«Дорогой Кеша, ты один из первых моих учеников, полвека мы знаем друг друга и, понятно, научились взаимно понимать. Ты предлагаешь сделать выборку из моих дневников, чтобы тем самым заменить занудную биографическую статью – издание от этого только выиграет. Понял – и вполне согласен. Но лишь в том случае, если дневники имеются, причем, классической формы. И здесь я должен дать стариковское объяснение моим так называемым дневникам.
Замечательных дневников много, имеется дневниковая классика – Достоевский, Пришвин, Лев Толстой. Иного качества дневники историка С.Б. Веселовского. Его записи представляют собой исторический анализ текущего дня. В этом их неповторимость.
Пришвин думает и рассуждает в дневниках, внедряя в текст художественные миниатюры, на кои он мастер… Толстой рассуждает и выставляет для обозрения себя. И все это не только интересно, но и поучительно, нередко ценно, как исторический первоисточник.
Проблем с опубликованием своих работ у меня никогда не было. Я всегда писал то, что бесспорно завтра же пойдет. Я графоман, вечно перегруженный, одинокий человек; ты знаешь, не было и нет у меня времени на ежедневные дневники. Записи от случая к случаю – между делом, когда очень уставал или работа не шла, или в санатории, если рядом оказывался интересный человек или привлекательная женщина. Дневник, назовем условно, для меня – собеседник. Я никогда не пытался делать записи значительные или хотя бы умные. Мне надо было поделиться – вот я и делился через записи.
Для сборника, понятно, необходимы извлечения значимые. Вряд ли я наберу достаточно таковых, поэтому и решил, чтобы не отвергать твое предложение, договориться следующим образом: ты произвольно набросаешь вопросы, я просмотрю свои немногочисленные тетради и изложу необходимое хотя бы языком, удобным для прочтения. А что-то и допишу заново. Это и станет выборками из дневников. А то, что у меня нагромождено в тетрадях, ты тоже знаешь, со временем будет выправлено и опубликовано – и отец мой Карл Янович, и я сам по себе и через маму, Софию Абрамовну, и сегодня, понадобимся и в будущем.
Вот так, Кеша, я и решил по твоему запросу. С вечной к тебе любовью –
Шуман И.К.
Р.S. Впрочем, полистал тетради: у меня там по любому вопросу хилые наметки имеются. Так что, Иннокентий Юрьевич, готовь вопросы, договор с моей стороны утвержден».
МОИ РОДИТЕЛИ
Это не дневник, а запись о родителях, сделанная в 1942 году:
«Моим идеалом до сих пор является папа, Карл Янович. Я, кажется, с пеленок знал, что Шуман – самый большой академик в СССР, что работает он на Урале, на Севере и на Дальнем Востоке, открывает месторождения нефти, угля, золота, алмазов, что он настолько умный и великий, что сам товарищ Сталин после нового открытия приглашает его в Кремль побеседовать о планах. Для меня папа – Карл Великий. Когда же я вспоминаю детство, то непременно жду его из далеких поездок-командировок, и, дождавшись, сижу у него на коленях. И он, могучий, бородатый, гладит меня по голове и говорит, правда, я так счастлив, что мало что запоминаю:
– Вот, Ося, вырастешь большой, я научу тебя открывать тайны Земли…. И ты как волшебник будешь находить клады. И станут величать тебя академиком, Иосифом Карловичем…»
Отец – бог, и я на коленях у бога. И, конечно же, даже не подозреваю, иначе я умер бы от горя, что где-то живет мой старший брат по имени в прямом или обратном переводе Белый Медведь, и есть у него мама, первая жена моего Карла Великого. Я так и не знаю о них ничего: то ли эта женщина была русская, то ли, и, скорее всего, из малых народностей Севера. И ничего не знал бы я о них, если бы не пришло на имя отца извещение о гибели на фронте Белого Медведя. Отец тяжело переживал утрату. Но к тому времени я уже был студентом-геологом, и без труда мог понять и первую жену, и первую любовь – Белого Медведя. Ревности во мне не было, но и сострадания тоже не было – ведь они для меня оставались тенями потустороннего мира.
***
Мой папа или фатер, как нередко называли его мы с мамой, немец. Об этом уже в дошкольном возрасте я узнал из газетных и журнальных статей о нем, из прямых биографий. Родился он в Дрездене, учился в Кенигсберге. И наверно редко так бывает, Карл Шуман уже в детстве, начитавшись книг о России или насмотревшись в учебниках на просторы Великой Империи, так полюбил эту страну, что, даже не побывав в ней, самостоятельно выучил русский язык, и дополнительно в Университете изучал недра России. В конце концов, молодой немец с университетским образованием запросил и получил Российское подданство – и поселился в стане Поволжских немцев. Энергия и ревность его были настолько велики, что не минуло и полгода, как он уже принял Православие и оказался на крайнем Севере в составе экспедиции Карпинского. После первой же экспедиции он переселился в Москву, где за два года окончил Московский Университет по своей специальности, ухитряясь не только летом, но и зимой бывать в экспедициях. Уже в то время он самостоятельно разрабатывал свою геологическую карту России, теоретически определяя неоткрытые месторождения полезных ископаемых. После ускоренного университетского курса он сам возглавил экспедицию – ему не исполнилось и тридцати. Тогда и началось его восхождение в великие советские академики. Большая слава пришла уже к началу тридцатых годов.
С моего памятного детства и до своей кончины отец не уставал напоминать, следовательно, это его беспокоило всю жизнь:
«Ты знаешь, Ося, я по рождению или по крови немец, никогда не отказывался и не откажусь от этого, но я люблю Россию, ее просторы, русских ученых и своих коллег по Академии наук. Россия, если и не первая, то вторая моя родина, которой при любых обстоятельствах я никогда не изменю. А ты, Ося, и родился в России – люби её и служи ей до конца…».
«Я, Иосиф, хотя и крещен православным, но тогда, до революции, это было необходимо и для службы, и для оседлости в столице, и в целом для науки. Тебе же я посоветовал бы не придавать значения вероисповеданию. Да и власть Советская проводит атеизм. Но одно запомни и не забывай: высшая сила над нами есть, поэтому можно сказать, у каждого свой личный Бог. Вот и руководствуйся своим умом…».
«Иди по моим стопам – это тебе поможет сделать дополнительный шаг вперед, и мои наработки не помешают. А когда придет время обзавестись семьей, лучше, если твоя жена будет русской, меньше раздвоенности. И люби окружающих тебя людей, даже если тебя не любят…».
«Служи, Иосиф Карлович, Отечеству, и если призовут на фронт воевать против Гитлеровской Германии – иди и не сомневайся. Война Запада – не правая война, не изменяй России в любом деле. Не мы историей распоряжаемся, а история нами…».
Вокруг этого и вращалось мое воспитание отцом. И это, конечно же, повлияло на моё мировоззрение.
***
Мама намного моложе отца, красавица, из влиятельной партийной семьи, так что я и фамилии ее девичьей упоминать не стану, чтобы без излишних домыслов. Казалось бы, советская партийная семья, но как выяснилось, мама была и всегда оставалась правоверной иудейкой. Так что меня по всем правилам и законам обрезали и назвали именем прадеда – Иосифом. Правда, чаще и до сих пор считают, что немец Карл Шуман назвал своего сына в честь Иосифа Виссарионовича.
Мама никогда не была многословным дидактиком, но без нажима жестко проводила в жизнь намеченную идею. Противоречить ей было бы, наверно, даже нелепо. Воспитывая, именовала она меня в том же возрастном порядке:
«Ося, будь достойным, учись отлично, ты всегда и всюду в этой стране должен быть первым. Ты сам увидишь и поймёшь, что все окружающие ниже тебя по достоинству… ты по уму, по культуре выше. Все эти спорты, мышцы и кулаки оставь для дураков, тренируй голову, разум, память о предках; а за школьное время ты должен освоить папин и мамин языки, а еще английский…».
«Иосиф, запомни, по нашим законам ты еврей, потому что я еврейка – об этом помни, от своих не отстраняйся. Свои в любую минуту придут на помощь. Евреи – избранный Богом народ, древней, высокой культуры: наша цивилизация объяла уже большую часть планеты. И этим ты должен гордиться».
Мама никогда нигде не работала, не служила, но всегда была занята общественными делами. И я сердцем чувствовал, что она – человек в Москве важный.
Я учился в Университете на геологии, когда началась вторая Мировая война. Однокурсники добровольцами один за другим уходили на фронт, и я уже оказывался белой вороной. И тогда, взволнованный, я обратился именно к маме:
– Скажи, как мне быть? Идти добровольцем или ждать повестку?
Она усмехнулась и сказала:
– Ни то, ни другое. Забудь о фронте – для тебя он не существует.
– Как это можно!? – с искренним недоумением воскликнул я.
– Так и можно. Евреям все можно.
И оказалось, действительно: уже через неделю мы с мамой уехали в Ташкент. Отец наотрез отказался уезжать из Москвы, ни при каких обстоятельствах. Он уже и в экспедиции не выезжал, но авторитет его был настолько высок, что астрономы одну из вновь открытых звезд назвали его именем – звезда «Карла Шумана».
У нас всегда бывали приходящие – домработница, кухарка, а проживающая постоянно – моя няня, годами десятью старше меня. Все они были деревенские русские бабы, обученные своему делу. Приходящие менялись, я их как-то и не запоминал, а вот с няней своей был я связан до конца ее дней – теперь уже много лет как её не стало, моей Прасковьи Федоровны. Всю жизнь звал я её Парашей…
Отец на двадцать лет старше мамы, но скончалась мама годами десятью раньше его, когда мне не исполнилось и тридцати лет. Ее скоротечно извел рак мозга. А когда не стало и моего Карла Великого – его с военными почестями похоронили в Кремлевской стене – мы остались вдвоем с Парашей ещё на полные тридцать лет.
***
В Ташкенте мы прожили без трех месяцев год, как и в Москве без нужды. Там было столько новых знакомств и впечатлений, что время это в моей жизни оказалось важной вехой. Достаточно сказать, что приехал я в Ташкент геологом, а уехал историком. Началось со знакомства с семьей Веселовских. Конечно же, Степан Борисович человек уже в преклонных годах, ровесник моего папы, так что сближения между нами и не могло быть. Но мама сблизилась с его молодой женой, а я лишь присутствовал, иногда поучая и развлекая их десятилетнюю дочку. С двумя курсами геологического я не находил себе ни занятий, ни увлечений. Можно было кое-как продолжать обучение в Ташкенте, но мы надеялись скоро уехать домой. Для меня же кроме лекций и учебников ничего другого пока не существовало. Теперь-то я понимаю: учился не своему делу. Мы приходили к Веселовским, и я видел, в какой тесноте, в каких неудобствах ученый работает с литературой, пишет новые статьи, проводит исследования, а, отвлекшись, о чем бы ни заговорил – все интересно и даже увлекательно. Глаза мои, видимо, загорались интересом, и опытный учитель замечал это – иногда он заговаривал со мной об истории, предлагал полистать свободные от работы книги. Тогда я впервые прочел Карамзина «Историю государства Российского». Меня это так увлекло, что я полюбил Карамзина на всю жизнь, и до сих пор считаю его первейшим Российским историком. А ведь в библиотеке моего отца Карамзин имелся!..
Побывали мы с Веселовскими и на прочтении А.Н. Толстым своей драматической повести «Иван Грозный». Собралась интеллигенция – известные ученые, писатели и поэты. И все одобрительно шелестели ладошками третьему Толстому – на лицах присутствовала трепетная радость: живы – пишем, читаем, слушаем… И вот при таком всеобщем настроении поднимается сухощавый старомодный Веселовский и с позиций историка буквально крушит драму. Толстой поначалу посмеивался, но вскоре побледнел, а когда историк заявил, что такие-то лица исторические оболганы, Толстой раздраженно воскликнул:
– А вам-то, какое дело?!
– Как это, какое? – последовал невозмутимый ответ. – Если человек в чести прожил свою жизнь – и это известно, то и для потомков он должен оставаться таковым. – И в дополнение тотчас указал на несоответствие действий и поступков Иоанна Грозного. – По первоисточникам Грозный предстает иным, так что вы, скорее всего, создали современного Грозного…
Собрание смутилось, но уже тотчас началось спасение положения…
И Толстой возвысил голос:
– Это, простите, сударь, не история, а художественная литература – жанры иные!
Возник шумок, одобрительный галдеж, разглядывание Веселовских. Оспаривать или доказывать что-то в такой атмосфере было бы донкихотством, и Веселовский демонстративно покинул собрание…
А во мне загорелась жертвенная свеча: я хоронил геологию.
По возвращении в Москву я поступил на исторический факультет МГУ. Веселовский читал лекции в Архивном – и я всякий раз убегал на Никольскую, не подозревая, что и самому не один год здесь предстоит читать лекции».
***
В одиночестве, думая о покойной Параше, наверное, впервые я осознал себя стариком. И так это мне тоскливо стало, что живо представилось, что Параша была для меня не только заботливая няня, но и любимая старшая сестра, которая всю свою жизнь посвятила мне, тогда уже доктору исторических наук. И я подумал и решил: а ведь она тоже из моего родословного порядка.
***
Привезли Парашу из Костромской деревни. Мне было годика три, но я запомнил её приход: худенькая, большеглазая, в платочке в синий горошек, она морщила нос и смущенно прятала глаза.
– Хочешь такую няню? – спросила мама.
Я кивнул, взял Парашу за палец и сказал:
– Пошли играть…
И она покорно пошла за мной в мою комнату. Вот это и запомнилось. А что потом было – многое забылось. Вся моя школьная жизнь прошла рядом с Парашей: она кормила, одевала, причесывала, чистила, провожала и встречала, следила за моим режимом, и на сон грядущий осеняла крестным знамением, рассказывала забавные или печальные деревенские истории; она водила меня на прогулки, в кино, в театр, в музеи – и даже в церковь! – одно время и такое случалось до школьной моей жизни. Узнав об этом, мама разгневалась – и решила немедленно отправить няньку в деревню. Параша заплакала, потому что кроме немощной бабушки у неё никого не было. Вышел из кабинета папа и, узнав в чем дело, засмеялся и сказал маме:
– Не мешай им жить, пусть ходят куда хотят. Меня от Академии за это не отстранят и наград не лишат…. А ты, Парашенька, окрести его там, и станешь крестной! – и папа смеялся, пощипывая бороду.
Когда я уже стал юношей, Параша и тогда за мной ходила, хотя и выполняла к тому времени обязанности домработницы, так и проживая в своей комнатушке…. А теперь это мой кабинет и спальная – все другие комнаты заняты книгами.
В Ташкент мама намеревалась захватить и Парашу, но она отказалась, заявив, что останется помогать Карлу Яновичу. И за такую верность папа был ей всегда благодарен.
Она давно уже стала членом нашей семьи. И когда не стало мамы, мы с папой не могли бы и представить жизни без Параши.
А потом мы остались с ней вдвоем. Параша одна управлялась в квартире, и не было случая, чтобы я вышел за порог в несвежей сорочке или без отутюженного носового платка в кармане. Она вела все хозяйство и распоряжалась деньгами.
Однажды за вечерним чаем – любимый час отдыха! – ей тогда уже было за шестьдесят, я сказал:
– А что, Параша, не считаешь, что сгорела твоя личная жизнь? Так и осталась одна…
Я думал, она засмеётся, отойдёт с шуткой, но Параша и голову склонила, и задумалась как будто в унынии. Наконец вздохнула и всё-таки попыталась улыбнуться – не получилось:
– Нет, Ося, не сгорела – и жизнь в радость… Я ведь маманю с тятенькой и вовсе не помню. Они крестьяне были зажиточные, их и спалили вместе с избой во время смуты в седьмом году. А я у мамы старенькой была, так и осталась с ней в еённой хате…. И живая осталась, и с голоду не сгинула, и у Карла Яновича в ладу прожила: за добро добром платили. – Вздохнула, но на этот раз и улыбнулась: – Ты мой и сын, и жених, тебя я и люблю до сих пор. Как папенька твой говорил: крестной и станешь – вот и стала. Нет, мне не на что жалиться – добрая у меня жизнь оказалась.
– Как стала? – спрашиваю с недоумением. – Ты же не крестила меня!
– Не крестила, да окрестила: батюшка крещенской водицей и окрестил: во имя Отца и Сына и Святого Духа…
И поднялась из-за стола, чтобы подогреть чай.
– Так это в шутку или всерьез ты говоришь? – спрашиваю строго. – Я это знать должен.
– А как хочешь, так и разумей…
Замолчала, и большего от неё так я и не добился.
«А ведь я ее любил как мать родную, как сестру, жалел как жену бездетную. Парашенька моя, Парашенька, добрая ты душа, помолись за меня одинокого», – схоронив, сидел в ее комнатке, думал о ней и плакал.
МОЯ ВЕРА
Не раз пытался я определить и понять, в чем же заключается моя земная вера и кто, в конце концов, я по вере? Есть ли вообще во мне хоть какая-то вера, кроме веры в себя?! Я даже записал кое-что – это после смерти Параши, да только путного, вижу, ничего не сложилось.
«…Что ж, надо быть хотя бы перед собой откровенным. Для отца не было религий и обрядов, но присутствовал неведомый личный бог, которому, возможно, он и поклонялся в душе своей. Такая вера его устраивала, освобождала от внешней зависимости.
Мама посещала синагогу, соблюдала ветхозаветные праздники – и аккуратно присутствовала на партийных собраниях Академии, где и стояла на учете. Дома она оставалась атеистом….Так что в иудействе я свой человек, но лишь однажды из любопытства заглянул в синагогу – шел в историчку и заглянул. Показалось чуждо.
И, наконец, Параша: так вот, крестила она меня или нет? Одно ясно, думаю я, как такового обряда крещения не было, иначе я запомнил бы. В православных храмах я бывал множество раз, но не отстоял ни одной службы, лба не перекрестил. Иными словами – от Иудейства отпал, к Православию не приткнулся. А вот бога, как и отец, признаю – своего, личного бога! – и в то же время понимаю, что это самообман, одна из форм атеизма. А нужда прояснить отношение к Богу посетила меня со смертью моей Параши.
Я объехал весь Советский Союз, всю Европу, и не могу не согласиться с очевидной закономерностью, что лишь на Православную Пасху и должен сходить Благодатный огонь. И вывод этот я сделал исходя из характера или психологии наций или народов: Православные народы более мирные и добродушные. И Бог злым или мстительным быть не может, потому что Он выше этого, выше зла».
Давняя запись, но близкая. Хотя сегодня во мне что-то дрогнуло – тоскую я, кажется мне: нет у меня Бога. Плутаю – и понять не могу, в каких потёмках.
МОЯ НАУКА
«Вот и профуфыкал три года – вновь на первом курсе. Папа не только посмеивается надо мной, но и хмурит брови. А меня как будто и история не вдохновляет. Нет страсти, которая пленила бы…». – Действительно, так: страсти не было, вдохновения не было. Однако, глядя из стариковского далека, могу сказать, что страсть все-таки была: я запоем читал историю – и русскую, и зарубежную. Немецкий и английский языки я знал – делал даже переводы. Тогда я уже понял, какая во мне кроется работоспособность; затем я развил её и сделал повседневной нормой. Завёл картотеку, писал для себя сумбурные рефераты, и года через два по всемирной истории я был образованный и начитанный вполне – по-книжному, без критического осмысления.
А вот страсти исследовать, находить и пускать в научный оборот – не было. Я терялся перед этой задачей: мне казалось, что те, кои в науке и пишут – люди особые, познавшие тайну. Мысленно я возносил их на Олимп, куда мне еще только предстояло идти да идти. Иногда думал: если уж писать, так фундаментальную историю от древности и до Второй Мировой войны. А как это можно?! – восклицал в душе и всякий раз добавлял: «Евреям все можно, – тотчас возражая: – А вот и не все». И только когда один из неприметных однокурсников написал и опубликовал в научном журнале статью, я опешил. Дня два ходил потерянный, всё думал, о чём же мне написать… Писал неделю, писал две, месяц изо дня в день – и решил: что-то написал. Меня не отпускал Веселовский, его рецензия на Угличское дело, его полемика с А.Н. Толстым по Опричнине, словом – шестнадцатый век. И я написал статью о царствовании Феодора Иоанновича. Его в советской историографии именовали юродствующим «звонарем», а я вслед за патриархом Иовом выставил его образцовым государем. Воистину русский царь в сочетании с главой правительства Годуновым. Подержав статью несколько дней в портфеле, я все-таки пересилил себя и отдал на прочтение шефу – Тихомирову.
На следующий день, если допустимо так сказать, состоялась наша беседа. Вот в каком виде она у меня записана:
«– Ну, Коба, с революции начинаешь! – добродушно встретил меня Михаил Николаевич. Сидел он в кресле, откинувшись, и на бледном его лице залегала болезненная усталость. – Не дадут сегодня такую статью, даже за подписью Шумана. Клади в стол до лучших времен, правда, прежде всего, доработав.
– Но я человек советский, так думаю, – говорю с улыбкой.
– В этом я не сомневаюсь. Но в статье заигран патриарх, а немощный Феодор, фанатически православный, предстает образцовым царем. У нас образцовые – Иван с Петром. Словом, по идеологическим соображениям в стол. Но тему одобряю…. А вот пишешь ты размашисто, лохмато, многословно, и стиль… Я знаю, ты любишь Веселовского: вот и поучись у него письму… – Шеф задумался и долго молчал, так долго, что мне сделалось неловко. Я кашлянул – он воздел рассеянный взгляд и заговорил не по теме: – Фундаментальную историю России сделали историки Х1Х века. Наш век катится по «Истории КПСС». Мы тематические историки: на отдельных темах и статьях едем. Нам бы историю культуры да краеведение возродить, чтобы хоть не стать Иванами, не помнящими родства. Да русский язык не забыть. Советский язык – это ведь уже не совсем русский… Я как-то читал Веселовского по родословной Пушкина – как пишет старик, прелесть!.. А ты, Коба, революцию. Не получится. Архивы надо полюбить, не только на печатные издания ссылаться. Добавишь о государственнике Годунове – и за курсовую пропустим для начала…».
Много было уроков, много бесед с этим умным добрым историком и человеком. Помню встречу уже после смерти Веселовского, когда и я готовился к защите докторской. А время Тихомирова уходило – готовили к изданию сборник Веселовского по Опричнине Грозного. На столе стопками верстка.
«Вот и Степан Борисович работал статьями: что-то сумел опубликовать, что-то не сумел или не пытался. А вот теперь сложилась монография – замечательная, архивная работа! Ничего лучшего по опричнине не знаю. А ведь Грозный – личность исторически спорная. И в будущем еще не раз будут возникать страсти вокруг царя Ивана. И тогда вот эта монография явится вытрезвителем. И дело вовсе не в том, что царь несколько тысяч душ загубил. В Европе в десятки раз больше в то же время губили. Сталин видел даже ошибку Грозного в том, что не истребил царь еще ряд боярских фамилий…. Не ложится Грозный потому, что царь-то он православный и царство православное…. Иезуитам давал отпор, а сам вел правеж по-иезуитски…».
***
Милый Кеша, перечитываю и думаю, а ведь насколько Михаил Николаевич был прозорлив! Вот что значит мыслить исторически! И сегодня, какие игры вокруг Грозного. Одни клеймят тираном, другие – возводят в святые. Даже покойный митрополит Петербургский Иоанн клюнул на приманку, а может подставили…. Требуют прославления царя. И это ради оправдания Сталина. А ведь и Сталина, как органическую частицу утопического коммунизма реабилитировать нельзя, можно принять, как неизбежное, но не реабилитировать. И заметь, Веселовского по Опричнине не переиздают. Тихомиров издал – и всё, потому что «вытрезвитель». Прославить Грозного, как следствие – оправдать зло и безнравственность, оправдать Петра, следовательно – и вождей кровавой революции и Перестройки.
Моя докторская была по средневековью, но уже после защиты я весь ушел в краеведение и культуру, в элементарное просветительство. Надо было тревожить и будить память – и, слава Богу, по силам, данным мне, я что-то делаю уже полных четыре десятка лет.
***
«Мне хочется стать большим академиком, как мой папа, и я постараюсь стать. Спрашиваю себя: а как это сделать? – и посмеиваюсь: евреям все можно…» – Эта короткая запись относится к времени моей защиты кандидатской.
Я академик, но желание стать и большим – а что это, и сам не понимаю! – остается до сих пор. Понятно – тщеславие. Но зачем оно, когда все достигнуто. И в Академию я въехал на общественно-культурных статьях и краеведении. Смолоду очень много работал, и уже к докторской был энциклопедически начитан. Мне ничего не составляло сесть и залпом написать на машинке статью на любую гуманитарную тему. Звонят: Иосиф Карлович, выручайте, нет ли (такой-то) статьи? Отвечаю: есть. Завтра меня не будет, а послезавтра после полудня присылайте курьера…. Кладу трубку и сажусь за машинку. Печатаю набело – и статья идет. Я сознаю себя историком, и будущее предвижу и оцениваю как историк, но осознаю и то, что бесконечно далеко отошел я от классиков, даже от Веселовского и Тихомирова. Не знаю даже, как себя определить. Наверно, историк-публицист. И лекции с незапамятных времен читаю по краеведению. Бывало, одергивали, даже запрещали, но выручала фамилия, а еще – евреям все можно. Для меня все окружающие – свои, советские, российские, а сам я, как ни странно при всей моей странности, и для евреев – свой. Тоже фамилия.
МОИ УЧЕНИКИ
Учеников, подопечных, было много: я имею в виду тех, кого я вел к аспирантуре, а затем в кандидаты. Я любил и люблю их: они всегда помогали мне и скрашивали мое одиночество. За полвека сложилось два членкора, десяток докторов, остальные, без малого, все кандидаты.
Я как-то решил записать их для памяти с указанием, кто есть кто и откуда. Конечно же, всех не вспомнил, но и тогда сделал неожиданное открытие: из всех учеников лишь один-единственный Натан Ф. – еврей… Подумал и вынужден был признаться, что не люблю евреев-учеников. Они способные, но способные рационально и механически. Бесстрастные, в истории подсознательно стремятся что-то изъять или исправить, обращаются с фактом, как с инородным телом. Да и не любят они русскую историю, нередко хотят ее перекроить – как Фоменко.
Москвичи – ничего ребята, но, как правило, на курсе их мало – и они не лучшие, выбора нет.
Представительницы слабого пола никогда не увлекали меня и я не увлекал их: в такую душу вкладываешь, а она вышла замуж, родила – вот и вся история.
В итоге процентов семьдесят моих подопечных – иногородние или периферийные. Эти наиболее заинтересованные и увлеченные, с ними интересно работать. Они умеют удивляться. В них проявляется настойчивость и даже упрямство, а это свидетельствует – живая душа. Они не столько расторопные и говоруны, как евреи и коренные москвичи, но зато заинтересованные. Большая часть докторов – из них.
И вот закономерность ХХ-го века: из учеников ни одного классического историка. Все, фигурально говоря, по моей стежке и уходят. Не может быть, чтобы я так активно влиял на них. Это уже социальная стихия в науке – и политика.
И ещё любопытное наблюдение: десятки лет я читаю лекции в вузах и могу наверно сказать, что большая часть слушателей ленивые и ничем не интересующиеся особи. Не раз я пытался понять такое явление – и пришел к убеждению: это упадок, разрушение нации – после революций и войн процесс не приостановился, зато определился обвал. Нация ослабела, нация вырождается. Не первый случай в истории. Уже и теперь необходимо бы позаботиться о том сильном ядре-остатке, который устоит хотя бы до конца XXI века. Проходит страшный духовно-нравственный и физический обвал, когда из десяти в лучшем случае останутся двое, а то и один.
Безнравственное состояние – прямой путь к гибели народа. А безнравственность, как следствие разрушения национальных идеалов, национальной культуры, традиций и бытового уклада. Историческое падение России началось с Грозного, активно продолжилось с Петра и завершилось расстрелом царской династии в 1918 году. Теперь уже скоро сто лет ведется прямое разрушение государства. Только тайные силы способны так плодотворно разрушать – силы эти обозначились в спайке… И если согласиться, что спайка работает с расчетом на будущие века – противостоять им ни одно национальное государство не сможет. Стоит лишь зародиться национальному масонству и внедриться хотя бы дворниками в государственные структуры, через сто-сто пятьдесят лет любое государство или тихо капитулирует, или рухнет до основания. Всё это так очевидно, что и говорить не следовало бы…. Сижу вот, а сам думаю безответно: «А кто выиграл во второй мировой войне? Ведь Германия и Россия в результате этой войны порабощены… Интересная тема для исследования. Только кто за эту тему возьмется?.. А это значит, значит – я для Кирилла тему докторской диссертации обдумываю. Вот и надумал…. Как времечко-то летит: Кирилла выбрал в наследники, смотри-ка, а ему уже тридцать пять лет. Я хоть и отбегался, без помощи на улицу не выхожу, а умирать не собираюсь: работаю…Что бы я делал без моих мальчиков. Страшусь даже представить, как бы я без них. И вот что примечательно: все они хотя бы краем занимаются краеведением. Школа! Надо бы им по областям шефствовать. Сдерживает экономическая удавка. Пытался вкладывать личные деньги, но они так стремительно утекают… И все-таки именно я столкнул камень с вершины горы – теперь уже не удержать, не остановить.
***
«Умерла Параша, моя незабвенная. Не знаю, как жить теперь. Я всегда думал не то, чтобы я бессмертен, но что проживу бесконечно долго. А вот похоронил ее, остался один – и понял себя стариком. Действительно ведь, говорю, старик – под семьдесят. Мой любимый Карамзин шестидесяти лет скончался…»
Чувствую и сейчас, что меня охватывает страх смерти. Во мне что-то изменилось. А что? Не знаю. Одно ясно: утрата. Можно бы сказать: утрачена вечность, но в вечность я никогда не верил. Хотя и теперь ещё полон сил, в работе, да только в душе завязываются скверные вопросы, как будто кто-то смеется изнутри: «А как же твоя недвижимость? А движимость как?» И в голове немыслимые воображения: то книги моего отца и мои в грузовиках в одну из библиотек – в лучшем случая; то их попросту растаскивают чужие люди; то устраивают веселую ярмарку-распродажу. Одним словом – погром! Стоят как скелеты, оголенные стеллажи, и рабочие мужики думают, как бы их пропить…. А потом квартира и всё остальное. С этим проще: выдадут ордер на имя своего человека – он и разберется, что куда. Ничего на земле не останется от Шуманов – и ничего не изменится….Таращу глаза и плачу. Это продолжается недолго. Беру себя в руки и говорю: «Ты что, Иосиф?» – «Да ничего, – отвечаю. – Для этого, наверно, и обзаводятся семьей, чтобы иметь продолжение». Но семьей обзаводиться поздно, да и нет никакого желания. И приходит разумное решение: «Пока время есть, надо подумать».
***
«Уже полгода мне мерещится, что я схожу с ума. Работаю механически, даже думать, как обычно, не могу. Решил, что так переживаю свое одиночество, не личное, родовое одиночество. Надвигается уныние…». – Приходили ученики – и все они полагали, что уныние моё вызвано смертью няни. Однако сам-то я сознавал, что Параша – только частица уныния…. Тогда, наверно, я познавал смысл слов: «Всё суета сует и томление духа». И я, сокрывшись в своем кабинете, обратился к богу: «Бог мой, – наверно обреченно сказал я, – если ты мой бог, то помоги мне, избавь меня от тяжести и дурноты душевной!». – и даже руки вскинул перед собой. Но бог не отозвался и не помог мне. Более того, вскоре начались всевозможные наваждения: то исчезали необходимые книги и рукописи, то я находил полный беспорядок на кухне, то чьи-то шаги преследовали меня, словом, чертовщина. «Зачем всё? – спрашивал я себя. – Книги, публикации, слава, ученики – и вся жизнь зачем? От всего останется только прах. За всю жизнь я не испытал ни нужды, ни теснения со стороны сограждан и властей, делал то, что хотел – так почему же смерть и прах?!». В конце концов, я перестал ходить на лекции, а после одной из бессонных ночей хлопнул дверью и куда-то ушел, куда-то уехал, наверно сутки не знал, где нахожусь. Очнулся и пришел в себя на могиле Параши: раннее утро, вокруг никого, а в моей руке зажата горсть земли…. Я беспрепятственно вышел за ворота и уже вскоре сел в пустой автобус, который и довез меня до моего района. Квартира закрыта, а ключей в моем кармане нет…. Помедлив и несвязно подумав, а что бы всё это значило, я с раздражением нажал на кнопку звонка… Глухо. Повернулся и пошел вон. Бывало, когда рядом была Параша, ради моей рассеянности она оставляла третьи ключи от квартиры у своей подруги: приду я, а ключей нет и Параши нет – вот и иду в соседний дом к этой подружке. И на этот раз шел я именно к ней. И она не удивилась, как если бы Параша была жива… Открыла буфет и подала ключи со словами: «А свои ключи где?», – Я пожал плечами. Видя мою подавленность, Маша, так звали её, вздохнула и спросила: «Или случилось что?» – «Параша умерла», – ответил я, а она и брови сдвинула. – «Так ведь сколько время минуло…. Пойду-ка я с вами, Иосиф Карлович». – И мы пошли вместе…. Я вставил и попытался, было, повернуть ключ, но дверь была открыта. По спине прокатился озноб. Я открыл одну дверь, толчком ноги вторую – в прихожей на стуле сидел мой студент Кирилл Андреев.
– Ты как здесь оказался? Дверь была закрыта?! – с недоумением спросил я. Он поднялся со стула и тихо сказал:
– Я вторые сутки сижу здесь. Пришел – дверь открыта. И не уйдешь – ключей нет. А на ночь я закрывался на засов. Вот и жду…
Ключи оказались на столе в моем кабинете. Я обнял Кирилла – плечи его или руки мои вздрагивали. Маша из того, что было в холодильнике, приготовила нам завтрак, минут через пятнадцать мы уже пили чай. И тогда только меня осенило:
-Маша, а ведь ты друг наш… с Парашей. – Как мне потом было сказано, со слезами в горле обратился я. – Может, ты согласишься готовить для меня и моих учеников хотя бы обед? Завтрак и ужин – это сами.
– Я подумаю, – ответила Маша и ушла, оставила нас вдвоем с Кириллом.
– Вот, – говорю, – Кирилл, изводят меня думы о будущем – книг, рукописей и вообще всего! – и обвел руками вокруг.
А он смотрит на меня широко открытыми глазами и улыбается.
– Ты что улыбаешься?
– А я тоже об этом думал, когда сидел здесь.
– Ну и что придумал?
– Придумал. – И продолжает улыбаться.
А у меня и в груди все горит от затяжных страданий.
– В таком случае скажи! – говорю с раздражением.
– Я понимаю вас, – отвечает он. – Вы поэтому и квартиру забыли закрыть, голова кругом идет.
– Это уж не твое дело, – без гнева проворчал я.
– У вас папа, какой был? Великий человек! И вы уже членкор, а вам еще жить да жить…. А какая у вас библиотека! Какие, наверно, рукописи и архивные материалы!.. Вот я и подумал: у Иосифа Карловича наследников нет. Какая же здесь будет крутая мемориальная квартира – библиотека, рукописи для научных работников. Так и назовут: «Научный центр имени Шуманов»…
И я всё понял, я уже не слушал Кирилла, я обдумывал как всё это лучше устроить. Кто станет смотрителем, от которого будут зависеть мероприятия, чтения, порядок и успех…
А ведь надвигалась перестройка, не за горами была приватизация со всеми последствиями…
Этот Нижегородский мальчик избавил меня от нелепых страданий. Кирилл полусирота, но одаренный. И уже вскоре я прописал его в свою шестикомнатную квартиру, хотя жил он по-прежнему в общежитии и ни на что другое не претендовал.
А я возвратился к спокойной жизни. И вновь окружали меня мои милые ученики, моя душевная и физическая опора…
МОЕ ОДИНОЧЕСТВО
Ты спрашиваешь, почему я один – без жены, без детей и внуков? Это, пожалуй, вопрос, на который я не смогу ответить – и не пытался ответить.
Недостатка в невестах и охотницах у меня не было. Но они страшили меня тем, что я и о них должен буду думать, отдавая на это свое неповторимое время. Ведь я со школьных лет мечтал стать большим академиком. А между тем привык к тому, что все вокруг заботятся и пекутся обо мне. Всем обеспеченный, кроме лекций нормированной службы у меня не было, все и всюду меня любили – и я не хотел этого терять. Впрочем, я тоже любил окружающих, но чем-то жертвовать ради них не хотел и не мог. Сейчас, когда на носу уже восьмидесятилетний юбилей, я могу сказать, что до смерти Параши я всецело жил для себя и своего дела… Учеников своих я любил и люблю, а вот детей с их писком, пеленками и капризами я никогда не любил. Следовательно, до смерти Параши я сторонился любой семьи, ну, а потом, наверно, семья сторонилась меня – я уже ни на что не был способен, изработался во всех приложениях. Так и утекли мои песочные часы.
И все-таки вопрос поставлен глубже: почему один? Кроме того, о чем было уже сказано, думаю, значительную роль сыграло мое тщеславие. Я искал славы, и ни с кем не захотел бы делиться этой славой. Не хотел отвлекаться от дела, работать еще на что-то, кроме славы. А потом Параша – она для меня была и нянька, и мать, и жена – и это меня вполне устраивало до определенного времени.
Когда же я входил в свои покои, в тишину, мудрость книг и рукописей, меня охватывала такая радость, что при одной мысли, что здесь будет еще кто-то хозяйничать, что здесь будет писк и крик, меня охватывал страх, и я открещивался от жены, от детей и внуков. А это ведь тоже форма тщеславия.
Даже Маша, уже четырнадцать лет приходящая домработница и кухарка, раздражает меня своим присутствием. Я закрываюсь в своем кабинете и не выхожу до тех пор, пока она не окликнет: «Иосиф Карлович, я пошла!».
***
Почему один? Может быть ещё и потому, что я пережил страх смерти, страх конца. Пытался ответить на вопрос, а в чём же смысл жизни, если и великий академик вместе с тётей Нюшей-дворничихой одинаково будут источены в чреве земли. Зачем жить в таком случае, страдать, да еще производить детей для страданий… Период страха смерти исчислялся несколькими годами. И меня опять же выручило тщеславие: стану великим академиком, будут изучать, помнить меня, а это уже продолжение жизни. На этом и смирился.
***
И еще: у меня бывало много женщин, но ни одну из них я не любил. Мне всегда казалось, а это наверно так и есть, что они тянулись, прежде всего, к славе моего отца, а затем и к моей значимости. За все годы моей жизни я любил двух женщин: маму и Парашу.
И все-таки не могу ответить на вопрос: «Почему один?» Чего-то главного не понимаю.
КТО Я?
«Я уже совершеннолетний и обязан знать – кто я? Немец? Еврей? Или смесь «бульдога с носорогом»? Отец смотрит на людей, как на единых граждан мира: где прижился, там и родина.
Мама, напротив: для неё весь мир чужбина, но всюду она избранная, хозяйка. Конечно, она красивая и умная, её даже папа нередко слушает и соглашается с ней. И других достоинств у нее много, позавидовать можно.
А у меня ничего подобного нет. Был я с папой в Германии, но волнения особого не пережил, хотя и настраивался. Все-таки мне ближе «граждане мира»… Ни немцем, ни евреем я себя не чувствую».
Вот ведь с каких лет меня волновал этот вопрос. Признаться, нередко кровь во мне бунтовала, но я матерел и кровь (а точнее – сознание инородства) все реже напоминало о себе, и, наконец, моё сердце стало пульсировать спокойно, я забыл о крови и до сих пор не вспоминаю.
«Никогда ни письменно, ни устно за прошедшие мои сорок лет никто не оговорил меня за моё инородство или неверие – я дома, я свой среди своих, я на родной земле, а уж что до веры – государственная идеология всех делает атеистами. Но у меня личный бог, как и у моего Карла Великого. Ни к какому вероисповеданию я не причислен, хотя, может быть, и обряжен дважды».
Вот и это очевидно меня беспокоило, поэтому и записал. Но в жизни все шло стороной, без напряжения, потому что я всегда был свободен от всего: не только от бытовых и научных трудностей и лакун, но и от политических амбиций. Как историк я понимал и наперед угадывал ход событий: я легко предвидел, скажем, Перестройку, этот переворот сверху, понимал, что перестройка и капитализация прямое продолжение мирового развития: политический авантюризм, ограбление, колонизация, разрушение государства... Понимал, что только положительные изменения во всем народе, в нации, могут привести к добрым переменам. Но если нация разрушена, если ее нет? Тогда не надо «бодаться с дубом», но настойчиво работать для нации, естественно уходя от прямых политических столкновений – понимающему ход истории такие столкновения не нужны. Поэтому я не знаю, что такое нельзя, что такое не могу. Я всегда писал то, что можно и что мне хотелось писать или очень уж просили написать по общей культуре, по педагогике, по краеведению. Краеведение одно время было политическим делом, но я неизменно работал и в этой области, даже если под завесой.
Не знаю, что прежде полюбил я: родину или науку историю. Я объехал всю Россию и полюбил её, обездоленную и униженную. Все древние города лишены исторического лица, полуразрушены с вломившимися бетонными коробками. Церкви, бесспорно, лицо города, чаще снесены или осквернены… Сельскохозяйственные земли заброшены или в запустении. А государство с порушенным сельским хозяйством очень просто поставить на колени.
Так обращаться с историческими городами, со своей землей и сельским хозяйством могут только враги, воюющие с народом.
Разрушена национальная культура и национальные идеалы, при этом происходит нравственное помешательство – человек в таких условиях здоровым быть не может. Аборигены Российской земли вынужденно теряют нравственность, теряют смысл существования, вырождаются и вымирают.
И вот за долгие годы работы и жизни я полюбил и эту поруганную землю, и этих угнетенных и обездоленных людей, простодушных и не обозленных, полюбил как личное свое достояние.
По родовым показателям я должен примыкать к евреям. Заподозрить меня в лукавстве нелепо. Понятно, случается всякое. Иной может и себя помоями облить. Что же до меня, то по заверению врачей подобных отклонений от нормы я не имею. Но я не хочу быть евреем.
И вот перечитываю обрывочные записи последних десяти лет по национальному вопросу, а сам все думаю – а кто же я? Меня не волнует национальная принадлежность: спокойно живу и работаю – у себя дома, среди своих. Я – русский историк, работаю на русскую культуру, на её возрождение… И фамилия моя вырождается вместе с вырождением русских.
МОИ СОМНЕНИЯ
Перелистал все мои немногочисленные дневники – и не нашел зарегистрированных сомнений. Я никогда ни в чем не сомневался: ни в учебе, ни в научной работе, ни в личной значимости, ни во взаимоотношениях с коллегами и учениками. Словом, жил и живу я, минуя сомнения.
И только после смерти Параши далеко в сердце моем я вдруг начал сомневаться. И, прежде всего, усомнился в личном бессмертии. Я, собственно, в бессмертие как таковое никогда не верил, однако надеялся жить бесконечно. А тут усомнился – и тотчас понял, что и моя смерть не за горами. Смерть – и ничего больше…. После первого сомнения явилось второе: наш с отцом личный бог. Я и теперь много думаю об этом, и заметно прихожу к убеждению, что наш личный бог – самообман, уловка; абстрактный образ; не что иное, как одна из форм атеизма или богоборчества. Поняв это и согласившись, я усомнился и в родительской правде. Если у каждого своя правда, то ведь это уже ложь. Правда одна, кто-то писал: движение или путь к Истине. А общепринятая истина в живом Боге. Следовательно, это не выдумка, а свидетельство. А свидетельствуют только история и религия, так что моя истина на одной ноге. И, в конце концов, я усомнился в себе и в своей прожитой жизни.
Нет, сомнения мои не до уныния, не до распада и разрушения, однако сомнения, которые и жизнь, и научную работу точат. Ведь как гром среди ясного неба вдруг и грянет: а кому всё это надо – твоя писанина?! Воистину нервный всплеск… Но тревожит, тревожит что-то внутри: сомнения источают сердце.
ТАК ЛИ ПРОЖИТА ЖИЗНЬ?
Что ж, пока жизнь еще не прожита, что-то может и измениться. А то, что уже прожито, наверное, иным и быть не могло. Имеется у меня запись, сделанная недавно, лет семь тому. Тогда я уже пытался подводить итоги:
«Время собирать камни… я собирать не буду – если достойно, то ученики соберут.
Кирилл парень надежный, добрый и озабоченный. Он буквально всюду сопровождает меня, во всем помогает. А тут как-то не спал я ночью, и в череде дум прошла и такая: «А что, если вместе со мной уйдет бесследно и то, что я наработал. Ведь этому отдана вся жизнь. И не потому ли мои наследники – не дети мои, а Кирилл Андреев из Нижнего Новгорода…. Но ведь, возможно, главное в жизни – взрастить детей, своих наследников?.. Ведь такое в мире живёт – значит, закон, если не от Господа, то от природы. Но если мои труды будут служить людям долго и безупречно, то семья не пошла бы мне в прок. Что-то одно: или закон, или величие и слава». – С этими мыслями рано утром я и уснул, а когда проснулся – было уже не до того: дела, встречи, телефонные звонки.
Не менее серьезный вопрос преследует меня и ныне. Иногда он подавляет сознание, так что в бессилии опускаются руки. Я русский – и это уже не изжить, не искоренить. И даже горжусь тем, что пересилил все законы и условности. Я воспринял и полюбил обретенную отцом землю, более того, я полюбил от горя спивающийся, впадающий в безнравственность и бедствующий русский народ. И если это так, то не должен ли был я принять и веру моего народа, Православного Христа – вопреки всему?.. И тогда нет ни эллина, ни иудея, есть христиане и язычники. Так неужели я остался ветхозаветным язычником?..
***
За последние годы я даже непреднамеренно увлекся историей религий. Как историк я был обязан знать это. Кое-что, кое-как знал, но не предавал серьезного значения, не верил её влиянию на мою личную жизнь. Теперь же я сделал для себя некоторые весьма простые выводы:
Где нет любви, там нет Бога.
Ветхозаветные евреи пережили и взлеты и падения. Их пророки как светильники в разливе жестокости и мужества.
Евреи все-таки распяли Мессию, поэтому до сих пор ненавидят Христианство. Ведь для правоверного иудея признать Православие – значит согласиться с тем, что их предки – богоубийцы. Да еще: «кровь Его на нас и на детях наших».
В Христианстве лишь Православие – живая вера, благодатная.
Ислам – религия Пророка, но вера живая.
Все остальное – язычество, сектантство, однако имеющее право быть…
И заныло моё старое сердце – не это ли главное, не отсюда ли сомнения…. Почему же я не сроднился с Парашей, с её Богом! Может быть тогда…. А что тогда?!.. – И я засмеялся над своей старческой философией, только теперь сообразив, а ведь Кеше для сборника требуется совсем иное.
Впервые в жизни составил не то, что мне было заказано.
ПОСЛЕ МЕНЯ
«Дорогой, Кеша, завещание я уже написал и заверил у нотариуса, так что ни одна рукопись, ни одна книга без ведома Кирилла и одобрения Академии из моего «Мемориала» не будет вынесена. И я хорошо представляю, как сюда пойдут аспиранты, кандидаты и просто любознательные люди. И будут работать, может быть, вспоминая добрым словом Шуманов. Как это хорошо! Кирилл, замечательный хранитель, будет по-своему хозяином всего, без права распродажи и закрытия. Сейчас мы вместе работаем над картотекой, и всё это Кирилл вводит в современную технику, в компьютер. А я стучу на своей старой машинке. Все хорошо.
Только вот что я подумал: извлечения из дневников с комментариями я тебе переслал, а вот публиковать их, ставить в сборник, не надо. Звонить станут, укорять, надоедать с вопросами – не дадут работать. Давай-ка, Кеша, если и опубликуем, то после меня.
Любящий тебя вечно И. К. Шуман. Лето 2006 года».
Борис Споров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
