Жывіце, людыны, у добрым настроі і магутным здароўі.
Дом
Семейко засобирался в тайгу по чернотропу, спешил заехать в охотничьи угодья до глубоких снегов. Сборы эти осуществлялись загодя, и грезилось Семейко таежное уединение от промысла до промысла. Зрелым летом Семейко выговаривал у директора совхоза для себя отпуск на эту пору, и припасы закупал в Абане в охотничьем магазине заранее.
Проснувшись до рассвета за окном, Семейко радовался выпавшему отпуску и предстоящей охоте. Вчера поздним вечером скотники отделения вернулись с молодняком с летних таежных гуртов, где с самой весны Семейко работал пастухом. Пробудившись, Семейко лежал без движения. Но руки, привычные в такое время к труду, запросили дела и их слегка начало покручивать в мышцах. И подчиняясь этому зуду, Семейко взломил плечами, хрустнул телом, зашевелился.
– Семён Василич, – Валя Колесень почуяла его пробуждение. Негромко позвала из прихожей. – Слышь, отец?
Семейко не отозвался. Разомлело лежал в кровати на горячей перине, отдыхая душой и телом. В жарко топленой избе настойчиво держался дух стряпни. Светлый морок горницы настолько загустел этим запахом, что хоть бери его в пригоршню и выжимай, а выжмешь, ешь горячий со спелым нутром аржанец. Вчера наломался в верховой езде, нагибаясь в седле, увертываясь от хлестких сучьев и лапин, гоняясь на жеребце по березняку за блудливыми телками. И сейчас, в преддверии длительного отдыха, душа праздно примеривалась к мыслям. Виделась уже и старинная прадедовская баня на Павловском ключе, слышался скрип влажного снежка под валенками. Насторожила тишина в доме. Радио никогда не выключалось, день начинался с гимна СССР. Новостями в крае. Хлеб еще не весь убрали. Молчит радио, словно провода кто обрезал на столбах к деревне.
– Сёмушка! Семён Васильевич…– Валентина заглянула в проран желтых штор.
– Ты не спишь?! – Валентина тронула небритые его щеки. Вчера он припозднился, бриться не стал, отложил и баню на сегодня. Руки Валентины пахли житом, сдобой. Семейко попридержал дыхание.
– Чо с радио? – тихо спросил он.
– Три дня как молчит радиоточка, – ответила Валентина.
До прихода к нему Валентина неслышно и плавно управлялась по дому с раннего часа. Пробудившись, Семейко видел, как в прихожей жена легко и сильно орудует осиновой лопатой, вынимая из глубины русской печи жестяные формы с готовым хлебом. Мельтешит из кухни в прихожую к столу, покрытому толстым белым рядном, прикрывает широким краем этого рядна спелый хлеб. Валентина единственная из деревенских баб, кто печет хлеб на дому. И поставу затевает всегда докучную. И тетешкает её потом, и возится с тестом с трех часов ночи, будто с дитём малым и капризным. Выпечет хлебов всегда вдоволь и себе, и учителкам даст, и медсестре. Брат Валентины Гоша Колесеньв Зимнике живет, тоже каждый раз за хлебом на «Жигулях» приезжает. Сегодня жена пекла и сдобу к праздникам, и унюшливый аромат сдобы с ванилью сочился из кухни в горницу, и особенно остро исходил сейчас от рук жены.
– Чо хотела? – выдохнул Семейко.
– Слышь, Семён мой Василич, чего скажу. Вечор уж не стала тебя расстраивать. Васька-то наш, точно сдурел. Увел у Симоновича, батьки твово дочку. В Абане она у него щас. В Канске учебу бросила. Батька твой громы мечет. Грозится ребра нашему Ваське переломать.
– Я, переломаю… – Семейко не поверил в сказанное. Приподнялся на локтях.
– А ты куда смотрела? Красиво получается. – Дальше он не продолжил. Но Валя Колесень поняла: о чем он. А получалось не совсем ладно. Симонович приходится Семейко родным отцом. Теперь выходило, что сын Валентины Васька, которого Семейко вырастил, женится на его единокровной сестре по отцу. Поздняя дочь Симоновича ровесница ихнему Ваське. Учится в библиотечном техникуме в Канске. Приезжала летом на каникулы. Васька из Абана дома гостил. Вот и окрутились в клубе. Когда снюхались Валентина не ведала. А сын ее, когда она узнала и стала молить его не делать беду: тятька Семейко осерчает! Сын Васька похвастал: «Захочу, Симонович сам мне ее на саночках привезет!» Так все случилось. От торопкого шепотка Вали Колесень, за досчатой крашеной перегородкой в спаленке за печкой, разомлело, захныкала Маринка, спавшая с восьмидесятилетней Матреной.
– Тише. Дом весь побудила, – угомонил Семейко жену.
– Ну, ба-а-а, не тавкайси! Вот как дам щас…Папка приехав?
– Спи, моя доня. Спи. Рано ешо. Приехав твой папка. Приехав. Зорюет, пока. Успеешь увидать свово папку. Дома таперича будет. – Матрена, мать Валентины, белоруска. Белорусские переселенцы Колесни из Витебской губернии. И Валентину Тимофеевну Колесень до замужества, звали не иначе как Валя Колесень. Звал её так и Семейко мальчишкой.
– Ага, мамка гутарила, что папка на охоту собравси. Байкал вечор вон как бесився…
– Спи, спи, спи…
Перебранка, старой и малой, за стенкой. Дочкина забота о нем и поступок сына. Мысли о прошлой жизни и настоящей – все перемешалось в Семейко в тихую ноющую боль, спуталось в постоянную тревогу за детей. Вроде бы и радоваться надо, но опять пересекались пути не по-людски. Жизнь шла, будто по замкнутому кругу, из которого никогда не вырваться.
Оконца горницы заголубели ясным утром, а Семейко все лежал в прежней позе ладонями под затылок. И нежданно-негаданно вспомнил всю свою жизнь. Уже и Маринка наскакалась, наластилась к Семейко, и ушлындала на улку. И бабка Матрена замозолила глаза своим хождением туда-сюда, а он будто онемел и все тут. Онемеешь. Когда все так.
В сорок восьмом Володька Шеляхпривел Валю Колесень в дом отца. Дом о две половины, и без того тесный семейству Василия Павловича, с прибавлением невестки и вовсе стал походить на муравейник. Девять человек спали и на полу под шубами, и на палатях вповалку. Тесно. На почетском тракте Василий Павлович Шелях слыл знахарем. Ехали больные отовсюду, всех он принимал. Семейко шёл тогда восьмой год. Невестка Валя Колесень оказалась работящей и покладистой молодухой. Свекровь полюбила Валю Колесень. Полюбил всем сердцем невестку Валю Колесень и подросток Сёмка. Эта Валя Колесень стала так ласково Сёмку называть «Семейко», как и водится у сибирских старожильческих сябров, которые исстари Семёна Семейкой зовут. Колесень Валя пережила голод тридцать третьего. Отец её Тимофей Колесень в тридцать третьем году умер с голоду. Сёмка вымахал к девяти годам в парня. Голодное время было и после войны. Валя Колесень подкармливала Сёмку тайно от свекрови. За доброту он и полюбил Валю Колесень. Никто этого не знал. А он любил ее тайно сорок лет. Живут теперь семьей. Не мечталось, в подростках. Валя Колесень на одиннадцать лет старше его.
Дедовская знахарская сила передалась Ваське, среднему сыну Вали Колесень. Открыто Василий не лечил, но несли младенцев. Пощупает, пошепчет, и помогает от сглаза, выправляются дети. «Захочу, Симонович на саночках привезет»… Замыслил Васька девку-то.
Молодожены Володька Шелях с Валей Колесень решили строиться. Дитя родили, Володей сына назвали в честь отца. Свекор сердится, сына Володьку со свету сживает: лес на дом заготовлен, а сын тянет со стройкой.
Поставили молодые дом рядом с усадьбой Василия Павловича Шеляга. Огороды общие, пахать, сажать и выкапывать семейно картошку колхозом удобно.
В доме хлопнула дверь. Семейко встрепенулся, смахнул дремотные мысли. С улицы вернулась Маринка.
– Папка, встав? – шумно стягивала пальтишко у порога дочь, одновременно стряхивая с ног валенки. Один катанок полетел под стол, другой угодил за шторку на кухню. Маринка росла шалой девочкой. Мальчишкой бы ей родиться. Валя Колесень, без его, отцовского надзора, запестовала дочку. И была она неспокойной и своенравной, капризной и признавала только волю отца Семейко. Будто чувствовал ребенок, что будущее за отцом, хоть и не понимала мамкиных годов. А случись что с Валей Колесень. Ох, и долго же еще нужна Маринке мамка. Валя Колесень полвека уже отмерила. На Маринку Колесень за обувку сердилась. Девочка наоборот, нарочно расшвыривала катанки по прихожей.
– Вот я-то пожалюсь отцу. Уж он-то табе задасть, раз ты мамку не слухаешь. Вот уж задасть…
– И не задасть, не задасть. Папка мой любимый, – шумела уже Маринка в горницу к Семейко. Он не единожды при таких разговорах жены и дочери улавливал в себе смутное определение в отношениях двух родных существ. Будто бы все и ладом, и втемеже, нет-нет, да и проскальзывала мысль, что Валя Колесень, мать ребенка, вовсе будто бы и не мать ей, так поздно, в сорок семь лет родила. Будто нет в Вале Колесень той пристрастной материнской заботы о дите, а есть какая-то большая, неизбывная боль, рожденная чувством временности и скорого конца.
– Папка, мой любимый. Возьмешь, меня в тайгу?.. Я табе буду шчи варить. Ноги, как мамка мыть…– От дочери веяло улицей, снегом, жизнью. Значит, ночью, пока он спал, дул зазимок. И ведь запомнила, пичуга. Случилось раз такое. Радикулит согнул. Валя Колесень и помыла ему ноги после сырых грязных сапог.
– В тайгу? А мамку слухать будешь?
Маринку дети Вали Колесень любили страстно. Все уже взрослые и пятилетняя сестра их забавляла до умиления. Любили Володькины дети и «тятю» Семейко. «Тятя» – на языке старожильческом, значит «отец» не родной. Но чувствовалась за всем этим какая-то недосказанность, путанница в понятиях и неловкость. Иногда Семейко казалось, что не стань вдруг Вали Колесень, все потеряет смысл, кончится и его жизнь. Дочь? Она из другого времени. Сейчас она как бы временно с ними, но не успеешь оглянуться, и нет ее уже рядом. Как это случилось с Валиными детьми. Давно ли они все под стол пешком ходили…
– Марья, ходи сюды, – позвала Валентина. – Дай отцу подняться. Он и так у нас сёдня навроде именинника загостился в постели. – Марина?! – зашла она в горницу.
– Чой-то ты и взаправду, Семейко мой ласковый, сёдня какой-то не тот. Васька расстроил?
– Ты. Тимофеевна, побудь рядом, – попросил Семейко жену. – Грудь чей-то теснит. Пацаном себя вспомнил. Как подкармливала ты меня, голодного. Устал я. Всю жизнь работаешь, а что толку? У тебя вон даже и пальто доброго нет. Сколько лет уже в этом своем, затерханном, зеленом. Будто и не работаю, денег у нас нет на пальто.
– Так дети же…
– Дети…
Валя Колесень завсегда уважит Семейко. Хоть потоп, прав он или не прав. Уважит – хозяин! И сейчас она затихла рядом по его просьбе, и дел по хозяйству много. И Семейко это знает.
– Ай, вправду, табе для мене пальто новое хочется? Хозяин мой?
– Вправду, – честно подтвердил Семейко.
А хозяин Семейко и верно добрый. Пятерых детей Вали Колесеньот соплей поднял. Старшему Володе и дочери Надежде с зятем, в Абане, дом каждому поставил. Денег на мебель дал. И больно вчера Семейко стало, когда Валя Колесень встретила его у калитки под уличным фонарем в вытертом до ниток шерстяном пальто и калошах на тапочки, в чесучовых штанах, пододетых под Матренину паневу, в рваном сыновьем свитере, с тугим узлом волос на затылке.
-Ай, вправду табе сильно хочется для меня купить новое пальто? – глаза Вали Колесень молодо и счастливо светились от одного только его желания купить ей это пальто.
– Хочется. – Подтвердил Семейко еще раз.
– Табя тут не было, – вспомнила Валя Колесень.
И рассмеялась.
– Миня Печенок заходил. Сваталси. Говорит, выходи, Валя, за мене замуж. Я табе чулки куплю.
– Ну и шош ты растерялась? Сейчас бы в новых чулках корову доила.
В светлой избе хлебно и тихо. На душе у Вали Колесень покойно и хорошо. Она счастлива. Она всегда умеет счастливой быть. Умела этим счастьем оделить и его, Семейко, как сейчас.
– Баня, хозяин мой, настоялась уже. В поре. С трех часов каменку жгу. Уголья выгребла, стены помыла, водой обдала. Заслонки задвинула и дверь подперла, чтобы не вытягивался жар. Вставай, с постельки-то…
Люди добрые
По пояс голый и белотелый, босиком по крашеному полу, Семейко прошел в прихожую, перебирая пятерней кудлатую после подушек голову. Высокий ростом, статен и молод. Валя Колесень залюбоваласьмужем, заспешила посмотреть в печи сдобы. Семейко сунул ноги в калоши, накинул на голые плечи телогрейку, подался на двор.
С поветей крытого летника вспорхнули голуби. Темные высокие скворечни под голбцами шалашиком, вдругорядь, за ночь, нарядились пуховичками снега. Зазимки пришли на рассвете. Снегом прибрано всюду на дворе. На краснотале в палисаде, белый снег накрыл картофельную ботву в огороде, шапкой напух на поленнице сосновых дров вдоль заплота. Лёг снег не коренной, сойдёт ещё, октябрь начался, через пару недель можно белковать.
Семейко постоял на высоком крылечке, втиснулся глубже в телогрейку, пошел к собаке. Лайка пепельной масти Байкал, повизгивая и подрагивая, возя задом от нетерпения, поджидала хозяина у бани возле будки. Загавкал кобель громко, утробно, при его приближении, запрыгал – затанцевал на задних лапах, вытягивая цепь, просясь передними лапами хозяину на грудь. Лай собаки почудился особенно гулким в этой прибранной тишине. И недалекие, высокие стожарные пихты за огородиком приглушили зеленым лапником в снеговой кухте этот лай.
– Цыть, ты, дурак те скудахтал, – все же довольный радостью собаки к себе, негромко обронил Семейко.
– Благодать-то, какая, а ты ее рушишь. – Кобель присмирел.
Оконце бани запотело, заплакало слезой. Духовито, перешибая все дворовые запахи, из предбанника несло пареной березой. Ах, как хорошо жить! Ну, до чего же хорошо!
Семейко заскрипел снегом к хлеву, заглянул в загон. Телка, уткнувшись в шею коровы, шумно вдыхала материнское тепло, отдыхая после утреннего едова. Отхлопав, отбившись в небе, вернулись, сели и успокоились, воркуя в подкрышной темени, голуби. Семейко подумал, что хлев бы надо убрать от навоза и соломы топтунца. Топтунец еще пойдет на подстилку свиньям. Дворовая справа в порядке, не ломана, не завалена, сеновал – битком. Зиму встречают по-хозяйски, хоть и провел он лето в гуртах. Подумал о сынах с благодарностью. В сенокос отработали, сено вовремя до двора вывезли, картошку матери выкопали. Не сегодня-завтра и сами объявятся из Абана. Знают, что тятька приедет. Кабана колоть надо. Тёлку уже после Нового года сдаст на мясо. Дороже выйдет. Ровно и покойно думалось Семейко после утренних сомнений. Показалось, преувеличил. Надумал Васька жениться? Значит, время приспело. И не Семейко ему жену выбирать. Доволен Семейко жизнью. Всего душе угодно: и достатка в доме, и уважения от детей Вали Колесень. Любил Семейко Валю Колесень всю жизнь сердцем, жалел.
Босые ноги простыли в калошах. Из кухонного окна во двор на него смотрела улыбчивая его Валя Колесень. Ждала хозяина в дом, не тревожила его неторопкого осмотра хозяйства.
Со стола хлебы убраны. Матрена и Маринка полдничают. Последние годы старуха ест мало. Больше простоквашу с хлебными катышами употребляет. И сейчас она щипала тонкими, похожими на темные восковые свечки, пальцами мякиш из разделенной горячей буханки, медленно катала в сухих ладонях и запивала кислым молоком.
– Ты мене с пензии зелененьку дашь? А то катать не стану…
– Три рубли-то? Дам, табе дам. Куды мне их? Туды их не заберешь. – Старуха, который год уже собирается «туды». Но травы пьет, настои, лечится. А нести ей «туды» нечего: Валя Колесень рано овдовела, остались после отца сиротами пять ребятишек. Вся пенсия уходила на внуков.
– Бабань, ты жить устала? Ты же совсем старая, – Маринка прекращает катание, ждет, приоткрыв от любопытства рот.
– Устала, моя Доня, устала. Но жить хоца. – Старуха вытирает подолом паневы впавший сухой рот, грузно поднимается, опершись всем телом на заласканную до орехового цвета клюку.
– Присаживайся, батюшко, завтрекай, – предлагает Семейко бабка Матрёна.
– Опосля. В баню сперва наведаюсь… – Любил баню Семейко истово, мог по три раза на неделе париться, морсу поглотать. Парился он не шибко, но сыны с ним не соперничали – на пол садились. Сегодня еще при звездах, Валя Колесень выскребла и вымыла баню, воды вдоволь нагрела в котле, каменку березой нажарила. В тазу на полке два веника запаренных ждут, в предбаннике на крытом половиком коннике чайник с брусничным морсом. Всё в своей череде, как он любит. Летние работы по хозяйству закончились. И не удивительно, что хозяин не хватался, приехав, то за одно, то за другое. Что сам не успевал, сыны помогали. И ушел бы Семейко в баню, как и прежде, один, и Валя Колесень бы позже подошла, спину потерла бы, не загреми на веранде по простывшим половицам костной кирзой сапоги, ни ранний и ни поздний гость в такой час утра. Семейко посторонился от двери, подминая скаток белья под мышку, глянул на Валю Колесень. Жена пожала плечами. В их дом в Егоровке, отмежёванный пустующей усадьбой старика Жерносека, редко кто последние годы заглядывал. Разве что бригадир скотников с коня потянется через палисад кнутом к окну. Да упредит по надобности, или училка за хлебом зайдет, медсестра иногда.
– Здравствуйте, люди добрые, – хмельненький, маленький росточком, но широкий в плечах от самого пояса, Миня Печенок остановился у порога.
В любом жилом месте сыщется горемычный человек. В Зимнике за такого жил Миня Печенок. Жил от рождения недоумкой, с песней на устах, которой неизвестно где и когда научился. Кормил он себя и свою старую мать сам. Еще живой был Володька Шелях, полюбилось Мине Печенку мукомольное дело. Обучился ему на мельнице у Володьки Шеляга. Так и остался Миня Печенок за мельницей после гибели Володьки Шеляга. За эту мельницу Печенка редко кто от двора поворачивал. Делились мясом, картошкой, молоком для его матери, деньгами и самогонкой. И стоял сейчас Миня Печенок в одежде припорошенной мучной пылью, будто пришедший из другой жизни, из той, далекой, послевоенной, полуоборванный и полураздетый. И грешно было так думать Семейко, и жалко человека, что даже засобирался уйти в баню. Миня Печенок до Вали Колесень пришел.
– Тимофевна, сестренка, дай стакан самогонки. Ведь помру же, – испросил Миня Печенок, пыля белесыми щетинками ресниц. Баб деревенских Миня Печенок не боялся и не стеснялся, так как любая из женщин принималась им иль сестренкой или «маткой», и не редко он так и звал хозяйку, с которой вел речи. Помогал колоть дрова. Мужики имели привычку скалиться, обижать неразумного человека. И с «браткой» он обращался редко.
– Жаних пришел! Проходи, проходи, жанишок! – Валентину Колесень всегда оживляло присутствие детей, добрых людей, никого и никогда она не обидит, не унизит, постарается подравнятся под человека, поучавствовать. И Семейко как-то не представлялось: Колесень и Миня Печенок – «муж и жена».
– Я тута, батюшко Семейко, жану твою сватал, пока ты в гуртах скот пастил. Чшулки ёй обещал. Не хотить за мене идти. Мне, говорит, Семейко всех дороже.
– Не бреши, ботало. Так уж и сказывала, – встряла сидевшая тут же Матрена. – Хошь бы к празднику прибрався. Ходишь лешаком, детей пужашь. – Марина спряталась за бабку. Вид у Мини Печенка действительно. Непомерно большие, загнутые носками, закочуренные мучной пылью кирзачи, на ширинке брюк до самой мотни пуговиц нет, старый шерстяной костюм до того выбелел и местами потрескался, что походил больше на плеву кислого засохшего теста, чем на ткань пиджака. Опять же эта кепчонка в кулаке, чуб, как кабанья щетинка, глаза, вдавленные глубоко к затылку, маленькие и неразумные. Тут уж и Матрене перечить нечем.
– Дай мать, если есть, – раздумал уходить Семейко. Сам присел на длинную лавку, что у порога вдоль стены. Миню Печенка пригласил присесть. Валя Колесень ушла на кухоньку, порылась в столе. Вернулась с неполным стаканом самогонки, с краюхой утрешнего хлеба, поверх которой отстружила добрую полоску сала. Сало взяло тепло из хлеба, запрозрачилось.
– На, миленькай, жанишок! Шо ж, таперь, жалко этого добра. Не умирай токо, жави долго.
– Ох, ты горе горькое… – забубнила Матрена, – и чи жись-та с людьми вытварят…
– А ты, чо ж это самое, без телогрейки-то ходишь. – Валя Колесень приняла стакан и отступила от Мини Печенка к столу. – Али потерял шапку, иль пожег?
– Вчоры, дровы помогал Саре резать. Сыночек у Сары без шапки, яму шапку отдал, – вспомнил Семен.
Семейко слушал малопонятную речь Мини Печенка хмуро. Потом сказал:
– Тимофеевна, там, в кладовке шапка моя, в которой я пастил, фуфайка ешо добрая. Отдай человеку…
– Отдам, батюшка, – согласилась Валя Колесень. – И катанки старые мамины отдам. Мать-то твоя как? Миня – горюшко ты наше…
– А што мать? Ляжить. Умирать собралась посля праздников. Жалко. Но рази это жисть?
– Ну, так я пошел, – поднялся с лавки Семейко. – Погреюсь.
Прежде чем идти до бани, Семейко вышел за ворота, будто кого-то ждал. Чувство такое.
От ворот виден хорошо взволок до Зимника. Тепло в воздухе, сыро. Метель будет, решил Петр. Снега на тракте не видно, красная сырая дорога виделась сейчас среди таёжной просеки, будто залитая кровью, среди белого великолепия. Тракт отсыпают ежегодно дорожники дробленным на карьере красноватым пережженным известняком, геологам известным, как «аргиллиты». В дожди дорога тракта плывет, лесовозы разбивают колею так, что на мосты садятся. Как дойдет хмельной Миня Печенок в своих дырявых кирзачах? Надо бы хоть ему резиновые сапоги старые отдать. С тем намерением он и вернулся в избу, прихватив резиновые сапоги в кладовке.
– Обувайся, – бросил сидевшему на лавке Мине Печенку. Похмелившись, убогий человек совсем осоловел. Валя Колесень собрала Мине Печенку сумку для матери, поклала свежего хлеба пару булок, сала ломоть. Больше и дать нечего.
– Теперь все. Пошел. – Коротко подтвердил свое намерение Семейко идти на жаркий полок. Без него разберутся теперь.
Валя Колесень
Упарился на этот раз Семейко на удивление быстро. Отдыхал же в предбаннике, как всегда. Изредка глотал настывший брусничный морс, задрав чайник, отирал с лица ручьевой пот простынёю, всё было на своём кругу, но удовлетворения от бани нет. Дверь приоткрыта. Баня выстудилась, пока он сидел. За Семейко собиралась Валя Колесень с матерью и Маринкой. Бабы жаркой бани не терпели. Каменку он не выхлестал еще, поэтому не удовлетворившись двумя избитыми вениками, снял свежий, из висевших тут же в предбаннике по стенам. Париться все ж таки не схотел. Поддал полный ковш, обварил на опальном духу веник, забрался на полок, подложил побитые голики и свежую березу под голову, прилег и закрыл глаза. Только сейчас, хватанув горячего пара, Семейко ощутил: от бани тело свое взяло. Решил, домокнет последним потом и на сегодня ладно будет. Жар, сразу хлынувший с каменьев, обвял и показалась Семейко баня истомным июльским березняком, парным и застойным от созревающих трав. И сразу подумалось, нарочно ему грешилось от подушек о чем-то другом, только бы не о главном. После смерти бабушки Христины Антоновны Семейко перебрался в дом Володьки Шеляга и Валентины Колесень. Ни дня не схотел жить больше в дедовском доме, где вырос. Добро быстро растащили дети Христины Антоновны, деньги с продажи усадьбы Василия Павловича Шелега разделили на всех. Кроме Семейко. Валя Колесень посчитала несправедливо так поступать с Семейко. Много годов на внуке держалось хозяйство, бабушку не оставил, как родные дети сделали. Избу топить дрова нужны. В Лесхозе работал, дровами бабушке помогал. Оставили тётки племянника Семейко голым. Володька Шеляг помалкивал. А Семейко и гроша не желалось иметь с добра дедовского.
– Жениться табе, батюшко, пора. – Выдавала тайное желание Валя Колесень, заботясь о судьбе Семейко.
– Невест – распашонок у тебя среди доярок много, любая ноги мыть будет.
– «Распашонками» Семейко звал ласково своих подруг из Зимника. За их любовь безответную, за готовность распахнуть для Семейко душу, только бровью поведет он. Жила в Семейко какая-то внутренняя красота, не объяснимая на словах. И доярки сходили с ума от молодого и не женатого мужика. Будто мёдом для них там намазано…
– Невеста еще для меня не родилась, – посмеивался Семейко. Работал он в лесу на заготовке «вагонной стойки» и получал большие деньги. Детей у Вали Колесень полный дом, не таясь, отдавал Валентине часть зарплаты как квартирант за постой: обстирывает племянника, кормит. Нахлебником жить в семье Володьки Шеляга Семейко не согласился.
Маёвку в тот год отрядились справлять на Апанские озера. Отсеялись, отжитничали. Семьей на маёвку поехали. Семейко по такому случаю выехал из тайги с лесоделяны. Хоть и не колхозник уже, но день выходной для всех. Валя Колесень принарядилась, маковым цветом расцвела: в люди шла. Дома-то вечно в застиранном платье, калоши в навозе, руки в черных трещинах от печной сажи. Семья большая, за всеми глядеть надо, дети малые еще, корми их только да корми. Не до праздников. А здесь не узнать Валю Колесень. Кто бы мог распознать в крепкой мужичке, когда она хозяйничала на своей усадьбе, Валю Колесень такою красавицей. В васильковом ситцевом платье, опоясанная белым ремнем в талии, в ботиках на каблучках, с кружевным платком на плечах.
Володька Шеляг и ну ревновать к племяннику Семейко. Нервничает, пьет водку без меры. Озерная гладь зеркалом слепит глаза. Солнце над головой палящее. Ветра не слышно. Жара. Устроились в холодок под тополем.
Автолавки из Абана. Народу купающегося в озере много. Дети из воды не выбираются. Парит, к дождю. И как будто бы не к добру притихла погода. Валя Колесень даже вкуса спиртного не знает, зато мужик за двоих управляется. Семейко выпить не промах, но и он, поглядывая на расстроенную Валю Колесень, не пьет на этой маевке, не его этот праздник. Такое с ним случается, никакими уговорами не склонишь выпить, если не захочет. Семейко и не стал пить. Из-за Вали Колесень поехал, с детьми помогать надо. С Володьки-то, какой прок, с пьяного.
Надумали купаться. Володька Шеляг плавать не умел. Пьяный, он не управляемый был.
– Вы, мне не указ! – отцепил он от себя Валю Колесень, удерживавшую его за руку. А потом разбежался и нырнул на мелководье. И сообразить никто не успел, как он это сотворил. Всплыл Володька и остался лицом в воде. Все понял Семейко, сломал Володька лен. Не жилец.
Вытащили из воды. На берегу и умер. Все произошло так стремительно, что дети и не поняли, что нет больше у них отца.
Год из горя не могла выбраться Валя Колесень. Семейко Лесхоз бросил, вернулся скотником в совхоз. Работал на центральной усадьбе, в лес пасти молодняк отказывался первый год. Пять сирот на себя взял. Старший Володя, в пятом классе учиться, Коля, младшенький, едва шести годов достиг. Дом будто беду ждал: печку надо перекладывать, потолки в дожди текут, крышу необходимо перекрывать тёсом. До холодов все успел исправить Семейко. Зиму в тепле дети встретили, сытыми и обутыми; расчет в Лесхозе он получил крупный. Одежку детям справили. Так и зима минула.
На мартовские праздники Семейко привез Вале Колесень из Абана светлый шерстяной отрез на платье. Детям подарков набрал: курточки весенние и модные, конфеты на стол высыпал горой, пряники в шоколаде. В деревенском магазине такого не продают. Валя Колесень расстаралась для племянника, стол накрыла, водки казенной выставила. Чего бы никогда не сделала при живом муже Володьке. Дети, умытые и приодетые, грудно облепили стол. Валя Колесень лицом светится, горе, сколько его не мыкай, все равно не перемыкаешь. Забываться стала маёвка на озере Вале Колесень. Да и поняла женщина – это Бог освободил её от оков.
– Ну, значит, Валентина Тимофеевна, тебя и сестриц с праздником, – поднял стопку над столом Семейко. Дети плотно обжали сто и слушали «тятю» с раскрытыми ртами. Маленькие они еще, не понимают, что Семейко для них сродный брат. За хозяина в доме управляется, поэтому зовут «тятей». Не умел говорить сердечные слов Семейко. Только-то и сказал. Выпил стопку. Валя Колесень берегла церковный «Кагор» к 8 Марта, пригубила стопку с вином. Дети отпраздничали за столом и подались на улицу. Март. Весна! Семейко и Валя Колесень остались сидеть за столом, в свете солнца золотого – счастливые светом жизни.
– Ай-да, ай-да, ай-да мёд, ох, и в голову и в ноги бьет, – закручинилась по-бабьи Валя Колесень. – Ай-да, ай-да мё-о-оод… виновато улыбнулась.
– Скушно табе со старухой. Молодух кругом полно. Распашонки твои. Что дома тебе сидеть? – Семейко не дал Вале Колесень договорить.
– Валя, будь моей женой. Я ведь люблю тебя с первого дня, как ты с Володькой к матке в дедовский дом пришла. Дети твои, братья мои. Не могу я их малых бросить. – В уме ли ты, Семеюшко. Та шо же люди-то скажут? Двух лет еще не прошло, под племянника легла.
– Какой я тебе племянник? Одно название. Володьки нет, и я теперь не племянник тебе. Детям я брат. Нельзя мне их бросать. Ты еще молодая, не хоронить же тебе себя. Люди поговорят, да забудут. Ты Валентина Тимофеевна у детей совет спроси.
– Родный ты мне, Семейко, как дитя мое. Возрастом, как старший мой сын ты был, когда я в семью Христины Антоновны пришла. Как же всего этого забыть. Как же мы жить станем, спать вместе? Перед детьми, срам-то какой. Верю я табе. Вижу, как ты мучаешься. Ведаю о твоих чувствах давно, не слепая. А что делать? Не свободная я в выборе. Пожалей ты меня, Семеюшко.
Вале Колесень шел сорок шестой год. Когда это было. И было ли вообще. Семейко разомлел от жаркой бани на полке, лень в предбанник за брусничным морсом идти. А пить хотелось. Но и вспоминалось сладко, стряхнешь – уйдет из мыслей.
Не скоро и не вдруг согласилась Валя Колесень на совет с детьми. В июне сенокос. Без коровы в деревне никто не живет. Сыну Володе двенадцать, помошник добрый. Валентина гребет, ворошит, в копны Семейко с сыном укладывают. Однажды Валя Колесень и Семейко остались на покосе вдвоем. Володя умчался на велосипеде на речку. Сенокос завершался. Каких-нибудь пару дней и можно вывозить сено ко двору. Сеновалы вместительные, крышу Семейко давно драньем перекрыл, катухи для овец привел в порядок, хлев. Заборы без дыр теперь стоят. Завидуют бабы в деревне счастью Вали Колесень. А какое это счастье, кто из них знает. Ведь нет ничего. Не спят они вместе. Семейко для братьев и сестричек старается. Хоть и вырос Семейко в многодетной семье деда, все равно жил там как наёмный работник. «Байстрюк Дуськин». Бабушка Христина Антоновна жалела внука, рожденного старшей дочерью Дуськой. Валя Колесень всем сердцем мальчишку Сёмку полюбила. Семейко стала ласкового его окликать. Не знала тогда, что все так обернется. Теперь Валя Колесень любила Семейко, самой себе завидуя. Бегал он к своим «распашонкам». Знала, не ревновала, радовалась за Семейко. Племянника полюбила для души. Жизнь наладилась, лишь бы детям хорошо было.
– Жара, – утер потный лоб подолом рубахи Семейко. Он завершил метать копну сена, прошелся к телеге, поставил вилы под березу. Полежать в теньке надо, намерился Семейко под телегу в тенек к Вале Колесень. Но не пришлось. Послышался грохот тележных колес от проселка вдоль далекого соснового бора. Дорога ответвляласьк сенокосу. Выбралась из-под телеги и Валя Колесень. Прикрыла глаза от солнца козырьком ладони, вгляделась в далеко едущего в телеге человека
– Семеюшко! Пойду к роднику, холодной водицы табе принесу.
Семейка прикрылся ладонью от солнца. Стал наблюдать за вихляющей телегой вдоль березняка. Симонович повернул коня на сенокосы деда Шеляга. Работал Симонович лесником. Было время, при живом Володьке, Симонович переманил сына Семейко работать в Лесхоз. Работу денежную давал, наряды составлял. Подъезжал все к Семейко: «Сынок…». Сам Симонович не богат на детей, одна девка. Семейко по-прежнему не признавал Симоновича за отца. Но знал, что родился он от греха Симоновича и Дуськи, матери Семейко.
– Все на чужих горбатишься. Когда своих детей родишь? Заждался я внука от тебя, сынок. И чем тебя Валя Колесень опоила? Что ты в ней хорошего нашел?!
Симонович жогнул коня вожжей, и телега опять загремела, удалясь.
От родника в лощинке с озерцом возвращалась Валя Колесень. Семейко залюбовался женщиной. При летних работах Валя Колесень окрепла телом, стала как девка зрелая, подвижная и сильная. Волос выгорел до соломенного золота. Распустит косу, утонуть хочется Семейко в этом море золотых волос. Нельзя. Даже намеком оскорбить Валю Колесень боялся Семейко.
Валя Колесень подала ему керамическую кринку с родниковой водой. Брали в крынке на покос сметану. Обедали давно. Уже и солнце за березами светит в просветы. Руки сами потянулись обнять Валю Колесень.
– Ох, Семеюшко! Родный ты мне.
Вечеряли поздно, все дети за столом собрались. Чего редко получается летом. С речки, при луне приходится гнать домой старшего Володю, младший Филиппок от братьев не отстает.
– Володя, сынок. И вы, дети, послухайте, что я вам скажу. Семен Васильевич, брат ваш дорогой, просит меня стать его женой. Как вы решите, так и поступлю. – Попросила Валя Колесень подумать детей. Дети согласились. За всех сказал старший сын Володя:
– Что же, мама, ты смотри. Тятя нам – Семейко. Отцом и останется до конца жизни.
Детям Семейко благодарен. Роднее их и Маринки теперь у него никого нет. Валя Колесень, жена, редкая русская женщина. Иногда казалось Семейко, что всё добро, какое есть в мире, это добро собрано и хранится в душе русской женщины Вали Колесень. И одаривала этим вселенским добром Валя Колесень просто и естественно, не требуя платы и взаимности за это добро. С легкостью в душе Семейко и пришел в избу после бани.
– Колесень, где там у тебя сто грамм.
– Хозяин мой. – Загордилась мужем Валя Колесень.
– Неужто один пить станешь. И я стопочку «кагора» с тобой. Только после бани, – поправилась.
– Подожду. Пока полежу, дам телу отдых, – направился Семейко в горницу. Валя Колесень знала порядок: свежее белье перестелено. Двухмерная пуховая подушка белизной тянет прикорнуть. Супружеская кровать не заправлена покрывалом, ждет хозяина после бани. Семейко упал на спину и расслабился.
«А ведь действительно хорошо жить, – впадая в сон, только и успел подумать он. – Только вот короткая эта жизнь у человека счастливого. Это несчастные – долго коптят небо».
Семейко задремал, ожидая Валю Колесень из бани. Миг и опять пробудился. Не лежалось. Поднялся, на кухне из чугунка наполнил полную чашку щами. Самогонка трехлитровой банке в низу стола под шторкой. Налил в граненый стакан до ободка. Хлеб в прихожей на столе под рушником. Отнес все к хлебу. Сел к столу у окна. Поднял стакан, выпил крупно глотая. Крякнул. Самогонка добрая. Брат Вали Колесень Гоша Колесень гонит. За хлебом приезжал, пока Семейко мылся. Привез три литра самогона к празднику.
Хлебнул щей. Хмыкнул удовлетворенно. Все удается Вале Колесень. И хлебы, и сдобы. Даже вот щи. И ничего в них мудреного нет, кроме воды, капусты и мяса. А вот напарились в чугунке в русской печи и вкусные. Не любил Семейко дела справлять поспешно. Не торопился и за едой. Аппетит зверский самогонка разбудила. Наполнил чашку опять щами. Умял, чуть ли не каравай хлеба. Можно теперь и делом заняться. Бабы долго будут мыться. Решил, вычистит хлев, сена задаст, лампу паяльную из кладовки достанет, проверит. Все подготовит для забивки кабана завтра. Настроение, хоть куда, после щей-то, хмыкнул Семейко. Гости дорогие, сыны милые, отец вас ждет, любит, приезжайте, давно вместе не собирались. А ведь до гоже этой столешницы все когда-то были. Пожить бы теперь им с Валей Колесень спокойно. Валя Колесень родила Семейко дочь. Растет Маринка – счастье рядом. С тем светлым чувством Семейко и пошел до хозяйства.
Сыновья
Улёженое сено на вилы бралось туго, и от дурной силы Семейко сломал черен. Плюнул в сердцах. Успел и топтунец подобрать, навоз вытягать, и у свиней вычистить, зеленки с огорода наносил овцам. Сломал. Свинья и боров ревели в стайке над корытом, рявкали зверьем. «Порявкай, порявкай, – подумал про борова, – завтра приедут сыны. Доколи мучаться с вами Вале Колесень…» – по-хозяйски рассудил Семейко о свиньях. Притворил дверь сеновала, прошел через двор к крытому летнику, вытянул из-под крыши новые вилы, на их место вставил сломанный окороток черенка. Подумал, не последние вилы в хозяйстве, с починкой погодят. Вернулся к сеновалу. Забрался под крышу, наснимал оттуда пластами слежавшегося сена. Часть отдал корове с телкой, часть же уклал копешкой в свободном углу сеновала, на случай если Валя Колесень придет кормить скотину. Размотанное сено за стеной накатника топорщилось в щели и тёлка, оставив без внимания задачу, стала мусолить торчащие былки. – Вот, дура, и есть дура. Тебе же дали, ешь, не хочу. Нет, быль те вкуснее, – оценил Семейко телку. С продажи телки на мясо он решил в тот час справить Вале Колесень новое пальто. Прикидывал, после охоты сдаст пушнину. Теперь уж, какая охота? Похоже, на ноябрьские праздники свадьбу затевать надо. Вернулся к летнику, достал все ж сломанные вилы. Сбил окороток, насадил железные вилы на добрый черен, про запас заготовленный. Только после этого вспомнил о паяльной лампе, веревках. Решил на завтра эту затею оставить. Пошел за ограду, будто гости там подъехали, и встречать их надо. Такое чувство.
От ворот дома Вали Колесень мост над речкой вдалеке, кажется рядом. Пруд перед мостом водной гладью блестит за оранжевой грязной дорогой. Миня Печенок к мосту подходит. После похмелья в доме Вали Колесень бродил Миня Печенок по Егоровке, теперь возвращался в Зимник. Дошел Миня Печенок до моста, еле живой. Брел слабый человек зигзагами, двигаясь рывками. От края тракта и до кромки дороги Миню Печенка так уводило, что, казалось, еще миг, и он улетит кубарем за дорогу в ров. За плечами у Мини Печенка котомка из мешковины в виде солдатского вещмешка. Валя Колесень из холщевого мешка сделала для вещей, куда поместились и катанки для матери Печенка, и хлеб с ломтем сала в полотенце обернутые; резиновые сапоги, телогрейку и шапку Миня Печенок одел по просьбе Вали Колесень. Напился Миня Печенок в Егоровке у людей.
«Напоили, неразумного», – с горьким сожалением подумал Семейко.
Телогрейка длиннополо висла на Мине Печенке и была распахнута, суконная черная шапка закатана, и уши черными вороньими крылами порскали вязками по лицу. И со стороны казалось, что именно эти уши шапки – ушанки и поддерживают под крылышки Миню Печенка, запутавшегося в коленцах и зигзагах, на кривеньких ногах в резиновых сапогах, по щиколотку в красной глинистой грязи.
Семейко застыл у ворот с щипающим чувством в уголках глаз. Как такую беду видеть? Время прошлое и настоящее, нищета и неоправданная безумная роскошь, как-то до дикости мирно соседствовали и уживались в непонятно каком времени, и непонятно в какой стране. Семейко не знал высоких слов, не думал о стране в целом, как о родине, но он любил тайгу и все, что с ней связано, до замирания души.
С чувством горечи Семейко зашел в избу. Сынов он все-таки ждал сегодня. Поставил тарелку капусты на стол, наполнил самогонкой граненый стакан по ободок. На кухне же и выпил, махом вылив в широко разинутый рот, высоко задрав бритый теперь уже подбородок с ямочкой. Оставил пустой стакан на кухонном столе, капусту же прихватил в прихожую к хлебу, накрытому светлым рушником, где недавно он хлебал щи.
Стол поставлен торцом к подоконнику, можно привалиться спиной к перегородке с горницей, отдыхая за чаем, посматривать на дорогу за окном.
Напротив дома на тракте остановился оранжевый рейсовый автобус: из Абана в Апано-Ключи. Помедлил, уехал. Через дорогу к воротам рысью торопились Володя с Таней, Васька с дочерью Симоновича. Семейко отслонился от окна и стал поджидать гостей в дом.
«И ведь не к матке с батькой – Зимник рядом, а сразу к нам, подумал Семейко о дочке Симоновича. – Сейчас там Симоновичу доложат, кто в Зимнике сойдёт. На коне в телеге прикатит с бабой. И начнется тут такое…» Додумать Семейко не успел.
– Здорово, татя, – первым ступил в дверь Володя. За ним его Таня. Васька пропустил невесту вперед. Столпились у порога, высвобождая ноги от обуви.
– Дорово-дорово, – поднялся и Семейко навстречу детям. Ступил до них шаг, каждому сыну пожал руку, приобнял невестку Таню, приветливо поклонился Васиной невесте.
– Валя. Валентина, – тихо ответила она на поклон Семейко.
– Хорошо, будут теперь две Вали, – пригласил Семейко жестом пройти в горницу.
– В бане все, полощатся, – понял Семейко взгляд невестки Тани. – Скачи к ним.
Старший сын детьми еще не обзавелся. Но тяжеловесная поступь невестки Тани уже намечалась. Сын зовет Таню «Настей». Нравится и Семейко имя Анастасия. И Семейко иногда в шутку стал звать её «Настёной». Васька средний сын Вали Колесень. Рядом с кряжистым Володей Васька шибко отличается прогонистостью, лицом вылитый дед Василий. И говорит также как дед-знахарь, помахивая в такт словам едва заметно головой, вроде как бы соглашаясь со сказанным. А девка у Симоновича, ладная. И чем-то напоминает молодую Валю Колесень. Сыновья всегда ищут в будущих женах сходство с матерями.
– Рассказывайте, как добрались. Усаживайтесь к столу, – Семейко любил говорить с детьми напевно, с расстановкой. – Та-ак, Василий Владимирович, знакомь ближе нас с твоей Валентиной, – нередко Семейко звал детей и по имени-отчеству, чтобы подчеркнуть свое уважение.
– Часто жалею, что не могу вас собрать вместе. У нас ведь как, – обратился Семейко к Валентине. – Вместе русская родня бывает только на свадьбах, да похоронах. А так, живут, кто где и редко о родне вспоминают. Филиппок вот в армии. Надежда теперь в Абане, Любонька наша в Красноярске, на учителку в пединституте учится. А так бы все вместе и решили все вопросы.
– А чего решать? Все решено Васькой и без нас, Семён Васильевич. – Загорланил непутево Володька. Таня его ушла в баню к женщинам. «Насти» рядом нет, он и сорвался с цепи.
– Все решено, тятя! И сейчас запьем это дело – устроим смотрины. Женится наш Васька! На ноябрьские праздники и свадьбу справим: невеста Валя – на каникулах, Люба приедет с учебы. Самое время, татя. Тебя ждали с гуртов. Мы же – Шеляги! Решили – сделали. Рак назад не пятится, так и Шеляг. У мамки есть самогонка? Настя водку с собой унесла, чтобы мы без мамки не пили. – Хватился Володька объемистой сумки, которую нес из автобуса в дом.
Шалопутный в отца родного, Володька быстро нашел на кухне банку с самогонкой. Васька помог ему сала солёного напластать, из чугунка со щами выловил куски вареной говядины, поставил миску куриных яиц горкой, которые тоже нашел под занавеской в кухонном столе. Семейко сильно задело, начать гулянку не дождаться Валентины Тимофеевны. Колесень недовольная будет таким заходом гостей. Но промолчал. Последние годы он сынам не перечил: их это дом, родовое поместье, пусть и поступают, как умеют. Будет того, что вырастил.
– Завтра кабана заколем, – веселился шалопутно Володька. – Свеженинки нажарим. А сегодня и такой закуски довольно. Люблю мамкин хлеб, – наполнив стаканы, потянулся Володька за долькой ржаного хлеба. Поднес хлеб к лицу, вдохул, закрыл глаза.
– За вас, татя с мамой, – вознес он стакан к центру стола.
– За родителей наших, Валя. Таких людей на земле больше нет. За их здоровье.
За братом к отцову стакану потянулся через стол и Васька. Выпили. Валя пригубила и отставила стопку. Она деревенская, самогонкой не удивишь. Студентка, бывает, в городе, с вином праздники отмечают. Но Васька перед тятей порисоваться решил.
– Пей, кому сказано: за родителей!
Валя спорить не стала, махом выпила из граненой стопочки на ножке, налитый в нее самогон. Грозно метнула взглядом на своего возлюбленного, замкнулась в себе за такое унижение. Семейко тоже стало не по себе от поведения сына.
– Ты, Василь Владимирович, брось. Не жена она еще тебе, рано запрягаешь и понукаешь. А ты сестрица, не обращай внимания. Шеляги все беспутные.
«Сестрица» – вырвалось само собой. Но сыновья поняли буквально. Васька покраснел лицом, за столом создалось неловкое молчание.
– Я тоже, Семён Васильевич, пойду к женщинам, – вышагнула за лавку из-за стола Валя Симонович.
– Иди-иди, ты их знаешь. Мать тебя не обидит. – Хмуро зыркнул на Ваську Семейко.
– Наливай, по второй, брат, – потребовал теперь уже Володя от Васьки. А говорил: «Захочу, на саночках привезет…» Шишь ты её породу сломаешь. Вон у меня Настя, золото. Шикну, и место знает…
Баня просторная и удобная. Женщины мылись без спешки. Скотина напоена, успеют повечерить, дневные заботы, вроде, на сегодня избыли. Валя Колесень с любовью рассматривала невестку Таню, которая вроде как стеснялась своей беременности, чуть обвислого тяжелого живота. Была она на восьмом месяце. Володька работал в Канске в Райпотребсоюзе. Таню присмотрел в Нижнем Ингаше. Не местная она, как Валя Симонович. С невесткой проще и язык найти. Родители далеко, не на кого кивать. С Васиной Валей будет не просто. В бане тепло и не душно. Тане жар вреден, поэтому дверь в предбанник держали приоткрытой. Во дворе хлопнула дверь веранды, послышались голоса сыновей и Семейко.
– Дай, татя, я…
Валя Колесень высунулась в предбанник и присмотрелась в дверную щель на двор. Валя Симонович сторонилась крыльца, пропуская Ваську и Володьку с ружьями, за ними пересек двор к летнему свинарнику Семейко. Завизжали свиньи, раздались один за другим выстрелы. Рев поросячий поднялся до небес. Опять раздались два выстрела почти одновременно. Валя Колесень обмерла: и свинью порешили? И это, на ночь глядя?! Правда, фонарь над двором есть, в бане, в котле, горячей воды хватит для обмывки туши, когда осмолят. На выстрелы и утихающий рев подсвинка высунулись в предбанник и Таня с Маринкой, Матрена осталась клуней на лавке и жевала беззубо губами, тускло смотрела на дочь.
– Ах, мама – мама, – ответила Матрёне на взгляд Валя Колесень. – Натворили наши мужики дел. Ох, натворили…
– Готовы! – Орал беспутно Володька. Рев свиней стих, но возбужденно копытили половые плахи хлева корова с телкой, бодались о деревянные жерди перекладин загона, отчего раздавалось тупое туканье и треск жердей от ударов и натиска.
Дробью копытили загон овцы, гоготали гуси, запертые в летней клуне у куриц.
В просвет щели показались все трое. И Валя Колесень чуть не заголосила: все трое были пьяными. Нашли самогонку в столе. Как же свежевать теперь будут? Валя Колесень привычная, не осуждать поступки Семейко. И сейчас, спешно одеваясь, Валя Колесень голоса не подавала на дворовую возню. Думала о нагрянувшей беде и заботе, решила уже, что без помощи брата её мужикам с разделкой двух свиней не справиться. А на дворе темнеет, Маринку в Зимник не пошлешь, Таня гостья. Придется бежать за километр самой. Молчавшая Таня молвила, как выдохнула:
– Я ему, варнаку, все волосы выдеру. И драть буду по волосинке, чтобы больнее, чтобы прочувствовал…
– Поздно ему драть космы, – понятливо отозвалась Валя Колесень, – Мне их надо было драть, когда за Володьку, его отца, замуж выходила. Ты не ругайся с ним, с пьяным. Дурной, как батька. Ты в положении, дитя береги. Леший с ними, свиньями. Мясо не пропадет. Холода уже. Вырастим ещё.
Тем временем, бросив перебитых свиней, «охотники» ушли в дом.
Когда бабы пришли из бани, мужики говорили уже криком. Самогон стаканами посшибал их с ног. В трехлитровой банке самогонки и капли не оставили. валя Симоновича сидела при Ваське и покорно внимала всему происходящему. Семейко был натурально готов. Таким его Валя Колесень не видывала уже сто лет. Упоить силача двухметрового Семейко – бочки мало.
Валя Колесень и виду не подала, что недовольная таким заходом гостей. Хоть и дети её любимые, все же гости. Каждый своим двором теперь живут. Вася электриком в Абане работает. Вид сынов и мужа на миг заслонил заботу о свиньях.
– Хорошие вы мои. Сыночки вы мои. И чего же вы так срамно ругаетесь за столом. Богородица вас слышит. – Указала на икону в красном углу. – Бабушка с вами, Таня – женщина молодая, Валя теперь с нами. А вы ведете себя, будто одни, – стала она увещевать расходившихся сынов и Семейко.
– И что же вы наделали? Свиней перебили и сидят, будто так и надо? Кто ж так из хозяев поступает? Когда ж вы успели напиться? И ты, батюшко Семеюшко, как табе не хорошо так поступать.
Маринка забралась Семейко на колени, обняла отца за шею, вжалась в отца.
– Мамка, не ругай папку. Папочка мой любимый.
– Да не ругаю я твово папку. Твой папка, твой, только не реви ты, – повысила голос Валя Колесень. – Ну что ж хорошего: напились, свиней перебили, будто до утра подождать не могли. Да и зачем усех-то? Сыны тятю напоили. И ты тоже. Чо с тобой случилось?
– Папка, зачем ты напивси-и, – захныкала Маринка. – Я так табе ждала.
– Ничево, доча. Твой папка тверезый. А ну, Василий Владимирович, уважь отца, налей. Тимофеевна, ставь казенную. Пить так, пить,…Кто сказал, что на войне, водки не дают вдвойне? На войне, как на войне – дают водочки вдвойне. – Захрипел громко, неумело Семейко. – А мы с тобой два берега, Котик мой, как в той песне: два берега у одной реки.
– Нету, Семеюшко водки. Отколь ей быть? – Отвечала на просьбу Семейко, и впервые за всю их совместную жизнь говорила мужу неправду.
– Нету. Ей-богу, нету. Хватит пить. Делом пора заниматься. Я пошла в Зимник за братом. Таня при Семейко постыдилась ругать Володьку, причесывалась в горнице, Маринка плакала. Там же находилась и Васина невеста.
– Нет, так нет. Поднялся Семейко над столом во весь свой огромный рост. Кто сказал, что на войне, нет.…Все, спать, – Приказал Семейко себе. Отслонил широкой ладонью стол для свободного прохода от окна, где сидел, вышагнул на середину прихожей. Постоял. Подумал.
– На войне, как на войне. – Вяло махнул рукой. И рухнул на пол рядом с печкой. Вытянулся грудью во весь рост, раскинул локти, укладываясь щекой на руки. Заснул мгновенно, затих бездыханно.
– Теперь его не поднять, пока не выспится, – Васька был трезвей брата Володи.
– Иди, мама, за дядей Гошей в Зимник. Мы здесь пока свиней на двор вытягнем с Володькой, все подготовим.
Валя Колесень закуталась в шаль, в телогрейку одетая, в резиновых сапогах подалась в Зимник за братом Колесень Гошей.
Изба обезлюдела. Даже Матрена не схотела лежать после бани, подалась на двор вместе с остальными. Оставили Семейко в покое. Спит. Пусть спит.
Васька нашел в кладовке паяльную лампу и возился с ней. Володя спустил убитым свиньям кровь в тазы, принесенные бабами, и все рушил пьяный в кладовке в поисках веревки для вытяжки туш из свинарника во двор, где безопаснее с огнем и просторнее смалить на кабанах щетину.
Тем временем молодые женщины дополнили водой котел в бане и растопили печь. Там же сидели и горевали о случившемся, Таня ругала Володьку, на чем свет стоит. Валя Симонович благоразумно помалкивала, не желая перед Матреной злой показаться. Маринка покрутилась возле бабки и поскакала в дом.
– Папка мой любимый. Напивси, и никто табе не жалеет. Я так табе ждала, – присела пятилетняя девочка у изголовья отца.
– На руках вить жестко, спать. Щас я табе подушку положу, – пошла Маринка в горницу и волоком за углы притащила большую семейную подушку. Семейко любил спать высоко под головой. Потому и семейная подушка объёмом в две обычные.
Подсунуть подушку под тяжелую голову отца пятилетней Маринке не удалось. От порога тянуло холодом. Маринка умостила подушку на спине отца. Лежал на полу Семейко головой к перегородке в горницу, вытянувшись ногами до кухонной двери. Маринка присела, щекой от пола стала рассматривать лицо спящего отца. Дышал он ровно, раскинув локти, лбом на руках. Подушка на спине его нисколько не тревожила. На дворе выл, подгавкивая Байкал.
На выезде из Зимника, Валя Колесень с братом, на «Жигулях» обогнали телегу лесника. Симонович катил в Егоровку с женой. Будущие сваты разъехались без взаимных поклонов.
Еще от ворот Валя Колесень увидела, что дела идут, хоть и не споро, и не умело. Семейко не видно. Вышли из теплой бани Таня и Валя Симонович, Матрена. Маринка выскочила на крыльцо веранды.
– А папка спит, – сообщила она весело.
– Слава те господи, угомонился, – вздохнула облегченно Валя Колесень. – Пусть отдыхает. Итак, весь день не свой, – пояснила она брату Гоше. – Справимся и без него. Не станем тревожить.
Подкатил Симонович, послышалось недовольное фырканье от уздечки коня, скрипнула, облегчившись от грузных седоков, грядка телеги. Калитка в улицу распахнута. Гоша Колесень выбирал из багажника пару паяльных ламп, заправленных бензином у себя на дворе.
Симонович, следом жена, зашли во двор.
– Здорово, сватья. Никак уже к свадьбе готовитесь? – увидел он дочь.
– А што нам? Чем наш Васька не жаних, чем он забракованный…
– Руки-ноги в кандалах, весь, в цепях закованный, – ехидно продолжила Сима, мать Вали Симонович. – Да он у вас больной, с одной почкой. Долго не проживет. Сирот плодить? Не дам!
Крик поднялся над двором, ругань между бабами, туши свет. А свет в небесах пригас уже и без этого крика, и спешить с разделкой свиней следовало.
– Если с добром, люди добрые, – опомнилась Валя Колесень. – На смотринах не следует выяснять отношения. Дети за нас решили. Им жить.
– Мы думали она на учебе, учится, а она с Васькой вашим крутится. – Не унималась Сима.
– Та, цыть те, сказал, – замахнулся кнутом на жену лесник. – Скандалом дело не сробишь. О расходах подумай, дочка одна. Без помощи молодых не оставим. Сынок мой Семейко выспится, завтра потолкуем.
Прошло не менее часа споров и раздоров, прежде чем Валя Колесень решила посмотреть Семейко. Рядом с двором добрая времянка с топленой печью. Там спит летом мама Матрена. В избе Валя Колесень летом только хлеб печет. Напротив времянки отдельная рубленая клуня без окон, дверью – к летней кухне. Крытый тесом переход между клуней и времянкой спасает от дождей. Там и сепаратор, и бочонки с огурцами и грибами. Клуня холодная, без печи. В ней и в жаркое лето прохладно. Теперь октябрь. Мясо в клуне храниться будет. Рассудив таким образам, Валя Колесень уже без опаски оставила сынов и брата у свиней. Гудят две лампы, щетину кабанам смолят.
Валя Колесень ступила через порог в избу, увидела спящего на полу возле теплой печи Семейко. Спина и поясница мужа заботливо прикрыты дочерью пуховой подушкой. Устал мужик от работы – от крестьянской заботы. И молодой. И сильный Семейко, а за полвека износился. Молчавшее три дня радио вдруг громко, на весь дом, знакомым голосом краевого диктора сообщило: «В Москве, прямой наводкой, танки бьют по зданию Верховного Совета РСФСР». На этой фразе радиоточка замолчала. Валентина присела на лавку, сложила натруженные руки на передник. «Война?» Сердце часто-часто забилось от тревоги. Но пожаловаться было некому. Семейко спал глубоким сном.
На тайгу опустилась темная октябрьская ночь 1993 года.
2 марта 2021 г.
Валерий Шелегов (г. Канск)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
