты, Валерка, на легкий орех не рассчитывай, – наставлял его Матвеич. – Шишка сейчас хоть и самая спелая, но времечко-то ушло. А может, дождик кедрачи прихватил и не обсушило, кто знает, я в той стороне дней десять не был. Напасть на орех всегда найдется: верховик ли налетит, посшибает, кедровка спустит да бурундук с белкой помогут. Всякий зверь нынче в кедрачах кормится. Ну а уж такие гаврики, как мы, с августа там ошиваются. Я-то свое взял, за глаза хватит. А вот ведь какое заразное дело: тянет в тайгу и все, будто с колотом не набегался...
Рассказывая, Матвеич стишал голос, пока совсем не перешел на шепот, взаправду, что ли, боялся спугнуть удачу? А чего ему было бояться? Весь отпуск оставил на кедровом промысле. Мог бы полеживать на диване, орешки пощелкивая.
– Горячий ты мужик, Матвеич, не по годам, – смеялся Валерка. – И как тебя жена отпускает от себя?
– Да что жена, – отмахивается тот, – тут шишка зазря пропадает, а он – жена-а! У меня еще один отгул есть, приурочу его к выходным, и рванем в тайгу. Я отгулы каждый год коплю, складываю, как деньги в шкатулку. Зиму вкалываю на полную катушку. А как осень пришла, будь добр, начальник, не томи, не упрашивай остаться, если не хочешь потерять передовика производства. Он, начальник, кто без меня? Морщится, куксится, пальцы гнет, а отпускает, хоть план синим пламенем горит. Так он всегда горит, никак весь не выгорит.
Попутно Валерка выясняет, что Матвеич берет его с собой в тайгу вовсе не от полноты соседских чувств. Срывалась его поездка: один напарник отказался и второй подвел. Честно говоря, оба они досыта наломались на промысле, добыли по десятку крапивных кулей ореха. И Матвеичу никак не удалось сманить их в тайгу еще разок. Пришлось идти по соседям. Валерка не в обиде – чего уж обижаться, позвал, и на том спасибо.
– Третьим бы кого взять, ухайдакаемся, вдвоем-то несподручно, а что делать? – огорчался Матвеич. – Эх, мужики, мужики, подвели-то как... Одно успокаивает, что шишка спелая. Ты колот-то в руках держал? – вдруг спохватившись, спросил он Валерку.
– Да откуда, Матвеич? – сконфузился тот.
– Тогда все, хана, на себе поволоку из тайги, – обмяк в плечах сосед, но уже через минуту приободрился: – Парень ты здоровый, в самый раз мешки таскать...
Валерка усмехнулся в ответ: ладно, дядя, посмотрим, зря я, что ли, в танковых войсках служил, не одну тонну железа переворочал.
Матвеич будто понял и опять поддел:
– Дурное дело не хитрое, а на орехе сноровка требуется, ну и фарт не помешает...
На что Валерка обиделся и сказал:
– Так я тоже вроде не на болоте вырос, кругом тайга.
– Вот-вот – вроде... Знаю, какая там у вас на Маньчжурке тайга, бывал. Выйдешь ягоды сбирать, далеко тебя видать. Кедру-то хоть раз наблюдал?
– А как же, на набережной их целая аллея. Ничего, красивые...
– Мамочка родная! Сподобил господь помощничка! – прихлопнул Матвеич ладонями коленки. – Ты ж это не кедру видел, а издевку над природой!
Родные места Валерки и в самом деле были обделены кедрачом. Там, где он вырос, тайга постепенно растворялась в забайкальских степях и ближе к китайской границе вовсе сходила на нет. Правда, знал он, что дальше на север растет кормное дерево, но добираться туда не ближний свет – километров триста с гаком и все бездорожьем. Не захочешь орешка! И все же находились в поселке ухари, сбивали бригаду, умудрялись за казенный, правда, счет гонять машины на далекий промысел. А ему по-молодости лет так и не удалось ни разу подпариться к ним.
...Горбовик Матвеича покачивается впереди. Валерке смешно, что мужик вдвое его старше, беспокоится, как бы он не отстал – нет-нет, да оглянется, проверяя. Вот уже полчаса идет он за ним как привязанный и мог бы легко обойти на повороте, если бы знал дорогу. И едва успевает подумать так, как Матвеич прибавляет шагу и быстро уходит во тьму. Через минуту-другую Валерка теряет его из виду и только слышит, как похрустывает валежник. Ничего себе дела, а он было собрался вздремнуть на ходу, по армейской привычке. Валерка поднажал, пытаясь подстроиться под лихую ходьбу Матвеича, но тот ломил в гору, как сохатый. Будто крутая извилистая тропа не проваливалась колдобинами, не хватала за сапоги цепкими кореньями, не била острыми камнями сквозь тонкую кирзу. Рубаха прилипала к спине, дыхание срывалось, а достать напарника он никак не мог.
Ночная тайга шумела по обеим сторонам тропы: шелестела, шуршала, потрескивала в кромешной тьме. Но гулкое сердце и прерывистое дыхание глушили ее неспокойный говор. Валерка на ходу сдернул с головы вязаную шапку, холодил взъерошенные волосы, на мгновение стало легче дышать. И догнал было Матвеича – совсем близко трещали кусты. Но стоило сбиться с налаженного шага, замешкаться, тот опять еле слышно шел где-то впереди, по тропе, петляющей между скал и деревьев. Совсем запыхавшись, Валерка остановился, в оба уха слушая ночь, и что-то похожее на легкое отчаянье тронуло сердце. Постоял чуток и двинулся наугад, нащупывая ногами проторенный путь. И когда совсем ослабел и озлился, услышал тихое покашливание Матвеича, а потом и увидел его на гранитном валуне с огоньком папиросы в руке.
– Притомился? – как ни в чем не бывало осведомился Матвеич.
– Есть маленько, – отсыревшим голосом ответил Валерка, переводя дыхание и растирая онемевшие ноги. – Ну и здоров ты бегать, запалил меня, недолго дышал тебе в затылок.
– Да это, считая, прогулка по парку культуры и отдыха, – хмыкнул Матвеич и в темноте сунул ему в руку пачку папирос.
Валерка вяло оттолкнул ее – и без курева в груди спеклось.
– Снег бы нам не подкузьмил или дождь, одна холера. Повезет если, возьмем орех, обратно на полусогнутых поползем, вот где вспотеем, – не пожалел он Валерку.
А тому было уже все равно, казалось, хуже и быть не может, все поджилки тряслись от усталости. Короткий привал, однако, добавил сил, и они вновь полезли на гору. А когда выкарабкались на вершину, с гребня хребта увидали далекие светлячки конечной станции, куда убежала на ночлег последняя электричка.
– Теперь полегче станет, на дорогу вышли, – огорошил Матвеич.
– Откуда здесь дорога? Глухомань, – опешил Валерка.
– Там, выше, – мотнул головой напарник, – база, промысловики к ней и пробили лежневку, орех вывозить. Нам к ним бы пристроиться, под бочок, вот где шишка, кедрач стеной стоит, да нашему брату туда соваться заказано.
Дорога была разбита вдрызг, но шагать по ней, даже такой расхристанной, оказалось куда сподручнее, чем спотыкаться на тропе. Хотя и здесь хватало заполненных водой ям, колдобин, выпирающих из земли камней и бугристых корней. Валерка давно уже потерял счет времени, отупело тащился вслед за Матвеичем. Но и тот все чаще останавливался, перекуривал, смачивал горло сладким чаем из фляжки, а вскоре принялся считать вслух повороты дороги, называя одному ему ведомые приметы.
Звезды высоко висели в небе, свет их стал ярче, пронзительнее. До рассвета было еще далеко, но тайга уже понемногу оживала. Поднимался утренний верховой ветер, тек, задевая верхушки кедров. Наконец, Матвеич свернул с лежневки и пошел напрямки, по кедрачу. Тонко и остро пахнуло багульником. В конце пути они все же заплутали, дали порядочного кругаля, прежде чем вышли к шалашу, крытому корьем. Сбросив с плеч поклажу, присели на колоду у старого кострища, перевели дух.
– Ну и память у тебя, Матвеич, – нашел в себе силы удивиться Валерка. – Думал, до утра будем бродить по бурелому.
– Это не я, это ноги мои дорогу чуют, ночь-то какая, глаза выколи. Перетаскай шмутки в шалаш и пошли дрова заготавливать, а то к рассвету окочуримся. Холодина. Небо ясное, а значит, день наш будет, – бодрым голосом сказал Матвеич и пошел, постукивая обухом топора по стволам деревьев.
Сухостой они нашли рядом с шалашом. Лезвие топора отскакивало от прокаленной солнцем и морозом древесины, звенело, но звуки недалеко разносило окрест. Вскоре лесина захрустела, легла вершиной к кострищу, туда, куда ее направил умелой рукой Матвеич. В кустах он разыскал обернутую куском клеенки короткую пилу, и час они ширкали крепкую древесину. Пока не разделали на чурки и в несколько заходов не перетаскали на стоянку. Напарник с одной спички запалил костер, и ночь сразу подвинулась, уступив свету пятачок пространства.
Работа отняла остатки сил, и Валерку сморило. Он прикорнул на куске брезента, подложив под голову шапку. Спал и не спал, показалось – только смежил веки, поднял – Матвеич все так же неподвижно сидит у костра.
– Вставай, байбак, проспишь царство небесное, – свежим голосом приветствовал он его. – Я ж в другой раз огонь расшуровал, за водой сбегал, чай поставил.
Языки пламени жадно лизали сухое дерево, отбрасывали блики на проступившие в сумраке стволы деревьев. Валерка с минуту глядел на завораживающую пляску костра и поднялся, не чуя ног. Присел на корточки, протянул к теплу руки, подставил назябшее лицо, и жар опахнул его всего, как в летний полдень ветерок в родной степи.
– Перекусить бы не мешало, живот к хребту прилип...
– Вода закипает, брось в котелок заварки, да не жалей, – откликнулся Матвеич, выкладывая из горбовика продукты: хлеб, сало, пару соленых огурцов.
Пока они неторопливо прихлебывали чай из горячих кружек, небо робко высветлилось и выказало таежную землю. На каменных россыпях уронил мягкие лопухи прибитый заморозком бадан, обвис вычурный папоротник, изо всех сил тянулись вверх тонкие глянцевитые стебельки шикши. И везде, куда взгляду упасть, упруго зеленел брусничник. Ягодные места – наметанным глазом определил Валерка и нетерпеливо сказал:
– Матвеич, глянь, сколько брусники, может, ну ее к лешему эту шишку, ягоды наберем?
– Не гоношись раньше времени, силы останутся, посбираем, куда она от нас денется, так сама в руки и просится, – ответил он, нагнулся, зачерпнул под кустом горсть вишневой ягоды. – Ишь ты, сладкая да гладкая...
Тайга за ночь выстыла. По вершине хребта тянул пронизывающий ветерок. Внизу, по распадкам, стелился мокрый белесый туман, всплывал с клюквенных болот. Валерка потряс шальной со сна головой, ощущая, как давит виски. Но глянул под куст, где его сморило, и догадался, от чего она побаливает: угораздило его уснуть на чушачьем багульнике. От тепла тот разомлел, гуще распространял вокруг дурманящий запах.
– Обсохнет малость, примемся за работу. А пока сбегаем на разведку, глянем, что тут нам шишкари оставили, – сказал Матвеич и легко поднялся, резво зашагал, утопая по щиколотку в светлых мхах. Валерка неторопливо шел следом, поглядывая на вершины кедров, и тщетно пытался выглядеть в зеленых кудрях хоть одну шишку.
– Колотить-то тут колотили, пробовали, – приговаривал Матвеич, трогая заплывший смоляной слезой нарост на кедре. – Но рано, еще первая шишка не поспела. А там вон, где малость посырее да колотовник помогучее, и вовсе ничего не взяли. Эк мы угадали в самый раз, тугая шишка подошла.
Тайга меж тем отогревалась, как люди горячим чаем. Легкий прозрачный туманец бродил меж стволов, обвивал кустарник, истаивал. А когда из-за соседнего хребта вынырнуло солнце, все вокруг брызнуло ослепительными хрустальными лучиками – роса заиграла. И через какое-то время в той стороне, откуда пришел свет, затюкал чей-то нетерпеливый колот. Бум! Бум! – набатом наплывали оттуда звуки, будоражили Валерку. Ему не терпелось стукнуть первый кедр и поглядеть, как посыплются шишки. Он уже нетерпеливо поглядывал на Матвеича, но командир помалкивал, терпел и вроде даже не слышал, какая горячая работа шла на соседней горе.
– Ишь ты, лупят как, пора бы и нам начинать, – не выдержал Валерка, чувствуя, как закипает в нем азарт.
– Не гони, там такие же, видать, как ты, шишкари, на дурничку хотят взять. А не получится. Кедр сырой стоит, и половины шишки не отдаст. Пусть солнышко подсушит, ветерок вершины обдаст. А мы пока колот отыщем, новый делать некогда.
Солнце вовсю вытягивало из кедровника сырой туман, когда они, погасили костер, сбросили теплые ватники и остались в штормовках. Пронзительно вскрикивали проснувшиеся кедровки, пробовали голос бурундуки.
– Затараторили, эти зря верещать не станут, сейчас возьмутся пузо набивать. И нам пора, – сказал Матвеич и зашагал по склону.
На ходу он качнул рукой невысокое деревце, и оно неожиданно уронило пару крупных шишек.
– Видал, если такие кедрята нынче уродили, что же эти великаны нам приготовили? – глянул Матвеич на высоченные кедры и повернулся к Валерке: – Где-то тут я колот оставлял, смотри лучше.
Березовый колот они отыскали метров за полста. Валерка подхватил толстую жердь, на которой чуть косо сидела двухпудовая чурка, взвалил на плечо, молодцевато выпрямился и охнул, присев под тяжестью.
– Да ладно тебе удаль показывать, надорвешься еще с непривычки, – добродушно улыбнулся Матвеич и отобрал колот. – Натаскаешься еще. Двинем-ка к тому вон кедрачу, сдается мне, его еще не тронули.
Он неторопливо, но и без натуги, шел по кедрачу, огибая замшелые, вросшие в землю валуны, переваливался через стволы поваленных деревьев, как будто только то и делал в жизни, что ходил с колотом на плечах. Неожиданно они вывернули на дорогу, по которой шли ночью, и только собрались ее пересечь, как из-за поворота показался мужик. Он как-то странно спускался с горы. Валерка сразу и не понял, чего это он раскорячился и пятится задом. Пока не рассмотрел, что мужик волоком тащит туго набитый мешок. Так, не разгибаясь, он доплелся до них, грузно опустился на землю и только тогда повернулся к ним лицом.
– Петруха?! – изумленно выдохнул Матвеич и опустил колот. – Вот не чаял тебя тут встретить. Здравствуй, Петруха! Я было решил, что ты свое отходил по кедрачам. Слышал, ты в больницу попал...
– Здорово, Матвеич! – отдышавшись, ответил мужик. – Лежал, да вот вроде оклемался. Не вытерпел, как прослышал, какая нынче шишка. Все бросил и убежал в тайгу. Теперь обратно, в больницу, наверное, не возьмут. А силы, оказалось, не те, истратил их на лекарства. Видал, как передвигаюсь, еле мешок тартаю. Тяжел, зараза...
– Совсем ты сдурел. У тебя же сердце надорвано. Пока до города свой мешок доволочешь, концы отдашь.
– Да если бы один мешок-то, у меня тут неподалеку, в кустах, второй схоронен. Я их по очереди волоку, метров по сто каждый. Один брошу, за другим плетусь. А не оставлять же, жалко, а, Матвеич? – проговорил он плачущим голосом.
Мелкие капельки пота скатывались по его серому одутловатому лицу, дыхание срывалось, и слова он выталкивал с трудом и одышкой.
– Ты это брось, Петруха, сдохнешь. Мало ты в своей жизни ореха перетаскал? Весь ведь все равно не утащишь.
– А-а, ничего, я валидол пососу да и дальше пойду...
– Эх, помог бы я тебе, да сам видишь, только наладились на промысел. В ночь зашли. Успеть бы до непогоды, – торопливо и виновато сказал Матвеич.
– Да что я, не понимаю, давайте, мужики, двигайте выше, там еще дополна ореха. Я мимо иду, шишку увижу – аж злость берет на свою немощь. Так бы и допрыгнул, сорвал. Пропадает добро.
– Сам ты пропадаешь. Послушай, Петруха, доброго совета – брось промысел, не жадничай. Туда же все с собой не заберешь. А в одиночку и здоровый жилу надорвет. Не молодой уже, чтоб жеребцом по хребту бегать. Ты на себя посмотри, краше в гроб кладут.
– Ладно тебе, что смотреть-то, мне на вечернюю электричку поспеть надо. Бывайте, – взялся он за мешок, поднялся и потащился дальше.
Матвеич безнадежно махнул вслед ему рукой, взвалил колот и, не оглядываясь, споро пошел в гущу кедровника. Но все же не выдержал, остановился и долго смотрел на Петруху, пока тот не исчез за поворотом дороги.
– Убьет себя, дурак. Это ж надо, с его здоровьем одному в тайгу идти. Года два его не видел в кедровнике. Думал, все, отгулял свое. Слышал, что врачи ему даже легкую работу запретили, послали на пенсию по инвалидности. А он всему наперекор. Я его не жалею, Бог его рассудит. Он все годы так кержачил, без напарников. Больше всех хотел ухватить, ни с кем не делиться. Вот и ухватил инфаркт. Баба у него такая, стервоза жадная, не жалеет, губит мужика.
И пока они продирались сквозь кустарник, примериваясь к кудрявому зеленому островку над лесной порослью, Матвеич все не мог успокоиться, чертыхался под колотом:
– Нет, такого могила исправит. За копейку всем пожертвует. Голым станет ходить, если за последнюю рубаху ему хорошую цену дать. Я однажды заехал к нему по делу. Больше калачом не заманишь. Деньги, они ведь должны делу служить. А он их копит-копит, и сам не знает, для кого. Детей у него нет. Живет в предместье, хоромы, а не дом. Внутри ограды чистехонько, будто он двор пылесосит, зато за калиткой – помойка. Он мусор за забор валит, сам видел. Там, говорит, не моя территория, хоть трава не расти. И что за человек? Его дерьмо со всех сторон окружает, скоро совсем задавит, а он царствует!
Он, наверное, еще долго бы прохаживался по Петрухе, но они наконец-то вышли на просторную поляну, на которой будто кто специально расставил для них кедры-близнецы. Матвеич выцелил глазом одного из них и двинулся напрямки, чтоб не сбиться с курса.
– Вот с этого и начнем. Так я и думал, давно его никто не тревожил, – погладил он заплывшую бурой смолой отметину на могучем стволе. – О, какой зверюга, такого с налета не возьмешь!
Валерка, сколько ни запрокидывал голову, аж шапка сваливалась, не мог разглядеть в густом переплетении веток ни шишки.
– Так он пустой, Матвеич? Зря только силы потратим.
– Чтоб такой красавец да пустым стоял? Значит, действуем так: колотом бью я, ты только направляй мой удар и смотри, куда шишки летят, а то потом и половины не досчитаемся!
Первый удар вышел никудышным – березовая чурка скользнула по стволу, отщепила кусок коры, и если бы не Матвеич, улетел бы Валерка под склон вместе с колотом.
– Куда правишь! – поймал его напарник. – Помощничек, мать твою, не зевай, останешься без дорогого наследства!
Зато следующий удар вышел как надо – литая чурка припечаталась к стволу. Дерево вздрогнуло всем своим длинным могучим телом. Удар докатился до самой вершины, и там затрепетало темное пламя. Матвеич коротко приказал:
– Голову под чурку!
И сам присел, прячась под колот. Вверху зашелестело, и с шипящим свистом в мягкий мох вонзилась первая шишка. Мох беззвучно сглотнул ее. Едва заметная вмятина на сером пушистом холсте выказывала, куда она нырнула. И тут же кедр полукругом отсыпал десятка два шишек. Следом летели ошметья старой коры, кружились длинные сухие хвоинки. Они еще раз тукнули по стволу и получили в ответ еще столько же увесистых, с кулак, шишек.
– Мог бы и побольше, да жалко тебя портить, – с сожалением сказал Матвеич.
Валерка прислонил колот к дереву и бросился выуживать добычу. Тут по ветвям белкой проскакала запоздавшая шишка и больно щелкнула его по спине.
– С крещением, – хохотнул Матвеич, перетаскивая колот к другому кедру.
Азарт забрал Валерку: он размашисто, наклоняясь всем телом, бил колотом, относил полные мешки к шалашу, высыпал на брезент и бежал обратно. Ту или иную работу они делали с Матвеичем поочередно. Прогноз оправдывался: с некоторых урожайных кедров брали по сотне шишек, как на подбор крупных и ядреных.
– Ну, что я тебе говорил! – выкрикивал Матвеич после каждого удачного замаха. – Сыпет и сыпет! Не я буду, если по мешку ореха домой не увезем. Эх, времечко! Побольше бы дней да транспорт сюда!
В себя пришли они лишь к вечеру, на десятом мешке шишек, когда на светлые мхи легли глубокие тени кедров. Валерка уже ничего не понимал от усталости, мог так дотемна махать. Но опытный Матвеич охолонул его:
– Шабаш, надо к шалашу выбираться, иначе за ночь шишку не обработаем. Мне еще валек мастерить. Хорошо хоть терки сохранил, под колоду спрятал. Сегодня нам спать не придется, будем тереть да веять.
И только когда возвратились, Валерка вспомнил, что еще не обедали и ужинать пора. Пока Матвеич поднимал из пепла костер, он сбегал к роднику за водой. Солнце уже цеплялось за острые вершины гор и скоро скользнуло по стволам кедров вниз. Но было еще светло в этот короткий закатный час. Изредка вскрикивали кедровки, пищали бурундуки, привлеченные грудой смолистых шишек. Все кругом постепенно налаживалось на покой. Матвеич подбросил в костер смолья, и сразу жарко объяло кедровую колоду: потрескивая, оползала древесная плоть, протягивало синие угарные огоньки. Валерка утомленно смотрел на пламень, лижущий котелок с булькающими в нем картофелинами, на Матвеича, вспарывающего острым ножом банку тушенки, и полегоньку отходил от дневной горячки.
– Слышь, Матвеич, ну и попортили мы сегодня кедров, – сказал он чуть погодя. – Не по себе как-то: били, аж кора летела. Что, нельзя по-другому ореховать?
– Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву! – пробуя густую похлебку, откликнулся тот. – Раньше надо было жалеть, когда колотом махал как оглашенный. Жалко ему теперь стало!
Валерку охватило неприятное чувство, будто самого себя за руку схватил за неприглядным делом. В самом деле, как с ума сошел, весь день прошел в каком-то горячечном дурмане. И только сейчас, на отдыхе, пришел в себя и задумался.
– Цивилизация называется, каких только машин не понаделали, а орех дедовским способом добываем. Деревья калечим...
– Твоя цивилизация одно и умеет, что людей обчикивать, как мы кедры. Оглянись, намного лучше мы жить стали? Газеты почитаешь, вроде бы, да. Далеко ушли по пути прогресса. А нутро у человека прежнее осталось – хватай, беги, пока другие не отобрали! Сдается мне, больше теряем, чем приобретаем. Иной раз задумаешься, боже ты мой, добрых все меньше, злых – больше. Да на что мне вся эта цивилизация, если я по улице хожу, оглядываясь? Мне в тайге во сто крат спокойнее и милее, чем в городе. Скоро уж звериной морде буду больше радоваться, чем человеческой, – огорошил Матвеич, помолчал и задумчиво добавил: – Собирай добрые дела, тебе сделанные, а не тобой...
– Ну, ты даешь, – растерялся Валерка. – Я ж не о том завел разговор.
– Все о том. А на счет добычи, так нет иного способа шишку добывать. До нас так промышляли и после будут. Читал я в одном популярном журнале, что ученые изобрели вибратор, чтобы кедры трясти. Да только как его сюда доставить? Трактор по кедрачам не пройдет, тут не пашня. Вертолету не сесть. В копеечку тогда влетит промысел. А может быть, и хорошо, что сюда не доехать и не долететь, а то давно бы одни пни здесь торчали?
– Да ладно тебе, Матвеич, поговорили и будет, – взмолился Валерка, не привычный к таким разговорам. – Будем считать, что это я так, с устатку к тебе привязался.
– Ну, раз так, несерьезно, – остановил себя Матвеич, – начнем мантулить, пока совсем не стемнело.
Пока Валерка выковыривал из пазов вальков засохшую смоляную шелуху, Матвеич приволок обрубок кедрового ствола, обтесал его с двух сторон, топором и ножовкой нанес насечки, и получилось что-то вроде гладильной доски.
– А теперь смотри, как это делается, – сел он на один конец терки, положил на нее шишку, пристукнул и с потягом прокатил по ребрам. Шишка мягко развалилась на шелуху и орешки.
И закипела работа. Скоро Валерка опять потерял чувство времени. Сколько они так сидели, склонив онемелые спины, взмахивая вальками? Шелестела в мохнатой темноте ночная тайга, костер отбрасывал красной меди блики на гору ошелушенной шишки, высвечивал худое осунувшееся лицо Матвеича. Ладони скоро покрывались толстой коркой липкой смолы. Валерка счищал ее щепкой, но она тут же нарастала вновь, слепляла пальцы.
Где-то далеко за полночь в той стороне, где пролегала дорога, вдруг басовито рявкнул мотоцикл, будто кто заводил его с качка, да забыл перекрыть бензонасос. Мотор чихнул пару раз и заглох.
– Ну и ухари! Это ж надо, умудриться мотоцикл на хребет затащить? – Валерка поднял изумленные глаза на Матвеича.
Тот сидел выпрямившись, настороженно поглядывая по сторонам и сторожко прислушиваясь.
– Помолчи-ка, мякинная твоя голова, – хрипло прошептал он. – Закуривай и дыми что есть силы, – и первым полез в карман за папиросами. – Медведь это, тут, недалеко бродит. На наш табор набредет, хана. Дымить надо, он запах табака не любит...
– Табачников не кушает? – засмеялся Валерка, не совсем веря в происходящее. Ему одновременно было весело и жутковато. Какие медведи? Кругом же люди орех бьют.
– Не до шуток, – пыхнул Матвеич папиросой и пододвинул к ноге топор. – Хозяин придет, станет не до смеха. Некуда будет бежать. Жировать-то он жирует сейчас на орехах и ягоде, но кто знает, что ему в башку взбредет? Закусит нами и спасибо не скажет.
Где-то совсем близко уже хрустел валежник. Валерка явственно представил, как продирается сквозь кустарник огромный медведь и вот-вот высунет из-за ближайшего кедра лобастую башку.
– Может, на дерево залезть? – опасливо спросил он Матвеича.
– Он вперед тебя туда залезет, сиди, дыми, не жалей легкие...
Кусты протрещали вниз по склону, и звук стал удаляться в сторону.
– Ушел, кажись, а ты никак сдрейфил, Валерка? – выдавил Матвеич конфузливый смешок.
– А ты... на него... с топором, – задохнулся Валерка, и у него отлегло от сердца.
– Развелось их тут. Как север осваивать начали, тайгу раскурочили железной дорогой, медведь и спустился сюда. Глянь, сколько шишки еще осталось? К утру бы закончить. Эх, жизнь копейка. На себе проверил, как-то по весне паданку собирал да заблудился, спички вымочил, чуть концы от холода не отдал. Как раз копейка цена – спичечного коробка.
– Да стоит ли из-за ореха так пластаться?
– Ты что думаешь, меня романтика одолела? Это ж чистые деньги, промысел. Мой орех подчистую на базаре уходит. Иначе на какие шиши я бы машину купил, гараж построил? На прогрессивку, что ли?
– Вот те раз, – удивился Валерка, – я и не подумал, что ты на базаре торгуешь! Стыдно же среди торгашей стоять, люди смотрят...
И прикусил язык – что-то не так сморозил.
– Нашим салом нам же по мусалам! – разволновался Матвеич. – И кого же мне стыдиться? Я весь отпуск в тайге ломался, всю зиму кости будут болеть. Это ж так просто понять, как два полтинника – рубль. Жалеешь себя, трать деньги на базаре, плати денежку. Стыдно, видишь ли, ему за меня стало. Совсем уж люди чокнулись, зазорно стало честно добытое продавать.
– Не в том дело, – возразил Валерка, – обдираловка получается! Раньше стакан ореха тридцать копеек стоил, теперь вдвое дороже. Что ж его раньше легче или дешевле добывать было? Ничего же ведь не изменилось, кроме цены.
– Не скажи, раньше и бутылка водки, и бензин, и продукты раза в три дешевле были, – перечислил он. – Вот и вся арифметика: мне на базаре мясо дороже продадут, я на орехе разницу покрою.
Валерка тут же подсчитал в уме, что если он свою долю ореха продаст, выйдет с десяток стипендий. “Неплохо, – оценил он приработок, – отродясь таких денег за пару дней не зарабатывал”. И сказал:
– Нет, здоровье дороже, нельзя так надсаживаться. Вон, твой знакомый, Петруха, здоровье здесь оставил. Здоровье ни на какие деньги не купишь.
– Прежде денег-то азарт был. Силушка играла. Любо-дорого было на Петруху смотреть. Мужик – кровь с молоком. Кинет на каждое плечо по кулю ореха и пошел по тропе, на ходу булку жует. На своем горбу достаток в дом принес. Да вот не впрок оказалось. Люди все разные, и всяк по своему живет. Если в каждом только худое видеть, сам худым сделаешься. Не умеем мы вглубь смотреть, утруждаться не желаем. А сорняк и тот рядом с полезным овощем растет. Можно вырвать его и на межу бросить засыхать, а можно и нет. Без грядки, если разобраться, он вовсе никакой не сорняк, а очень даже полезная трава. Сам посуди, та же пастушья сумка – кровь останавливает, давление снижает. Полынь нервы успокаивает. Лопух и вовсе для мужиков необходимое растение: радикулит лечит, снимает опухоли и ушибы. Ты вот все утро на чушачий багульник ворчал, а он кашель снимет, рану заживит, фингал кто тебе под глаз проставит, только приложи, и сойдет. Прежде чем сорняки топтать, подумать надо, может, что в хозяйстве и пригодится.
– Ты, Матвеич, прямо как знахарь, кто только научил? – в который раз поразился его познаниям Валерка.
– Да что я, вот бабка у меня великая травница была. Казню себя, что, пока она жива была, как следует не расспросил, не вызнал ее секреты. А она бы рада передать, если бы по малолетству не надсмехался над ее знаниями. Теперь бы не уродовался на шишке, травами деньги бы зарабатывал. Поздно. Мы же все росли, как партия прикажет: суеверие и невежество у бабок травами лечиться, пожалте в больницу! А там таких сотни, таблетку сунут, и лежи. А у знахарки ты один на весь белый свет – так она к тебе относится, будто к родному. Да что говорить, теперь только спохватились, теперь это – народная медицина. Когда всех травниц вывели. Зато проходимцев на каждом шагу, травами пользуют. Я на рынке никакую траву не покупаю, боюсь отравиться.
Последние шишки Валерка дотирал без сил. Глаза слипались, как руки от смолы. И едва закончил работу, повалился на брезент, и мгновенно заснул. Проснулся от холода, зуб на зуб не попадал. Кругом, насколько хватало глаз, серебрился иней. Матвеич уже разжег костер и пристраивал над огнем котелок.
– Ну и холодрыга! Ты что, еще не ложился? – поежился Валерка.
– Пока ты дрых, я уже половину ореха отвеял. Испугался, что снегом нас привалит, да пока обошлось. Тучи стороной прошли. Тут, на хребте, уже в августе снежок пробрасывает. До солнца надо бы закончить веять орех, рассыпать подсушить хоть немного. Все легче будет выходить.
Почаевав, они закончили работу, рассыпали сырой орех на брезенте ровным слоем и до восхода солнца вздремнули часок. Разбудило их настойчивое цвирканье. Валерка приоткрыл глаза и увидел, что на углу бревна сидит полосатый бурундук и деловито засовывает обеими лапками за пухлые щеки орешки. Цепкие лапки ловко сновали туда-сюда, черные бусинки глаз посверкивали, будто предупреждали: не подходи, мое!
– Дармоед! – метнул в сторону зверька пустую шишку Матвеич. – Повадь их, весь орех перетаскают, попрячут в своих кладовых.
Бурундук, задрав тощий хвост, метнулся вверх по стволу дерева и оттуда проверещал свое возмущение. Но скоро опять явился на прежнем месте и принялся набивать щеки. Прилетели нахальные кедровки, перепархивали с ветки на ветку, как бы невзначай косились на россыпь ореха, пронзительно вскрикивали – тоже требовали свою долю.
– Ну, счас, – закрутил головой Матвеич. – Ишь, почуяли наживу. Сиди теперь, карауль. Ограбят иначе. Один раз в жизни мне несказанно повезло. Зашли с мужиками в кедровник, а к вечеру град всю шишку спустил на землю. Я такого никогда не видел да и больше уже никогда не увижу. Обрадовались мы донельзя. За пару часов насобирали полтора десятка кулей. Тут уж смеркаться стало, делать нечего, оставили до утра. Заночевали. А наутро глянули – пусто! За ночь зверье подчистую подобрало орех. Вот лопухнулись. Хотя, чего расстраиваться, птице и зверю тоже жить надо. Ничто зря не пропадает. Кедровка – птица глупая, непамятливая, запрячет орешек под мох да и забудет где. А на том месте, смотришь, и прорастает кедрачок.
Матвеич довольно щурился, обходя расстеленный на земле брезент.
– Это же надо, какая богатая шишка уродилась. По мешку чистого ореха выйдет, а если поднатужиться, еще можно по одному набить.
– Не унесем, – всполошился Валерка, заранее слабея от предчувствия дороги.
– И то верно, не унесем. Мы не Петруха. Но и оставлять жалко. Ладно, будь по-твоему, – принял он решение. – Начнем по очереди брать ягоду. После обеда выходим, чтоб на вечернюю электричку успеть.
– Не успеть нам ягоды набрать, – сожалеючи сказал Валерка, – а такая брусника кругом.
– Ты, значит, настоящей рясной ягоды не видал, раз сомневаешься. Даю тебе два часа, чтоб горбовик набрать, потом меня сменишь. Ступай прямо по склону, наткнешься на бурелом, там самые ягодные места, я знаю, – сказал Матвеич, как отрезал.
Все еще сомневаясь, Валерка побрел к вывороченным с корнем деревьям. Горбовик ему Матвеич выделил объемистый, где ж его набрать за столь короткое время? Но когда вышел на круглую полянку, сплошь заросшую брусничным листом, присел на корточки да глянул, тихо ахнул. Взору открылся темно-красный ковер, ноге ступить некуда. Крупные бордовые ягоды гроздьями рдели среди мха и травы.
Валерка упал на колени и забыл про все на свете, перестал даже слышать короткие стуки колота Матвеича. Первые горсти брусники собирал медленно, пальцы не гнулись от ночной работы. Но скоро приловчился, руки ожили, и ягода вроде сама стала прыгать в ладони. Он медленно кружил по полянке, оставляя за собой примятую траву и, оглянувшись, каждый раз с огорчением замечал, что не может выбрать всю бруснику без остатка. А впереди алели и вовсе нетронутые россыпи, он спешил к ним, брал только самую тугую спелую ягоду.
Очнулся Валерка на мягкой подстилке мха. Вроде прилег на минутку отдохнуть – и сморило на солнышке. Наискосок летели по блекло-голубому небу белесые облака, прикрывали лицо легкой тенью. Спал он всего с полчаса, не больше, а поднялся полный сил. Рядом стоял горбовик, доверху наполненный отборной брусникой.
– Эге-гей! – неслось от шалаша. – Ва-алерка!
И он пошел на голос. Матвеич заканчивал ссыпать орех в мешки.
– Не дождался тебя, что-то морочает. Надо сворачиваться, а то дождь прихватит на хребте, помыкаемся.
По небу уже проплывали темные облака, шли низко, едва не задевая вершины кедров. По примеру Матвеича Валерка взгромоздил тяжелый мешок на горбовик, прикрутил его веревкой, и в растерянности опустил руки. Взвалить поклажу на спину было выше его сил. Пришлось развязывать, ставить горбовик на высокий пень и снова пристраивать сверху тяжеленный мешок. И уже тогда вдеть руки в лямки, и, поднатужившись, принять груз на спину. Матвеич, согнувшись в три погибели, уже шагал далеко впереди.
Мало-помалу Валерка втянулся в ходьбу, скоро догнал напарника и показалось, что обратно идти легче. Хотя поначалу каждую сотню метров присаживался на камни, переводил дыхание. Матвеич тоже постанывал от усердия, но шел без остановки.
Дождь упал на них на длинном спуске. Хлынул разом и не прекращался всю дорогу: то утихая, то припуская с новой силой. К полустанку они выходили на подгибающихся ногах, а вернее – скатывались, то и дело оскальзываясь на мокрой траве.
– Черт меня побрал согласиться, чтоб я еще раз пошел сюда! – вполголоса от усталости ругался Валерка. – Пропади пропадом этот орех!
– Ага! – соглашался измотанный Матвеич. – Все, в последний раз! Ноги здесь моей больше не будет! – подвывая, падал, в какой уж раз, на спину и скользил вниз по скользкой тропе.
На остатках сил они доплелись до крыльца дома, свалили с плеч поклажу и спрятались под навес.
– Успели, даже не верится, – выдохнул Матвеич, – еще и чаем у бабки Ксюши согреемся. Ты как, живой?
Валерка в ответ лишь обессилено махнул рукой.
– Леший меня дернул за язык наворожить дождь. Вот ухайдакались так ухайдакались, – откашлялся Матвеич.
На кашель из-за угла дома вышла коза, вскарабкалась по ступенькам и, переступая копытцами, вопрошающе уставилась на людей желтым взглядом.
– Явилась табачница, – в сердцах воскликнул Матвеич, – и дождь ей не помеха. Шастает тут, зараза, обирает нищий народ, – полез в карман ватника, вынул отсыревшую пачку папирос, выщелкнул две папиросины и сунул козе.
У Валерки глаза на лоб полезли.
– Вынь да подай, а то бодаться начнет, тварь строптивая! – бурчал Матвеич.
Мокрая коза с отрешенным и задумчивым видом приняла дань, медленно разжевала папиросы и проглотила.
Валерка от удивления забыл про усталость, в изумлении приподнялся на локтях и уставился на рогатую пройдоху.
– Наркоманка, что ли? – присвистнул он, но коза даже не удостоила его взглядом.
– Да вроде того, – пояснил Матвеич, – хлебом не корми, а табачку дай. Приучили ее грибники да ягодники папиросы жрать. Так ведь еще разбирается, предпочитает сигареты с фильтром. Но за неимением сожрет и махорку. Проверено.
Коза внимательно выслушала все, что о ней говорят, с достоинством отвернулась и, помахивая кургузым хвостиком, зацокала по крыльцу, скрылась за углом дома.
– Отдышались и пошли, погреемся, пока время до электрички есть, – держась рукой за поясницу и морщась, Матвеич поднялся и потянул дверь в сени.
В доме их встретила хозяйка: высокая сухопарая старуха подслеповато вглядывалась в лица нежданных гостей.
– Не признаю в потемках-то, Матвеич, что ли? Здравствуй, Матвеич! – сказала она высоким голосом и добавила: – Очки-то, небось, забыл?
– Забыл, Ксения, закрутился совсем, ты уж не обессудь, в следующий раз обязательно, – сокрушался Матвеич. Он только в электричке вспомнил про свое обещание, но и тогда недолго переживал – промысловая лихорадка крепко забрала его.
– В следующий раз зима будет, – ворчливо отозвалась бабка, хлопоча у горячей плиты. – Да вы разболокайтесь, подсушитесь.
После холодной сырости тайги тепло показалось Валерке верхом блаженства. Он разулся, сбросил верхнюю промокшую одежду и прижался спиной к печке. За окном нудно шелестел осенний дождь, гостеприимная хозяйка налаживала стол, привычно и ловко, будто только и делала весь день, что ждала этих двух измученных, промокших до нитки мужиков.
– Я уж думал ты, Ксения, зимовать к дочке на станцию отправилась. Чего задержалась? – отогрелся Матвеич.
– И зазимовала бы, да дров нет, кто мне их тут заготовит? Жалко дом без присмотра оставлять, а ничего не поделать. Ехать надо, кормоваться у дочери. А не хочется, тут я сама себе хозяйка, хоть и не по моим силам хозяйство стало держать.
– Страшно ведь одной-то, мало ли что пристигнет, стакан воды подать некому...
– Так всю жизнь здесь прожила, со стариком и без. Поезда мимо идут, в сезон шишкари шастают. Вижу людей. Зимой охотники забредали, обогреться. Дня через два передам с машинистами, чтобы зять дрезину пригнал, увез меня с иманухой.
– Ты ж грозилась отучить козу табак есть, не получается...
– Ест поганка, холера ее забери, чего только ни делала. Прости грешную, папироску дерьмом мазала – жует и не подавится! Когда-нибудь отравит меня ее молоко.
Бабка внезапно замолчала и растерянно проговорила:
– Ты меня прости, совсем худа память стала, провалы случаются. Затмение нашло. Думаю, что-то сообщить надо, а что, не вспомню. Тут у меня несчастье случилось. Петруха помер. Утресь вышла за поскотину, а он лежит, сердешный, на мешке. Холодный уже. Передала на станцию, к обеду приехали милиционеры, забрали его...
– Преставился, значит, Петр, – глухо произнес Матвеич, – кончился... Говорил же я ему, да что теперь. Царство небесное...
Чай допивали в тягостном молчании. В окно порывами ветра стучалась холодная промозглая ночь. Бабка Ксюша порывалась продолжить разговор, но Матвеич сумрачно смотрел в угол, отмалчивался.
– Пенсии-то на прожитье хватает? – додумал он, наконец, свою долгую думу.
– С голоду не помираю. Пенсия тридцать шесть рубликов. Когда и дочура пятерочку подбросит. Больше не может, у нее самой четверо по лавкам. Мне много ли надо: хлебца подкуплю, мучицы, сахарку да чаю, когда и консерву. Живу. Имануха молочко исправно дает. Очки бы привез, совсем ладно было. Слепну я. Шалюшку хотела связать на зиму, да глаза не смотрят. А купить не могу, дороги они, шалюшки-то. Прошлогодь подкопила по рублику деньжат, думала справлю обнову. А поехала к дочке на день рождения и растранжирилась на гостинцы. Сейчас ничего, жить можно, не то что ране, вот только бы коза табак не жрала...
На Матвеича жалко было смотреть: почернел и осунулся. Странным взглядом поглядывал на бабку Ксюшу, вздыхал тяжко. Потом вдруг повернулся к Валерке и сказал:
– Нам тут в одно место надо еще сбегать, мы, Ксения, не надолго.
У Валерки лицо вытянулось – едва согрелся, куда еще по такому дождю идти, зачем? Но Матвеич поторопил:
– Одевайся, тут рядом, быстро обернемся.
А когда они вышли за дверь, пояснил:
– Петруха-то о двух мешках был? Он же их, помнишь, по очереди спускал с горы. Значит, где-то рядом второй куль спрятан, надо найти, не пропадать же добру.
– Да ты что, Матвеич, совсем спятил! – воскликнул Валерка. – Не нами мешок положен, пусть и лежит там.
– Покойнику он теперь ни к чему, лучше будет, если орех заплесневеет и пропадет?
– Нет, я не пойду, что я мародер! – наотрез отказался Валерка. – Ты, Матвеич, как знаешь, а меня уволь от такого дела. Пусть милиция забирает его орех.
– Ну счас. Какая милиция, дурень ты этакий, кто ж о нем знает, кроме нас? Пошли, кому я сказал! Не одному же мне надрываться. Бабке Ксении куль отдадим, на шалюшку. Мало она нам с Петрухой добра за эти годы сделала! В ночь-полночь встретит, напоит, накормит со своей нищенской пенсии. Петруха меня не осудит.
– Так бы сразу и сказал, – облегченно вздохнул Валерка.
Крапивный мешок они отыскали в кустах сразу за поскотиной. Видать, совсем ослабел Петруха, без передыха не мог и полсотни шагов сделать. Орех промок насквозь, руки оборвали, пока доволокли мешок и затащили его на кухню.
– Тут, Ксения, такое дело, от Петрухи орех остался. Бери его себе. Подсушишь, продашь на базаре. Хватит и на шалюшку, и еще на прожитье останется, – с порога заявил Матвеич.
Бабка всплеснула руками, попятилась, принялась суетливо открещиваться от подарка, но дала себя уговорить – Матвеич и слушать не хотел никаких возражений. А тем временем издалека донесся хриплый, отрывистый гудок электрички.
– Ну, все, Ксения, пора нам, а то опоздаем, жить у тебя останемся, – заторопился Матвеич.
– Гостинцев бы вам положила, да нечего, знала бы, печенюшек испекла, – растерянно теребила край фартука бабка. – Дай Бог, свидимся еще, спасибо, – и поклонилась низко.
Валерка смутился, поперед Матвеича выскочил на крыльцо. В лицо ударил острый, терпкий запах мокрого снега. Тяжелые липкие хлопья падали с низкого неба и уже выбелили луг и тропу, крыши брошенных домов. Плотный снежный саван медленно накрывал взъерошенную тайгу – все, что в ней было и еще будет.
Александр Семенов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
