Минуло семь лет, как иеромонах Платон в Лысогорах на Волге, в Старом городе. На противоположном берегу тоже Лысогоры – Новый город. В обиходе так и говорят: Старый город, Новый город – и каждому всё понятно. Старый город со времен князя Ярослава Мудрого. Новый город – промышленный, с двумя заводами, с бетонными пятиэтажками и, на удивление, с действующим и при Советах собором над Волгой. Когда-то здесь был монастырь – разрушили, а храм семнадцатого века чудесно сохранился.

Старый город одно– и двухэтажный с довоенных лет был обречен вместе с пятью уцелевшими храмами – ещё два к тому времени уже были взорваны. Один из пяти поодаль от Волги все советские годы оставался живым, действующим. По воскресным дням и праздникам священник без диакона служил Литургию, отпевал упокоившихся, и редко-редко крестил младенцев.

Между Старым городом и Новым сообщение было паромное и катерное, зимой – по льду. Теперь ни парома, ни катера, зато частных лодок с моторами множество – и цена сносная. Зимой дорога не ухожена, без ве́харя и вех. Не нуждается Новый город в рабочей силе, а Старому и страды никакой, кроме огородов да лодочной переправы. Город не обновлялся: подгнивал, рушился, осыпался, уходил в землю; вымирал, ехал и шел по мытарствам к новому месту заработка. И вовсе сгорел бы и вымер, но с семидесятых годов из больших городов и даже из Первопрестольной потянулись дачники. Летом Старый город оживал, а с осени значительная часть его бытовала с заколоченными окнами. Так что по нужде, а может быть, и без нужды стало правилом забираться в заколоченные дома, уносить все, что можно продать или приспособить в личном быту. До сих пор нередко даже электропроводку срезают.

Так и исчез бы неперспективный город, но свершился новый переворот: купля-продажа стала свободной, без прописки, а новая власть облагодетельствовала Церковь – выборочно возвратила оскверненные и порушенные храмы. Не самим же восстанавливать!.. И это остановило саморазрушение.

Старый город на красном месте – на крутом левобережье. Из глубины его облегало раменье. Как в теплом гнездышке над Волгой. И хотя поля не шибко урожайные, но жито, овсы и лен выстаивали отменные. И все-таки перво-наперво скотоводство. Каждый второй мужик – скорняк; шили дубленки и тулупы. Понятно, где стадо, там и молоко – процветало сыроварение. Словом, Старый город испокон вел натуральное хозяйство – ни фабрик, ни заводов здесь не было – и нет.

С живописной Набережной, с чудесными храмами перед лицом могучей реки так и не раскинулся город по берегу, не заступил на поля, сегодня заброшенные, поросшие американской ядовитой борщовкой. Легко понять по старым двухэтажным кирпичным домам, по каменным мостовым, которые до сих пор ещё кое-где служат людям, по роскошным когда-то торговым рядам и отдельным магазинам, но особенно по величественным храмам при трёхтысячном населении, насколько благоустроены, ухожены и процветающие были вековые Лысогоры. Да только от былого осталось быльё.

До конца двадцатого века, проплывая по Волге между Лысогорами, представала уже привычная картина: на правом берегу видны были редкие частные домишки, Нового города не видно, но зато над Волгой могучий белокаменный собор с колокольней и галереей – красавец! А на левом в беспорядочной зелени Набережная, еле проглядывался город и четыре храма без крестов – порушенных и черных, как после бомбежки или пожара. Даже для атеиста мало приятного – зри, потрудился красный Мамай! И шли вверх и вниз пароходы, смотрели с палуб люди и вздыхали, а некоторые торопливо крестились и отворачивались к правобережью, в сторону одиноко и гордо вознесшегося собора.

Уже с начала девяностых годов велись работы по восстановлению храмов. Но скоро сказка сказывается, а дело без финансирования движется с трудом. И все-таки движется. И лишь самый древний, могучий, как богатырь, околдованный на заставе, стоял в оцепенении – без жизни, без крестов, без колокольни, но неприступный и несокрушимый – Архангельский собор. И когда четыре храма уже радовали новой облицовкой, соборный храм так и стоял обугленный. Сюда-то и привели иеромонаха Платона: изволь лицезреть – ты настоятель этого храма… И тогда только мурашковый озноб прошелся по всему телу от затылка до пяток.

* * *

Епархию возглавлял архиепископ Михаил, старый иерарх, прошедший тяжелый путь через тюрьмы и ссылки, через постоянные теснения режима, но перенесший всё и не озлобившийся. Он до конца оставался добрым и снисходительным; чужие тяготы и нужды бывали и его тяготами и нуждами. При Платоне владыка Михаил всего лишь трижды побывал в Старом городе, и всякий раз улыбался, говорил утешительные слова, ничего не предлагал, но ничего и не требовал, нередко повторяя: «Господи, как у вас хорошо…».

После очередного инсульта Владыку отправили в монастырь на покой. На его место был прислан сорокалетний епископ Вассиан, энергичный, немногословный, требовательный и непредсказуемый человек. Без малого три года Владыка на епархии. И не было недели, чтобы он не побывал в разъезде. Не раз посещал и Лысогоры, но если служил, то чаще в соборе на правом берегу, а если в Старом городе, то в оживших храмах. И трапезу для него готовили в доме, где более тороватая матушка со своими приходскими помощницами. До времени обходил Владыка с инспекцией иеромонаха Платона и его хозяйство, зная, что дело ему досталось неподъемное. И хотя батюшка пребывал в напряжении, но по чьей-то молитве Владыка оставлял его в покое, хотя, похоже было, знал обо всех его «причудах». А между тем Платону день ото дня становилось труднее. Да и сердце выстукивало тревогу, казалось, вот-вот и нагрянет. И время такое приспело.

Он шел домой к обеденной трапезе, когда в кармане подрясника, попискивая, затрепетал мобильный телефон. Платон даже остановился от предчувствия, даже побледнел – и действительно: из епархиального управления знакомый монах сообщил, что на неделе Владыка планирует с инспекцией к нему на приход… Вот это и было то, чего с напряжением и тревогой ожидал Платон все «Вассиановы годы».

С каждым шагом ноги тяжелели, и когда Платон переступил порог, то и поднять ноги́ уже не мог. Он так и стоял возле порога до тех пор, пока из пристроенной комнатки не вышла Клава, молоденькая на сносях женщина. Неловко она подступила к нему и сказала:

– Что с вами, отец Платон, вы такой бледный…

– Поддержи меня, – ответил он и закусил нижнюю губу. Клава подхватила под руку, Платон переступил с ноги на ногу, тихо предупредив: – Лечь мне надо…

Через минуту он уже вытянулся на кровати и прикрыл глаза.

Такое случалось и раньше, поэтому Клава даже не поинтересовалась, а что с ним и накрывать ли стол к обеду. Батюшка – квёлый человек. А его нагрузку и здоровый муж не потянет.

Пятый час по полудни. К обеду Клава не тревожила, и отец Платон скоро уснул, крепко уснул, когда же проснулся, в комнате было по-вечернему сумрачно. Мысли о ревизии как будто и не уходили, так и проснулся с ними. В доме тихо, швейная машинка не постукивала, стало быть, Клава или отдыхает, или вышла погулять – она только по вечерам и выходит, совестится. И Платону сделалось тоскливо, как если бы был он одинок, всеми оставлен, забыт – и надвигается инспекция. Слабость охватывала такая, что он наперед знал: предстоит постельный режим… И все-таки поднялся – покачивало; прошел в прихожую с большим «общественным» столом. На столе остывал нетронутый обед. Без аппетита и охоты пожевал хлеба с сыром, запил две таблетки смородинным отваром и всё так же медленно побрёл в комнату. Скрипнула половица, скрипнула кровать, скрипом, показалось, отозвался и позвоночник. Платон прерывисто вздохнул, вытянулся и закрыл глаза.

«Господи, вот так бы и уснуть – навсегда…»

Если Платон вспоминал свою прошедшую жизнь, то непременно с первого поступления в Московский Университет. До этого все разливалось в спокойном домашнем свете. Добрые родители и он, единственный их сын, с двумя младшими сестрами.

Воронеж, дом, школа, а впереди университет – и всё это в полудетской радости. Да только вот Университета и не оказалось. Отлично успевающий в школе он завалил первый же экзамен – сочинение. И всё. А уже осенью ему прислали повестку из военкомата. С Университета и повестки в армию и начинались его реальные воспоминания – даже во сне.

До призыва его везде и всюду звали Васильком, и лишь в военкомате хмурый майор сказал:

– Ну что, Василий, завалил в институт?.. Вот и мой – тоже завалил… Ничего, – майор печально усмехнулся, – отслужите, тогда и поступите с армейской льготой…

А дальше жизнь, которую не надо было вспоминать – она не прекращалась, она продолжается и во сне.

Прошло полгода после присяги. Среди ночи воинскую часть подняли по боевой тревоге. БТРы на платформы, солдаты по машинам. Снаряжение учебное – значит работа на местности. На следующую ночь разгрузка, построение – куда приехали, где построились, никто и не догадывался. Включили радиосвязь, полковник приказал: условный враг в городе, занять город, парализовать транспортное движение. Выполняй!.. Взревели машины, заволокло построение выхлопными газами – и прижали солдатики-первогодки автоматы в обнимку, единственную холостую защиту.

Это была «атака» на Грозный: уже в пригороде БТРы были расстреляны из гранатометов и крупнокалиберных пулеметов. И ночь осветилась факелами горящих машин. Отстреливаться нечем, выпрыгивающих из машин буквально истребляли…

Так началась развязанная Ельциным и Дудаевым запланированная на много лет война в Чечне…

* * *

Очнулся Василий от боли – застонал. И обостренно услышал шепот: «Проснулся». Открыл глаза, но было туманно, и не мог он ничего увидеть. И всё-таки проснулся. Состояние настолько беспомощное, что шелохнуться не было сил. Но Василий всё-таки увидел женщин в белых халатах, и даже понял, что находится в больничной палате. Что́ с ним случилось, ка́к он оказался здесь – понять не мог. Память возвращалась неохотно и не в один день.

Василий запомнил, что их предпоследняя в колонне машина после первого же попадания из гранатомета застопорилась, но не тотчас загорелась. Выпрыгивая из машины под кинжальный расстрел, он уже тогда осознал: «Отстреливаться нечем, всех перебьют!» – и пуля подсекла его под ребра. Рядом упал рядовой Бобров.

– Лежи, не рыпайся… добьют…

Действительно, кто кричал или пытался бежать, того тотчас усмиряли свинцом.

Все произошло ошеломляюще быстро: спустя полчаса лишь редкие контрольные выстрелы…

А потом истекающего кровью Василия за шиворот Бобров волок по обочине дороги – туда, откуда прибыли на погибель БТРы с девятнадцатилетними солдатиками. Когда утором их обнаружили, оба они были без сознания – истекший кровью Василий уже при смерти, Бобров с легким ранением сознания лишился от перенапряжения. Живыми остались и еще несколько солдат – все остальные легли на жертвенник Перестройки. Они так и не узнали, что подняли их по боевой тревоге и привезли в Чечню на убой.

Пуля прошла на вылет, задев позвоночник и одну из почек. В Ростовском военном госпитале чудом оставшемуся в живых Василию сделали операцию. И остался солдат с одной почкой и непоправимым позвоночником, который всю жизнь будет не только напоминать о Чечне и Кремлевском предательстве, но нередко и укладывать на жесткую койку…

Очнулся он в палате, как будто распятый на деревянном щите, так что если бы и захотел повернуться на бок, не смог бы – пристегнут.

Вот когда выдалось время вспомнить, что запомнилось, подумать о прошлом и будущем, оценить свою жизнь на кровоточащей от ран земле и попытаться ответить на извечный вопрос: кто виноват?

* * *

Отец с матерью приехали, когда Василию уже разрешали садиться и даже самостоятельно ходить в туалет. Они вошли в палату в белых халатах, наперекосяк и дыбом, растерянные и горько подавленные, как если бы намеревались увидеть сына без ног или без рук. Отец нес загруженную хозяйственную сумку; мать, сложив на груди руки, щурилась, смаргивая с ресниц слезы. За окнами зима, и даже теперь от матери веяло морозной свежестью. Как слепая, она быстро ощупала сына с головы до ног, убеждаясь, что он весь свой, и, убедившись, припала к нему и тихо заплакала. А сын обнял её за плечо, не находя, что сказать, вздрагивал и повторял: «Мама, ну, мам…». Мать дрожащими руками развернула белый платочек – в завертке был простой желтоватый крестик на серебряной цепочке:

-Это твой, Васенька, только цепку купили, – поспешно проговорила она и накинула крестик на шею сына.

А отец вскидывал голову и нервно усмехался. И только теперь Василий заметил: отец поседел.

– Ничего, седина бобра не портит, – отозвался он, опустил на пол сумку, перекрестился и спросил: – Ну, как, сын? – обнял родного, легонько похлопывая ладонь по плечу. – Ничего. Руки, ноги целы, голова на месте, а без одной почки сто лет живут.

И всё-таки и отец с сыном прослезились.

Матери только-только исполнилось сорок лет, отцу – сорок пять. Они еще не дошли до старения, хотя жили трудовой копейкой…

***

И потекли томительные в раздумьях дни. Почка мало тревожила – её не было, а вторая усиленно работала за две – и справлялась. Василий даже ложился на бок. А вот позвоночник беспокоил. Невольно думалось: «А ведь я инвалид… Неужели всю жизнь вот так?» – Становилось не по себе, горько, и Василий, не замечая того, оглаживал и перекладывал в пальцах нательный крестик. И невольно вспоминалось дошкольное и школьное детство, когда постоянно носил крестик и вот так же гладил его, играл им в постели. Тогда он верил, что Боженька Христос любит его, и есть у него Ангел-хранитель, который оберегает от болезней и бед. И ему бывало уютно и радостно…

В школе крестик приходилось прятать, чтобы не увидела учительница и не вызвала бы родителей. А потом появилось стеснение: все без крестиков, а он с крестиком. И в церковь ходить неловко – одни там старухи. Тогда-то Василёк и взбунтовался: снял крестик и не стал ходить к причастию. Отец сурово посмеивался: «Бунтуешь? Да у нас, сын, церковь дома: мамка просфору принесет, и водица крещенская есть – вот тебе и причастие. И иконы, вот они – помолиться. А потом поумнеешь…». Поначалу так и было, но скоро и это отпало. А вот теперь девятнадцатилетний инвалид вновь оглаживал нательный крестик. И в дремотные минуты грезилось, что он по-прежнему Василёк и что ему хорошо: Ангел сохранит… Но уходили грезы – и тогда преследовали вопросы: «Как же это так? Почему? Кто виноват? Перестреляли как курчат? Почему все оказались беззащитными? И вообще – кто расстрелял? Чеченцы? Да ведь чеченцев за одну ночь можно усмирить…» – Но на все эти вопросы он еще долго не мог ответить. И только после госпиталя, когда наслушались, насмотрелись и начитались о чеченской кампании, собираясь вместе, двадцатилетние инвалиды сделали выводы. И выводы неутешительные. Война развязана Кремлем во имя внутренней политики. Ельцин и Дудаев первые исполнители в этой войне. Солдат безоружных бросили на убой, чтобы победой укрепить кровожадный дух чеченца. Война надолго. Война преступная, отстреливают здоровые силы русских, а заодно истребляют русское население в Чечне… Тогда еще не догадывались, что и террористы чеченские беспрепятственно будут взрывать дома, пускать под откос электровозы – все для подавления русского духа, чтобы не поднялось сопротивление. Это была и есть до сих пор политика геноцида внутри государства. Хорошо поработал Кавказ, получив в награду Россию как рынок для спекуляции…. Вот ведь какие неутешительные выводы. И долго, ох, как долго осознание предательства и заговора давило, погружало в уныние, настолько тяжелое, что в душе завязывалось безразличие – не было желания сопротивляться и даже жить.

А жить надо, что-то делать надо. Не сидеть же захребетником, когда еще две сестры несовершеннолетних. Только ведь на физическую работу не годен, а умственной нет – не запасся. И тогда сказал отец:

– У тебя, сын, есть небольшая пенсия и отец. Пока он живой – поможет. Готовься и поступай в институт. Оно хоть время и баламутное, а всё одно переможем. А твоя-то жизнь и вовсе впереди. Так что давай…

– Давай-то, давай, а куда?

– Это уж тебе знать. Куда хотел…только не в свои сани не заваливайся…

А хотел Василий на физико-математический. И теперь, сколько ни думал, а всё так и кружился вокруг физмата. Только в душе было холодно, безразлично – ни радости, ни страсти. Из головы и сердца не выходила Чечня...

И тикали солдатские часы без завода, на батарейке. Физически он чувствовал себя совсем бы хорошо – почка окрепла, а вот позвоночник нередко укладывал на доски. И все-таки подготовка к экзаменам шла своим ходом. Ветеран чеченской войны независимо от оценок и конкурса был зачислен в Московский университет на факультет физики и математики. И даже предоставили общежитие в высотке.

***

Комната на двоих. Поселили с двадцатипятилетним армянином с Кубани Ашотом. На лекции Ашот ходил редко, но часто приводил в комнату гостей, и они устраивали пирушки – много пили, много ели и много курили. Иногда кто-нибудь из гостей заваливался на кровать Василия, приходилось будить и выпроваживать. Однажды Ашот, вскидывая к ушам руки, воскликнул с кавказским прононсом и возмущением:

– Паслушай, Вася, и что ты за мужик?! Нэ пьешь, нэ куришь, сидишь дома и подруг у тебя нэту. Тебе что, отшибло в Чечне? Дэнег нэт – я тебе дам: ходи в кино, в театр, ночуй у девок. Ведь я живой человек, а бабу, хоть до полуночи, – нэ могу привести. Ты что, Вася, меня охраняешь!

Василий усмехнулся:

-Отшибло…в Чечне – это верно… А если ты не прекратишь болтовню и кутежи, то я тебе здесь, в Москве, отшибу все желания. И курить кончай. Ты понял меня или на армянский перевести?

Ашот побледнел.

-Э, малчик, нэ надо так шутить. Меня ведь тоже стрэлять учили. Ты дурной – и я найду другого соседа. Обмен устрою.

-Я же сказал тебе, умный, не болтай лишнего – язык прикусишь. Или не понимаешь?

-Панимаешь, панимаешь… – Ашот выругался и вышел из комнаты.

***

Пенсии и стипендии хватало на две недели. Столько же ежемесячно присылал отец – при этом бывало стыдно до слез. Многие из студентов, даже первокурсники, где-то подрабатывали, а он не мог – за день так выматывался, только бы до кровати добраться. А еще утомляла Москва: тяжелый город – Вавилон…. Но и безденежье, и Вавилон можно было бы пережить-перетерпеть, если бы – в свои сани. Только свои сани укатились под горку. Тупое безразличие – ко всему: какая физика, какая математика – зачем все эти лекции, когда ничего не радует и на душе пусто, когда болит спина и никого рядом – один… Именно в такой тоске он и подумал: как жить, когда вокруг предательство, ложь, когда в Кремле засела шайка уголовников, и воюет эта шайка против народа. Растаскивают государство – и остановить их некому… «Выучу я физику, математику – и тоже займусь войной, подручным. Зачем? Мне это не надо». – И Василий обводил взглядом для начала студенческую Москву: все вырядились как охламоны в обтрепанные джинсы, все курят, пьют, и как весенние льдины на Дону прут друг на друга…. И ради всего этого жить, учиться да еще сидеть на родительской шее…Василий с трудом выслушивал лекции. Когда же открывал книгу в общежитии, его тошнило, и он понимал, что в таком состоянии не сможет учиться. А если так – тогда что?.. Ответа не было. И он мрачнел, замыкался, как будто вынашивал в себе что-то недоброе, злое. Уныние и становилось его рядовым состоянием.

Случалось безденежье. Тогда Василий договаривался через добрую тётю, чтобы его кормили обедом в долг. В такие дни после лекций он уезжал в центр, где бесцельно слонялся по улицам, иногда проходил на территорию Кремля – и здесь его обуревали фантастические заговоры. То он проникал в президентские покои, сурово выносил приговор – и приводил в исполнение; то с бригадой Афганцев штурмом брали Кремль – и тогда уж веером, всех подряд. И даже не задумывался браток о кремлевских спецназовцах, которых не обойти и не одолеть.

В один из таких голодных вечеров, слоняясь по Китай-городу, Василий и зашел ненароком в неповторимо странный храм: в два этажа, крутые лестницы…. И когда он медленно поднялся на второй этаж, то на площадке столкнулся лицом к лицу со священником в облачении, как затем оказалось, с отцом настоятелем. На вид лет шестидесяти: короткие и седые борода и усы, как будто отёчный. Лишь на секунду он удивился незнакомцу, спросил негромко, подумалось, озабоченно:

– Что с вами?

– А что? Ничего. – Василий даже усмехнулся, подумав: «Чему это он удивился?»

– Лицо у вас, – настоятель хотел сказать: трагичное, – но тотчас без заминки закончил фразу: – страждущее… Что-нибудь случилось? – подумав: «Вот так же и тогда пришел юноша, и не поговорил я с ним толком, а на следующий день он покончил с собой», – настоятель прикрыл глаза, как будто припоминая черты лица давно ушедшего. – А что, службы нет, служба кончилась, пойдёмте вниз, там и чайку попьём. – И положил свойски руку на плечо Василия.

***

Диалог первый:

Подчинился Василий молча. По лестнице вниз, прошли в одну дверь, во вторую – и оказались в небольшой комнатушке-трапезной с продолговатым столом и стульями вокруг. Настоятель отлучился на минуту, а явился в простом темном подряснике, и волосы оказались стриженные – он точно помолодел и в росте прибавил. Прошли к раковине за занавеской, вымыли руки. Обратившись к иконам, настоятель произнес молитву, трижды перекрестился и Василий. Перекусывали сытно, пили чай. Видно было, что батюшка, а звали его Николаем Александровичем, отдыхает. Он даже пояснил:

– Устаю. С утра до ночи – и всё на ногах…. Так что же, Василий, происходит с тобой, отчего такая тяжесть? – без отложки попытал он.

– Это после Чечни. – Василий помолчал, сокрушенно вздохнул. – Я ведь инвалид…. На убой. В первый же час… – И коротко, сам не ожидая, изложил всю свою жизнь. – Наверно, поэтому и тяжесть.

– Вот оно как – душу растерзали… Чаще в церковь. Причащайся чаще – успокоиться надо…. И перестройка многих губит – не шуточное дело. Много и еще наломают… – Отец Николай отклонился на спинку стула, и только теперь стало видно, насколько усталое у него лицо. – Видишь как: с одной стороны гонения на церковь прекратились, хотя и не совсем, а с другой – души людям уродуют…. А вот почка, – батюшка усмехнулся, – почка и у меня одна…. С позвоночником я тебе помогу, позвоню замечательному православному хирургу. Дня на три на консультацию ляжешь – он и подскажет как держаться…. И учись, учись – это для тебя выход…. И в церковь на службу по воскресным дням, в праздники…. Устанешь стоять – посидишь. Ты почувствуешь, как скоро легче станет…

– А что, отец Николай, у вас вот, у священника, сомнения бывают? – неожиданно и, пожалуй, не к месту спросил Василий. Батюшка перекрестился, вновь прикрыл глаза и сложил ладони на груди своей.

– Милый мой, конечно же, грешные все мы. Только мертвые ни в чем не сомневаются. А сомнения-то в чем?

– Да во всем…. И в людях, и во власти продажной, и в вере сомнения. Часто представляется мне: воскресения того, что в земле, не будет. Живые души допускаю, а истлевшие тела – нет, да и зачем? – и губы поджал, и усмешка болезненная скривила рот.

– Ну, Василий, вопрос этот безответный, потому и простой. Рождение, смерть, воскресение – тайна Божия, и тайну эту нам не раскрыть. Можно лишь уповать и веровать. Иного человеку на земле не дано. Впрочем, вопрос занимает многих – и мы как-нибудь поговорим об этом…. Из дома помогают?

– Иначе не прожить.

– Так, так…. И перегружаться нельзя…. В церковь, Василий, в церковь – Господь поможет. Уныние пройдет, с миром примиришься, потому, как это ведь лукавый мутит. В уныние и святые впадают.

Василий молчал. Ему и еще о многом хотелось спросить, многое сказать, но совестился – не у отца же родного в гостях.

Как будто спохватившись, батюшка тихо воскликнул:

– Послушай, Василий, а в храм ты зашел по какой нужде? Или просто заглянул в столь поздний час? Или свечку поставить?

Василий смутился: губы его передергивало, брови хмурились – ясно, не находил ответа. И всё-таки ответил:

– Я ведь сначала и не понял, куда вошел…. А уж потом, чтобы не выглядеть идиотом, поднялся по лестнице…

– Э, милый, значит, Господь привел тебя ко мне! Это уже серьезно…. А сейчас куда?

– Куда? В общежитие на Воробьёвых горах.

– Вот и хорошо: мне ехать мимо Университетского метро – со мной на машине и доедешь.

Вышли в небольшой внутренний дворик. Здесь и стояла церковная машина. Шофер, откинувшись на сидении, читал газету.

***

Диалог второй:

В одно из ближайших воскресений Василий причастился. Отец Николай поздравил с причастием и предложил задержаться на чай. В той же трапезной, в том же порядке: умылись, помолились и сели к столу. Добродушие отца Николая разрушало смущение, так что когда завязался диалог, на душе стало легче.

***

– Во́йны, понятно, бывают разные. Вот и в Чечне война. Возможно, ты и прав: война, организованная для внутренней политики. Но ведь когда разваливают многонациональное государство, начинают растаскивать и разворовывать национальные богатства, из-за миллиардов тоже развязывают войны. Может и в Чечне за нефть?..

– То, что я пережил, не война – жертвоприношение для развязывания войны. Для затравки. Там уничтожат и еще не одну тысячу от солдата до генерала. За такие войны я готов своими руками расстреливать, начиная с Горби и Ельцина…

– Мир знал и не то: Всемирный потоп, распятие нашего Господа Иисуса Христа – и всё промыслительно… И надо пытаться понять, сделать выводы.

– Я уже сделал, да только вот руки пустые и сотоварищей нет.

– Это зло. И на него явится зло десятикратное. Ты посмотри, как довольны жулики, новые русские и нерусские, потому что обогащаются. Всех не уравняешь никакой системой…

– Уравняешь, когда каждый Швондер в миллионеры прёт – и сынков их в Чечню на убой не отправляют.

– Ну да, власть в их руках…

– Вся?

– Вся, не вся, но не в руках же Ельцина – он исполнитель, погромщик.

– И это тоже промысл?

– А как же! Ведь ещё Иоанн Кронштадский предупреждал: не хотите подчиняться своей власти, своему Государю – будете кланяться оккупантам-инородцам и иноверцам. И это обернется гнетом, какого вы не знали…. Вот и гнемся под игом. Не надо смотреть на историю в микроскоп. Перед явлением на Землю Христа пятьсот лет не вещали евреям пророчеств о Нем, всё уже было сказано. А за пятьсот лет предлагалось разобраться в пророчествах, чтобы узнать и возлюбить Мессию, а не на Кресте распинать…. Кстати, частенько можно услышать: жиды виноваты, всех их выселить бы. Только ведь легче не станет. Цепкий народец, ничего не скажешь: как клещи – отдирать только с кровью. И то верно, Хазарский каганат устроили в России, да и на всём западе и в Америке – они. Тем не менее, и они не сами по себе. И капитал загребут под себя, да только золото в их руках медью обернётся, а мы, христиане, достойно предстанем пред Богом.

– Но ведь нельзя так! – воскликнул Василий, выворачивая дрожащие ладони вверх. – Ни в армии их, ни на производстве, а жируют, по заграницам шныряют – миллиардами ворочают, недра чужие выкачивают.

– Мы уже говорили о пророчествах Иоанна Кронштадского! Так тому и быть, пока сами к покаянию не придем и не примем Господа. В мире тотчас происходят только катастрофы, а на все остальное дается время – понять…

– Нет, отец Николай, без свинца не разобраться – необходимо Куликово поле.

– Ах, Василий, да на Куликово поле с крестом шли, а сейчас, если и соберутся, не хоругвь, а Сталина поднимут – и посрамлены будут в погибели. Надо взращивать человека в Православии.

– Неужели так и нет никакого спасения?!

Отец Николай поиграл перстами по краю стола, долго молчал и, наконец, как будто вздрогнул:

– Вот, Василий, мы и пришли к главному – к спасению. Душу свою грешник, а мы все грешники, может спасти покаянием и любовью в вере… Можно ли избавиться от оккупации, от врага рода человеческого и его опричников? Можно, но при помощи все тех же средств. А до тех пор, пока общество не обретет веру и нравственность, оно не удостоится освобождения. И, в конце концов, тяжестью греха раздавит человека.

* * *

Университетская жизнь не радовала. Отвращало от лекций и однокурсников, от профессоров и преподавателей, бездушно повторявших когда-то заученные формулы и формулировки, не внося ничего нового в цифры и законы. И уже не раз в уединении Василий восклицал с раздражением:

– Да зачем мне это сдалось! Все эти биномы, ускорители, водородные бомбы и АЭС – зачем?!

Но сердце и волю сковывало неведомой силой – перетерпеть. Это перетерпеть формировалось с детства в родительской семье и уже в подростковом возрасте стало естественным свойством характера. И что бы ни происходило – перетерпеть. И Василий терпел. Вместо проклятий и открытого гнева он силился понять причину происходящего, но вот понять-то и не мог. И это угнетало.

Чечня – понять, перетерпеть. Университет не радовал, жизнь не радовала – и он терпел, стиснув зубы…. И лишь иногда во сне руки вздрагивали, тянулись к возмездию.

***

Диалог третий:

-Университет – хорошо: знания, дело. Одно необходимо, чтобы дело по душе на всю жизнь и не на разрушение Земли и человека…

-Наверно так…. Да только всё там для меня чужое. И Университет чужой, и общежитие, и студенты – понимаете, всё чужое. А ведь до армии как на праздник ехал в Москву поступать – не поступил… А теперь отворотило.

– И от студентов, значит? Почему же? Может, ты обозлился на весь мир? Нельзя на всех – и даже на одного нельзя. А среди всех обязательно найдутся добрые, совестливые люди, верующие и неверующие.

– Я тоже так думаю, а не могу… Курят, пьют, «опричные» свадьбы играют… Дело-то, какое: я ведь из самых низов, и наслушался, и насмотрелся всего, и сам окунался с головой в грехи – мне ли осуждать или негодовать! А вот не могу, общаться не могу, разговаривать не могу…

– Это, Вася, Чечня. Хотя и без Чечни понять можно… У меня был прихожанин, сибиряк, студент-переросток Литературного института. Так тот приходил и плакал: с ума, говорит, сойду – невозможно трезвому среди пьяных и мата существовать… Это ведь очень серьезно, когда воздух отравлен, дышать нечем… Понять можно. Но чтобы отвращение ко всем – это Чечня… Ты вот что, Василий, сессию сдашь и приходи хотя бы по воскресным дням к нам алтарничать. Где-то почитаешь, поможешь в алтаре – душа-то и обмякнет. А?

– Подумаю…

– Подумай… Дело пойдет – немного и приплачивать будем. Оно хоть и староста в храме, но что-то и от меня зависит.

Василий недоуменно усмехнулся:

– Надо же! А я всегда думал: настоятель в храме всему хозяин.

– Много хозяев и кроме… А что у тебя с науками? Сессия как?

– Половину уже завалил.

– Так ты и без стипендии останешься.

– А, какая стипендия?! Три раза пообедать…

-Да-а-а… Россия под гнетом… Много нагрешили и предки наши, и мы…Терпи. Претерпевший до конца спасётся… А что, науки-то – не идут?

– Желания нет – воротит.

– Может не твоё дело?

– Не знаю…

* * *

Прежде чем решиться прислуживать, Василий многое передумал, а накануне срока всю ночь не сомкнул глаз – так за столом и сидел. И думал он даже не о том, быть или не быть – это тоже представлялось безразличным – он размышлял, казалось, не умом, а сердцем о крушении, о непостоянстве всего земного и в то же время о бессмертии души. Не мог воспринять и свыкнуться с осознанием, что вот в нем, внутри, второе Я. Внешнее Я истлеет, а внутреннее с вечными чувствами и думами будет продолжать начатую в утробе матери жизнь. Можно ли такое осилить?!

Порой, казалось, и вовсе ни о чем не думал, и всё-таки в душе что-то смещалось, и Василий подспудно понимал, если решится на это, то решится и на что-то другое, отчего вся жизнь может воистину дрогнуть… Но как? – представить не мог и не пытался.

***

Диалог четвертый:

– Ничего, всё наладится. Ты, главное, на амвоне не ошибайся, а в алтаре подскажут. И не на прихожан смотри, а молитву Иисусову повторяй.

– Бездушно всё у меня получается… Не служу – работаю.

– Ничего удивительного. И духовно беден. Окрепнешь… Я вот тебе, математик, книжицу принес, старого издания, я больше доверяю дореволюционным изданиям, Паскаль – «Мысли». Прочти. Физик с мировым именем, а какой богослов-мыслитель! Прочти…

-А я после сессии завальной подумал: не оставить ли мне Университет? Только куда податься? Я ведь ни к чему не приспособлен, хотя и легче мне стало с позвоночником после больницы – вам спасибо.

-Университет оставлять нельзя. Может быть, наладишься, или что-то живое присмотришь – другой факультет: педагогика, литература, философия, что-то и еще есть.

-Не знаю…Я, как подумаю: пять лет! – так и поплывет моя голова в тумане.

-Это он смущает…А ты в таком случае тотчас и прочти: «Да воскреснет Бог…» Для лукавого добрая плетка… Вера и дело – главное в жизни на земле. Вот и решай: живи – и решай. Все бросить, уйти на улицу – не годится… А я когда пришел из армии после ранения в пятьдесят пятом году, у меня было одно желание – учиться на философском, чтобы затем заниматься нравственным богословием. Пошел я тогда в Университет. Поговорил с пятикурсниками – как да что? Куда распределяют? Чем заняты?.. И понял: философия марксизма – и ничего к этому. После Университета преподавать марксистскую безбожную философию. Нет, думаю, не по мне – так и не стал поступать…

-А что, по нравственности целая наука?

-Не знаю как в светской философии сегодня, а у нас выделено в отдельную строку «Нравственное богословие». Я как-нибудь привезу тебе Иннокентия Херсонского. Он пишет так, чтобы и мирянам было ясно…

-Нравственность… Интересно. Никогда не думал, что есть такая наука.

* * *

За прошедшие полгода в Москве Василий заметно изменился: после госпиталя и домашней заботы в нем появилась болезненная рыхлость и полнота. Теперь же он похудел, скулы обострились, глаза запали. Внешне был он привлекательным, но заматерел парень – в лице залегло нечто волевое и капризное. Не замечал за собой того, что напряжение в нем спало, перестал постоянно хмуриться. Однако замечал отец Николай, понимая, что человек оттаивает – и это в двадцать два года.

Василий даже попытался заняться всерьёз университетскими науками, но уже скоро убедился, что в голову ничего не идет.

Когда же его пригласил к себе в кабинет декан и спросил:

-В чем дело, Тихонов? Почему вы не работаете? Посмотрите в свою зачетку, что там у вас…

Василий побледнел, но ответил с достоинством:

-Я понимаю, что меня следует отчислить за неуспеваемость. Но поверьте, я как будто скован, ничего не могу, не идет в голову, от всего тошнит. Говорят, чеченский синдром не отпускает. Если не изменится до конца года, я сам попрошу, чтобы меня отчислили.

Декан опустил взгляд и шепотком, похоже, выругался.

-Хорошо. Подождем. Я хотел бы, чтобы вы взяли себя в руки, восстановились бы. Мне надо было знать. Желаю мужества…

Но мужество не вселялось, собственно, мужественным он и от роду не был. Когда на Василия впервые надели стихарь и помогли его застегнуть, он буквально задрожал от робости, как если бы на него надели порфиру царя Соломона, и ему предстояло сыграть невероятную роль. Он бледнел, покрывался холодным потом, а по окончании службы еле выговорил слипшимся ртом:

-Нет, не получится у меня… – И, не расстегнув пуговиц, дрожащими руками потянул стихарь через голову. А настоятель пропустил сказанное мимо ушей:

-Готовься к воскресной службе: молитвы перед причастием читать будешь, да не забудь сам причаститься…

И он читал, и выносил из алтаря общую свечу, делал все, что должен делать алтарник – и успокоился, убедившись, что над ним никто не смеется.

Диалог пятый:

-Вот это физик, вот это Паскаль! И во сне не снилось…. Многое не понял, зато что понял – здорово!..

Василий распалялся, а отец Николай еле приметно улыбался, отхлёбывал чаёк и рассеянно следил за собеседником. И думал настоятель уже не первый раз: «Вот и хорошо – к веревке не потянется и не запьёт. Вот и ладно».

-А ты не задумался, как это физик и математик совместил столь различные области знаний – стал к тому же философом и богословом?.. Разносторонне одаренный – понятно. Но почему гениальная раздвоенность?

-А я… я об этом…. Впрочем, не знаю.

-По-моему всё очень просто. Паскаль глубоко верующий христианин. Вся его деятельность была сопряжена с Богом и Его миротворением. Поэтому за что бы ни взялся ученый, тайна перед ним открывалась – так и у святых отцов. Они ближе к Богу, вплоть до того, что беседуют с Ним. Творят открытия и чудеса с Божией помощью, по Его Слову.

-Но ведь и атеисты бывают гениально раздвоенными.

-Назови…Нет, не надо: чужая душа – тайна. Откуда нам знать – Шафаревич верующий или атеист, когда мы и Ломоносова сто лет считали атеистом, и Менделеева… А вот понять и запомнить надо, что прежде всех наук необходима вера – и это аксиома.

-Да-а-а…

-А когда ничего не идет – значит, душа омрачилась, душу надо воскрешать, а это опять же с помощью Божией… Знаешь, наверное, как в электричестве: не горит лампочка, где-то контакт окислился. Надо подчистить концы, поплотнее скрепить – и лампочка загорится… Вот так же и в отношениях с Богом. Надобно душу поскоблить, почистить, тогда, глядишь, и контакт появится. И помощь Божия пойдёт через молитву.

-А как же гениальные атеисты – те же Маркс с Лениным?

-Они тоже верующие, но у них другой бог – таковым сатана помогал и помогает. Гениальные разрушители. Та́к вот…. А мне на требы пора... – Отец Николай поднялся из-за стола, поднялся и Василий – были они примерно одного роста, рознились по объему. – Вот и дожили до Прощеного воскресения, а уж завтра Великий пост, время торжественное и напряженное. – И батюшка обнял Василия за плечо. – Поедем со мной, если время есть…

И они поехали.

* * *

Две уже старых сестры жили на окраине Москвы. Старшая лет семидесяти пяти была энергичная и жизнестойкая; младшая, в монашестве Евдокия, расслабленная, не поднималась уже не первый год. Она так иссохла, что лицо её представлялось единственно обтянутым кожей, но даже в таком виде красивое. И глаза изумительно молодые и печальные. Говорила тихо, окостенелые губы едва вздрагивали. Когда же она увидела вошедшего в комнату отца Николая в облачении, обрадовалась так, что даже заметно улыбнулась:

-Слава Богу, дождалась… Думала не дождусь…Душа тоскует – пора…

-Прости меня, Евдокиюшка, матушка ты моя, здравствуй. – Отец Николай благословил ее. Она с трудом подняла руку и перекрестилась.

-Ты прости меня, отец Николай… Думала не дождусь… ухожу, батюшка… Приобщи во славу Господа… Из Хотькова сестрицы будут…

Не теряя времени батюшка занялся приготовлением к соборованию. Василий раскуривал кадило. И думал он, поглядывая на неподвижную больную: «Что уж тут соборовать, причащать… умрет, панихиду и отслужит батюшка. Это ведь не продлит лежания».

Всё было приготовлено заранее: угольник с иконами, горит лампада; на круглом столике масло, в пиале с рисом поставлены свечи. Прочитав молитву, отец Николай приступил к исповеданию. Больная беззвучно шевелила губами, вслух произнося единственные слова: «Грешная, Господи, грешная…» Затем отец Николай начал соборование. Василий подавал кадило, принимал, читал молитвы по Требнику, одним словом – помогал. Евдокия лежала неподвижно с закрытыми глазами, но когда отец Николай, макнув кисточку в освященное масло, накладывал крестики на лоб, на щеки, на шею, она всякий раз вздрагивала и поворачивала ладони, чтобы наложить крестик и с обратной стороны. Когда же завершилось соборование, батюшка собрал в лжицу причастие и предупредительно произнес:

-Причащается раба Божия, матушка Евдокия…

Евдокия широко открыла глаза, губы её с трудом разъялись, и сложила она на груди крестообразно иссохшие руки… Батюшка приобщил, подал водицы на запивку, и Евдокия облегченно вздохнула.

-Слава Богу, успела… – И ослабла, и голова её как будто утонула в подушке.

Всего лишь успел батюшка уложить саквояж, сняв облачение и подобрав под пояс подрясник, когда сестрица больной поспешно вышла из комнаты и, так показалось, строго сказала:

-Батюшка, Евдокия отходит…

Одернув подрясник, отец Николай извлек из саквояжа требник и поспешил к больной. Евдокия звучно икала, всякий раз запрокидывая голову. И минуты не помедлив, батюшка начал читать отходную:

-Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков…

Минут через двадцать Евдокия тихо отошла. Тотчас отец Николай отслужил литию. В коридоре, уже одетый в дорогу он объяснял сестре покойной, как распорядиться по части отпевания и похорон, когда в дверь позвонили – приехали монахини из Хотькова.

* * *

Василий впервые присутствовал на соборовании и причащении в домашних условиях, впервые на его глазах человек умирал… Поразило спокойствие в то время, когда человек отходит, а еще – предчувствие или предвидение покойной: слава Богу, дождалась… Причастилась – и в один час скончалась. И сестры из Хотькова пришли.

Когда Василий сказал об этом отцу Николаю, батюшка, не задумываясь, ответил:

-Видишь ли, Василий, когда родится человек, все волнуются до родов, а когда уже родился, вздыхают облегченно. Вот так и смерть. Православные верят в бессмертие души. Смерть – это рождение, переход в иной мир. А потом – неизбежность. Таково и восприятие смерти – жалость, горечь, слезы, но не трагедия. Даже атеист, порой воспринимая смерть ближнего в форме трагедии, страдает оттого, что и ему самому предстоит умереть. Он боится собственной смерти, этой черной дыры и тления, не видя за этим уже ничего… Всё зависит от полноты веры.

Но и такое ясное толкование не развеяло сомнений и дум. Ведь умирающая Евдокия предчувствовала или знала час своей кончины, ждала соборования – и дождалась, предугадала приезд сестер-монахинь, а ведь договора с ними не было. Так что́ – умирающая имела возможность общаться или влиять на расстояние?

-На этот вопрос никто не сможет ответить – это тайна, – холодно сказал за чаем отец Николай.

* * *

Том Иннокентия Херсонского оказался настолько объемистым и настолько сложным для усвоения, что Василий как работу работал – читал ежедневно весь Великий пост. И многое не мог он вместить в себя. Слишком широко, слишком сомнительно для неопытной души. Но ведь не случайно отец Николай предложил именно этот том – здесь Василий впервые встретился с нравственным богословием. Встретился, похоже, чтобы не разлучаться; понял, что нравственность человека должна рассматриваться через отношения к Богу.

Диалог шестой:

-Вот и Вербное… Как же быстро летит… Наверно всё-таки уплотняется физическое время… Давно ли Рождество…

-Всё интересно и мудро: и о Господе, и о Павле, но нравственное богословие для меня открытие – широта неохватная.

-Теперь до Пасхи тяжелая неделя – и для души тоже. Но зато какая неделя! Благодать сходит…

-Это действительно целая наука…

-А ты о чём?

-Наука, говорю, целая у Иннокентия – о нравственности, хотя там только вступления, но очень уж по душе.

-Вот ты о чем… А я о Страстной неделе. Как мы с тобой закружились в себе…. Не знаю почему, в детстве у нас в деревне приговаривали: верба-хлёст бьет до слёз; верба бела бьёт за дело… Смешные люди. И это ведь не по злобе, скорее, по любви.

-Он пишет, любить природу, творение Божие – это всё равно, что Бога любить…

-Но и о ближнем забывать нельзя.

-Да, широта какая! Это же иной взгляд на мир людей…

-А взгляд верующего тем и отличается. И к человеку любовь, как к творению Бога… Обратил внимание – по Адаму он любопытно рассуждает.

-Да, о прирожденном грехе… А я подумал: люди не верят потому, что о многом просто не знают…

-Нет, Василий, так по неопытности кажется: узнал – и поверил… Знают все, что Христос Бог наш в образе смертном являлся миру, творил чудеса, был распят, воскрес; знают, что Дух Святый в виде Благодатного огня сходит на гроб Господний ежегодно. Знают, а не веруют, головы не преклонят…. Грехом омертвило души людские, оттого и неверие. Дано человеку возродиться и веровать, но соблазн греха не позволяет ему возобладать.

-И всё-таки надо знать…

-Спаситель говорил: вы видите меня, потому и веруете. Блажен, кто не будет видеть, но уверует… А знания, понятно, как обогащение необходимы.

-Вот, вот, я и обогатился, узнал – и обогатился…И ещё я подумал, когда читал о нравственном богословии, что нравственность в человеке можно приравнять к вере в Бога. Безнравственный человек к Богу не придёт, а нравственный даже без веры угоден Господу…

Отец Николай, прикрыв глаза, устало улыбнулся:

-А что, любопытно. Предмет для размышления… Пора, – он поднялся и рассудил: – Иди, отдыхай. А я на требы…

* * *

Не думая о завтрашнем дне, Василий до того запустил занятия в Университете, что загодя можно было знать – отчисление неизбежно. Но первокурсник оставался беспечным, решив попытаться сдать экзамены на философский факультет. А нет – домой, в Воронеж.

Всю Страстную неделю болела спина: то ли утомлялся, то ли непогода угнетала. И всё-таки Василий ежедневно прислуживал в храме.

Перед Пасхальной службой клирошане, казалось, настолько устали, что еле передвигали ноги. Наверно сказывался и строгий пост.

Но когда началось чтение деяний Апостолов, как будто появилось жизненное напряжение. Сменялись чтецы; подходили и подходили прихожане; а ближе к Полуночнице сгустилось напряженное ожидание тайного или чудесного. И когда из алтаря поплыли незвучно первые напевы стихиры: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесе́х…», – сердце и у Василия дрогнуло: вот оно, главное – началось… Всё громче и торжественнее пел клир. Ожил и приход, в руках у каждого горели свечи, продетые в небольшие квадратики бумаги.

Полуночница – служба короткая. Уже вскоре появились хоругвеносцы из мирян, облаченные в стихари. Прихожане расступились – первыми из алтаря вышли служки с крестом и с иконой Воскресения Христова, хор певчих, иереи и диакон с кадильницей. Преклонили хоругви, чтобы не задеть в дверях – и крестный ход с горящими свечами двинулся вокруг храм, с каждой его стороны вознося молитву с пением хора.

Василий нес общую свечу. И видел он, как ветер пытается сорвать пламя свечи, и, казалось бы, срывает, но уже в следующий момент пламя вновь возгоралось – и сердце радовалось. А когда после продолжительного молебна перед входом в храм отец Николай воскликнул: «Христос воскресе!», – и прихожане со всех сторон и из храма отозвались: «Воистину воскресе!» – Василий в восторге закричал: «Ура!». И с этой минуты до пяти часов утра, когда завершилась Литургия, Василий радостно улыбался, всюду суетился – ему хотелось всем помочь. Отец Николай заметил его радость и суетливость, вздохнув, с добродушной улыбкой подумал: «Как же я устал от него… Наверно пора…».

Диалог седьмой:

-Вот и твоя душа ожила… Повеселел. – Отец Николай посмеивался. – А что это ты, Вася, «Ура!» прокукарекал?

-Не знаю…. И не заметил.

-Если так, то ладно. Только в следующий раз отвечай: «Воистину воскресе!»… А что у тебя в Университете?

-В университете крышка – всё, полный завал. Я и на лекции не хожу.

-Похвалиться нечем… И что же завтра?

-Завтра… Попытаюсь сдать на философский, а нет – уеду в Воронеж. А там – не знаю.

-Маловато выбора, да и нет никакого…. Ты на одной логике на первом же курсе не усидишь. Закричишь, только уже «Караул!». А пять лет языческие бредни выслушивать? Нет, ты вовсе не подумал – это тебя Иннокентий Херсонский смутил…

Василий склонил голову: действительно, не подумал. И на мгновение растерялся, вновь погружаясь в унылую неопределенность.

-Как же мне быть? Что делать? Господи…

Отец Николай из-за стола сказал почти сурово:

-Сейчас на коленях не молятся. Так вот встань перед иконами и молись, проси Господа и Его Пречистую Матерь вразумить тебя. – И вышел из трапезной. Минут двадцать он не возвращался, и всё это время Василий удрученно молился. Он даже не запомнил, какими мыслями и словами молил Господа помочь определиться в жизни, молил вразумить его, недостойного и унылого раба…

Когда же отец Николай возвратился, у Василия из глаз выкатывались слезы.

-Садись. Что решил?

-Ничего, – вздохнув, Василий, покачал головой.

-А вот я решил, – отец Николай положил на стол лист бумаги с напечатанным на машинке текстом и заверенным печатью. – Написал тебе рекомендацию в Духовную семинарию, в Сергиев Посад. На следующей неделе и поезжай к ректору. Получишь программу экзаменов – и начинай готовиться. Сдашь экзамены – будешь учиться в Духовной семинарии, а там уж сам решишь…

Известие такое как будто морозом сковало Василия. Он даже не мог понять, что ему предложено и что ответить на такое предложение.

-Что же ты молчишь? Согласен ли?

Василий утвердительно кивнул и молча поднялся со стула.

-Куда же ты, не к спеху… Садись. Чайку попьём, по рюмочке кагора выпьем, перекусим – тогда и пойдёшь.

Была поездка на электричке туда, где бывать не приходилось – в Сергиев Посад. Были восторг и восхищение из-за оврага золотым дождём на солнце и смущение внутри монастырских стен: многолюдно, очевидная нелепость – ведь монастырь, а не проходной двор!

В Успенском соборе шла поздняя Литургия – храм заполнен до притвора…В Троицкий собор с улицы живая очередь – к мощам Преподобного Сергия. А по территории экскурсии. Василий обошел площадь вокруг Успенского собора и, приметив, свернул к проходной в отгороженную территорию. Дежурный и подсказал, куда и как пройти.

Здесь, в ином мире, тишина и покой, благолепие и чистота.

Молодой человек в подряснике, перехваченный широким кожаным ремнем, взял рекомендательное письмо, молча прошел в кабинет и уже вскоре вышел. Одобрение с визой было наложено. Секретарь завел на Василия личное дело и выдал программный пакет для поступающих в Духовную семинарию. От предложения пройти в столовую поесть Василий отказался, и уже на ходу, приостановившись, спросил:

-А во время экзаменов место для проживания будет?

-Будет, и трапеза – тоже, – сухо отозвался секретарь.

И ещё обошёл Василий территорию монастыря, но так и не смог до конца понять, а что же его смущает. А смущало собственное недостоинство перед святыней. Лавра и монастырь – это не храм в Воронеже, кроме нашествия туристов всё здесь дышало небом. Только сам-то Василий цепью был прикован к земле – вот это и смущало. Даже не заглянув в Троицкий собор, он поспешил через ворота и овраг на электричку.

К экзаменам Василий готовился вяло. На вопросы духовного знания и не пытался отвечать. Пришел, было, к отцу Николаю за помощью, но батюшка оказался в отпуске, обращаться к другим священникам не решился. Так ничего и не прояснил. Махнул рукой: не знаю – не учили.

Экзамены проводились иначе, чем в школе или в Университете. Сдавали все абитуриенты – от начала и до конца. Оценки по отдельным предметам не объявляли. В то же время проводилось индивидуальное собеседование с духовником. В итоге без объяснений зачитали – принят или нет.

Василия зачислили на первый курс, и только позднее он узнал, что по одному из предметов у него была даже двойка. Значит, и здесь поблажка – за Чечню? А может быть что-то иное…

В Воронеж ехать было не на что, да и сроки поджимали, к тому же надо было выписаться из университетского общежития, перевести в Сергиев Посад пенсионное дело, и постараться лучше обустроиться в семинарском общежитии.

По незнанию представлялось, что здесь-то, в Духовной семинарии, бытовой уют, должно быть, особый, не казарма армейская. Оказалось не так. На сто двадцать мест проходные секции – и никаких личных благоустройств. Общие платяные шкафы, стойки с крючками для верхней одежды; единственная в секции общая икона, единственная душевая кабина. Ко всему этому через полгода обязательное «передвижение народов»: на твое место приходит другой временщик, а ты, побросав своё имущество в чемодан или в рюкзак, скрутив тощую постель, тоже переселяешься. Поначалу это даже вызывало негодование. Экая ведь цыганская жизнь!.. «Старики» предупреждали: отапливают зимой плохо, форточку открыть невозможно – и нередко спальный корпус превращается в газовую камеру. И это только прелести спальной зоны… Суточный режим был объявлен с предупреждением неукоснительного исполнения. Ранний подъём, поздний отбой; ежедневно хозяйственные послушания на улице; послушания дважды в месяц в столовой и на кухне; дважды дежурство на вахте; обязательное алтарничанье и пение на клиросе во время служб; и в храме то молебен с водосвятием, то акафист; субботние и воскресные службы. И всё это помимо учебных занятий. Словом, жизнь – послушание с просветами для принятия пищи.

За столом один к одному по восемь семинаристов. А посреди стола две тарелки – одна с хлебом, вторая, особенно во время сезона, с яблоками. Яблоков к трапезе восемь – и все они различные и по виду, и по вкусу. Но сверху, как правило, крупное красивое яблоко. Нечто подобное Василий уже пережил в армии: не спешил тянуться за яблоком, управлялся с тем, что в тарелке. С другого края стола сидел худенький чернявый семинарист с зорким глазом. Раз, другой он вскинул взгляд на яблоки и, потянувшись, ловко снял сверху завидное яблоко и положил его рядом со своей тарелкой. Желудки молодые, зубы крепкие – ели охотно и споро. Осталось одно яблоко – зеленое, небольшое, с червоточиной. Старшекурсник взял это яблоко, положил рядом с тарелкой шустрого первокурсника, а завидное яблоко забрал. Причем, спокойно и молча. Ножом разрезал яблоко на две половины: одну половинку на четвертинки – и в блюдо, а вторая половина сочно захрустела на его зубах. Догадливый первокурсник усмехнулся и вслух сказал:

-Искушают… Не соблазняйся.

Уже после первых двух недель сентября жизнь в семинарии представлялась спартанской. И это надо было понять, перетерпеть, смириться – кто не мог понять, в первое полугодие начинали забирать документы, расставаясь с иерейским будущим.

Василий угадал, почему и для чего круговая перегрузка. Случайные люди, они и в священстве останутся случайными, так не лучше ли избавляться во время учебы. Скажем, принимают на курс сто молодцев, а выпускают через пять лет со всевозможными пополнениями – пятьдесят. Но зато эти пятьдесят устоят в трудностях и не отпадут от духовной службы.

Понять-то Василий понял, однако уже на третьей неделе обратился к начальству – ранение: или послушание по силам, или госпиталь с отчислением. О физическом состоянии Василия духовное начальство знало, отчисление Василию не грозило. А так как он увлекался техникой, в том числе и компьютерами, и до армии, и в армии, а год, так полагали, отучился на физмате, ему и предложили в послушание заниматься электронной техникой и киноаппаратурой. И это облегчило существование. Но и тогда – учебная нагрузка: общецерковная история, литургика, церковное пение, языки, Библейская история, обязательные храмовые службы, алтарничество – почти при армейской дисциплине одно это могло разрушить любые личные идеи и планы. А у Василия задумки были, хотя после госпиталя он плыл по течению: куда-нибудь вынесет. «Значит, это и есть моя жизнь», – решал он и смирялся, понимая, что здесь, как и в армии, прежде всего дисциплина и устав с подчинением; а затем терпение – и он терпел…

Всё бы ладно, только успеваемостью Василий похвастаться не мог. Увлечься, правда, было чем. Так на лекциях по литургике он впервые познакомился с деятельностью уже прославленного Иоанна Кронштадского. Поначалу только заинтересовался, но на деле оказалось – всерьёз…. Вот так же, «заразившись» через сочинения Иннокентия Херсонского нравственным богословием, с переключением на нравственность мирской жизни, он уже не забывал эту тему.

Тогда же на первом курсе Василий понял, что не один он, а многие из семинаристов до поступления смотрели на семинарию как на монастырь, хотя духовные школы были и остаются только учебными заведениями, но, как правило, при монастырях.

Была и ещё идея, которая смиряла, и о которой никто не знал – монашество. Но к монашеству идут не один год, и лишь с третьего курса можно в послушники. А уж сам постриг обычно на последнем курсе.

Вот те условия и повседневность, где предстояло провести в труде и послушании полных пять лет, хотя и намечалось восемь.

Жизнь наша нередко складывается по неведомым нам законам, и мы не в состоянии понять, откуда что берётся и внедряется. Казалось бы, меньше всего Василий задумывался о своей вере, и уж тем паче о Духовной семинарии. Так нет же, в полгода все и решилось.

Теперь же, в связи с Иннокентием Херсонским и Иоанном Кронштадским зародилось страстное желание угадать взаимосвязь Церкви с миром, определить полезность и ценность такой взаимосвязи. В то время уже ходили слухи о деятельности архимандрита Никона, настоятеля одного из монастырей в Москве. Именно таким Василию и представлялся новый монастырь, его общественные дела и связи.

Вот и архиереи должны быть такими, чтобы все епархиальные храмы единились с миром не только в молитве, но и в делах… В один из воскресных дней Василий собрался и поехал в Москву, чтобы повидать отца Николая и по возможности познакомиться с архимандритом Никоном. И познакомился: отец Никон, моложавый и на вид очень светский, был свободен и добродушно настроен.

-Значит, через Чечню, значит инвалид-семинарист, значит, первокурсник – тогда пошли, солдатик, в трапезную, там за постным делом и поговорим. Только вот о чем? Каков сценарий?

-Да какой сценарий…никакого. Нравится мне ваша деятельность, вот и решил посоветоваться, а как лучше соединиться с мирским делом, чтобы Церковь и мир были едины, заботились бы друг о друге… Идеалом для меня – Иоанн Кронштадский, а сегодня – ваш монастырь. Вот и хочу понять, как выходить на такое служение?

Вдруг показалось, что отец Никон сейчас и засмеётся. Василий побледнел от стыда и смущения. Нет, не засмеялся, но ушел в себя, то ли вспоминая прошлое, то ли предугадывая будущее. Он даже от еды отстранился. И заговорил точно не своим голосом:

-Я об этом думал не один год – в то время, когда церковь держали на замке, а ключи хранились в партийном кармане. Я ведь во многом мирской человек, и образование у меня светское, а потом уж духовное. Но в своем будущем я не сомневался. Вот и думал: как? А теперь пытаюсь надуманное воплощать – и что-то уже удалось, хотя бы издательство при монастыре… – Отец Никон горько усмехнулся, что и вовсе ему не было свойственно. – А знаешь, с какого решения я начал? Может быть с самого непростого: не обременяться семьей. Думаешь случайно Иоанн Кронштадский сказал своей жене: будем братом с сестрой. Обзаведись он семьёй, святой Иоанн Кронштадский не состоялся бы. Семья сама по себе крест тяжелый, а уж если ты решил и взялся служить Господу и ближним своим – оставь семью. А чему Спаситель учил: оставь всё – и следуй за мной… И мне кажется, если твердо решишь этот вопрос – всё сложится. А уж как – от тебя зависит… Словом, это я пережил. – И отец Никон быстро начал работать ложкой, вероятно, спешил. Энергии в нём было с избытком, и с первого взгляда верилось: возьмись он за любое дело – сладит. Василий смотрел на него и улыбался. И думал семинарист: «Не судьба ли это моя, что не влечет ни к невестам, ни к семье. И в Университете не сложилось…». С тех пор и мысли его накренились по сверенному направлению. Из рекомендаций и советов следовало: в будущем принимать целибатство и в иереи, или постриг – и тогда учиться в Академии, после чего можно и епископом стать. А это – о! Будь отец Никон епископом, он развернулся бы…. Это была идея – и об этом никто не знал.

Сойдясь на лекциях по литургике с Иоанном Кронштадским, Василий выбрал и перечитал о святом всё – и его поразили учительство пастыря и Дом трудолюбия. Но если школа – влияние на сознание детей, то Дом трудолюбия – это уже прямая связь церкви с миром… Одного первокурсник не учитывал, что Иоанн Кронштадский и при жизни был уже свят и чудотворец, что не он за деньгами шел в мир, деньги сами шли к нему из мира. Но об этом Василий догадается не один год спустя. А пока с каждым днем увлекался он отвлеченной идеей служения людям, порой вовсе уходя и от личной молитвы, и от церковной службы. За́мкнут и молчалив, исполнителен и терпелив, он всегда оставался немного неразгаданным. И никто не мог подумать, что даже во время молитвы мысленно Василий нередко повторял: «Сварганить хотя бы малый Дом трудолюбия, а уж после этого само собою дело пойдет: воскресить народные ремесла и промыслы – тогда и своих денег хватит на всё…».

И на втором году Василий побывал дважды у отца Никона. Монастырь обзавелся землей, создавал свое подсобное хозяйство, и бедствующие колхозники-соседи вместе с землей запросились под опеку монастыря. Условие им было выдвинуто единственное: прекратить пьянство… Во всю шло издательское дело, уже заявила о себе духовная школа при монастыре… Возвратился в Лавру Василий восторженный, с одним желанием – скорее начать своё дело.

На третьем курсе Василий был уже в послушниках. А на четвертом не стало Василия – его постригли во имя мученика Платона.

Итак, Василий – Платон. Первое дело сделано, второе определялось само собою. Если уж монашество, то непременно Академия с возрастанием…

И вновь, теперь уже иеродиакон Платон, не сознавал того, что думает он не о храмах и монастырях, думает и печется о будущем деле, которое пока лишь идеально складывается в голове, а душа его в обращении с Господом нередко равнодушна…

Семинарию окончил не первым и не вторым, но где-то далеко за пределами. Ему уже исполнилось 26 лет, когда он написал прошение на имя ректора о намерении сдавать экзамены в Духовную Академию.

Был допущен, но – не прошел. И это его резко встряхнуло – тогда зачем монашество?!

* * *

Второй месяц Платон подвизался насельником в небольшом монастыре в трехстах километрах от Сергиева Посада. Монастырь древний: приземистый одноглавый храм с колоколенкой, два корпуса под келлии, трапезную, гостиные покои и мастерские. Монастырские стены без ворот устояли лишь потому, что кладка была на вечной извести – не отделить, а сам кирпич при разборке рушился. Вот и всё хозяйство, где двенадцатым насельником Платон. Монахи в годах, неприхотливые трудяги, не знавшие, казалось, у́стали. Поднимались затемно, отслужив Литургию, трапезничали и каждый за свое послушание – ни минуты простоя. А когда Платон поведал настоятелю о своих ранениях и возможностях, пояснив, что ремеслу никакому не обучен, наместник даже усмехнулся:

-Какой же ты монах, если ничего не можешь?! – задумался и уже строго сказал: – А то, что изуродовали, но жив остался – промыслительно… Вот что я решил: мы от города в пяти километрах и транспорта своего нет, быть тебе снабженцем или экспедитором – необходимое поставлять. У нас все солощие до работы, зато прогуляться до города – в наказание. По большим-то делам я сам, а в остальном – ты…

Так и стал Платон снабженцем. Он приносил и привозил продовольствие, строительные материалы, свечи и лампадное масло – всё необходимое. На этот раз понадобились топоры и зеленая краска для церковного купола и ворот. Он обошёл магазины – тщетно! – и уставший брел на товарную базу, когда из-за угла навстречу вывернулся рослый парень и, хмуро глянув, быстро прошел мимо. Понадобились секунды, чтобы обоим вдруг остановиться и оглянуться.

-Васек?!

-Бобров?! Иван!

Они обнялись, и у обоих тоской и слезами омыло глаза.

-Да ты что, Васёк, или монах?

-Ага, монах в синих штанах… И не Васёк теперь, а иеродиакон Платон.

-Ну, ты даёшь! В нюх тебе кляп!

-А ты здесь?

-Здесь, здесь – даже рядом… Бери пузырь – у меня нема, карманы худые! – и айда ко мне. Помянем своих, расстрелянных…

Действительно, жил Бобров рядом, в хорошей комнате, в квартире с соседями, где они за бутылкой водки в воспоминаниях и просидели всю ночь.

Бобров тоже перенёс операцию – на сердце. Клапан, что ли, отказывался работать. Но в жизни он себя не окорачивал. Работал на разной работе, по возможности занимался в секциях стрельбой, чтобы поддерживать форму. Уже вскоре после госпиталя женился, но бабенка попалась блудливая и наглая. Лишь бы деньги, лишь бы тешили, ничего другого не хотела. Так и разошлись. Была у Боброва двухкомнатная малометражка, пришлось разменять. Но и тогда он сознавал себя счастливым, потому что избавился от блудливого матриархата.

-Нет уж, ещё раз жениться не стану – хватит, наглотался… А вот как жить в нашем районном городишке – не знаю. Даже электриком не могу устроиться. А ведь надо не только жрать да пить! – Бобров так и закрутил кулаком по столу. – Неужели мы бараны и не можем отмахнуться от залётных и от Кремля?! Да за такое к стенке…

-Зло за зло? Хотя и я согласен – заслуживают… – Платон постукивал пальцем по столу, а из памяти не уходила кровавая бойня в Чечне. – Плетью обуха, Ваня, не перешибёшь… А что они с народом вытворяют: пенсионеров в гроб заколачивают, грабят всех подряд, молодняк на иглу сажают… Вот она, демократия! – Платон невольно сжал кулак. – Нас же переварили в Хазарию с плюшевыми мордами правителей на сцене…

-Вот и я так вижу… Надо дозволенные формы использовать… Хотя бы скаутские организации – уже через пять-десять лет армия боевиков… Всего один склад с боеприпасами ломануть – и Вася заходи…

-За такое не взялся бы – не советую… И я подрясник надел не для того, чтобы лоб расшибать. И я людям хочу послужить, помочь им сознание перестроить. Нравственность и национальные идеалы воскрешать хочу – только это и может спасти народ. Одна у меня нестыковка получилась – в Академию не прошёл. Но что-нибудь придумаю.

И усмехнулся Бобров:

-Я уже придумал: зарегистрирую организацию – и стану выращивать мстителей… Уж я их подготовлю!

-Кому мстить? Мы даже не знаем врага…

За окнами светало: водки нет, клонит в сон – и вздыхали оба, как если бы не нашли потерянное, заповеданное.

По стеклам крылышками трепетала вишневая с чёрными разводами бабочка.

-Вот дура, угрелась у меня – подохнет, а выпускать – уже холодно, тоже подохнет… А ты что здесь, в монастыре, теперь навечно?

-Не знаю. Не своя воля. Как в армии.

-Нашел же ты ошейник…

-У тебя не лучше… Скаутами займёшься, а кусать что станешь?

-Что-нибудь придумаю.

-А говоришь: придумал… А я вот рукоположусь, да и отчалю на приход – и сам себе хозяин. Там и дело раскручивать можно.

-Давай, и я с тобой – тоже раскручивать.

Оба невесело засмеялись.

-И ладно – напа́ру. Только вот на душе… не просыхает.

-И не просохнет… А что, завтра затоваримся, мотор возьмем – и к вам. Как, не турнут?

-Нет… И ночлежка есть. А хочешь, и поработать подрядят.

-Дельно говоришь… А то у меня в карманах дыры.

Щурился на Платона Бобров и думал: «Хороший парень, только ничего не сможет сделать – долго терпит, воли нет…. Да и немощный. Без почки. Хотя оба рядом – добить остаётся».

А Платон в то же время рассуждал иначе: «Хлесткий, только ведь и на нем далеко не уедешь. Да и кто допустит боевиков готовить – всех перестреляют, как в девяносто третьем в Москве… Поработал бы у нас, а то и поговорить не с кем».

Странным могло показаться, но иеродиакон Платон всюду жил в отстраненном одиночестве. А ведь в одиночестве, не живущий постоянно в Боге, обречен монах на страдания. Монах прежде всего служит Богу и в кельи, и в храме, и даже во сне, а у Платона и в храме во время службы нередко начинала болеть голова от мирских задумок и томления…

Утром, упившись крепким чаем, они отправились на базу, где у Боброва были свои люди. Закупили топоры, краску для купола и ворот, прихватили давно требуемого цемента шесть мешков. Всё это Бобров побросал в кузов знакомому шоферу, втиснулись оба в кабину – и весело, и быстро прибыли в монастырь. Настоятель остался доволен, хотя и намеревался выговорить за отсутствие. А когда увидел как ловко управляется Бобров с выгрузкой, пригласил обоих в трапезную и во время неурочной трапезы сказал:

-А ты, Иван, ловкий мо́лодец, взялся бы купол храмовый покрасить, пока погода ведренная и холода не начались – и краску привезли…

-У меня жильё в городе – ходить далеко.

-Обеспечим – здесь поживёшь.

-А готовить еду где?

-В трапезной со всеми – готовая.

-Поденно или аккордно?

-Как угодно: лишнего не дадим, но и не обидим.

-С однополчанином посоветуюсь.

-Советуйся…

А когда поднялись из-за стола, настоятель хитровато сказал:

-Поблагодарим Господа за хлеб-соль… А ты, Иван, как по части благодарственной?

-Я-то? – Иван шмыгнул носом. – Поблагодарим. – И не моргнув глазом, без смущения и сбоев степенно прочёл: – «Благодарим Тя, Христе Боже наш…».

-И голос у тебя наверно певучий? – уже на ходу поинтересовался настоятель.

-Певучий. Особенно, когда выпью и настроение доброе. Я, отец Михаил, в музыкальную школу когда-то ходил…

-Экий ты талантище! – Настоятель усмехнулся и ускорил шаг – тоже трудиться.

Платон с Бобровым остались одни.

-А что, монах, я ведь сейчас безработный. Вымажу я вам купол – заплатит?.. Просто заплатить-то – это понятно. Сколько заплатит?

-Торгуешься? Да не меньше, чем в городе – это уж я тебе говорю… Ты мне вот что скажи – крест хоть на шее носишь? – Платон извлек из кармана четки и пошёл перебирать в пальцах. Бобров покосился на него сверху, как будто соображая, а что ответить. Но уже тотчас расплылся в широкой улыбке:

-Ну, монах, зря обижаешь. Я ведь русак, а не прусак! – Бобров вжикнул замком куртки и извлек из пазухи нательный крестик на толстой крученой нитке. – Веришь или пощупаешь?.. Так-то! А то один «Иван, благодарственную», второй – «Крест на шее носишь?». Как будто в этом дело. Дело в другом: вот туточки что носишь? – и Бобров постучал пальцами по своему рассеченному сердцу.

«Ты смотри, а Бобёр не такой уж и Ванька. Утёр нос».

Платон прошел к себе в келлию, а приятель отправился к настоятелю: согласиться и обговорить условия подряда.

* * *

Больше удивило другое: в первый же день пребывания в монастыре Иван поднялся затемно вместе со всеми, явился на службу, где исправно молился; вместе со всеми трапезовал, причем ел охотно и много. После трапезы подошел под благословение настоятеля – начало работ. Настоятель, отец Михаил, благословил и напутствовал:

-Ты, Иван, будь аккуратнее – не повреди себя. А если помочь что надо, иеродиакон Платон и поможет.

Бобров молча согласился, а уже через полчаса в рабочей одежде что-то мастерил возле храма, орудуя плотницким инструментом. Платон приносил банки с краской, открывал их, тщательно размешивал; затем принес прочную мягкую веревку метров двадцати с узлами на концах, и все поглядывал вверх на купол. Высоко, хотя до середины купола леса, а луковичка с крестом не требовали покрытия. Платон не представлял, как там развернуться. А Бобров всё спешил, спешил – без отдыха – и уже до полудня по лестнице на крышу храма поднял свои орудия производства, прямой оцинкованный бачок, банки с краской; затем по лесам взлез на узкий настил, и веревку на конце с крючком свесил на крышу. Платон ставил банки с краской в бачок – Бобров за веревку поднимал на леса. Затем Бобров обошёл с веревкой в руке вокруг купола, одним концом обвязал себя за пояс, связал концы веревки морским узлом, вскинул голову, пощурился на купол. Разложил на настил сподручно три размера валиков: слил для начала две банки краски в бачок, сбросил на землю пустые банки, взял на длинной жердинке валик, для верности потряс им в воздухе, макнул в краску и вскинул на вершинку купола. Покатал, покатал валиком – и на куполе осталась небольшая «заплатка» из краски. В очередной раз Бобров макнул в краску валик целиком – и поплыла «заплатка» и вниз, и в ширину. А Бобров всё прикатывал, прикатывал валиком, и с каждым заходом операция проходила всё быстрее. Откатав определенную площадь вверху, он взялся за валик со средней насадкой, и обработал по ширине среднюю часть купола, а валиком на короткой насадке доводил покраску до настила лесов. И так-то это ловко у него получалось, что даже настоятель, приложив ладонь ко лбу, полюбовался работой… И пошел, и пошел Бобров вокруг купола по лесам на веревке.

Через два дня убрали леса, нижнюю часть купола красил Бобров уже с крыши… Хотя и прибавилось неудобства, но ведь и то верно – не на лесах. А потом крышу, и когда через неделю все орудия производства спустили на землю, а последний метр Бобров выкрасил с лестницы, и сам спустился по лестнице, и лестницу убрал – храм как будто преобразился во славу Божию.

Подошёл настоятель:

-Ну, брат Платон, добрый у тебя однополчанин…

-Тут, отец Михаил, надо добавлять: единственный, оставшийся в живых.

Настоятель промолчал: вздохнул, нахмурился и тихо сказал:

-Молоде́ц, хорошо сладил – еще ворота так же… – склонил голову и удалился, не высказав много добрых слов.

* * *

Минула осень, а затем и зима. В районном мире ничего не изменилось, если не считать того, что в монастыре всё это время проживал новый послушник – брат Иван Бобров. Жил он в проходной келлии рядом с Платоном.

Ничего предосудительного в их соседстве не было. Нередко настоятель обходил келлии, но иеродиакон с послушником обычно были заняты. Послушника готовили для поступления в Духовную семинарию на заочное отделение. И, конечно же, никто не знал, что в уединении они обдумывают и обговаривают свои заветные планы. Братья решили, что, не вступая в формальный договор, работать они будут вместе, практически делать своё дело под щитом церкви; подготовили программу и объяснительную записку для регистрации скаутской организации. А теперь работали над Уставом фонда «Русское возрождение» – это то, чем будет заниматься Платон. Ломали голову над финансами – и никак не могли вырваться из хватких рук так называемых спонсоров.

За зиму Боброву порядком надоело работать за постные харчишки, и он, когда выбирался в город с ночлегом, проверить и обиходить своё жильё, то основательно прикладывался к водке с мясом.

Обоих одолевала тоска выжидания. Порой казалось, что не зима прошла, а вечность… Паломников бывало совсем мало – нет ни иконы чудотворной, ни прозорливого старца.

Весной братья вовсе затосковали и приуныли.

Как-то в апреле настоятель побывал в епархиальной управе. Приехал довольный: за лето планировалось полностью обновить обитель, и колокола для колокольни заказали. А на звоны и прихожане потекут.

Привез отец Михаил тонюсенькую книжицу по Лысогорским церквям. Когда же любовались храмами на бумаге, настоятель пояснял:

-В этом служба идёт… и в этом идёт. А в этом батюшка есть, но в храме мамаев погром, а для этих двух подыскивают толковых батюшек, потому как тоже мамаев погром, а средств никаких… А храмы-то, храмы – красавцы, жизнь можно положить на восстановление. – И вздыхал настоятель и сокрушался: – Был бы помоложе, пошел бы на такой приход… только ведь и наша обитель для меня, как святыня родительская…

И все вздыхали: Мамай, Мамай… И только Платон заметно побледнел; попросил у игумена книжицу прочесть – и тотчас уединился. Один из двух соборов поражал своим величием. Оказалось, самый древний в Лысогорах. Платон смотрел на него очарованно, не подозревая, что снимок почти вековой давности. Жаром охватывало лицо, и тогда мнилось, что он уже давно всё решил.

На той же неделе Платон объявил настоятелю, что ему необходимо побывать в областной больнице, на консультации. Но поехал он прямо в Епархиальную Управу к архиепископу Михаилу… Как уж там было, никто не знал, только возвратился Платон иеромонахом, а уже через неделю поступило распоряжение: «Иеромонаха Платона утвердить настоятелем Архангельского собора г. Лысогоры с выделением средств на приобретение жилья для храма». И только тогда поняли, что Платон из монастыря уходит. Неожиданным оказалось и то, что вместе с ним поднялся и послушник Иван. Игумен попытался удержать его, но послушник лишь усмехнулся:

-Отец Михаил, завтра же соберусь и уеду домой. Я ведь ничем не связан.

-Не связан, – вздохнув, согласился отец игумен.

В тот же день оба они ушли в город. Ночевали у Боброва, а утром Платон уехал в Лысогоры.

Часть вторая

Домишко приобрели в десяти минутах ходьбы от храма, хотя и в одну комнату и приземистый, но своевременно подрубленный, стоял он прямо и выглядел бодрячком. Печь поделена тесовой переборкой, так что здесь тебе и прихожая, и кухня с газовой плитой, и столовая, а за переборкой горенка на два окна. Полгода, как умерла богомольная старушка, завещала она недвижимость Церкви. Родственники пренебрегли незаверенным завещанием, однако домишко продали для храма. Стол, железная кровать и даже иконы в изголовье остались от хозяйки.

И Платон вселился.

Тихо, чисто, светло, из окон сквозь едва позеленевшие по откосу деревья серым пластом залегала Волга. И так-то уютно и хорошо было после семинарского и монастырского житья, что Платон дивья засмеялся.

На неделе приехал и Бобров.

Встреча началась по-деловому: пока Платон собирал на стол перекусить и заваривал чай, Бобров по-хозяйски оценил Набережную с видом на Волгу, осмотрел во дворе хозяйственные постройки, земельный участок, обошел вокруг дом, постукивая кулаком по венцам – всё понял и остался доволен. Стукнул ботинками по крылечку и вошел в прихожую со словами:

-Ну, Василий, то, что надо – и всё ясно. Могу доложить.

-Не надо. Садись, поедим да решим, с чего начинать.

-А я уже решил. – Он качнул за спинку скрипучий стул – удержит ли. – Сейчас поедим и пойдём с тележкой объявления на столбах читать. Обставиться надо – это наперёд всего.

-Наперёд, так наперёд! – Платон усмехнулся: – Цыгане шумною толпой...

-Ты только подрясник одень, чтобы и я при тебе, Балда для солидности… Короче, сегодня надо обставиться: и стол письменный, кровати, постели, холодильник, всякую посуду и продовольственный запас. Без этого нельзя, с этого и начнем…

-А потом? – Платон с усмешкой покачивал головой.

-Потом? Потом тебе со спецом составить оценочный документ по восстановлению храма. Заверить бумаги у вашего начальства в Управе – и начинать искать «Калиту», чтобы деньги живые в руках были. А мне дел хватит. – Он поднялся со скрипучего стула, прошёл в тупик прихожей и постучал по стене ладонью. – Вот здесь прорубим дверь, а там, наружи, сделаем пристройку – метров двенадцать-четырнадцать квадратных, можно засыпушку: хорошо сделать – полвека простоит. В печку котел вмажем, повесим радиаторы, чтобы и у нас всё путём было. Короче, к зиме всё это сварганить… А ты затевай ремонт или реставрацию церкви – только не спеши, главное – найти «Калиту», как теперь обзывают, спонсора.

-Не надо, я уже по деньгам консультировался… Ты вот что скажи мне, а где денег возьмём на капитальную пристройку и отопление?

– Э, а я свою комнату толкнул со всем нутром. Тряпки отнес приятелю – у него машина, он мне их сюда и привезёт.

– Не напрасно?

– А терять-то нечего. Здесь и доживём.

-Лихой мужик.

– Как учили!

Платон прочитал молитву…

Бобров пошел за тележкой, а Платон действительно надел подрясник. Для своих лет выглядел он даже солидно. Тёмные с волной волосы уже с косицей, тёмная окладистая борода с нетронутыми краями, тёмные глаза с печальным или тоскливым выражением делали лицо вдумчивым и даже красивым. Роста среднего. Но как только Платон надевал подрясник, он весь как будто преображался. И если случалось в таком облачении увидеть себя в большом зеркале, он непременно думал: «Все мы похожи на Спасителя».

***

«Если Господь поручил мне, одному, восстанавливать громадный древний собор, то о деньгах страдать излишне – Бог благословит. Надо делать то, что задумано. – Платон размеренно поднимался из овражка, отделявшего его жильё от Архангельского собора. Однако шёл он не в храм, а в школу, расположенную за дорогой напротив храма. Листья на березках уже возродились, а запах тополиных почек так и растекался… Как же хорошо дышится, как хорошо, если бы и спина не болела… Что я ей скажу? Я скажу ей, что хотел бы проводить внеурочные беседы со школьниками всех возрастов по древней русской культуре, затрагивая, если понадобится, вопросы религии и веры, что хорошо бы с осени при школе организовать класс Воскресной школы. Надо всюду бывать, где молодежь… Народ гибнет! Даже в этом небольшом городке болтаются беспризорные подростки. Молодёжь занимается воровством, тянут, говорят, всё – ложки алюминиевые выгребают из столов. И никакой работы, никакой учебы или полезной занятости. Я организую, я открою Дом трудолюбия, воскрешу народные ремёсла. Нет, я не случайно здесь – Господь привел меня, и я сделаю всё, что в моих силах!» – вдохновенно размышлял он, ускоряя шаг, как если бы боялся опоздать на встречу…

***

Уже к концу учебного года в школе его знали все – и ученики, и учителя. Он провел не одну беседу – и успех был поразительный: Платон не учил, не рассказывал им того, о чем они не знали, он тихо спокойно беседовал, и дети невольно вступали в откровенный разговор.

Платон предложил директору организовать при школе летний туристический лагерь, чтобы ходить в походы и путешествия. И летний лагерь удался. Так что когда новой осенью объявили по классам об организации отцом Платоном духовных занятий по воскресным дням, желающие в классе не вместились. Пришлось делить по возрастам…

***

За то же время Бобров без посторонней помощи, лишь иногда помогал Платон, соорудил пристройку из брусьев – всё как говорил. Правда, пришлось нанять мужиков из Нового города вмазать котёл и повесить радиаторы. Сделал бы сам – инструмента и сварки не было. Так что в сентябре справили новоселье – пришли старшеклассники: ели фрукты, сладкий пирог, пили чай с конфетами.

И это была первая победа Платона – он приручил школьников.

***

А что же в соборе? В соборе ничего не изменилось – собор оставался в поругании и разрухе. На ремонт не было ни копейки денег. Не было и на прожиток – только пенсия.

Прошла зима – и тогда мало что изменилось: Платон занимался в школе с детьми. В двух старших классах по уроку в неделю он даже вёл историю религий… Изредка сослужил в действующих храмах, но это, скорее, для отчета. По совету и даже по рекомендации ездил он к миллионерам – всюду отказывали, лишь в одном месте было сказано: «Подожди, чуток раскрутимся». И он ждал, причем не шибко волнуясь. Иногда болела спина – и он лежал. А, в общем, Платон даже поправился, на домашней пище и свежем воздухе чувствуя себя до́бре.

***

Бобров занимался домашним хозяйством, и Платон тайно посматривал на него, как на келейника. В остальное время он бегал и ездил с документами, пытаясь зарегистрировать школу скаутов. С ним соглашались, обещали зарегистрировать, как только в документах будет указан юридический адрес. То есть необходимо было помещение, дом, офис, как хочешь назови, но чтобы с одобрения реальное место присутствия скаутов... Ко всему однажды под сомнение подпала сама идея. Платон приехал из областного центра, сели ужинать, он и сказал:

– Слушай, брат Иван, а ты знаешь корни скаутизма?

– Какие корни! Молодёжная организация, переводится как «разведчики», зародилась в Англии, расплодилась по всему миру. И вся любовь…

– А мне вот подсказали, что это масонская молодёжная организация, и соответственная внутри идеология.

– В натуре?

– Не знаю, брат, так подсказали. Но учитывать надо. Может быть, изменить название: ну, школа ЮАР – юного армейца. Или что-то другое, с армией связанное. Да и обратиться за подмогой в военкомат. В этой конторе визитки наши годятся.

С минуту жевали молча, видимо, обдумывая сказанное. Наконец Бобров вскинул взгляд:

– Но ведь военкомат будет контролировать и отслеживать. Разнесут, и срок намотают. Мне подконтрольность не нужна.

– Это так. Значит, что-то нейтральное, что-то патриотическое.

– Эврика! – Бобров даже кулаком по столу прихлопнул. – КЮП – Клуб юных патриотов.

– КЮП – не звучит.

– Придумай, чтобы звучало… А скауты, пусть они будут где-то масонами, а у нас – православные патриоты России…

– Вот и придумал: ППР – Патриоты Православной России.

– Не знаю – в разрез: православие и возмездие… Подумать надо.

– Подумай…

Вот он и думал, только ничего лучше сумбурных и непонятных скаутов придумать не мог …

***

А по весне, на втором году пребывания в Старом городе под монашескими окнами на Набережной остановилась шикарная иномарка: помедлив, открылась дверца салона – и на землю ступил ногами живой миллионер. Бедный, у него и всего-то семь с половиной миллионов долларов, тем не менее – миллионер и своё дело. Он постучал в окно и медленно прошел в калитку.

Спустя полчаса они вышли вдвоём – бедный миллионер и богатый иеромонах Платон. Сели в иномарку, и бесшумно понесла их машина в сторону Архангельского собора…

Бобров кухарничал, на газовой плите жарил картошку, подгорало постное масло, когда на пороге предстал бледный Платон. С минуту он молчал и нервно улыбался.

– Ну, Ваня, кажется, дождались – доллары припрыгали.

– Да неужели?! Это, знаешь, очень даже хорошо. Откуда дровишки?

– Наши, волжане…. Да что ты – дух не могу перевести. Впервые живого миллионера видел…. Осмотрел собор, покачал головой, исторические справки навел, потрогал, пощупал и говорит: «Считай, отче, что договорились. Пусть в вашей Управе от имени Патриарха или Церкви к нам отношение напишут – они знают, что да как, у них и заготовки имеются заверенные – и всё. Примем решение и тогда объясним, как плывут доллары из одних рук в другие…» Только… – Платон сбился, помолчал, – не понял: я́ буду нанимать и расплачиваться или только нанимать, а они́ – расплачиваться.

– Без денег в руках – глухота, с тоски откинешься…

– Посмотрим, – лицо Платона как будто оттаивало, розовело. – Думаю, всё будет хорошо – первый шаг сделан. Завтра же еду к владыке Михаилу.

Споткнувшись на «только», Платон промолчал, ушёл от продолжения фразы. Он не сказал, что поставлено твердое условие: расписываться за одно, получать другое, отчитываться за расписанное – ясно, что через меценатство будут пропускать «липу». Смущать это не должно…. И Платон, не задумываясь, согласился.

И действительно, уже через месяц потекли живые деньги. А до этого в школе Платон прошёл по классам с объявлением:

– Вот, ребята, я целый год с вами занимаюсь – и мне за это не платят ни копейки. Зато мы стали друзьями – это главное! И теперь я прошу вас помочь мне. Я приглашаю вас в субботний день к двенадцати часам в рабочей одежде – кто с ведром, кто с лопатой, кто с тележкой – в Архангельский собор потрудиться. В ближайшее время начнется ремонт храма, мы и уберем из-под ног камни, обломки кирпича и другой хлам, чтобы мастерам не заниматься этим пустым делом. Договорились?!

И классы весело отвечали:

– Договорились! Придём!..

И пришли – активные полсотни! – и работали до четырех часов. Убрали под метелку и вокруг храма, и внутри. Только тяжелые глыбы от разрушенной колокольни, вросшие в землю, не трогали.

Это была вторая победа иеромонаха Платона.

А уже в июне Платон подрядил бригаду мужиков на установку крестов и обновление куполов. В том же месяце вторая бригада начала ремонт придела во имя Бориса и Глеба. Заказали рамы и двери, но лишь для одного придела. На большее рассчитывать пока не приходилось. Дважды приезжали люди от миллионера – убедиться, начались ли работы, нет ли какой туфты. Но всякий раз успокаивались, в итоге перечислили на счет еще четыреста тысяч рублей.

– Слава Богу, – однажды за обедом сказал Бобров, – теперь хоть медью не надо греметь… Ты как хочешь, монах, а я для себя картошку с мясом сварганил и бутылочку для отдохновения взял.

От мяса Платон отказался, а стопку водки выпил. Именно за столом и состоялся у них откровенный разговор, едва не перессоривший их. С утра Бобров ездил на разведку в военкомат, в Новый город, «закинуть удочку» – как воспримут?

– Ну и что?

– А ничего… Военком, майор, мужик с головой и осведомленный… Посмотрел военный билет: «Всё, – говорит, – понятно. Что же ты хочешь, Иван, крестьянский сын?» – Объяснил популярно. Смотрю, слушает и головой покачивает с усмешкой. А потом и говорит: «Ты только не надо мне мозги пудрить пионерскими организациями. У тебя у самого специального образования нет, а если понадобится, в школах введут военное дело – было уже, вспомнят…. Да тебе и не нужны сопливые. Тебе, чтобы стрелять умели, а при надобности отпор дали. Думаешь, разрешат такую подготовку, да ещё под крышей военкомата? Нет, браток, Афган и Чечня дышат по черному. Ты, – говорит, – только подумаешь, а тебе уже и головку под крылышко подвернут…» – Короче, договорились до того, что предложил он мне устроиться в милицию. Поболтали, посмеялись и разошлись ни с чем… Не зря и там хлеб едят – всё усмотрено.

– А тут, знаешь, Иван, и предусмотреть нетрудно. Политика под контролем… Я не раз задумывался о твоём деле, и даже соглашаюсь в чем-то, только ведь дело это несбыточное и провальное. Такие дела делаются тайно. Но где подростки и юноши – тайны нет… Для меня давно ясно, что надо делать: помогать людям, чтобы они были лучше, нравственнее. И ещё – помогать людям жить, точнее – выживать. А твоё дело – мертвое, на засыпку. И ты убедишься в этом.

– Нет, друже, не мертвое, а смертельно опасное. И если я остался жив и там, и на операционном столе, этого дела я не оставлю.

– Иван, поступай учиться в семинарию – и станем мы с тобой делать одно, общее дело. Зарегистрируем «Фонд» и будешь заправлять…

-Да пойми ты, Васёк, душа моя в гневе истлевает, дымит, я отмщения хочу этой бешеной своре…

-Вся политика – ложь и авантюризм. А надо бы так повернуть, чтобы люди были выше политики, чтобы тихое отторжение – неповиновение «своре». А для этого человек должен быть нравственным. Против нравственности и политика бессильна.

-О чем ты? За год вседозволенности всех безнравственными сделали! Хватит, Платон, не гони пургу. Твоих нравственных чекисты перестреляли. Прикажут завтра попов стрелять – и расстреляют свои же, не залётные…

– А ведь мы, Бобров, говорим на разных языках – не понимаем друг друга. Ты прав, оставим… Одно я тебе скажу: надо делать то, что людям угодно и что возможно сделать. А лапшу на уши вешать и Раиса Максимовна умеет.

– Ну, знаешь! – Бобров вскочил со стула и резко ушел в пристройку, где, собственно, он и жил. Платон, морщась, тоже поднялся – ушёл к себе. Однако, спустя несколько минут, они снова сошлись в прихожей, и Бобров продолжил недосказанное возмущение: – И всё-таки я зарегистрирую скаутов, укажу наш дом как юридический адрес – и зарегистрирую!

– Да регистрируй что хочешь! Только ты и десятка парней к себе не привяжешь…

Бобров поморщился и тихо сел к столу, где ещё оставались остатки пиршества.

-Понимаешь, мне это надо, – тихо сказал он. – Только ведь не для себя же регистрировать, – и шумно вздохнул. Вылил остатки водки в стакан, выпил и, покачиваясь, ушёл к себе.

А Платон взялся убирать со стола и мыть посуду. Но из головы не уходила идея Ивана с мстителями… Что это – сопротивление или безумие? Ведь до власти всё равно не дотянуться – это могла бы сделать только армия, но армию развалили, боевых генералов и полковников прибрали к рукам… Мы не в состоянии сопротивляться. Или в силу заповедей Господних, или не осталось тех, кто мог бы. Или мы просто трусы? Наверно всё вместе… И я пошел бы на риск, но лучше перетерпеть. Так за что же обидел?.. Сейчас пойду и попрошу прощения.

Стукнула пристроечная дверь – хмурый Иван шёл на выход. Платон беспомощно опустил от работы руки, развернулся и тихо сказал:

-Ваня, ты прости меня, если словом обидел. – Иван затормозился. – А на дом не зарегистрируют, потому что церковный. Ты сходи в киноклуб, поговори, они ради галочки могут согласиться…

Иван настороженно вскинул брови, поджал губы, однако вышел, так и не проронив ни слова. Тотчас, во хмелю, пошёл он в кинотеатр – это было советской постройки типовое здание с оштукатуренными колоннами и с памятником вождю мирового пролетариата перед входом в скверике…. Возвратился Иван спустя полчаса бегом – за документами. Он только и успел выкрикнуть-доложить:

-Договорился!

Не заходя домой, всё так же бегом Бобров ринулся и в Новый город. Возвратился к вечеру озабоченный: документы приняли, но ждать придётся не меньше двух-трёх недель. Дали на всякий случай номер телефона – для справок, чтобы зря не мотался. Неделю он выдержал, но ещё неделю ежедневно звонил, пока, наконец, ответили: возможно, приезжайте, желательно до семнадцати часов…. И, не заходя домой, в Новый город. Подписали, предложив, один раз в году отчитываться и предоставлять план работы.

***

Казалось, началась новая жизнь, хотя, если присмотреться, ничего нового не происходило: пожилая соседка по рыночным ценам приносила молоко, яйцо, овощи свежие и солонину. За покупками ходили в магазин. Иван готовил горячую пищу и был работником в доме. Платон занимался со школьниками – к нему привыкли и даже привязались: наставник. А он видел в них будущих активистов «Фонда». Ежедневно ходил и в храм, чтобы контролировать и напоминать, что работают люди не сарай, а дом Божий. Не раз по лестнице он взлезал на крышу храма, чтобы ближе рассмотреть работу на куполах. Понятно, дело сложное и ответственное. Не нравилась ему оцинкованная кровля, но тут уж никуда не денешься – по мошне и шапка.

Внутри обстукивали штукатурку, где отставала. Ждали окна и двери – и это главное, чтобы хоть как-то уберечь строительный материал.

Послонявшись и ничего предосудительного не видя, Платон уходил домой или в школу. И так день за днём.

Бобров оказался прав. Стоило ему на щите объявлений «Кино» приклеить приглашение записываться в юношескую школу скаутов, как уже на следующий день пришли трое разбитных юношей лет по шестнадцати. На вопрос, почему они не учатся, ответ был вразумительный: «А зачем? В армию забреют: если не подстрелят, то и без школы на работу примут». За первые две недели Бобров отобрал для начала десяток покрепче ребят. Собрав их вместе, начал с того, что изложил задачи школы скаутов, заключив словами:

– Скауты – школа со своим уставом, со своими порядками, со своей дисциплиной, причем, строгой. К примеру: всё, о чем будем мы говорить здесь, не должны знать ни друзья, ни родители – так вырабатывается характер разведчика, патриота, бойца. За нарушение устава и дисциплины последует немедленное отчисление из дружины…

Планировал Бобров обзавестись – и за год обзавелся! – пневматическим оружием, списанным «калашниковым» для детального освоения, для себя травматическим пистолетом, гирями, гантелями, мячами и много ещё чем. А для начала два раза в неделю проводил часовые беседы, после чего все отправлялись за город или на Волгу, где учились плавать, спасать тонущего, вести единоборство с врагом в воде, устраивать ночлег, шалаш и костер во время дождя, в то же время, очищая берег от битого стекла и прочего безобразия; за городом, на опушке леса, занимались русским боем в рукопашную и с подсобным оружием, со связанными руками.

И это нравилось скаутам.

Беседы с каждым днем он сводил к патриотизму, к предательству в отечестве, к положению народа в современных условиях, к Чечне. Он заставлял скаутов следить за своей внешностью, помогать родителям дома и при на заработках – и никаких шпанских выходок, никаких бритых голов и дырявых джинсов. Закон: каждый должен стремиться сделать доброе дело – для воспитания характера. Но если в будущем придется убивать ради доброго дела, ради защиты своих и Отечества – убей, не дрогнув, как на фронте…

К концу года у него была группа из двадцати юношей. И это свои, надёжные – так полагал Бобров. Исподволь начали осваивать приёмы каратэ. Менее года работал он со своими воспитанниками – и Платон поверил ему.

Скауты готовились к присяге.

***

Но уже зимой начались осложнения: директора школы перевели в Новый город. Директором утвердили завуча. И только тогда открылось, что она всего лишь терпела Платона. Без промедлений в холодно-вежливой форме отказала беседы в классах, объяснив тем, что такого предмета в школьных программах нет – и это перегружает детей… На очереди была Воскресная школа.

В ноябре и работы в соборе пошли со сбоями, грозя и вовсе остановиться. К этому времени купола одели в оцинкованные пластины, хотя и дешево, но купола с крестами заиграли. За проделанную работу Платон расплатился, но кровельщики потребовали доплаты. Платон твердо сказал: нет. Кройте крышу – оплачу по договору… Нет, говорят, по технике безопасности работать на кровле по дождю и снегу нельзя… Хорошо, приходите, когда погода позволит… Перешли на повышенные тона: начнем крышу – давай сорок процентов авансом… Нет, за отработанное…

И когда на неделе под моросящим дождём Платон шел к собору, то, поднявшись из овражка, увидел, что вся сторона над приделом «Бориса и Глеба» раскрыта, а старое железо на крыше свалено в кучу. Кровельщиков нет. Теми же ногами Платон побежал к дому, где без хозяев квартировала бригада.

– Вы что же делаете? Раскрыли и бросили!

– А железо гнилое – всё равно текет. И дождь, – хмуро пояснил старшо́й. – Ты, отче, лучше доплати нам за купола, да и аванец за крышу положи, а мы уж постараемся. А иначе шапку в охапку и по домам.

Платон побледнел, не от гнева, от растерянности. Но ответил однозначно:

– Я сказал: за купола всё выплачено, по договору. Раскрытую крышу покройте – уплачу за каждый метр – тоже по договору.

– Нетушки, так не пойдёт, – это уже самый молодой из кровельщиков. – Сегодня и решай, не то завтра и отчалим…

Платон молча повернулся и вышел под моросящий дождь. А уже минут через двадцать из-под того же моросящего дождя к кровельщикам ворвался Бобров в куртке на майку – и кепка на глаза.

– Вы что, фраера! Кого на понял берёте! Да мы же, ваш рот, оба в Чечне стреляные!

– Ты погоди, малый, – остановил, было, старшо́й, – дело-то в деньгах. И не ори, не твоего ума дело.

– Это не дело, а подлянка! Раскрыли крышу – и давай, гони долларами! А лысого по локоть не надо?!

– Не ори, не то выкинем на улицу! – это уже молодой.

Злобно ощерился Бобров:

– Ты смотри, пёс, как бы первым не откинулся…

Молодой уже поднялся на правеж, когда Бобров выхватил из кармана куртки свой травматический.

– Сядь, сучара! – и грянул выстрел, обрушилось со звоном простреленное стекло в окне рядом с молодым. И оглушило, и стало вдруг тихо. – Я вас, псы, всех перешмаляю! А ты, если еще рыпнешься, сыграю в лобешник…. Подлость сотворите – из-под земли достану!

– Хватит, пошутил и хватит – убери пушку, – это вновь старшо́́й. – Сделаем. Что раскрыли – сделаем.

– И чтобы без туфты – это я вам говорю! – Бобров пнул ногой по стулу и вышел под морось с пистолетом в руке.

Пороховой дымок колыхался за спиной.

***

Фирмачи работали аккуратнее, надёжнее: в оговоренный срок привезли рамы в коробках, тяжелые буковые двери под лаком в коробках, решетки в окна. И всё это за неделю поставили на место, прочно закрепив и вмазав в стены. Дорого, но мило. И вот после этого однажды в хорошем настроении Платон пришёл в храм и уже при входе растерялся: штукатуры, а это были в основном женщины, сидели кружком на чурбачках с досками, а в середине горел, потрескивая, костёр, от которого они как будто защищались растопыренными ладонями.

– Вы что, а? Вы это что придумали? Это же не чум, храм Божий.

– Пока тут не храм, разруха. А мы замерзать должны?

– Вы что, не понимаете, что этого нельзя делать?

– Нельзя, так мы и по домам разбежимся.

– Что значит – разбежимся? Вы двадцать пять процентов от полной стоимости работ получили, а еще и стены не обстукали. Разбежимся…

– А вона, подсчитай, сколько раз тюкнули по стенам. Как акробаты лазим. По рублю за удар, так точно двадцать пять процентов и набежит, – и все засмеялись острословой бабенке.

Злобы у них не было, но смотрели они на Платона как на надзорщика. И Платон дрогнул – и тотчас в позвоночник прострелило, наверно впервые так: он шагнул бочком раз, два – и упал, на какое-то время, лишившись сознания. Очнулся оттого, что его пытались поднять, брызгали водой в лицо и похлопывали ладонью по щеке.

– Экий ты, голова, квелый – и пошутить с тобой нельзя…

Наконец его усадили на шаткий грязный стул и начали опахивать полотенчиком. Он быстро пришёл в себя, но никак не мог сообразить, что им сказать, что ответить.

– Я запрещаю вам костёр. Сейчас же перенесите на улицу, иначе я отстраню вас от работы, а деньги неотработанные возвратите мне через суд. Вы поняли меня?! – выкрикнул он запальчиво.

– Вот и подавай в суд. А мы пошли, – сурово сказал бригадир, плюгавый жилистый мужичишка. – Бабы, собирай струмент, айда по домам – шабаш, судиться буду я.

Из-за неверно составленного договора тяжбу в суде Платон проиграл, так что плакали денежки, хотя конечно часть работы была сделана. И прежде, чем нанимать других штукатуров, а их ещё найти надо, в приделе пришлось поставить железную печь с выводом трубы в одно из окон…

И всё вот это в одну зиму.

***

Именно тогда Платон убедился, что деньги – это ещё не всё, деньгами надо умело распорядиться. А, прежде всего надёжные, добросовестные работники, иначе и деньги по ветру. Торчи хоть с утра до вечера, а проку нет. Платон не только уставал, но и вживался в новую «профессию». Порой так и думалось, что ремонт храма – его главное дело, а к службе Господу Богу хотя бы в действующем храме и не влекло.

А ведь кроме всего храмового было задумано послужить людям, помочь людям. Весной два года, а кроме завхозовских – дел никаких. И как-то во время бессонной ночи Платон решительно подумал: «Так нельзя: прока никакого и сил не хватит. А ради Христа просить – ноги сломаешь. Пора готовить документы и регистрировать «Фонд».

Но для «Фонда» меценаты заблудились…

И всё-таки он верил – сбудется. Смущало лишь то, что никакого уважения, никакой поддержки со стороны населения не было, как если бы монах не храм возобновлял, а строил особняк для себя. И если бы не Иван, то и жизнь в Старом городе не мыслилась. Бобров изо дня в день готовил обеды, ходил по магазинам, поддерживал чистоту и порядок в доме, стирал бельё в прачечной при бане – словом, вёл хозяйство. Понятно, к пенсиям дотации поступали от Платона, но ведь это за счёт спонсора-миллионера. Не менее примечательно, что Иван ходил по Старому городу как до зубов вооруженный боевик. Кроме скаутов во двор дома никто не смел входить. А ведь не богатырь Бобров: повыше среднего роста, правда, крепко сколоченный. Но и во взгляде, и в голосе он имел власть и силу, способность подчинять и повелевать. А уж после выстрела у кровельщиков поползла по Старому городу молва: мужик-то бедовый, враз и отстрелит. Словом, Иван – не просто Иван, но и оруженосец. Платон же не понимал, что живет и за Ивановым щитом.

***

Подвернулся сговорчивый дачник, деловой пенсионер – и по образованию юрист. Платон выделил ему определенную сумму за труды-хлопоты с просьбой зарегистрировать «Фонд». И консервативно настроенный юрист сел в свою машину – и через неделю «Фонд» был зарегистрирован – всё оформлено, подписано, скреплено печатями. Ко всему тот же учредитель-юрист указал на миллионщиков в Москве, в таком деле которые не откажут в финансировании. Настолько всё это было неожиданно, что Платон и Бобров пришли в восторг. Такое знаменательное событие решили отметить ночной рыбалкой с лодки на перекате, куда на теплую воду отмели выходила особенно хищная рыба – окунь, щука, жерех.

Лодка чужая, с мотором, перекат рядом – верстах в трёх вверх по течению. Настроение доброе. Оделись по погоде: Платон в телогрейке и в резиновых сапогах ниже коленей; Бобров в свитере, в кожаной куртке и в болотных сапогах по пояс. Снасти добрые: удочки, «паук» с фонарем для подсветки ночью. Собрали хорошо поесть, Бобров сунул в сумку по бутылке боржоми и водки. А Платон, подумав, положил в карман мобильный телефон. Пока шли по Набережной, а затем спускались по откосу, Платон всё рассказывал, как до армии они с отцом ловили рыбу, тоже с лодки, на Дону…

Загружались весело, с шутками. Платон сел на корму для груза, Бобров снял с цепи замок, навалился плечом на лодку – и она медленно поползла по песку, шурша и поскрипывая килем, и, наконец, легко скользнула по воде. Бобров перекинулся через борт и, покачиваясь, пробрался на корму. Рулевым веслецом развернулись по курсу: Иван запустил мотор, угнездился, прибавил газку – лодка дрогнула, набирая скорость, и уже через минуту вскинула нос, осела кормой в воду и пошла на скорости вверх по течению.

Солнце уже наливалось краснотой, медленно сползало за Волгу, за прибрежный лес. Нового города не было видно, Старый – скрывался за высокими деревьями по откосу. И представлялось – никого вокруг, только слева убегающий собор, горящий в позолоте крестов; внизу Волга, а вверху небо и кучевые облака – лебеди по воде. «Господи, благодать какая, красота», – думал Платон.

На перекате уже стояли на якорях две лодки – бросали спиннинги.

Выбрали место, заглушили мотор, с кормы опустили якорь – лодку развернуло по течению.

-Вот и посидим. Пока светло забросим на червя, а сами перекусим – и для сугреву, – сказал Бобров, потирая ладони. И верилось, так оно и должно быть.

Забросили удочки с тяжёлыми грузилами налево и направо. Сели на среднее сидение, достали из сумки закуску, Бобров открутил головку на водке, налил в кружку «служебную» дозу и подал Платону.

-Нет, брат, это уж ты сам, а мне поменьше…

Бобров без оговорок выпил, налил для Платона половинную дозу и только после этого закусил колбасой с хлебом, в то же время, извлекая из пакета бутерброд с сыром. Платон выпил, закусил и в дальнейшем не принимал никаких доз… После первой, пока перекусывали, негромко разговаривая, поглядывали на удочки. Но клева не было. Убрали сумку с продуктами; решили подвесить сетку пока светло – авось! Но прежде чем укрепить косяк для «паука», взялись за удилища – посмотреть наживку. И каково же было удивление, когда обе удочки точно за коряги зацепились – на обоих спокойно висели, как лапти, красавцы-окуни…

И началась азартная охота. Нет, фартового клёва не было, выудили еще пяток окуней, «пауком» вскинули щуренка и трёх подлещиков – и всё, но внедрённый первыми «лаптями» азарт не оставлял до полуночи.

И еще полчаса покачивались в лодке, решили доесть закуску. Бобров выпил остатки водки.

– А ты что, Васёк, приуныл?

– Да тревога неясная… и спину ломит – пора домой.

Бобров хохотнул:

– Не пора ли нам пора, что мы делали вчера…Давай укладываться.

Быстро скрутили лески, сложили удилища, сняли сетку, сумку и ведёрце с уловом в ящик – готовы.

– А знаешь, Вася, и у меня на душе что-то муторно… Ничего, монах, переживем. – Он вытянул зацепистый якорёк, сунул его под корму – и потянулась лодка по течению…. Мотор работал безотказно, и уже минут через десять лодка шаркнула в береговую отмель.

– Пересядь на корму, – вдруг осипши, сказал Бобров. – Вытянуть надо, а то и замок не повесишь.

А Платон как будто совсем расклеился: хмурился и ворчал:

– Рыбак нашелся…, никогда больше ни на какие рыбалки…

Бобров спустился в воду. Загремела по борту цепь.

Взрезая килем песок, лодка рывками выходила на берег. Видимо осталось совсем немного. Бобров перепустил цепь через плечо ближе к лодке, чтобы с подъёмом: лодка стронулась, и в то же время Иван как будто охнул и тяжело упал вниз лицом. Доля времени прошла в молчании и тишине.

– Ваня, Иван, – окликнул Платон и, придерживаясь за борт лодки, поспешно выбрался на берег. – Ваня, ты что? Ваня. – Он потряс его за ворот куртки, но Бобров не отзывался и не шевелился. И тогда Платон перекатил его сначала на бок, а затем и на спину. В темноте нельзя было разобрать ни выражения лица, ни глаз. Платон потряс его за край куртки – тщетно. Тронул рукой – на лбу холодный пот. Платон к воде, зачерпнул в пригоршни, обтёр лицо, шею, забрался под свитер к сердцу – и отдернул руку, натолкнулся на шрам. И всё-таки обтёр вокруг соска мокрой ладонью. Задержал руку – и ему показалось, что сердце Реброва стукнуло, отозвалось. Он похлопывал его по щеке и приказывал: – Отвечай, говори! – но Бобров не отвечал, и тогда Платон начал делать ему искусственное дыхание. И вновь казалось, что Иван вздыхает, но это только казалось. И в какой-то момент Платон осознал, что Иван умирает или уже умер. И он закричал: – Иван, не умирай!..

Затем подхватил Боброва под руки и поволок по откосу вверх…. Ему грезилось, что тянет он или несёт неподъёмную тяжесть уже целую вечность – как Господь свой Крест две тысячи лет. А у самого кружилась голова, цепенели ноги и руки, но он всё волок и волок – до тех пор, пока в двух шагах от Набережной не запнулся и не упал навзничь. И когда он упал, казалось, теряя сознание, то ударился о что-то жесткое в кармане. Прошла минута, а может быть десять, Платон открыл глаза с осознанием, что в кармане у него мобильный телефон. С трудом сел, дотянулся до Ивана, тронул рукой лицо – и не осталось сомнения: покойник.

Цифры на мобильнике осветились, и Платон по памяти набрал номер скорой помощи. Долго трубку не снимали – и всё-таки сняли.

– Скорая слушает.

– На Набережную, к пешему подъему от лодок…

– А что случилось? – спокойно спросила дежурная.

– Умер, наверно умер Бобров…Иван.

– А кто это вызывает? – всё так же невозмутимо.

– Священник, отец Платон…

Связь прервалась…Скорая прибыла безотлагательно. Оба они лежали к небу лицами, Платон с мобильным телефоном в руке…

Платона выпустили из больницы через двое суток. Он и позаботился о покойном. В действующем храме отслужили панихиду, два священника и скауты пропели «Вечную память». И гроб до готовой могилы несли, меняясь, на своих плечах юноши, кулаками вытирая слёзы.

***

После похорон до девятого дня Платон отлеживался – нервное потрясение и позвоночник порой не позволяли подняться с кровати. Позаботился священник из действующего храма – прислал прихожанку пенсионного возраста, чтобы она походила за больным. Женщина поселилась в пристройке, не отлучалась: готовила еду, при необходимости кормила в постели, ходила в магазины, по воду, стирала, мыла… Навела чистоту и порядок в пристройке – и так до тех пор, пока Платон не поднялся на ноги. Слабость оставалась, но болезни отошли на прежний рубеж. Тогда-то он и понял, что без посторонней опеки не проживет. Ведь у него в храме работали люди, на бумаге существовал «Фонд» – если заниматься самообслуживанием, значит, всем остальным не заниматься. Подумал, было, поселить у себя одинокую старую женщину, однако, представив такое, ужаснулся – это же и самому вместе с ней умирать. Первое время Платон еще пытался готовить горячую пищу, но уже вскоре отказался – ел, что придётся, нарушая посты.

***

В школе Платон запоминал детей из семей верующих, которые посещали Воскресную школу. Вот и девятиклассницу Клаву он тотчас приметил: очень уж была горестная. Но после девятого класса она исчезла и в школе не появлялась…. Приметил и десятиклассника Андрея, как стебель длинного и худенького. Он постоянно болел простудными заболеваниями, но и тогда приходил в Воскресную школу и вместе с малышами слушал уроки Закона Божьего.

Пребывая в одиноком унынии, Платон и встретил Клаву с Андреем на Набережной. Он даже не стал благословлять их на улице, чтобы не смутить, а по-свойски сказал:

-Здравствуйте, ребята.

-Здравствуйте, отец Платон, – ответили оба.

-Что-то я тебя, Клава, не вижу – всю зиму и не видел… А ты, Андрей, куда после школы учиться?.. Давайте ко мне зайдём – и поговорим.

Так они оказались у Платона – первые его гости. Он попросил Клаву заглянуть в холодильник – нет ли чего, приготовить к чаю, а с Андреем они подсели к столу.

– Ну так ка́к – работать, в армию или учиться дальше? – озабоченно повторил Платон уже заданный на улице вопрос.

– Не знаю… Уезжать куда-то надо… У меня и старшие братья без работы – нет работы… А учиться – подмоги никакой. Не получится… Куда ехать – не знаю, – он вздернул острые плечи и виновато улыбнулся. – Наверно в армию, если возьмут…

– А куда ты хотел бы учиться?

– Не знаю. Пока ещё здесь экзамены. Аттестат зрелости получить надо…

«Какая уж зрелость, скорее, недозрелость, – подумал Платон. – А через год в армию – задолбят «деды».

И заныл, как головная боль, позвоночник.

– Надо знать… Сдавай экзамены… Забегай ко мне – придумаем что-нибудь… А что, Андрюша, в Духовную семинарию, в Сергиев посад? Платить не надо, на полном довольствии – и образование классическое…

Андрей и головой затряс, и недоуменный испуг на его лице отразился.

– Что вы, отец Платон, я и подумать об этом устрашусь…

– А что страшиться? Я и рекомендацию написал бы. А после Семинарии в обновлённый храм – ко мне….Сдавай экзамены – и решим…

Платон и не знал, что ещё-то говорить. Да и нужна ли этому пареньку Духовная семинария?.. И он ушёл от разговора:

– И «Фонд» зарегистрировал. Вот, познакомься – в будущем и здесь только разворачивайся. Перспективное дело…

Клава хозяйничала: подвязала фартук, изучила холодильник – и теперь что-то жарила на сковородке; кипела вода в чайнике; заварной чайник был покрыт полотенчиком, а сама она на доске резала хлеб. Платон оценочно поглядывал не её расторопность.

– Отец Платон, всё готово – можно перекусить с чаем.

– Вот и любо, – Платон добродушно улыбнулся. – Что в печи – на стол мечи!

Клава не успела посуду на стол поставить, а Андрей уже на попятную:

– Нет, я не буду – на консультацию по литературе опаздываю! – и на́ ноги.

– Смотри, тебе жить. А мы с Клавой перекусим и чайку попьём. Правда, Клава?

– Наверно попьём. – И щеки Клавы зардели.

– Ты, Андрей, обязательно заходи – в любое время! – решим твой вопрос.

Андрей согласился – в дверь его как ветром вынесло.

Клава пожарила сырники, по два на тарелочку, сдобрила сметаной; стукнула на подставку кипящий чайник, рядом заварку; и помидорчик разрезала на дольки, посолила; и хлеб на тарелочке выставила – и даже салфетки бумажные в стакане. Всё готово!

– А ты умелица! – уже во время еды восхитился Платон.

– В Новом городе я с бабушкой жила, сорок дней, как умерла бабушка, дак она лежачая – вот я и управлялась, готовила.

– Что же, теперь ты одна живёшь?

– Нет, там сродники… – Клава склонила голову и пальцами вытерла глаза…

Трудно складывалась её жизнь. Клава росла в порочной семье: родители расходились, сходились – и пили. Её сознательная жизнь целиком пришлась на перестройку – на дикий капитализм, когда озверевшие члены политбюро ЦК КПСС взялись с помощью Запада растаскивать и грабить Россию. О дочери не думали и не заботились, и только православная бабушка своей любовью обогревала её. А когда Клава с трудом окончила девятый класс, бабушка слегла. Родители и сродники обязали Клаву ходить за лежачей, обещая за это бабушкину однокомнатную квартиру. Но когда схоронили бабушку, Клаву выпроводили к родителям – нечего тут болтаться. И Клава слонялась в Старом городе по подругам – и жить не на что, и жить негде.

Обо всём этом она и поведала отцу Платону.

– А ты после школы, чем хотела бы заняться? – холодно прозвучал вопрос, так что у Клавы мурашки по голове заплясали.

– Да ничем я не хотела. Хотела школу кончить, потом учительницей стать… А теперь и не знаю. Хотела в двухгодичное училище: вязание, вышивание, шитьё – там с девятилеткой два года, а если только на шитьё – один год. Там с готовым питаньем, но за учебу платить…

– И сколько же платить?

– Много. Две тыщи долларов за год.

– Это не много – на харчи больше уйдёт. – Платон задумался, долго молчал, о чем-то соображая. Молчала и Клава, стыдясь, что рассказала о себе… Наконец Платон решительно поднялся со стула, прошелся по прихожей. – Они будут обучать, производя вашими руками продукцию, и за счет этого иметь прибыль… Всё понятно. – Помедлив, он открыл дверь в пристройку. – Иди сюда…Вот здесь будешь жить до сентября, а в сентябре поедешь учиться на швею за мой счёт, я заплачу за учебу. А потом в фонде будешь других учить. Согласна?..

Клава настолько растерялась, что не могла и слова сказать, дыханье заложило…

Вот так в один час Платон определил дальнейшую жизнь Андрея и Клавы, уже тогда полагая, что они будут его верными сотрудниками, если сложится по задуманному.

Сложилось.

И это была очередная победа – так считал Платон: сделаны добрые дела, оказана помощь страждущим. А за лето, пока Андрей и Клава вращались вокруг Платона – Андрея он готовил к экзаменам, а Клава без напряжения, даже с восторгом вела хозяйство – подружки и даже друзья потянулись в пристройку. Всех интересовал «Фонд».

Платон велел Клаве устраивать общие чаепития. Садился во главе стола и рассказывал о проектах и будущих делах фонда: зачитывал пункты Устава и говорил, говорил – и все верили: так и будет, хотя между собой уже прозвали батюшку – Кот-Баюн.

***

По ремонту храма всё решилось просто: Платон нанял немного знающего дело, православного человека, который бы заботился о строительных материалах, о рабочих, и сказал ему:

– Вот и будь хозяйственником: делай всё экономно и качественно, договаривайся с мастерами работать сдельно, не торопи и сам не торопись, иначе запаримся без толку, – сказал и с тех пор появлялся в храме от случая к случаю.

Главным для него стали «Фонд» и спонсоры. Зачастил Платон в Москву – на два-три дня, не докладываясь ни благочинному, ни епископу, хорошо зная, что без ведома владыки отлучаться не может. Но тогда ещё Владыка был старый и добрый, к тому же больной. Ездил Платон не зря, к концу лета деньги пошли, но не на храм – на фонд. Юрист указал на верный источник. Так что зимой и приобрели у города двухэтажный кирпичный дом в аварийном состоянии – для будущего Дома трудолюбия.

Платон оформил подставного директора «Фонда» без оплаты и бухгалтера, чтобы вся отчетность была бы точно выверена – для ревизии и меценатов.

Когда же к нему прихлынула молодёжь, он так ожил и возрадовался, что забыл все огорчения и тревоги… И о домашнем хозяйстве не думал – при Клаве; а затем и без неё: в пристройке не иссякал заботливый девичник.

***

Как только появились деньги для «Фонда», Платон тотчас решил употребить часть из них в дело. Прежде всего, приобрел компьютер и подключился к Интернету. Часами просиживал, наводил справки по издательствам, издателям и их продукции. Затем составил единое обращение к православным издателям с просьбой выделить по нескольку экземпляров книг, имеющихся в наличии, для комплектования православной библиотеки в Лысогорах. И если есть такая возможность, чтобы сообщили с указанием адреса склада – при первой же возможности будет организован транспорт…

Платон знал, что на книжных складах всегда залеживаются остатки продукции, и хранить эти остатки так дорого, что легче подарить храму или какой-нибудь православной общине. И он не ошибся: уже через месяц-полтора пришли уведомления: можете получить столько-то экземпляров, предоставив заверенный документ о получении книг в форме благотворительности.

А дело затеял Платон такое: одну из учителей школы, которая в решающую минуту поддержала его, уволили, якобы потому, что она преподаёт с библиотечным образованием. Вот и захотелось помочь человеку, связав эту помощь с просветительством.

При бедной городской библиотеке Старого города когда-то планировался и читальный зал. Зал небольшой, изолированный. Там стояли два стола, четыре стула, за которыми и на которых никто никогда из читателей не сидел. Платон для начала переговорил с библиотекой, затем с городской администрацией, а так как возрождение Православия стало на какое-то время даже модным, то и разрешили в читальном зале организовать отдел православной литературы. Не самостоятельную библиотеку, а отдел городской библиотеки. И даже обещали денег на приобретения. Правда, денег ни рубля не дали и ставку не утвердили.

А вот Платон на фондовые средства оборудовал помещение, завез первую тысячу экземпляров литературы, обратился через районную газету к частным лицам пополнить православную библиотеку, на что откликнулся лишь один из храмов, передав все собранные книги. А заведовать отделом Платон пригласил пострадавшую учительницу на ту самую зарплату от фонда, какую она получала в школе.

Велась комплектация, обработка книг. Но читателей в лучшем случае было очень мало, впрочем, как и в общей библиотеке. Старый город всё же откликнулся:

– Ну и Платон – сказочник! Выдумал православную библиотеку! И в одну-то мало ходят. Вот уж сказочник.

И прозвище «сказочник» подвесили, может быть, навсегда.

***

Наверно сказочник.

Ведь были уже и другие «подвиги» фонда.

Когда-то в Лысогорах, до советской власти, имелось не мене десятка прудов – и даже лебеди в одном из них плавали. При советской власти от прудов остались только следы, заросшие осокой, тростником и хилыми деревцами, Два пруда не совсем сухие, грязные, три заболоченные, покрытые тиной и ряской. От «прудов» исходила вонь, в них что только не сбрасывали – и утиль, и падаль. Непролазная грязь, заросли и тучи комаров. И удивительно, что комары, как по договору, не особо тревожили горожан.

«Вот на чем можно разбудить людей – это же их дом. Каждый придет, каждый приложит руки – и за лето можно вычистить пруд. Здесь, говорят, и откосы береговые камнем выложены, может быть сохранились под завалом грязи. А что, вместо грязи и зарослей – чистый пруд с укрепленными берегами и скамейками для отдыха. Конечно же, только позови – придут!» – с волнением думал Платон, и рисовались идеальные картины общественного труда.

Он стоял на краю заросшей впадины. Здесь не было воды, только липкая загустевшая грязь. За его спиной юноша-старшеклассник и девица лет двадцати. Они переглядывались, ломали губы и пожимали плечами. А он всё молчал и думал. Наконец вздохнул и сказал:

– Главное – оповестить. Люди придут…. А начинать с противоположного края. Там сток в овраг, если вода скопится – будет стекать. – И это прозвучало как инженерное решение предстоящих работ. – Размножим на компьютере объявление под шапкой «Благоустроим наш дом», заранее расклеим – и придут, придут люди…

В намеченную субботу своих пришло двенадцать – десять девушек и двое юношей с лопатами и ведрами. В резиновых сапогах двое – Платон и один из юношей. Решали, кому что делать, причем, поглядывая по сторонам: не идут ли горожане с орудиями производства. Но никого не было видно. Платон с топором в руке первым сошел на загустевшую грязь. За ним последовал юноша в сапогах с лопатой и ведром. Платон сноровисто вырубил тальник по кромке «пруда», и в два заступа они взялись подсекать будыльник и осоку по обе стороны стока-трубы, проложенной поперек под дорогой в глубокий овраг.

Как сланец – серая и липкая высохшая болотина. Решили окапывать от трубы на метр-полтора. Спустился с лопатой и второй юноша. Девочки выстроились на обочине дороги: подавали ведро, ребята наполняли его ошлёпками болотины и выставляли ведро на край обочины. Девочки по двое подхватывали за ручку грузное ведро и несли через дорогу, вываливая в овраг. Так и пошло: Платон срезал, выравнивал край, углублялся – его очень уж интересовало: осталась ли каменная облицовка берегов; а ребята грузили ведра для носильщиц.

На втором штыке заступ в руках Платона наткнулся на кирпич. И уже вскоре открылся старый слив, выложенный из красного кирпича.

«Должна быть и облицовка», – решил Платон и живее начал работать заступом, но уже скоро заныла спина. И он выпрямился, придерживаясь рукой за поясницу. Распрямились и взопревшие ребята.

– Вот бы клад раскопать, – сказал один.

– Раскопаешь, дохлую собаку, – усмехнулся второй.

– А здесь и есть клад – нравственный клад, – заключил Платон. – Был пруд, наверное, рыбу разводили, люди приходили сюда отдыхать. Пруд ежегодно чистили – и не было здесь ни вони, ни грязи. А теперь – и пруда нет, и вокруг развалины домов. Выходит, раньше люди были нравственнее – и жизнь у них была другая…. Всё порушили: и пруды, и храмы – и никому ничего не надо…

Три часа работали заступами, бегали с ведрами через дорогу. И за всё это время никто из взрослых горожан не пришел на подмогу, никто не аукнулся. Лишь однажды уже старый мужчина с хозяйственной сумкой, проходя по дороге мимо, задержался:

– Это что вы, парнишки, ищите?

– Да вот пруд ищем, хотим вычистить.

– Э, дохлый номер! – пропел старик. – Туточки без бульдозера да экскаватора никак. Это опосля механизмов лопатами подчищать. Грязи-то за век нанесло – ой-ёй!.. Да и роднички сохранились ли – эхология-то какая! А без донных-то ключиков всё одно провоняет да заболотится. Зря вы тут гробитесь, парнишки…, – высказался и, не дожидаясь возражений, пошел своею дорогой, вскидывая голову, поглядывая на небо.

***

«Почему, ну, почему никто не отозвался, не пришёл? – горестно думал Платон, отдыхая на кровати поверх одеяла. – Неужели им так ничего и не надо? Или всё это глупо, что я затеваю? Или я не понимаю их, или они меня не понимают – только ведь молодёжь понимает! И нужды Церкви не волнуют, и на службы приходят по пятнадцать-двадцать женщин – и это не надо? Тогда зачем всё, если не одолеть равнодушия?.. Значит, прав был Иван – только как бешеных собак, иначе никак, иначе хана. И не избавить от тупого безразличия народ – «бешеные» уже говорят: население…».

Не мог понять Платон, что «тупое безразличие» вколачивали нищетой, бесправием. Так загоняют в резервацию, так делают рабами, так омертвляют души, чтобы человек думал и заботился только о желудке – набить его хоть мякиной. А всё остальное – дуновение пустыни… Он понимал, что может влиять на молодёжь, но не понимал, что советская и демократическая зараза губит не только личность живую, но уродует и грядущие поколения, которые тоже унаследуют безразличие и равнодушие.

И возрождать народные традиции – это ведь не только личное дело. Враги знают, что делают: сняли со школьников замечательную форму – и теперь дети в школах как разношерстные стаи волчат.

***

Три года вынашивал Платон идею – одеть хотя бы начальные классы в национальную форму. Сколько же он изрисовал бумаги, сколько форм легло на экран монитора! В конце концов, выбор был сделан – для мальчиков всё просто: темные курточки со стоячими воротниками и коричневые брючки; для девочек – не совсем привычно: розовые кофточки и длиннополые сарафанчики темно-голубого цвета.

Платон пришел на родительское собрание в первый и второй классы, предложил для детей новую форму. Но обсуждения не получилось – все молчали, перешептывались и молчали.

– Что же вы молчите? – воззвал Платон.

В ответ единственная молодая мать ответила:

– Об чём говорить? Хотите одеть в форму – одевайте, а мы поглядим, что получится.

Посмеялся Платон и предложил всем обмерить своих детей, записать на листочек и сдать учителю. Но оказалось, что и это – мучительно сложное дело. Минул месяц, а размеры так и не собрали. И тогда Платон с учителями в классах обмерили детей. Договоренность с миллионщиками была: заказывайте, шейте – всё оплатим.

Платон сам съездил в областной центр, нашёл фирму скорого шитья, с мастером они подобрали материал, и заказал по индивидуальному пошиву с учетом на рост. Уже через три недели позвонили: готово – получайте. И получил Платон форму, сам и в машину погрузил – сам и выгрузил. И на каждой форме фамилия.

Случилось короткое чудо: классы переоделись – и преобразились. Разношерстная команда окультурилась, на себя не похожи. И дети притихли, чинно прохаживались, а не бегали по школе. Казалось бы, можно записать очередную победу, но произошло неизбежное. Уже через неделю-две девочки начали снимать сарафаны, а мальчики – куртки.

Когда Платон спросил родителей:

– В чем дело? Почему без формы?

Причины были единые:

– Задразнили девчонку: то «сарафаном» дразнят, то «бабушкой».

– Дак и сама говорит: бегать неловко…. Знамо дело: подолище висит – срамота…

– Куртку что снял? Дак стоячий воротник шею натирает. А штаны-то носит, как же…

– Лучше бы платьишки с фартуком, как раньше было.

– Давайте деньги, я и платья с фартуками закажу.

– Ма́ло ли денег…. Взялся на свои, так уж на свои и заказуй…

– Да пусть шваркают в домашнем…

Весь этот разговор вязался с бабушками. Молодые родители редко в школе бывали. Прошел месяц – ни одного сарафана в школе не осталось, и курток по две в классе.

Окончательный суд был таков:

– Экий сказочник, удумал же – в сарафаны обрядил детей…

И ни слова благодарности.

«Сарафаны им не понравились! А ведь красота какая! Хоть бы вспомнили лад старинный… Они что, бараны, что ли? Пальцем о палец не ударили, ни копейки затрат – и ни слова доброго. Да как же так можно?! Господи, люди деньги жертвуют, я забочусь, так ведь «взялся, на свои и заказуй»… Ждут, когда галушки сами начнут прыгать в рот! – вновь и вновь негодовал Платон. – Или я идиот – не в ту дуду играю? Только ведь для них, для них играю!»

***

В Старом городе все улицы были советские: Ленина, Крупской, К. Цеткин, Чкалова, Урицкого и др. Таковыми они и остались, и только улицу Свердлова во время перестройки переименовали в улицу Гоголя. И это можно было понять и объяснить: в Москве памятник Свердлову на Театральной площади сокрушили, потому, как нельзя было скрыть дикую его кровожадность…. А Гоголь по преданию бывал в Лысогорах на ярмарке – и не раз, даже указывали на двухэтажный кирпичный дом, в котором писатель останавливался именно на этой улице. Была посреди широкой улицы в ограде и стела с бюстом гипсового Свердлова, которого дважды в году Управа обязывала белить – и это тоже по примеру столиц: в Москве библиотеку сделали просто Государственной, но под землёй в метро – остановка «Библиотека им. Ленина»; Ленинграду возвратили имя собственное – Санкт Петербург, но область-то – Ленинградская. Всё это для напоминания, что власть-то прежняя осталась, лишь капитал в частные руки перешёл. Вот и в Старом городе так: улицу переименовали, а хозяина оставили. Но однажды перестроечные вандалы отшибли Яшке уши и нос. Так он и красовался до времени. Затем его вовсе срезали и увезли на свалку – в заболоченный пруд, а на его место поставили плошку с цветами. Цветы осенью засохли, а плошка так и стояла над именем «Я.М. Свердлов».

Думал и об этом памятнике Платон, в конце концов надумал и решил: старую бетонную стелу на крепком фундаменте одеть в мрамор, а на подставку закрепить мраморного или бронзового Гоголя…. С кредиторами он договорился скоро: делайте – оплатим. Но подтолкнуло к делу другое. Обнаружилось, что в Старом городе живет профессиональный скульптор Шишкин, и давно уже этот Шишкин задумал изваять лысогорского Гоголя. Велись долгие переговоры. Наконец Шишкин согласился изваять Гоголя под готовую стелу с учетом цвета мрамора и текста на мраморе. Полгода ушло на разработку памятника и ваяние.

Долго не могли найти мастера, всё попадались халтурщики. Наконец нашли. И еще полгода – и только тогда повел Платон свою общину, чтобы вскопать затоптанную землю вокруг памятника, засеять под грабельки газонной травкой, а невысокую оградку покрасить зеленой краской – всё сделали отлично и пошли домой к Платону, где Клавочка, теперь уже мастер-швея, встретила готовой закуской и чаем.

Когда зазеленела вокруг Гоголя травка, решили провести открытие памятника. Привели бесформенных школьников с одной стороны, с другой – фондовая, а заодно и церковная община.

Семинарист Андрей регентовал хором и сам пел – пели хорошо. Отец Платон отслужил молебен, обходя с кадильницей вокруг Гоголя по бетонному фундаменту, затем окропил памятник и газон; поздравил всех с открытием памятника великому Гоголю, напомнил, что писатель был глубоко верующим, православным христианином, и предоставил слово учителю по литературе. Как заученные стихи четко и ясно рапортовала она Слово о Гоголе.

Платон тем временем отошёл к обочине дороги, и неожиданно как-то иначе оценил происходящее. Мраморный памятник сиял новизной – гордость и торжество. Радовало и то, что никогда так много не собиралось молодежи на мероприятие и что общинники были энергичны и в послушании. Однако по обе стороны от Гоголя выстроились скосившиеся домишки – и настолько убого выглядела улица, что сделалось стыдно за показную парадность. Ведь никто из этих домишек не пришел на открытие памятника. И Платон невольно оглянулся – не вышел ли кто?

В трех шагах от него за спиной стояла старуха с подпоркой, хозяйка и вовсе избушки на гнилых ножках. Смотрела она как будто с усмешкой.

– Кого это ты там отпеваешь? – спросила, вскидывая подпорку в сторону Гоголя.

– Не отпеваю, мать, а прославляю писателя Гоголя.

– Это смехача…. А чем же прежний не угодил – сокрушили?

– Свердлов?.. Да он кровь чужую проливал…. По его указу и царя Николая 11 с семьёй расстреляли.

– Дак, а что же было делать, коли революция. На то и революции, чтобы свергать.

Платон на мгновение растерялся и ушёл от ответа:

-Улицу сменили, вот и памятник – тоже…

– А день придёт – и опять менять станешь? Не будет пустой поры…

Платону хотелось сказать, что Свердлов – чужой для России человек, враг Православия, а Гоголь, напротив, и свой, и глубоко православный, но, видя, что старуха щурится в усмешке, всё понимает и как в молодости верит в коммунизм, он сделал вид, что его окликнули, повернулся и быстро пошёл к скульптору Шишкину.

«Может быть не памятник бы ставить, а вот этой старухе хату отремонтировать», – мельком скользнула мысль.

***

Ай да Клава, ай да умелица! На всю общину стол накрыла – всем угодила!

Отец Платон благоговейно прочитал молитву и первым сел во главу стола в аккуратном стального цвета подряснике. Разместились за столами в прихожей и даже в Ивановой пристройке.

Все знали, что, едва перекусив, отец Платон поведет обворожительную беседу о ближайшем будущем «Фонда», о том, какие прекрасные мастерские будут в малом Доме трудолюбия, и непременно что-нибудь новое расскажет об Иоанне Кронштадском. И все будут верить в это будущее: когда у каждого своё дело и не надо уезжать на чужбину, и все в дружной общине; отец Платон восстановит храм – и станет всех окормлять добрый пастырь.

А как не верить, когда Клава уже подбирает учениц по швейному делу, уже закуплены первоклассные японские машинки…

Прошло уже больше года с тех пор, когда Клава после годичной школы вновь поселилась в пристройке. Шить её научили, но не церковное. И первое, что по её возвращении сказал Платон:

– В Новом городе есть специализированный магазин швейных машинок. Поезжай и выбери добротную и стойкую машинку, но не из самых дорогих – покупать лучше немецкую или японскую. Опробуешь, и если удачная окажется, то купим еще несколько для Фонда. Будешь готовить своих мастеров. А потом станешь заведовать швейным отделом в Доме трудолюбия…

И она поехала и выбрала японскую машинку с небольшим количеством операций, зато стойкую и среднюю по цене.

– А теперь садись и учись шить облачения для клира – всё: от стихаря и подрясника до полного облачения епископа. Книгу по раскройке облачений с советами и объяснениями я уже купил…

И Клава еще год училась и шила облачения. Конечно же, прежде всего для отца Платона. Когда она облачила его, убедившись, что машинка прочная и не капризная, Платон сказал:

-А теперь покупай еще три или четыре таких, выбирай учениц и учи…

Машинки были куплены, ученицы определены – и только тогда начались недуги… Платон с Клавой замыслили добывать простейшие заказы на шитьё и на заказах обучать, как это практиковали и в специальной школе. И ведь добыли заказы: на постельное бельё для больницы и – чудо! – на белые летние кепки из материала заказчика; что-то и другое намечалось…

Пока знакомились с устройством машинки, пока учились вести строчку – согласие присутствовало. Но как только дело дошло до самостоятельной кройки, до простейшей продукции, ученицы начали ворчать. И трудно было понять даже Клаве, чем они не довольны. Но уже скоро прорвалось: великовозрастные ученицы выдвинули требование – должна быть зарплата.

– Мы ведь живые люди – нам жить надо.

Клава даже на стул села.

– Да вы что, девы? Я учу вас – и мне ничего не платят. А вы только-только начали учиться, по делу вы должны платить за обучение…

– Еще чего удумала – платить. А денежки вам?

Недельку помолчали, но затем подняли бунт с привлечением Платона. Он спокойно выслушал их и спокойно сказал:

– Хорошо, я буду платить вам. – И назвал сумму, вполне достойную для Старого города.

Когда же они уже бойко строчили, когда начали кроить и шить летние кепи для торговой фирмы, девы потребовали надомную работу.

– Мы хотим работать дома. Каждой по размеру – и дома.

– Работайте дома, – поняв всё, согласилась Клава. – Только сначала протрите и смажьте машинки и поставьте их на место.

– Как?! – изумилась одна из дев. – Мы машинки возьмем с собой.

– Нет, машинки вы не возьмете, и обучение ваше заканчивается, – решительно заявила Клава. Это уже полный раздор.

Ученицы призвали на помощь Платона. Состоялось объяснение:

– Клава, внешнюю ситуацию я знаю, объясни мне изнутри – в чём дело?

– Очень даже всё просто – и объяснять нечего. Они хотят, чтобы за их обучение вы им платили, а кепки они будут шить дома, и сдавать заказчику самостоятельно. А это уже не Фонд, не община, а кто кого… Вы напрасно им зарплату назначили, надо было их заставить платить за обучение.

– Ну, это ты чересчур… – Платон нахмурился и долго молчал. – Неужели так и с вышиванием получится? – сокрушенно вслух подумал он. Дело в том, что в Школу на вышивание за счет фонда отправили одну из девиц, чтобы обучать затем своих вышивальщиц. – Ты наверно права, Клава, но всё так и будет перевариваться до тех пор, пока нет Дома трудолюбия. В общинной жизни должно быть всё общинное, и ты права, что остановила их, но обучать – всё-таки обучай.

– Не больше полутора часов – и никаких им оплат, – пожалуй, даже дерзко заявила Клава.

– А деньгами всё-таки распоряжаться буду я, – спокойно возразил Платон, ставя тем Клаву на место.

***

Архиепископ Михаил перед тем, как отправиться на покой, вызвал к себе иеромонаха Платона и передал ему антиминс, сказав при этом на прощание:

-Вот, брат Платоша, служи. Что есть, как есть, а служи – без службы нельзя. Только служба Богу и утешает, и направляет к спасению…Я скоро уйду… придёт молодой епископ, а новая метла чище метет….Служи. Иначе в монастырь на послушание…

Но очень долго ремонтировали алтарь, обновляли вывороченные простенки и Царские Врата, штукатурили. Возводили печь с котлом и вешали по стенам радиаторы для зимней службы. Однако и по завершении этих работ службу в приделе Бориса и Глеба начинать было нельзя. Кроме ящиков с песком, куда можно было поставить свечку, ничего не было. А ведь служить можно – кресты над храмом освящены….Но если на фонд «Русские традиции» деньги шли по запросу, на обустройство храма денег не было. Искать дополнительного спонсора – можно оказаться в неловком положении, потерять и то, что имеешь.

Кроме антиминса Платон привез и напрестольный крест и всё необходимое, но и тогда еще полгода службы не было. Первую Литургию решил он провести 18 апреля, в день памяти преподобного Платона.

Настроение было приподнятое, хотя ни диакона, ни алтарников – помогал лишь малоопытный юноша, которому обязательно надо было говорить: подай, поставь, отнеси… Но каково же было его недоумение, когда уже во время Литургии Платон понял, что не помнит службу. Пока пел хор, он без волнения раскрыл служебник, пробежал по страницам, что-то вспомнил, книгу раскрытой оставил на тумбочке – вместо аналоя, чтобы заглядывать в службу. Настроение увяло, и если бы не хор, то сел бы он в алтаре и сделал перерыв.

«И почему такое смурное настроение? – хмурясь, думал он. – Конечно, я и не служил самостоятельно, только сослужил… И устал, и тяжело двигаться, и на душе равнодушно».

Хор подстегивал, и вновь Платон возглашал, за диакона повторял ектенью, читал Апостол и Евангелие, выносил чашу, и всё это как будто в немощи, через силу. А когда хор уже пропел «Верую», ему откровенно хотелось прервать службу – сесть и отдохнуть. «Как же тяжело в облачении», – подумал он, но тотчас и вспомнил, что еще надо будет отслужить молебен преподобному Платону, пропеть тропарь и только после этого завершить – и всей общиной к приготовленному столу, отмечать именины… Вспомнил – и стало легче… К причастию подошёл весь хор – пять девиц, обученных пению семинаристом Андреем. И смотрел на них Платон с отеческой улыбкой...

Зато как легко и весело прошли именины – и никакой усталости. И радовали дешёвенькие до смешного подарки; и пропели девицы Платону многая лета… Хорошо.

Оставшись один, Платон прошел к себе – отдохнуть: снял подрясник, прилег на кровать – и вновь навалилась тяжесть…

«И это служба? – думал он с горечью. – Ни желания, ни радости – только усталость и тяжесть облачения… И под ногами хлябают нестроганые доски… Кажется, я пережил чувство, что вообще не смогу служить… Но ведь я и в храме служу людям… Я люблю моих девиц и ребят, с ними мне хорошо – они служат мне, выжимают из меня деньги, как будто я банкир, а не монах с пустыми карманами… Побираюсь ради Христа. Скорее бы придел завершить – полы, Престол… и никакого иконостаса и росписи… Скорее приезжал бы Андрей – вот и служил бы… Но неужели, неужели я случайный и у меня вовсе нет…» – Платон не решился согласиться, что нет веры в священнодействие и что в таком случае понятно, почему тяжело, почему радостнее в окружении общины, почему откладывает поездку к меценатам по храму, но без малого каждую неделю катает в Москву по фонду.

То ли задумчиво, то ли рассеянно смотрел Платон в потолок, не сознавая, что глаза его полнятся слезами. Хотя ему уже хотелось подняться и пойти в пристройку и помечтать с Клавой о Доме трудолюбия…

***

При Боброве ничего подобного не случалось: то на сарае свернули замок и унесли колун и снасти для рыбной ловли, то со двора унесли два бросовых угольных утюга, а однажды оказалось окно открытым, но в избе всё было на месте.

Более серьёзное началось после смены епархиальных епископов. В тот же день, когда благочинный собрал, чтобы сообщить, что епархию возглавит епископ Вассиан, возвратившись домой, Платон обнаружил, что украли монитор. Окно во двор было открыто – летом Платон и не закрывал его никогда…

Осенью привезли машину нарезанных по размеру берёзовых кругляков. Платон нанял мужика переколоть чурки и уложить в поленницу, а сам уехал в Москву на два дня. Когда же возвратился, то горестная Клава доложила ему:

– Переколол всё, сложил возле сарая в поленницу – я ещё ему помогала. А после обеда уехала в Новый город. Вернулась вечером – и внимания не обратила. Утром проснулась, глянула в окно, а дров нет – ни полена. Всё увезли…

– Чтоб они сгорели вместе с дровами, – с усмешкой сказал Платон, но тотчас спохватился, осенил себя крестным знамением: – Прости меня, Господи… и их прости.

А весной, когда уже выставили зимние рамы, Платон пошел в храм, оставив окно открытым для свежести – Клава работала в пристройке – а когда через полчаса возвратился, то и обнаружил, что из стола украдены деньги – тридцать пять тысяч. Как будто по голове ударили. Он прошел в пристройку:

– Клава, ко мне кто-нибудь заходил?

– Да нет, никого не было, – Клава оторвалась от машинки, глянула на Платона и наверно всё поняла: – Что случилось, отец Платон?

– Деньги украли из стола…

Повернулся и пошел к себе. Клава в животном страхе последовала за ним: ну как решит – она. Платон выдвинул ящик стола:

– Вот здесь и лежали, утром обналичил – тридцать пять тысяч…

Клава так и задрожала – оглянулась по сторонам:

– А окно что́, открытое было, отец Платон?

– Открытое…

Они молча подошли к окну: на выкрашенном белом подоконнике вздернулась корочка влажной земли – от обуви…

И вновь, уже другой осенью: Платон договорился, купил – и ему привезли пять мешков картошки – гостей-то надо кормить! – внесли за ворота во двор. Клавы не было, а сам он побежал на автобусную остановку – в Управление. Когда же поздно вечером возвратился – картошки не было: вместе с чужими мешками увели – во дворе остались следы от тележки. Платон к соседке.

– Не знаю. Какой-то мужик в брезентовой куртке возил мимо окон в мешках. Дак я и не удумала, что можно с чужого двора да средь бела дня! И морду бесстыжую не углядела. Так невысокий, но в силе – по мешку и возил…

«В брезентовой куртке, невысокий, – подумал Платон и брезгливо усмехнулся. – Вот уж быдло неблагодарное! Не для них ли я живу, не их ли детей пытаюсь очеловечить и устроить им жизнь. Или они не знают, твари комолые, что у меня ни копейки денег, кроме подрясника ничего. Можно ли так низко падать: я им протягиваю руку помощи, а они мне в руку змею. Пьяницы, развращенное жулье! А что ждать от этих швеек? Только и думают, как бы машинки утянуть да под себя грести… Господи, как мне одолеть их? Они не понимают, что безнравственный народ не имеет права на земное существование. На Западе уже законом обязывают венчать однополые браки – содомиты! Это не начало конца, за середину заехали. Так ведь с запозданием и к нам придёт… Господи, прости меня обозленного и грешного…. В брезентовой куртке…».

***

Платон надеялся, Платон не сомневался, что Андрей, окончив Духовную семинарию, приедет в Лысогоры священником или поначалу диаконом. Но в любом случае служить он будет при нём, в Архангельском храме. Ведь все годы, бывая месяц-полтора в Старом городе, Андрей обучал девиц и молодого старосту храма знаменному распеву – и теперь они хорошо поют, особенно, если регентует сам Андрей; он и алтарничал, помогал в любых церковных делах, проводил много времени в гостях у Платона, хотя чаще при этом засиживаясь у Клавы. Ничего не мешало Платону верить в Андрея.

И вот окончена Семинария – Платон уже предвкушал встречу. А Андрей не ехал, задерживался. Когда же приехал, пришёл, то и огорошил.

– Ну, как Андрюша? – обнимая как своего сотрудника, поинтересовался Платон.

– Окончил – вторым!

– Молодец, похвально…Рукоположили?

– Нет. Меня, отец Платон, в Академию зачислили.

У Платона и внутри всё оборвалось:

– Ты, ты что, с ума сошёл?! В Академию…

– Да нет, не сошёл. – Андрей засмеялся. – Сдал – всё хорошо.

– Да что же тут хорошего! Ты же сюда должен приехать! Или в монашество решил?

– Ни в коем случае… Лет мне немного, а знания пополнить – не помешает…

Платон понимал, что окончи Академию, Андрей не возвратится в Старый город. И настолько тогда он расстроился, что оттолкнул от себя Андрея, махнул рукой, повернулся и, запрокидывая голову, ушёл к себе. Андрей тоже отмахнулся и пошёл в пристройку к Клаве. Вскоре оттуда донёсся веселый смех.

Было четыре часа пополудни, когда Андрей с Клавой вышли из дома. Они шли к переправе, чтобы ехать в Новый город на вечернюю службу в собор.

Платон остался один. Он стоял у окна и смотрел вслед уходящим.

«Это надо же, какое предательство… Я ему подсказал Семинарию, я рекомендовал, а он предал – в Академию…. Ещё-то, что ему надо?! – резко осудил Платон – и смутился, припоминая себя в Семинарии и свою попытку в Академию. – Значит, этот мальчик выше меня по всем статьям. Понятно, он здоровый, а я – инвалид… И всё-таки нельзя так: Старый город рушится, гибнет; и людей надо спасать уже сейчас. А он в Академию… Правда, Академию ещё окончить надо. А то и распределят в нашу епархию… А ведь молодец Андрюша! Монашество примет – быть ему епископом».

Казалось бы, ушел Платон из гнева, но душа ныла в досаде: рушились определенные планы; и уходили в разные стороны собор и фонд с общиной.

«Надо поторопиться с Домом трудолюбия – это объединит, иначе не привяжешь молодёжь… – рассудил Платон и насторожился, заиграло словечко «привяжешь». – А может быть и Андрюшу привязать? А как? Очень даже просто: женить его хотя бы на Клаве – девица что надо! Вот она и привяжет его: прибежит – и Академию бросит… Подумать, подумать надо».

И Платон усмехнулся своим догадкам.

***

Уже закупили оборудование для резьбы по дереву. До этого и мастера-резчика с опытом Платон приласкал – он ввел за правило: закупать оборудование под человека. Привезли аппарат для фигурной гибки круглой и полосовой стали – это для изготовления фигурных решеток, могильных оград. Велись переговоры с городской Управой о выделении земельных площадей под сельхозугодия…. Приспела пора капитально ремонтировать приобретенное фондом здание, чтобы со всем оборудованием и людьми по-хозяйски вселиться в Дом трудолюбия, который в дальнейшем обеспечит рабочими местами весь молодой город. Но Платон сам и отодвигал дело, всё чаще уезжая в Москву: то в госпиталь, то в Лавру, то к меценатам, то закупать ведомое только ему оборудование, то с кем-то встретиться и договориться, кого-то сманить дачами в Старом городе. Словом, забот полон рот. И так это он наладился, особенно зимой, что добрую половину времени проводил в разъездах – и это без ведома епархиального епископа. Так что однажды даже сложилась курьёзная ситуация, которая могла бы кончиться без курьёзов: приехал владыка Вассиан накануне Благовещения. Уже до начала службы в одном из храмов Старого города, не видя среди священников Платона, спросил:

– А где же отец Платон?

Отец Платон в это время курсировал по Москве. Зато молодёжь общины явилась на службу во главе со старостой.

Один из клириков сказал:

– А вон его прихожане и староста. Сейчас и спросим…

– Он болен, – без смущения ответил староста. – Ранение обострилось.

И епископу доложили:

– Болен. Ранение обострилось.

И благочинный, отлично понимая, в чем дело, подтвердил:

– Да он у нас раненый в Чечне, без постели не обходится.

– Время останется – загляну, – хмурясь, пообещал епископ.

И клирики постарались сделать так, чтобы времени у владыки Вассиана не осталось.

А Платон умудрился и на Благовещение не приехать. Когда же по приезде Клава доложила ему о требовании Вассиана, он покачал головой и спокойно сказал:

– М-да, это хорошо, что выручили… Мне никак нельзя засвечиваться: отправят в монастырь – и весь наш фонд развалится…

Минет ещё год – и в отъезды зачастит Клава. И тоже никто не будет знать, куда она отлучается на день, на два, а однажды её не было две недели. Правда, на время отлучек в её пристройке поселялась другая дева, чтобы служить отцу Платону.

***

В дни Светлой седмицы у отца Платона – весёлый пчельник: девы и ребята-старшеклассники, а теперь и молодые дачники. Захаживали в это время и люди более солидного возраста. Со стола не убирали: закуски разных сортов, на любой вкус, и чай.

И день Пасхи на этот раз порадовал всех: на праздник Андрюша приехал с приятелем иеродиаконом Петром. Он и сослужил с отцом Платоном всю ночь. Андрюша, дополнив хор мужскими голосами, в два дня провёл несколько спевок – и служба преобразилась. Сначала ожидание радости, а затем и радость Воскресения Христова! Иеродиакон Пётр буквально вел службу, и в какой-то момент отец Платон подчинился, не хотелось выглядеть унылым и равнодушным рядом с молодым восторженным диаконом, которого поддерживал не менее восторженный хор. Молодые прихожане заулыбались – праздник вселился в их души. Может быть, впервые и поняли, что они и есть Архангельская община. И все, кто знал службу и молитвы, начали подпевать сначала тихо, но затем всё громче и восторженнее, так что многие девы улыбались и плакали, вытирая платочками глаза. В ту ночь, казалось, все поняли, что значит община – в храме и за пределами храма.

Рано-рано Пасхальным утром разговляться пошли к отцу Платону. И христосовались, и дарили друг другу крашенки, и обнимались в общем торжестве.

Платон понимал – и это победа. Так и должно быть всегда.

Когда же сели и обступили столы, чтобы разговеться и попить чаю, кто-то заикнулся по части винца – ради праздника. Но Платон решительно отсёк:

– Нет… Я должен вам сказать хорошую новость: провел переговоры с бригадой строителей, с толковым бригадиром с высшим образованием. В мае уже приступаем к ремонту нашего Дома. Обещают к зиме сдать под ключ. – За столами шумно заговорили, кто-то даже захлопал в ладоши. Платон улыбнулся и вскинул предупредительно руку. Все смолкли. – Думаю, что этой зимой мы начнем свои трудовые дела. Деньги есть. Главное – наше усердие… По этому случаю пропоем часы Светлой седмицы и призовем Духа Святого о помощи. – И без промедления поднялся на ноги – и все поднялись и запели «Царю Небесный…». А затем пропели часы с молитвой в душе об успехе в предстоящем деле. – И вот ещё о чем хотел я сказать: первая беда России – безверие; а вторая беда – алкоголизм, а то и пьянка. Я предлагаю в нашей общине объявить сухой закон, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах ни капли, чтобы наша Община всюду была показателем трезвости, чтобы в Старом городе любой мог сказать: «А вот в фонде «Возрождения» община объявила сухой закон – не употребляют совсем.»

– Нет уж, – возразил московский дачник, – давайте Пасхальную неделю с винцом, а потом уж сухой закон.

– Хорошо, – согласился Платон. – На Светлой седмице допускается, а уже со второй седмицы – ша, сухой закон. Принимаем?

– Принимаем! – вразнобой поддержали девы.

– Нет, так не годится – проголосуем, чтобы видно было, кто за сухой закон, а кто против

И проголосовали – единогласно.

Казалось, это и был знаменательный день единения. Платон хотел этого – и верил этому.

***

Они приехали на ГАЗели – шестеро с бригадиром. Всё у них вмещалось в машину: рюкзаки с рабочей одеждой и с предметами первой необходимости в быту; пять топоров, двуручная пила, пять разнокалиберных гвоздодёров, две «Болгарки», два блока с веревками и гидравлический домкрат – и пять молодцев до тридцати пяти лет, рослые и крепкие, шестой бригадир – роста ниже среднего, большеносый, с круглыми глазами, не выражающими ничего. И говорил он как заводной механизм: точно, гладко, расчетливо, без запинок и пауз.

Машина остановилась в проулке. Бригадир с портфелем в руке вошёл в избу к Платону, поздоровался и сказал:

– Я подготовил договор. Прочтите и подпишем, если имеется печать – заверим. – Поставил на стул портфель, извлек прозрачную папку с двумя экземплярами договора.

Общая сумма была проставлена по договоренности, выплата общей суммы производилась в три раза. Первые (двадцать) тридцать три процента после разборки аварийного здания с подготовкой к началу строительных работ…

Три, так три по тридцать три – какая разница! И Платон даже не прикинул, а во сколько же оценена разборка и подготовка к основной работе. И паспортные данные не сверил – доверяю. Проставил данные своего паспорта и расписался. Бригадир тоже поставил свою загогулину, положил один экземпляр в папку, папку в портфель и объявил:

– Сегодня начинаем.

– Что же, с Богом, – и Платон, перекрестившись, размашисто осенил крестом бригадира. Того передернуло от неожиданности, однако он даже вскинул руку, чтобы перекреститься, но лишь обжал пальцами лоб, на мгновение задумался и озабоченно сказал:

– Посмотрите по интернету погоду на ближайшие… две недели, – щёлкнул запором портфеля, развернулся и пошёл к выходу.

С удивлением проводил его Платон. Даже головой качнул: вот уж деловой…

Как же мастерски они разрушали, разбирали, разбивали, роняли, выворачивали и складывали в определенное место – залюбуешься! И Платон не раз любовался их работой, легко представляя себе как споро они будут возобновлять корпус… На одиннадцатый день на двухэтажной кирпичной основе остались только стропила с обрешеткой. Полы, потолки, рамы и двери с коробками – всё было разобрано, выломано и аккуратно сложено внутри стен и снаружи. Оконные и дверные проёмы обстуканы до кирпича и очищены, чтобы легче снять замеры для новой столярки. Напор был такой, что казалось – они и ночью работали, отрываясь от дела лишь для того, чтобы без бригадира съездить на машине в столовую. Бригадир оставался за сторожа. Когда же бригада возвращалась, бригадир исчезал до вечера. Словом, начало было положено – и начало хорошее.

– Итак, – сказал бригадир, вновь явившись пред лицом Платона, – пока всё: вызывайте фирмачей, пусть снимают замеры для дверей и окон, обсчитывайте сколько и какого материала – завозите; стропила я решил не трогать, пока, чтобы можно было укрыться; решайте, чем крыть крышу, если черепицей, обрешетку перекроем; на чердаке можно будет пристроить третий этаж – если необходим, нарисуем. Вот вам телефоны двух мобильных, вот домашний телефон в Москве, как только сдвинется у вас дело – звоните, мы на колёсах, а пока отсчитайте нам первую подачу…

Только тогда Платона огорошило: сумма-то оказывалась внушительная, а заработали они эту сумму за десять дней. Но, не показав и не высказав своего смущения, он выплатил деньги за проделанную работу – в тот же день бригада загрузилась и уехала из Старого города.

***

Платон не решался сам направлять перестройку, он ждал: со дня на день должна была приехать инженер-оценщик старых зданий Татьяна Петровна из Москвы. Но она всё не ехала и не ехала. Оказалось, лежала в больнице в предынфарктном состоянии.

Приехала Татьяна Петровна квелая, но тотчас включилась в заботы. Осмотрев разобранные перекрытия, она буквально возмутилась, как если бы всё это сделал иеромонах Платон:

– Да разве можно было так расправляться с перекрытиями? Всё в сохранности, специальная засыпка! Кто такое решение принял?! Балки как стальные – сухие и прочные! – срезали, привели в негодность. Оставили стропила, а подстропильная вязка прогнившая – это ладно. Но перекрытия, перекрытия! Заглянули бы: балки прочные – и не круши!.. – Когда же она узнала, что за работу выплачено треть от общей стоимости работ, подвела итог, разведя на стороны руки: – Всё ясно, надо было показать объём работы. Ищите ветра в поле…

И Платон попытался найти: он звонил по всем телефонам – глухо. Механические операторы отвечали: таких номеров не существует. И даже номер паспорта и номер машины – липовые.

Хорошо мо́лодцы работают…

Платон приуныл, и даже не обращал внимания на то, что «стальные» балки перекрытий потихоньку растаскивают.

Татьяна Петровна обсчитала весь необходимый материал, сняла замеры и сделала чертежи окон и дверей со старой вязкой. Можно было заказывать, завозить, но она советовала прежде всего основательно заняться крышей, чтобы спрятаться от дождя и снега, а материал завозить под осень и зиму вряд ли разумно… Приходилось всё начинать сначала: искать бригаду плотников и заключать договор. Но плотников не было.

А вот каменщики поднимали колокольню – недалеко и до креста. И Платон занялся колоколами, точнее, пока одним, главным, на сто пудов колоколом, такой здесь был до революции, такой требовали и реставрационные государственные надзиратели. Они и пол в приделе требовали мозаичный, но денег на такой пол не давали – и спонсоры тоже… Вот и спотыкались по нестроганым доскам.

***Литьём колоколов занимался толковый инженер, православный предприниматель. И мастера по отливке были верующие и степенные люди. Договор заключили без предоплаты, определили на май-июнь предстоящего года. И Платон так увлекся колоколами, что обо всём забыл. Отыскал дореволюционное описание колокола с ясным рисунком, и разглядывал, и любовался, и отсканировал в компьютер, сделал распечатку, приколол себе над столом, и отвез мастерам экземпляр вместе с описанием… И всё ждал, ждал – и дождался: привезли красавца на машине в сопровождении японского автокрана: фирма никому не доверяла поднимать и подвешивать свою продукцию на место. У них это было настолько продумано и отработано, что на подъём уходило не более часа с молебном.

Даже обычно спокойный внешне Платон волновался. Со старостой и хором отслужил он молебен, окропил колокол со всех сторон, окропил кран и крановщика, ещё раз обошёл с кадилом колокольню и только тогда благословил на подъём.

Застропили за серьгу и через две-три минуты опустили на закрепленные в проёмах покатые рельсы, контролируя краном для страховки. И поплыл стопудовый карапуз на готовое место. Перестропили – и двумя талями на балке с подкладкой клети подняли, подвесили надёжно. Брусья клети и рельсы на леса, застропили – и краном в кузов машины. На колокольне остался мастер, отливавший колокол. Перекрестившись, качнулся раз, качнулся два – и сначала тихо звякнул колокол, но затем вязко или бархатно загудел – и поплыл оторвавшийся звон над Волгой во все стороны, и затрепетали листьями вокруг храма деревья… И когда уже мастер спустился на землю, колокол всё гудел изнутри с благодарностью.

На этот раз Платон выгреб до копеечки пожертвования миллионщиков.

«Господи, как хорошо-то», – думал он, оставшись перед колокольней со старостой, и ему чудилось: гудит колокол, гудит…

Только-только уехали машины, как появились каменщики, чтобы поднять леса выше колокола и продолжить теперь уже шатровую кладку до капсулы, куда будет вставлена и закреплена «луковичка» с крестом. Они спешили закончить работу под крест и получить заработанные деньги. Их уже ждал новый подряд.

***

С каждым днем положение Клавы становилось всё очевиднее. Она понимала, что пора бы оставить обжитую пристройку, но переселяться некуда. Да и оставлять отца Платона одного не своевременно – очень уж часто батюшка прикладывался к постели, так что даже праздничные службы нередко отменялись. Правда, порой казалось, что он играл в больного, чтобы привязать и не только её, вызвать жалость и сострадание к себе. Но и то верно, Платона выматывали поездки в Москву, заботы по храму, по Фонду и постоянные со всех сторон тычки и подножки. Так в мае отказали в воскресной школе, а ведь именно оттуда шёл приток в общину. Клава была до страдания благодарна отцу Платону за всё его доброе, но и она не знала как объявить об отъезде, а он как будто и не догадывался, не замечая, что Клава уже укладывает свои вещички в чемодан…

На газовой плите Клава готовила обед, когда в дверь постучали: вошёл старший от плотников, работавших на крыше Дома трудолюбия – это был крепкий коренастый мужик в брезентовой куртке и кепке на глаза.

– Дома? – спросил он.

– Дома, – ответила Клава и окликнула: – Отец Платон, к вам плотник пришёл.

– Минуточку, я сейчас. – Заскрипела кровать. Слышно было, как Платон прошел по комнате, видимо, приводя себя в порядок или облачаясь в подрясник. Вскоре он вышел в прихожую, бледный, больной, и первое, что подумал: «Это он, мужичишко в брезентовой куртке». – Вы уж простите, – сказал Платон, в нашей хате шапку снимают – иконы.

Мужик как будто ощерился, но кепку снял.

– Присаживайтесь, – предложил Платон, отодвигая от стола стул. – Что там у вас неладно?

– У нас всё ладно… Крыть надо, а крыть нечем – ни железа, ни шифера. Если что, так давай разочтёмся без кровли.

– Нет, Иван Михайлович, подождите дня два-три – обещали черепицу, то ли пластмассовую, то ли металлическую – не знаю. Подождите…

– Что же это нам зазря и сидеть? Так нам сидеть не пойдёт…. Зашить бы фронтоны, дак материала нету. – Иван Михайлович перекладывал из руки в руку папиросу, хотелось по привычке во время разговора закурить.

-Понятно с вами, – согласился Платон, тихо постукивая пальцами рук по столу. – Договоримся так: вы пять дней ждёте – не привезут, тогда разочтёмся. А я за день простоя буду доплачивать вам на пятерых тысячу рублей.

Иван Михайлович прищурил один глаз и кивнул головой:

– Лады, сгодится. Мы что-нито пока подгребешим…

– Договорились. – Платон прямо смотрел в лицо мужику. – А скажите, Иван Михайлович, вы картошку в мешках с моего двора увезли?

– Это осенью, что ли? – и усмехнулся.

– Ну да, осенью.

– Я.. А ещё-то кто?

– А с какой стати вы это сделали?

– Как с какой? По договоренности с хозяйкой, даже по еённой просьбе… Деньги-то вы ей не заплатили. Должо́н был, а не расчёлся. Хозяйке деньги под зарез. К тебе пришли, а ты куда-то укатил. Я и купил картошку. – И вновь усмехнулся. – На то щука в море, чтобы карась не дремал.

И только теперь Платон припомнил, что действительно не расчёлся за картошку.

***

А ближе к вечеру каменщики с колокольни. Эти сняли шапки, двое из них перекрестились. Сели все, но говорил один – старшо́й, лет тридцати пяти, рослый плоскогрудый мужик с подвижным кадыком на горле. При разговоре он вскидывал голову, как лошадь норовистая при удилах.

– Отец Платон, нам осталось на неделю работы. Везите крест – и шабашить будем. Так вот мы и пришли с предложением: давайте крест; а пока деньги на стол – сколько работаем, а ни копейки не получили. Мы ведь не монахи, у нас семьи – кормить надо.

С каждым новым требовательным словом Платон всё ниже клонил голову, и трудно становилось ему дышать, так что он придерживался руками за край стола.

А старшо́й продолжал:

– Так вот, отец Платон, или как сказано, или мы мастерки в мешок, а я поеду к епископу Вассиану, – и гордо вскинул голову.

Платон обхватил ладонью бороду. Долго молчал. Наконец прерывисто вздохнул и поднял взгляд.

– Денег нет. Крест выкупить – нет, ни копейки нет – и не знаю, когда будут…

Мужики так и вздернулись: не ожидали такого аванса, переглянулись и губы поджали: вот так влипли.

– А к Владыке не надо, он сам должен быть на неделе. Подождите несколько дней, что-то, может, и я придумаю. Хвороба отпустит – к миллионерам поеду, авось, дадут…

-Догонят да еще дадут, – съязвил старшо́й. – Нынче четверг, до вторника гожу, денег не будет – поеду. А дело мы останавливаем.

– Хорошо – тому и быть…– Платон, было, поднялся со стула, но его качнуло, так что он вынужденно сел. – Клава! – позвал негромко. – Иди, помоги, что-то мутит…

***

Уснув с вечера, ночью Платон не спал. На душе было отчаянно и дерзко. В эту ночь больше думал о себе, а не о деле. Ведь он не просто инвалид, но инвалид страдающий – и не только позвоночник ломает, но и на душе уныние. Навесили неподъемное дело, так еще и сам на себя навьючил обустройство общины, заботу о Старом городе.

«Угроблю себя – и вся любовь… Так что же мне дрожать перед епископом? Пусть приезжает, пусть инспектирует, пусть хоть в монастырь отправляет. А то ведь и я могу! Уеду в Воронеж, займусь там Фондом или бизнесом… Господи, а как же они – эти Андрюши и Клавы, Тамары и Борисы – они ведь поверили мне, что они без меня?.. Пусть Владыка об этом и печётся! Я ему так и скажу… Жаль, что в Академию не прошел – понадеялся на льготы. И в монахи зря подписался…»

Затем он думал о храме, но единственная почему-то радость была связана с колоколом – звон-то какой! Нет такого в Лысогорах…. Но ни служба на досках, ни сам громадный собор не радовали. Дела Фонда – иное…. Отстроить бы только Дом трудолюбия, тогда, конечно же, заговорят: «А сказочник-то, сказочник – дело делает! Мастерские открыл! Весь молодняк привлёк к делу, учиться отправляет!» И станут заискивающе раскланиваться и говорить друг другу: «Думали, что молодо-зелено, а он, гляди, деловой – город на ноги ставит. И пьянки у молодых нет – сухой, говорят, закон. Что ни говори, а батюшке Платону надо бы в ноги кланяться…» – И это грезилось в дрёме, и он ласково решал: всё так и будет…

«А что Владыка? Ничего Владыка. – И ему представлялось, что епископ Вассиан уже приехал, и сам Платон сопровождает его с инспекцией. Конечно же, сначала храм. И спрашивает Владыка:

-А это почему до сих пор на полу доски?.. Голые стены и даже иконостаса нет – что такое?

– Реставрация: на мозаичный пол денег не дают, слишком жирно. – Платон и щёки раздул: – А стены так и останутся белыми – никаких украшений; и иконостас не нужен – по иконе справа от Царских Врат и слева. Этого достаточно.

Владыка промолчал, в гневе с трудом переводя дыхание.

– А центральный алтарь? А правый придел? Так всё и будет в разрухе?

– Так и будет, – спокойно говорит Платон. – Приход молодой, вклады никто не делает. Вот заполним «Бориса и Глеба», тогда и примемся за центральный.

И вновь Владыке как будто сказать нечего.

– Почему звонница без креста, и кладка не закончена.

– А колокол всё съел! – и Платон весело засмеялся…

– А это, на какие деньги строишь? – Владыка кивнул в сторону Дома трудолюбия.

Платон развел руки в стороны:

– Это не моё, это общественное – не я учредитель.

Владыка погрозил пальцем:

– Я всё знаю – твоё.

– А тогда что спрашивать?..

Платон открыл дверь в прихожую, предлагая пройти в избу – и Владыка прошёл. На столе был приготовлен обед, а из пристройки навстречу вышла беременная Клава. Она смущенно опустила взгляд, а Владыка сурово глянул на Платона.

– А это что?.. С тобой всё ясно.

В ответ Платон дурашливо усмехнулся…

– Это не моё – моё в Чечне отшибло… Деваться ей некуда».

Я скажу ему: «Как же мне не мотаться в Москву?! Мотайся сам – добывай деньги! И никуда я из Старого города не сдвинусь. А что в госпитале бываю – инвалид! У отца Николая и у друзей гощу, так это после деловых встреч… – Так и скажу: – Не пыхти Владыка, не то всё брошу и уеду…. Деньги-то у меня на колокольню и крест имеются, да только на фондовом счёте. Снять могу, только не на то дадены, и «голенькому» оставаться нельзя: жить мне на что-то надо, и черепицу могут привезти…»

И вращались видения и мысли по кругу, но так и оставались в этом круговом вращении две радости – колокол и девичий щебет, когда за столы соберётся община на чаепитие или на именины – так-то радостно!.. А всё остальное в тяжком подгнёте…

«Нет, я не потяну ни центральный алтарь, ни правый придел – и не притронусь, и денег клянчить не стану… Вот так я ему и скажу – пусть проверяет, инспектирует», – то ли в дремоте, то ли в тонком сне твердо решил Платон. И тлела, тлела мысль в сознании как пороховой шнур…

***

Сначала показалось – кто-то стукнул в окно, потом в дверь – где-то, совсем рядом, звякнуло разбитое стекло. Короткое затишье – и хрястнул такой силы гром, что сотрясло набережную и хатёнку Платона. Он открыл глаза и сразу не мог понять, что происходит: сухая молния с громом и треском раздирала ночное небо. И после каждого удара как будто с цепи срывался ветер, громыхая всем, что попадалось на его пути.

Платон поднялся, проверил, закрыты ли на запоры окна, щёлкнул выключателем – света не было, и уже намеревался вновь ложиться в постель, когда молнией осветило даже избу внутри, с сухим треском ударил одновременно гром, и как будто с надрывом разодрало столетнюю липу за дорогой. И ещё живая, она, с шумом ломая ветви, одной половиной повалилась вдоль дороги. В то же время сорвался ураганный ветер – засвистел во всех щелях, застонали деревья по откосу, и десятилетнюю берёзу напротив окон пригнуло так, что казалось – побежала береза… Порыв за порывом, и как будто бесы неслись со свистом и гиканьем.

Охватил страх. И в то же время безалаберно где-то звякнул колокол, затем еще и ещё, и через минуту колокол уже загудел во всю силу…

«Это мой! – И представилось реально происходящее: сам он и не закрепил колокол, попросил это сделать старосту, но староста на общественных началах, за оплату работает на заводе. Да детей куча. Забыл, не углядел. И вот теперь ураганный ветер раскачивает стопудовый колокол, готовый наверно сокрушить неокрепшую звонницу – кладка-то свежая! И рушится колокольня, и колокол вместе с крепёжной балкой срывается с высоты и под своей тяжестью лопается или вовсе разваливается… Чтобы вообразить такое потребовались секунды. А колокол гудел, беспорядочно лязгал, стонал и взывал о помощи. По-солдатски, в полторы минуты Платон уже оделся, затянул на подряснике ремень, перекрестился: «Господи, благослови…», – и выскочил на Набережную. Ветер свистел вдоль по улице. Платона подхватило и бросило к бегущей березе. Он пригнулся, налег на ветер и пошел, пошел, придерживая рукой скуфью. Вновь осветило молнией дорогу, ударил дробящий гром, но и тогда было слышно, как стонет колокол. И дрогнуло сердце, Платон с трудом прошептал: «Господи, помилуй мя, грешного…отведи беду». Так весь недолгий путь он и повторял эту мольбу.

Бог весть, сколько потребовалось времени, чтобы добраться до храма, дважды он падал, но и тогда жил колоколом, колокольней; да промелькивала в сознании сопоставимая ночь в Чечне.

Колокольня стояла на месте, одетая хлябающими лесами, а колокол лязгал и гудел.

Платон пробрался к двери, но дверь на звонницу с добрыми пробоями и замком была неприступной. С трудом обойдя колокольню, Платон не нашел лучшего пути, как по стойкам и раскосам лесов взбираться наверх… Леса содрогались, скрипели, казалось, вот-вот должны были рассыпаться. И вновь гром с сухим треском, и вновь прямая молния сорвалась по Старому городу.

– Господи, помоги! – воскликнул Платон, чувствуя, как весь он ослаб, однако сомнений не было: взлезет и закрепит колокол, не даст развалить звонницу. Когда налетал порыв ветра, Платон как будто срастался с лесами, замирал – только бы удержаться…

Ох, и высокой показалась ему звонница до колокольного проёма!

«Господи, помоги, – мысленно умолял Платон, – только бы не сбросило, не угодить под колокол…»

Хлестанул ветер с дождём, руки зацеписто срывались, занозами вспарывало ладони.

На настиле он, было, поднялся на ноги, но его бросило на угол колокольни – боли не почувствовал, вскинул руки и ухватился, срывая ногти, за край проёма – и ему не показалось: колокольня покачивается напряженно – сейчас и рухнет. Платон уже готов был перевалиться на площадку звонницы, когда над головой ударил колокол, а под ногами заходили и как будто поплыли леса. И только чувство страха заставило его, перевалившись, нырнуть на площадку под колокол. Платон понимал, что главное – не подставить голову под маятник колокола. Как закрепить его он знал: здесь же на площадке лежала временная подпорка из могучих брусьев – надо лишь поднять её, но поднять тогда, когда колокол на мгновение задержится в вертикальном положении.

– Господи, помоги, – дрожа всем телом, взмолился Платон. – Я это, я, Господи, окаянный и грешный, это мне по грехам: людям решил служить, а о Тебе, Господи, забыл! Господи, прости меня! Помоги, Господи! Буду всю жизнь…» – в вое ветра и гудении колокола вскрикнул Платон – и сам услышал свой жалкий зов в ярости стихии. Однако он с гневом подхватил тяжелую подпорку и, не раздумывая, двинул под колокол – и угадал: брус хрястнул, но не надломился. Колокол содрогнулся, однако нового взмаха уже не было…

Ударил гром, со свистом налетел новый порыв ветра – и с шумом и треском посыпались леса. Платон сел на пол площадки и, уже не в силах подняться – заплакал.

То ли он лишился сознания, то ли забылся, но когда открыл глаза, очнулся, ветра не было, ливневый дождь омывал грешную Лысогорскую землю.

2008 г.

Борис Споров

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"