Большой висячий подсвечник перед судовой иконой св. Николая Угодника был густо уставлен горящими восковыми свечами; те, которым не хватило места на подсвечнике, теснились на полке киота, прилепленные прямо к дереву.
В палубе перед образом собралось почти всё население «Монгольца». Впереди – командир и офицеры в полной парадной форме, за ними – сплошная стена команды.
Среди офицерских мундиров темным пятном выделялся штатский сюртук единственного гостя, приехавшего с берега. Это был датчанин, чиновник китайской таможни, просивший у командира разрешения присутствовать на молитве.
Он стоял низко склонив голову, видимо с глубоким вниманием прислушиваясь к стройному пению на непонятном ему языке. Когда в толпе происходило движение, раздавались молитвенные вздохи, мелькали сотни рук, творящих крестное знамение, он вместе с другими поднимал глаза к высокому киоту, где среди богатой золоченой ризы темнели суровые черты лика Угодника, и тоже крестился по примеру соседей.
На «Монгольце» не было иеромонаха, а потому служилась не обедня, а обедница. Обязанности дьячка исполнял баталер, просто, но внятно и с чувством читавший положенные молитвы.
«...Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего; посему ты уже не раб, а сын; а если сын, то и наследник Божий...» – раздавались в тишине слова Апостола, и общее напряжённое внимание, казалось, говорило, как отрадно сердцу слушать эту властную речь ободрения и утешения, встречая Великий Праздник далеко на чужбине.
Старательно пели певчие; вся толпа шёпотом вторила им, и сливающийся вместе шёпот двухсот человек, то разрастаясь, то падая, словно мощный гул морского прибоя, проникал в душу, наполняя ее молитвенным трепетом, вызывая и укрепляя мысль, что здесь, действительно, едино стадо и един пастырь.
Окончилась служба. Барабан глухо прогремел отбой, потом сбор. Все заспешили наверх. Команда начала выстраиваться повахтенно, во фронт; офицеры направились на шканцы.
Датчанин взволнованно пожимал им руки и благодарил.
– Уж семь лет сижу я безвыездно в этой проклятой норе – всё коплю деньги, чтоб вернуться на родину и зажить по-человечески. Даже отпуска взять нельзя: у меня нет товарища, я один европеец, а оставить дело на китайца – не решаюсь. Поймите, что семь лет я не видел, как молятся христиане, не слышал церковного пения. Моим единственным утешением была Библия, которую я выучил почти наизусть. О, благодарю вас! Я так доволен сегодня...
– Смирно! – скомандовал старший офицер.
Командир обошёл фронт, поздоровался, поздравил с праздником, потом остановился посредине.
– Сегодня, – начал он, – очередная вахта будет уволена на берег. Веселиться тут негде, а все-таки поразомнёте ноги. Что ж делать – сам знаю! Давно на походе; всем трудно, все устали: ни я, ни офицеры не лежим на печке... Зато, придём в Шанхай, я вашей службы не забуду – там своё наверстаете.
– Рады стараться! Покорнейше благодарим – ваше высокоблагородие! – дружно, как один человек, рявкнули матросы, из которых многие уж давно мечтали о прелестях Шанхая и за командирское обещание готовы были работать хоть по 24 часа в сутки. В настоящее же время берег действительно представлял мало интересного. «Монголец» стоял в реке У-Кианг, у небольшой китайской деревни, так как мелководье не позволяло ему подняться выше, к самому городу Ван-чи-фу, до которого оставалось еще семь миль.
*
Парадный завтрак в кают-компании только что кончился. Офицеры еще сидели у стола за чашкой кофе и рюмкой вина, слушая рассказы датчанина, возмущавшегося китайской рутиной.
– Это чорт знает, что за народ! – восклицал он. – Что было сказано тысячу лет тому назад, то он принимает на веру, но ни в чём новом вы его не убедите, не докажете, хотя бы то было ясно как дважды два – четыре!
– Однако, они легко убедились в преимуществе пули и ружья перед луком и стрелами, – заметил кто-то.
– Ну, ещё бы! И это единственный способ разговаривать с ними, не теряя времени даром. Чтобы цивилизовать китайцев, надо их покорить, взять в крепкие руки!..
– Позвольте, позвольте! – протестовали собеседники. – Зачем вы будете навязывать им эту цивилизацию? Они сидят смирно, никого не трогают и желают лишь, чтобы их никто не трогал. Желание вполне законное.
– А знаете ли вы, что они нас презирают, считают дикарями и варварами?..
– Ага! В вас оскорблено самолюбие европейца, и вы хотите поддержать свои убеждения пушечными выстрелами?
– Но если иначе невозможно!
– Пустое! Всё возможно. Какое нравственное право имеете вы залезать в чужую душу и насильственно разрушать тысячелетние предания?
– Во имя цивилизации. Свет цивилизации должен озарить весь мир!
– И озаряйте! Помоги вам Бог! Но без насилия, без пушек... Действуйте миром и убеждением...
Спор был прерван появлением старшего офицера, который спрашивал, не желает ли кто ехать на берег. Желающих не оказалось.
– В таком случае, господа, надеюсь, все примут немедленно же деятельное участие в приготовлениях к вечернему торжеству. Надо разобрать подарки, распределить угощение, написать билеты... словом – дела хватит. По одному весьма существенному вопросу вся надежда возлагается на нашего мичмана: известно, что он художник, умеет приспособиться ко всякому делу... хотя и ленив на подъём...
– Ого! – отозвался с другого конца стола мичман, сражавшиеся с механиком в трик-трак. – Не знаю, куда клонится ваша речь, но, судя по комплиментам, думаю – не к добру.
– Первое – надо убрать ёлку...
– Это не хитро... Сделаем... Эк вам везёт, Иван Иваныч! Когда ж я вас наконец обыграю?
– Да бросьте вы свой трик-трак и слушайте! Как вам не надоело за два года...
– Ох, Господи! – вздохнул мичман, прерывая интересную партию. – Слушаю со всем вниманием.
– Вот он, – старший офицер мотнул головой на датчанина, – обещал доставить ёлку. Сейчас её привезли.
– Значит – all right?
– То-то и есть, что нет. Хоть я в таких делах мало смыслю, а всё-таки по-моему это не ёлка, а куст можжевельника. Обстоятельства вам выяснены, и кают-компания ждёт решительного ответа: будет ли ёлка?
– Будет.
– Ну, и отлично.
Через полчаса на всем «Монгольце» кипела работа.
Мичман с двумя столярами и машинистом уединились на ют и там «делали» ёлку. На столе в кают-компании возвышались груды предметов нехитрого матросского обихода: щётки, куски мыла, ремни, рубахи, фуфайки, тёплые перчатки... Всё это связывалось в пачки, по возможности равноценные, каждая со своим номером. Председатель «обжорной комиссии» хлопотал насчёт угощения; специалисты обсуждали рецепт глинтвейна, для которого было запасено два бочонка красного вина. На верхней палубе ставили тенты.
Вскоре, ещё задолго до назначенного срока, один за одним начали возвращаться матросы с берега.
Раньше других приехал боцман и сейчас же заперся вдвоём с фельдшером в своей каюте, к немалому изумлению остальной команды.
– Ну, как погуляли? Много ли денег истратили? – посмеиваясь, встречал возвращающихся вахтенный начальник.
– Да что, вашбродь! Последнее дело! Самое нестоющее место – ни тебе гостинницы, ни опчества... – безнадежно махал рукой машинный унтер-офицер.
– То-то я вижу, ты против обыкновения ни в одном глазу!..
– А я, вашбродь, в гостях был, – вмешался усатый, загорелый марсовой.
– Как в гостях? Расскажи, расскажи...
– А так что, вашбродь, бреду я по улице – тоска! Вдруг вижу – ихняя молельня. Дай, думаю, зайду? Зашёл. Стоит этта ихнее идолище, к стенке прислонено; перед им жаровня, а перед жаровней, значит, китаец. Сидит, бормочет что-то и в огонь бумажки бросает. Бумажки... так... махонькие, и прописано на них. Поглядел я тут и давай ему пособлять: ён побормочет, побормочет – бумажку кинет, и я тоже...
– Ах, ты, голова! – рассмеялся офицер. – Ведь это он своему Будде молился. И ты с ним!
– А что ж, вашбродь! – заговорил марсовой, внезапно воодушевляясь. – Этта я смекнул: вижу – вроде бы молится... Ну, и пущай – кажинный человек по своему закону, как ему дадено... А ежели по ихнему положению эфто ему на пользу – так зачем и не подсобить?..
– А он тебя из молельни-то не выгнал за твое «подсобление»?
– Зачем гнать – премного доволен был, благодарил, кланялся, к себе в гости зазвал.
– Угощал чем-нибудь?
– Известно! Не в сухую же! Только, вашбродь, и водка ж у них – ни скусу, ни силы... тьфу! одно слово.
– Да это не водка, это верно рисовое пиво...
– Может, и пиво... – пожал плечами марсовой. – Прямо скажу – с души прёт!..
В собравшейся толпе слушателей раздался смех. «Ай да угостили!», «Вот так Титов!», «Вляпался!».
– Зато рыба важнеющая, – защищался тот, – и лепёшки тоже; трава в их запечена этакая, вроде бы мята. Опять же скажу, братцы, баба там была... услужающая, во!
– Ну, ладно, ладно, – перебил офицер, – ты рассказывай по порядку.
– Да что, вашбродь, – тут и конец. Сидели этта мы, закусывали, чай пили... ён про житье своё горемычное рассказывал, что и земли мало, и хозяйство...
– Ты по-китайски разве понимаешь?
– Никак нет, вашбродь, а так... вразумительно он пояснял... бедноту свою показывал, одежонку рваную: видно, что жалился... Ну, я ему долер дал...
– Как долар? – изумился офицер. – Сам-то ты что за богатый?
Марсовой добродушно развёл руками.
– Намедни, вашбродь, вы говорили: китаец на долер цельный месяц прожить может... и с семьей...
– Верно. Говорил.
– То-то и я думал, потому шибко он обрадовался, не знал, как и провожать... А я полагал: мне што? – Всё равно прогуляю... Лучше уж того... для ради праздника... – закончил он с широкой улыбкой, словно извиняясь.
В окружающей толпе пробежал одобрительный говор.
– Это ты правильно, – заметил старый, сурового вида матрос, – потому всё – живая душа, пущай чувствует...
*
В восьмом часу вечера все приготовления к торжеству были окончены. Пространство под тентом задрапировано флагами и убрано маленькими фонарями. Посредине шканцев, на помпе возвышалась фальсифицированная ёлка, заслужившая общие похвалы. Ветви можжевельника, тщательно выбранные и подрезанные, были довольно искусно и правдоподобно расположены вокруг фальшивого ствола – попросту палки, покрытой однако настоящей корой. В стройном деревце, убранном клочьями ваты и горящими свечами, опутанном золотыми нитками, увешанном разными украшениями, непосвящённый зритель вряд ли угадал бы пышный можжевеловый куст. В стороне, по бортам, тянулись столы с подарками и угощением: корзины орехов, мандаринов и... пряников. Последние были приобретены месяц тому назад и пришли в состояние окаменелости; имея вдобавок шарообразную форму, с которой срывался самый острый зуб, они представлялись решительно несъедобными, и большинство кают-компании предлагало просто выбросить их за борт, а не подавать в виде угощения каких-то зубодробительных аппаратов. Другие же, наоборот, утверждали, что пряники-то и будут самым «гвоздём» пиршества, что орехи и мандарины съедят моментально, а над пряниками, небось, повозятся; вопрос же главным образом в продолжительности удовольствия. Так как во главе меньшинства стоял многоопытный «дед» – старший лейтенант, неизменный распорядитель всяких матросских праздников, то последнее мнение восторжествовало.
Но вот два матроса вынесли из самоварной большую ендову с дымящимся напитком и поставили её на табурет под елкой. Старший офицер отправился докладывать, что всё готово. Команда собралась на шканцах. Через несколько минут из каюты вышел командир, молча подошёл к ендове, захватил полную чарку, выпрямился и заговорил своим резким, отрывистым голосом:
– Ребята! Сегодня вот уж второй раз, что мы с вами встречаем Великий Праздник на чужой стороне. В будни, когда работы по горло, – думать некогда: только бы отдохнуть да выспаться. А вот как праздничаешь, всё и лезет в голову: что-то там – в семье? Ну, дай им Бог этот день провести весело, без забот. Скоро, и свидимся – недолго осталось. За работой время летит. Скучает только тот, кто не работает. Наше расписание должно быть такое: скуки ни минуты, делу – время, потехе – час. Но уж коли час, так от души веселиться. За ваше здоровье, молодцы! За здоровье ваших родных! Ура!
Командир поклонился и, по матросскому обычаю, сняв фуражку, разом опрокинул чарку в горло.
– Ура! – подхватили кругом...
Вслед за командиром начали подходить офицеры в порядке старшинства, потом команда.
Когда церемониальное питье чарки приблизилось к концу, вместо одной ендовы появилось несколько: матросы вытащили из-за пазухи припасённые кружки и волной хлынули черпать желанный напиток. Из кают-компании появился вестовой с бокалами шампанского.
– Это будет всё же понадёжнее вашего глинтвейна, – вполголоса посмеивался председатель «обжорной комиссии».
Неожиданно среди команды произошло какое– то смятение. Говор стих... «Стой! Стой, дьявол! Сказано – не пей! Чего пасть разинул – успеешь наглотаться!» – разносился угрожающий «шёпот» боцмана.
Офицеры, улыбаясь и догадываясь, в чём дело, терпеливо ожидали.
Наконец, водворив желаемый порядок, боцман выступил из толпы с подносом, на котором возвышались наполненные до верху кружки, и с торжественным видом начал обходить начальство; затем, став посредине образовавшегося полукруга, произнес громовым голосом:
– Ребята!..
Всё замерло. Всем стало ясно, зачем он запирался с фельдшером в каюте. Однако, здоровый мужчина, расставив ноги и упорно разглядывая что-то на палубе, только краснел, с остервенением крутил усы и... молчал.
– Ребята! – повторил он уже тише – и снова смолк...
Очевидно, приготовленная речь вся целиком выскочила из его крепкой головы.
Положение становилось критическим. Боцман так пыхтел и надувался, что можно было опасаться апоплексического удара. Дед уже собирался двинуться на помощь... Но старый матрос, видавший виды, не терявшийся в штормах, нашёлся и тут. Энергично махнув рукой, вероятно, в душе послав к чорту и свою речь, и фельдшера, он обвел окружающих победоносным взглядом – и заговорил:
– Ребята!.. Так что теперича мы в Китае, а праздник справляем по-нашему. Тоись на манер как бы дома. Потому, значит, командер приказал, а господа офицеры постарались. И вы должны эфто понимать и чувствовать. За здоровье его высокоблагородия и господ офицеров! Ура!
– Ура-а! – подхватила команда, и могучий крик, повторяемый эхом, долго не умолкал во тьме ночи, будя мирных жителей речной долины.
– Наделаете вы тревоги в окрестных деревнях, – смеялся датчанин. – Они и теперь, наверно, ждут нападения!..
Офицеры чокались с боцманом, благодарили и хвалили речь.
– Вот видишь, Загаинов, – поучал дед, – я чувствовал, что у тебя приготовлено: никогда этого не нужно. Говори, что Бог на душу положит, и хорошо выйдет.
– Так точно, вашбродь! Это всё он меня спутал... Я ещё тебе припомню, аспид! – грозил тот в сторону фельдшера.
Дальше тосты пошли один за другим. Пили и за ротного командира, и за артиллериста, и за минера – словом, за всех по порядку. Гвоздём угощения, действительно, оказались пряники, притом гвоздём очень крепким. Матросы из сил выбивались над их уничтожением – мочили, кололи, грызли – а корзина всё стояла полным-полнёхонька.
Начался розыгрыш подарков. Команда с весёлыми шутками и смехом толпилась около деда, который, потряхивая фуражкой, заменявшей лотерейное колесо, предлагал вытащить «нумерок получше». Надо было видеть, как по его совету эти взрослые дети старательно шарили в совершенно одинаковых, свёрнутых в трубочку билетах, с каким нетерпением осаждали затем остальных офицеров, занимавшихся подыскиванием нумеров, с каким удовольствием получали от них самые обыденные вещи, не составлявшие по своей стоимости значительной суммы даже для скромного матросского жалованья.
Очевидно, тут вся суть была в названии: выигрыш, подарок с ёлки.
– Вот эфто ремень – так ремень! – восклицал один. – Эфтому ремню, братец ты мой, сносу не будет!
– Теперича мыла у меня – хошь каждый день весь мойся! Во! – раздавалось в другом конце.
– Рубаху эфту мы про запас спрячем. Потому, значит, по осени в деревню иттить – службу кончаем!..
– Ну к рылу ли тебе? Что ты в ём увидишь? – укоризненно говорил красивый комендор товарищу, получившему в числе вещей зеркальце.
Фуражка деда, неумолчно повторявшего: «По одному, молодцы, по одному на счастье!», «Тащи судьбу за косу – она баба с норовом!» – быстро пустела.
– Ну, кто там ещё? Один билетик остался! Загаинов! Верно со службы не сменили?
– Никак нет, вашбродь! – отрапортовал боцман. – Самолично обходил: и часовые, и вахтенные, и дневальные – все сменены!
– Верно ли?
– Сам, вашбродь! Сам и в машину ходил...
– Что у вас такое? – подошёл старший офицер.
– Да вот один билет остался... Боцман утверждает, что все, кто на лодке, уж взяли, – проговорил дед небрежным тоном, странно поглядывая на начальство.
– А билетов... сколько было?
– По числу команды.
– Вы проверяли?
– Не я один – трое офицеров считали и пересчитывали: боялись – вдруг кому-нибудь не достанется.
– Сколько же числом?
– Сто шестьдесят шесть.
– Сто шестьдесят шесть? – отчётливо произнося каждое слово, переспросил старший офицер.
– Так точно, – ответил дед, надевая фуражку и прикладывая руку к козырьку.
– Эй, молодцы! – весело крикнул старший офицер, покрывая своим голосом общий шум и говор. – Кто там зевает? Кто билета не брал? Подходи сюда!
Наступило молчание. Матросы с недоумением переглядывались... Никто не отзывался.
– Унтер-офицерам обойти свои части! Всех спросить! Кого забыли сменить – веди сюда!
Унтер-офицеры с боцманом во главе бросились исполнять приказание.
Веселье прекратилось. На всех лицах читалась смутная тревога. Старые матросы хмурились, молодые растерянно озирались кругом. Этот маленький клочок бумаги, который дед досадливо вертел между пальцами, не сулил ничего хорошего... Если билеты были по числу команды, если все, кто на лодке, их получили... значит – самовольная отлучка, может быть, побег – стыд и позор для всего «Монгольца»...
Посланные возвращались один за другим. Командир стоял мрачно потупившись и слушал их рапорты.
Безбилетный не находился.
– Сделайте перекличку, – приказал командир сквозь зубы.
– Повахтенно, во фронт! – отрывисто скомандовал старший офицер, скрываясь в каюте, и тотчас же появился вновь со списком в руках.
Через несколько секунд вдоль обоих бортов, на фоне пёстрой драпировки флагов, вытянулись стройные линии матросов. Перед фронтом стояли неубранные, наполовину опустевшие ендовы, лежали наскоро свёрнутые вещи, возвышалась горящая огнями ёлка, казавшаяся в эту минуту какой-то неприличной насмешкой над общей тревогой.
Старший офицер среди гробового молчания начал перекличку, произнося номер и фамилию. Матросы стремительно отзывались обычным: «Есть!», словно торопясь заявить о своём присутствии. По мере того как список приходил к концу, росло нервное возбуждение толпы, усиливалось беспокойство... «Вот, вот сейчас...» – думалось всякому...
– Сто шестьдесят шестой – Рубцов!
– Есть! – не удержался, даже слегка выдвинулся тот из строя.
У всех отлегло от сердца.
Старший офицер закрыл список, повернулся к командиру и, взяв под козырёк, отрапортовал:
– Все налицо.
Командир медленно поднял голову.
– Слушай, ребята: чтоб не портить праздника, не хочу и допытываться, какой дурак наделал нам столько тревоги. Я об этом забуду. Разойтись!
Фронт рассыпался, но равновесие в атмосфере не было восстановлено. Матросы беспорядочно толпились на палубе, не прикасаясь к недопитым кружкам, оживлённо вполголоса толкуя о происшествии.
– Ахти, грех какой! – Скажи на милость! Как его лукавый попутал! Чтоб ему!... – слышались замечания.
– Нет, я его уличу! Я его со дна моря достану! Я ему покажу, как шутки шутить! – разносился по всему судну «шёпот» Загаинова, появлявшегося то тут, то там. – Подсобите, братцы, приглядывайтесь – соопча надо! Соопча! – убеждал он.
Очевидно, праздник расстраивался. Тщетно офицеры пытались рассеять неприятное впечатление, смягчить негодование возмущённой команды.
Как последнее средство, дед вызвал песенников... Вдруг на баке раздался необычайный шум...
– Так вот кто ты таков есть! Вот он что за гусь! – гремел боцман.
Всё сначала ринулось туда, потом хлынуло обратно на шканцы.
Командир хотел крикнуть: «Не надо!», но не успел, – между ним и живой стеной матросов уже стояла, вся съёжившись, маленькая фигурка с безусым, безбородым, совсем ещё детским лицом.
Председатель «обжорной комиссии» давно уже возмущался.
– Сказано: ужин в девять часов – значит в девять надо и за стол... Потом на меня же будут кидаться: тут перешло, там подгорало! – вполголоса, но так, чтобы все слышали, заявлял он.
Уступая его требованиям, командир и офицеры спустились в кают-компанию.
Но никому не сиделось на месте. Веселье, действительно, заразительно. Каждый с непроизвольной улыбкой прислушивался к песням и взрывам дружного смеха, доносившимся сюда. Наконец наверху произошло что-то невообразимое: хохотали, аплодировали (обычай, перенятый нашими матросами от французских матросов), кричали «ура». Разговор за столом оборвался. Офицеры молча переглядывались, смеясь, слушая и стараясь понять. Командир, уступая общему настроению, нарушил этикет:
– Господа, не пойти ли взглянуть... Всё равно – десерт можно подать наверх... Там что-то особенное...
Действительно, наверху происходило нечто особенное. Распорядителем и главным заводчиком увеселений являлся дед, стоявший на вахте.
С машинного люка на планширь, на высоте, примерно, аршин двух, был перекинут шест, совершенно гладкий, толщиной не больше трёх вершков. На шест друг против друга садились два матроса. В правой руке каждый держал за угол подушку; левая оставалась свободной, и хвататься ею за что-либо строго воспрещалось. Своеобразный турнир сводился к тому, чтобы ударом подушки сшибить противника на палубу, а самому удержаться. Задача нелегкая, так как сохранять равновесие на тонком, скользком шесте даже и без борьбы требовало большого искусства. Но в данную минуту буйный восторг команды был вызван главным образом тем, что в состязании добровольно принял участие наш повар-китаец с мудрёным именем, для простоты окрещенный Иваном.
В то время как толпа матросов почтительно расступилась, пропуская командира и офицеров, Иван, уже несколько раз потерпев неудачу, без шапки, красный, возбуждённый, стремился снова занять позицию, с которой был только что свержен.
– Не трожь! Не трожь! – галдели другие. – Вали, Ванька! Покажи ему Кузькину мать!
– Ни, ни, ни! Ещё один! Моя тогда не знал! Моя тепель будет знал! – кричал упрямый китаец, вырываясь из рук приятелей и снова громоздясь на шест.
– Ну, Зуев, держись! – предупреждали некоторые его противника, победоносно озиравшегося с подушкой в руке. – Ванька-то озверел! Не сдобровать тебе!
– Ладно! – посмеивался Зуев, гладя усы. – Он у меня живым манером редьку вкопает! В лучшем виде!
Но товарищи словно напророчили. Китаец видимо приспособился, весь как-то подобрался, съёжился, ловко отразил удар, изловчился, сделал неожиданный выпад – и матросские башмаки высоко мелькнули в воздухе и исчезли в толпе.
