Пасти телят Гошке-цыгану обрыдло. Жара стоит, овод ест, что ни день – клин теряется. При луне потом ищет. Стадо в сто голов на двух пастухов рассчитано. Пасет же Гошка-цыган один. Из-за денег. «Цыганом» его за многодетность прозвали. Сейчас он бобыль. Живет на стане с восьмидесятилетним отцом.
Летний гурт молодняка становищем в березовом логу на речке Амонашке. Отсюда до реки Кана рукой подать. Пологий склон лога в березовых лесах, южная крутая сторона лога – в альпийские луга и перелески. Пасет Гошка-цыган телят в основном в логу. Открытые солнцу, без летних дождей луговые травы в порох превратились. Осенью сочная трава только здесь и держится.
Минувший день для Гошки-цыгана прошел без маеты. Да и пригнал он телят рано. Суббота. В устье Аманашки на пасеку собрался. В его стаде шесть быков с этой пасеки на откорме…
Гошка отдыхает на чурбаке перед зевом железной печки, что на кирпичах подле дома. Запавшие карие глаза от частого недосыпа синью подведены: лицо, кажется, от забот мхом обросло. Кожаный картуз он держит под локтем на коленке, ворошит железным прутом полешки. От близкого огня влажные сапоги дымятся едкой кирзой. Гошке-цыгану привычны эти запахи кожи, лошадиного пота, от навозного гурта, застарелого жилья, немытой одежды – среди них он вырос и состарился.
Бранит отца:
– Мог бы, и вскипятить чаю. Знаешь, вить, что без задницы от седла за день явлюсь.
– Старик я… Чо могу? – шамкает в ответ дед.
Солнышко из лога ушло, прохладно, дед кутает плечи вытертой дошкой. Сидит он на сгнившем порожке дома. Крепкий старик. Не пил бы последние годы «стеклорез», бегом бы еще бегал.
– Не терял седня телят-то? – Вопрос этот батя задает Гошке каждый вечер.
– Сотый раз табе говорено: обошлось.
– Забыл я. Дай сигарету.
– Ты ж токо курил?!
– Разве? Вот память. Все одно дай.
Курево в Степняках продают на вес: брак табачной фабрики. Россыпью – «Приму», «макаронами» – «Енисей». «Макароны» покрепче. Их Гошка-цыган и покупает. Удобно, хошь аршин смали. Старик курит беспрестанно, поэтому Гошка отрывает от «макаронины» на полмизинца, вставляет в мундштук, прикуривает от головни, затягивается, после чего подает.
– Съезжу-ка я на Кан, – объявляет он о своем решении.
Была жива матка, Гошка с батей на равных поддавали. Сейчас отцу он ни грамма не дает. Маета потом: то помоги встать – «ссять хочу, до ведра веди», то помоги лечь – сам не может. Не успеешь уложить, опять кряхтит, – пытается подняться, – матюгается на немощную старость.
– Гошка, – орет, – веди, опеть ссять хочу…
И так пока не протрезвеет.
– Ладно, поехал я. Чаю попью уж, когда вернусь. Мотри тут за телятами.
Левый склон лога открыт взору. По дну течет спокойная Аманашка, плотно укрытая кущами черемухи и ольхой. В устье лог широко раздается и ступенчато распахивается левобережьем. Внизу на лугу большая пасека, сот на двести колодок. От пасеки высокая деревянная лестница с перилами к домам на верху. Пасека создана умно и по-хозяйски: жилой барак имеет западный и восточный подъезды. Внутри он наглухо разделен от спальных комнат. Кухня окном на запад, с видом на ворота из металлической рапицы. Пасека огорожена. Свинарник и зимний телятник вынесены за периметр пасеки вверх по логу. Место зимой глухое, задуваемое снегами. Летом же гостей на пасеке всегда много. Особенно на выходные дни. Здесь и медовуха, ниже устья Аманашки под прижимом зимовальная яма сига в Кану. Много щуки и разнорыбицы. Рыбалка, отдых на солнышке, медовый запах донника, и фацелии с полей, буйный Иван-чай в приустьевой части лога. Пасека благоустроена, своя подстанция, баня с бассейном, омшаник для зимовки пчел на триста колодок. Строило эту пасеку в советское время предприятие Коммунальных и бытовых услуг населению района. Звалась она исстари «Лукинской». Теперь, когда вся страна пошла с молотка, пасеку за бесценок купил «новый русский», владелец биржи «Тройка-К» – Сергей Петров, но следил за порядком здесь – наездами, его партнер по «бизнесу» Игорь Иванушка. В отличие от большинства нуворишей, мужики эти были выходцами из окрестных деревень, поэтому природу и человека в ней понимали, ценили и сельских людей жалели – привечали. Гошка-цыган пас в своем стаде бычков «на откорм» для хозяев этой пасеки. Денег за работу он не брал, а вот продукты и спирт «Роял» получал здесь каждую неделю.
– Михалыч! – Гошка-цыган, не сверзаясь с коня, покричал у запертых ворот пасеки.
Двор за воротами плотно заставлен легковыми машинами. Людей не видно.
– Хозяин здесь, – скорым пехом заспешил на зов из западных сеней пчеловод Михалыч, на ходу громко предупреждая пастуха, что сейчас не до него.
– Да я ненадолго. Дай пузырь, а?
– Подожди за подстанцией, – согласился Михалыч. Пчеловоды народ не злой и радушный, редко встретишь среди них и прижимистого.
Гошка направил коня куда указано. Но поздно – его увидел идущий от берега хозяин. Гошка повернул коня назад к воротам, поздоровался.
– Есть проблемы? – Гошка-цыган замялся, стесняясь своего вида рядом с праздничным спортивным костюмом Петрова: потом и грязью, аки пес шелудивый, пастух провонял; небритый которую неделю, в рваной одежонка советского ширпотреба.
– Понятно. Подожди, – хозяин ушел в дом.
Михалыч вернулся с пузатой заграничной бутылкой, буханкой хлеба и с увесистым батоном «дачной» колбасы.
– Хозяин наказал, чтобы закусывал ты. Спирт мериканский, пьется мягко, а валит с ног неожиданно.
От пасеки Гошка-цыган поехал к роднику. Не хотелось к отцу, клянчить начнет – оба напьются.
На вкус «мериканский» спирт показался слабее русской водки.
– Нешто это спирт? – решил не разводить Гошка. Махом опрокинул треть кружки. Еще шустрее залил в горло две кружки родниковой воды. Только после этого вернулось дыхание.
– Точно – рояль! – Разломил палку колбасы. Одну часть сунул в переметную суму вместе с хлебом для отца, вторую не заметил, как и съел.
Пить спирт неразведенным Гошке понравилось. Еще слаще показалась родниковая вода. Уже и месяц золотистым рогатым зверьком прогуливается по звездному небу, и пулянье ракет в устье Аманашки на пасеке прекратились, а Гошка-цыган все сидел под развесистой старой березой у родника и, вообразив себя и впрямь «цыганом», дико и монотонно выл.
И – чудо! Давно изведенный в этих местах волк, будто услышал своего собрата, переплыл Кан и явился на зов собрата из правобережной тайги. Где-то находился рядом с родником и высоко отзывался на Гошкин одинокий беспомощный стон.
***
Братья Глотовы собирались быстро. Обговорено все заранее. Пастухи в степных гуртах «настеклорезятся» – хоть из пушки пали – не слышат: лови арканом телят в загоне и тащи без опаски к машине. Крали телят братья дерзко, не оставляя следов. Крали Назар с Симой на землях Степняков у Аманашки. На своей территории и волк овцу не дерет. Эти же были по жизни волками, для которых малая родина их отца, казалась краем других земель и из другой жизни.
– А это зачем? – Сима затворил гараж и заметил в салоне полицейскую фуражку Назара. Брат состоял «старлеем» в железнодорожной полиции еще совсем недавно. Потрошил с ним Сима и рефрежераторы. Поймалась «Назарова бригада», шума не хотели – полицаи воровали и грабили. Уволился Назар из органов. Теперь братья держали шашлычную на трассе. Рядом с Красноярском грабить телятники опасались, за ночь успевали смотаться до Канска, там прометнуться в сторону Бражного – Степняков, раз украли свиноматку среди белого дня за Тараем: застрелили из карабина на виду сельских жителей, загрузили в багажник УАЗа, да и кто их потом искал…
До гурта в логу у речки Аманашки они доехали при ясном рогатом месяце. Старая Рахманиха, сохранись она в советское время от «укрупнения совхозов», была бы видна сейчас зернотоками. Старинная деревня в былые годы лежала в пойме вдоль Кана. Очаровательные для души и взору ясных глаз места. «Степняков» тогда не существовало. Вынесли «умники» деревню к тракту на восемнадцать километров в степь: на пупах окрестных холмов, продувная и пыльная деревня, без природной воды и радости живой жизни для русской души.
О том, что кто-то из знакомых может быть пастухом на летнем стане, братьям Глотовым и в голову не приходило. Столько лет прошло. Никто из родственников теперь в Степняках не живет. Родились братья в старой Рахманихе, поселок у тракта за родину не считали. Да и какая может быть нынче в людях совестливость? В Кремле у правителей, где совесть была, мох вырос…
Сима ушел на разведку. Назар по природе трусоватый и пакостный, всегда впереди себя пускал и в детстве старшего безголового Симу. Талантливый рисовальщик в школе, к зрелым годам Сима успел поучиться и в Художественной школе, и поработать «оформителем» при центральной городской мастерской художников. А разбомбили суки страну – вся сучья натура в братьях и объединилась в единой цели добывания легких денег. Назар ждал брата, разминаясь возле прицепа под фартуком: попинал скаты, помочился на колесо. В глаза бросилась кокарда на фуражке, яркая в лунном свете. Назар достал ее и натянул плотно на костлявую башку. Нервозность прошла. Понял, чего ему недоставало: властной уверенности и ощущения безнаказанности, какие придает человеку форма, а вместе с ней и власть над другими.
Вернулся неслышной тенью Сима.
– Порядок. Можно подъехать к самой изгороди: никого нет и коня не видно.
Телята стали подниматься. Ближнего бычка к изгороди Назар захлестнул веревочной петлей. В четыре руки братья рванули удавку. Бычок мыкнул и осел на колтыхи всех четырех ног. Назар оставил повод Симе, а сам клещатыми пальцами рванул теленка за ноздри. Скотина послушно пошла за человеком из загона.
Рогатый месяц прилег на кромку леса и сложил ногу на ногу. Равнодушное животное, по определению Назара. Такой же воришка, как и братья, в помошниках им услужливо подсветил. Теперь ехидно наблюдал за зверьками на двух ногах у машины. Но вот что-то рогатого на небесах воришку обеспокоило, он выглянул в прогал между деревьев, и стало видно как ясным голубым днем: вдоль изгороди загона, перебирая руками по жерди, весь в белом шел человек.
– И хто такие? – вопрос поставлен был так, что у Назара, не видевшего деда, в мотню с конца бзикнуло: уссался! Не оборачиваясь на голос, заученно выпалил:
– Полиция! – только руку к козырьку фуражки не приложил, которую он так и не снял.
– Хто? – не понял дед.
– Полиция… Тебе же сказано, – пришел в чувства Назар. У Симы рядом щеки, как у хомячка, ходуном ходили, а глаза бильярдными белками выпучено желтели.
– По какому такому праву быка ташшите? – Дед смело подошел к Назару и взялся слабой рукой за тугую веревку. Бычок, почуя защиту, опять уперся.
Привычный к кулачной расправе, Назар неожиданно для себя, что есть силы, ударил кулачищем деда в лоб. Будто не старика немощного бил, а быка между рог. Дед – брык и готов.
– Убил? – схватился за голову Сима. – Валить надо отсюда скорее. Бросаем теленка.
– Сам помер от старости, – Назар тер лоб и не обратил покатившуюся под горку свою полицейскую фуражку. – Озарение брата понял и Сима.
– Сам так сам. Нечего шляться по ночам…
***
Привязанный к родниковой ветле конь тихо заржал. Гошка-цыган открыл глаза: «Показалось? Волк выл?» нет, он не дома. Светает. Небо низкое, дождевое. Рядом литровая «мериканская» пластиковая бутылка. Поискал глазами кружку: закатилась на донце родника. Надо похмеляться и ехать на гурт к отцу.
Неразведенный пить спирт Гошка-цыган побоялся. Похмелился, жадно напился родниковой воды. На полпути к гурту он был опять натурально готов. Спящим в седле – руки плетьми по обе стороны конской шеи – он и предстал взору отца.
Конь прошел к навесу, привычно уткнулся в ясли с овсом.
– И хто такие? – петушисто спросил старик коня и мертвецки пьяного в седле сына.
– Полиция, – ответил себе и погрозил кулаком поднявшему морду коню.
Назар не убил старика. Не таков русский человек, мужик и пахарь, чтобы от удара кулака в гроб ложиться. Не убил, но дураком деда сделал.
Час назад старик очухался. По привычке позвал:
– Гошка! Помоги встать, ссять хочу. – Полежал, подождал. Ночи он не помнил, братья притащили его в дом и уложили на матрас кровати. Все правдоподобно: от старости человек прибрался в мир иной. Ответа Гошкиного нет. Тут-то старик и наткнулся взглядом на забытую Назаром полицейскую фуражку. Соскочил молодцом, будто и не жил восемь десятков, надел фуражку и к зеркалу. Старое, колотое, оставшееся от доярок двадцатилетней давности, зеркало отразило облик деда – «полицая».
– И хто такой? Полиция…– сам же и ответил, и заклинила старая память деда. Только и знал теперь эти три слова: «Хто такие? Полиция…»
Назар не скоро хватился форменной фуражки. Проехали с полчаса, пока он вспомнил, что она осталась в доме старика на гурте. Резко затормозил и стал разворачивать машину в обратный путь.
– Ты што-о? – Сима стекло лобовое чуть не высадил башкой.
– Фуражка…На подкладке хлоркой мои инициалы.
– Ночка? – хмыкнул Сима. Был он не совсем пьян, и соображать еще мог.
Свернули на проселок с трассы, в чаще лесной отцепили прицеп с мясом. Налегке помчались за фуражкой.
За домом под навесом – конь с мертвецки пьяным всадником в седле. Из-за угла вышел дед и спросил братьев в спину:
– И хто такие? – второго раза мочевой пузырь Назара пережить не смог: мигом он опростался – уссался Назар. Сима дара речи и движения лишился: пульс не щупался, ведь мертвый же был дед.
Старик вышел им наперед.
– И хто такие? – он по-прежнему в подштанниках и белой рубахе без ворота.
– Полиция, – сам же и ответил себе.
Братьям объяснять не надо: не в порядке у деда с головой.
Сима опасливо покосился на спящего в седле пастуха и сдернул с головы старика фуражку. Белым днём Назар узнал в старике односельчанина, давнего друга отца. Вместе на войну они уходили в 43-м. И было им по 18 лет. Но братья друг другу в этом не сознались.
Дождь застукал, зашумел упругими нитями по июльским березовым лесам и травам. В дождливую погоду из лога не подняться – так крут взъем склона. Выбраться можно только по объездной, минуя пасеку. От нее новые хозяева бульдозером проложили дорогу наверх, к полям в степи. До села Степняки.
Валерий Шелегов (г. Канск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
