В конце декабря 1943 года завершилось первое полугодие моего обучения в школе. Во время зимних каникул, в январе 1944 года, мама отправила меня в деревню Гари Залесного района, к своим родителям, Степану Поликарповичу и Анне Ефимовне Тороповым.
Это сейчас я понимаю, что маме было очень трудно во время войны содержать четверых детей. Когда началась война, моему старшему брату Жене исполнилось семь лет, мне четыре года, сестре Светлане два, а младшей сестрёнке Нине восемь месяцев. Вот такая бригада «работников» осталась в нашей семье, когда папа ушёл на фронт. Не какой-то липово-патриотический, типа путинского, а настоящий фронт Великой Отечественной, где воюют и могут ранить, даже убить. Отца дома нет, а наша семейная команда очень даже неплохо работала за обеденным столом.
Хотя у нас имелась корова, а также овцы, гуси и куры, мяса и яиц нам перепадало мало. Хорошо, что молока и картошки было достаточно. Правда, молоко нам на стол попадало «снятое», то есть. с него была собрана (снята) сметана, и мы по существу довольствовались обратом. Хлеб, который мы ели, с трудом можно было назвать хлебом. Мука при замесе теста отсутствовала. Её заменяли отруби, которых было процентов 25–30, а остальное – разные витаминные добавки: лебеда, головки клевера, дубовые жёлуди, колоколец, песты, соцветия щавеля и другие не менее аппетитные заменители, к примеру, липовые опилки.
Конечно, голодными мы не ходили, но даже этот «витаминный» рацион маме было тяжело обеспечивать. Поэтому-то я и был отвезён в Гари.
Дед Степан и бабушка Анна жили вдвоём. У них перед войной была крепкая крестьянская семья. В семье одна дочка, наша мама, и три сына: дядя Ваня, дядя Саша и дядя Серёжа. Дядя Ваня и дядя Саша женились еще до войны и жили своими семьями в городе Шахунье, а дядя Серёжа закончил службу в РККА и был определён в запас. Но началась война. Все трое ушли воевать. В 1943 году дядя Ваня и дядя Серёжа погибли, а дядя Саша после тяжёлого ранения пришёл домой.
Война крепко зацепила Тороповых. Бабушка Анна плакала: «Вот, внучок, у тебя, слава Богу, папа живой, хоть и воюет, а у дяди Вани детки-сиротинки, Серёженька вот никого после себя не оставил. Как хорошо, что тебя мама привезла: всё нам поваднее».
Дед и бабушка держали корову, пару овец и около десятка кур. Дед Степан работал лесником, получал зарплату, поэтому большой нужды продавать продукты не было. И, конечно, меня кормили очень даже неплохо. Молоко, сметану, яички я ел постоянно. Дед с бабушкой тоже питались нормально. В хлеб лебеды и мякины не добавляли, добавкой могла быть лишь очищенная тёртая картошка. Хлеб с картошкой, особенно тёплый, очень мне нравился, а если с парным молоком – и подавно объеденье.
Но вскоре начался Великий пост. Дед и бабушка ели только картошку с солёными огурцами и квашеной капустой, да еще хлебали постные щи или грибную похлёбку. А меня бабушка продолжала угощать молоком, сметаной и яичницей.
Я спросил бабушку, почему они с дедом едят картошку с огурцами, а мне дают сметану и молоко. Бабушка ответила:
– Теперь пост, а в пост люди должны думать не о земном, а о божьем. И Бог запретил взрослым в пост употреблять скоромную пищу. Это большой грех. Кто нарушает пост, того на том свете отправят в ад, где бесы жарят грешников на большой сковородке, а в рот заливают кипящую смолу.
– А как же я? Я ведь всё ем.
– Ты ещё маленький, растёшь. Маленьким Боженька разрешает всё кушать, чтобы выросли здоровыми и сильными.
– А дед Степан? Он часто пьёт молоко. Ему разве не грех?
– Дед много работает, и дома, и в лесу. Каждый день обход проводить очень тяжело, особенно зимой. Кто много работает, тому Господь послабленье даёт, можно немного скоромненького поесть.
– А тебе нельзя совсем?
– Ни капельки. Я по дому не устаю, тихонько семеню.
Вот так мы соблюдали пост в соответствии с заповедями Господа. Я ходил в школу, дед Степан часто пропадал в лесу – обходил доверенные ему лесные угодья, охранял их от незаконных порубок, – а бабушка Анна вела домашнее хозяйство.
В школе мы не только учились, но и играли, веселились. Однажды на большой перемене я сцепился с Васькой Гришановым, моим одноклассником. Васька часто приставал ко мне, хвастал, что он сильнее и запросто уложит меня на лопатки. Я, конечно, отвечал: попробуй, увидим, кто на лопатках окажется. И вот Васька на переменке подходит сзади, хватает меня за руку и сильно дёргает на себя. Я не устоял и шлёпнулся на пол. Все засмеялись. И, конечно, громче всех хохотал Васька. Ну что, мол, говорил я тебе: завалю, вот и сиди тут. Я вскочил, бросился на обидчика, он отпрыгнул, а я обеими руками толкнул его в бок. Васька пошатнулся, я поддал ему локтем, он полетел и плечом ударился об оконную раму. Стекло в одной створке разлетелось на мелкие кусочки.
Заведующая школой Мария Петровна Кошелева отругала нас с Васькой, сказала, чтобы застеклили створку, иначе она сдерёт шкуры с наших носов и натянет на раму.
Я пришёл из школы, всё рассказал деду и бабушке. Дед Степан сказал: ладно, не куксись, придумаем что-нибудь. А бабушка Анна прикрикнула на меня: у, непоседа! – и хлестанула два раза тряпкой. Я обиделся на бабушку, так как виноват Васька: он первый начал, а я уж только в ответ. Да и стекло разбилось от его плеча, а не от моего.
У деда стекла не было, купить его в военное время практически не представлялось возможным. Дед Степан пошёл к тётке Ульяне Гришановой, Васькиной матери; её муж, Васькин отец, как и большинство мужиков, был на войне. У соседей Гришановых нашёлся небольшой обрезок оконного стекла. Дед Степан из этого остатка вырезал вставку по ширине фрамуги, примерно на две трети по длине. На большее стекла не хватило. Дед отыскал где-то кусок фанеры и забрал им низ фрамуги, а выше вставил стекло. Мария Петровна приняла работу, сказав, что пока сойдет, а там видно будет. Шкура на наших с Васькой носах осталась в целости.
Я думал, как наказать бабушку за то, что она меня незаслуженно кухонной тряпкой отхлестала. И придумал. Бабушка Анна во время поста готовила для себя и деда постные щи или похлёбку в отдельном горшке, а мне отдельно, на молоке; иногда варила и мясной суп. И, чтобы наказать бабушку, в горшок с их супом я плеснул целую ложку молока. Пусть жарится на том свете на горячей сковороде: будет знать, как меня хлестать ни за что ни про что утималкой.
После выполнения задуманного я убежал гулять, а сам постоянно думал: бабушка скоро согрешит и на том свете попадёт в ад. Вот попляшет на горячей сковородке. Чем я больше думал, тем сильнее жалел бабушку. Ну, хлестанула тряпкой. Мне же совсем не было больно. А ей всё время крутиться на раскаленной сковороде, да ещё кипящую смолу пить. Нет, так нельзя. Я быстро побежал домой.
Дед пришёл из лесного обхода, и бабушка собирала стол для обеда. Я, учащённо дыша после бега, подхожу к бабушке и шепчу:
– Бабушка Анна, тебе сейчас нельзя щи есть.
– Почему это?
– А я обиделся на тебя и разбавил щи молоком. Полную ложку вылил в ваш горшок, а тебе ни капельки нельзя.
– Ой, внучок, молодец, хорошо, что сказал. Да и я, окаянная, неладно обошлась с тобой, схватила тряпку у печи-то. Но Боженька всё видит, всё знает и понимает. Ты же не хотел, чтобы я в ад попала, вот Господь и не допустил этого. А что приготовлено на ужин – есть надо. Другой еды у нас сегодня нет. Но Бог милосердный простит нас, грешных, за невольное прегрешенье. Не думай больше об этом.
На вот тебе грудинку сахарку, хорошо с тёплым молочком, – и дала малюсенький кусочек. Сахар во время войны был редкостью, и мы такое лакомство видели в исключительных случаях. Я выпил молоко с картофельной лепёшкой и пошёл спать. Кусочек сахара зажал в кулаке. Хотел на следующий день в школе похвастать, но лакомство начало таять в ладошке. Пришлось ладонь облизать, после чего я крепко заснул. Во сне я видел бабушку Анну. Она не жарилась на горячей сковородке, а перебирала ягоды, которые мы с дедом Степаном принесли из леса.
КИРПИЧИКИ
Закончился учебный год. Я продолжал жить в Гарях и, откровенно говоря, мне не очень-то хотелось возвращаться в Субботино.
Бабушка меня кормила вкуснее, чем мама. Всегда были сметана, яички, кусочек жареного мяса или рыбки и очень вкусный ржаной хлеб с отрубями и чищеной картошкой, без добавки мякины. Кроме того, я почти не занимался домашней работой. Бабушка с дедом всё делали сами. Мои обязанности ограничивались, приглядом, за скотиной. Вечером, когда стадо с пастбища возвращалось в деревню, я должен корову и овец запустить во двор и распределить по стойлам. Вот и вся моя работа. И я весь день был свободен.
Со своими гаревскими друзьями мы проводили большую часть времени или на речке, или в лесу. В речке Каменец, которая огибала деревню, под корягами водились раки и налимы. Раков было много под камнями, а налимы предпочитали норы под корягами или в прибрежных зарослях ивняка и краснотала.
Раков собирали руками в корзину, потом варили в котелке на костре. Очень вкусны клешни и хвосты рачьи. Большие раки своими клешнями иногда продавливали наши пальцы до крови. Но мы храбрились и не показывали, что больно. Подумаешь царапина, ерунда.
Рыбу ловили разными способами – удочкой, ботали (загоняли ботом в сак), гатили корягу и применяли разные другие способы. Если ловишь на удочку, первую рыбу нужно бросить в реку с напутствием – уплывай, но ворочайся, веди батьку, веди матку, веди тётку, веди дядьку, веди брата и сестру, веди братову жену. Коли так не сделаешь, не начинай удить, всё равно ни одного хвоста тебе не видать. Это знают все.
Чтобы вытащить налима из норы нужно порядочно попотеть. Коряга, под которой обосновались налимы, всегда находится возле самого берега. В толще берега, среди корней и отростков бывшего дерева, оказавшихся в воде, налимы находят пустоты, где устраивают гнёзда и вытурить рыбину из своего дома очень и даже очень трудно. Для того чтобы заставить налима покинуть жилище, приходилось воздвигать плотину вокруг облюбованной рыбами коряги. Таскали дернину, камни, песок, глину и окружали объект гатью. Когда гать возвысится над поверхностью воды, из образовавшейся чаши отчерпывали воду и налимьи норки оказывались без воды. Рыба покидает гнёзда и мы её собираем руками. Иногда набирали ведро, полтора налимов, а другой раз штуку, две. Раз на раз не приходится
Были у нас и другие занятья. С большим желаньем отлавливали зайчат. Зайцы жили вокруг деревни в кустах, перелесках, на лесных полянах и опушках. В конце мая, начале июня зайчата подрастали до размеров 2-х месячного котёнка. Конечно, они были шустрые, но быстро уставали, запутывались в густой траве и мы ловили их голыми руками. Пойманного зайчика тянули за ухо или хвост, а он бедняга отчаянно верещал. На жалобный визг зайчонка прибегала зайчиха, причём не обязательно мать словленного детёныша, а любая взрослая самка, оказавшаяся рядом. Оказывается, у зайцев существует общественная забота о подрастающем поколенье. Каждая зайчиха ставшая матерью обязательно будет кормить голодного зайчонка, чьим бы дитём он не был, оказывать ему помощь, какую только сможет. Конечно, мы ещё сами дети, пользовались этим природным инстинктом заячьего рода, не понимая его смысла и значения. И когда на жалобу зайчонка, попавшего в беду, прибегала зайчиха, она, не смотря на реальную опасность, далеко не удалялась, а крутилась возле нашей ватаги метрах в четырёх-пяти. Иногда нам удавалось подстрелить сердобольную мамашу из лука или зашибить палкой. Тогда мы потрошили добычу, тушку в шкурке закапывали и на этом месте разводили костёр. Через час лакомились зайчатиной.
Маленьких зайчиков всегда отпускали. Мяса в них очень мало, поэтому при освобождении хором тараторили – ты, зайчонок убегай, беги маленький гуляй, прибегай в другое лето, веди к нам сестру и брата, батьку, мать и бабку с дедом, веди дедушкина свата. Если напутствие рыбке знают все, а кто сочинил, никто не знает, то зайчонку сочиняли мы сами, все вместе.
Да, мы не скучали, и иногда за подвиги получали соответствующее вознагражденье.
Летом по деревням ездили сборщики – представители Райпотребсоюза собирающие «натуру», т.е. натуральные налоги, что обязаны, были сдавать государству все сельские жители – яйца, масло, шерсть. Одновременно сборщики принимали тряпки и цветной металлолом. За это они расплачивались дефицитными в то время товарами – тканевые краски, металлическая фурнитура (навески, дверные крючки, щеколды и т.п. изделия), детские игрушки, дешёвые карамельки типа «петушок на палочке».
Взрослые несли в обмен на краску или сладости действительно не нужную рухлядь – тряпьё, не подлежащее ремонту, обломки латунных или бронзовых изделий, разные отслужившие свой срок поделки. Дети же за петушка могли притащить добротную ценную вещь. Так Лёнька Мужанов за дудочку приволок сборщице литое бронзовое распятие Спасителя, отделанное серебром и яшмой, которое стащил с иконостаса своей бабушки. Хорошо, что распятие увидела соседка Мужановых тётка Дарья Гуменникова и помешала сделке, хотя сборщица уже спрятала дорогую вещь в ящик и вручила Лёньке свистульку. Сборщица вытащила крест из ящика и отдала его тётке Дарье, даже дудку не забрала у Лёньки.
Сборщик, если его уличали в мошенничестве, потупив глаза, бубнил,– не хотел я обмануть, просто не обратил вниманья, что мне пацан подсунул. Хотя сборщики не должны с детьми вести обмен или торговлю. И селяне старались за этим следить. Но мы всё равно крутились возле сборщиков натуральных налогов, надеясь заполучить карамельку или свистульку.
Местом сбора налогов, да и постоянным местом схода колхозников летом, в Гарях была просторная площадка около пожарки. Пожаркой назывался просторный тесовый сарай с односкатной крышей, крытой дранкой. На крышу вела лестница. По ней поднимались на смотровую площадку размером два квадратных метра. Над площадкой возвышалась не большая, метра полтора высотой колонна с подвешенным колоколом – полуметровым обрезком рельса. На площадке лежал шкворень, которым при необходимости колотили по рельсу.
В пожарке стояла большая телега. На телеге две бочки с водой, ящик с песком, два багра, две лопаты и топор. Ещё в сарае имелась пожарная машина с ручным насосом и свёрнутым пожарным шлангом. Ворота в пожарку закрывались не на замок, а на щеколду.
При сборе натуры, на просторной площадке возле ворот располагались сборщики и жители деревни, каждый со своими делами и заботами.
У сборщиков была большая, плетёная из прутьев корзина, ёмкостью ведра четыре. Туда они складывали яйца. Довольно вместительный короб для шерсти и два молочных 40-литровых бидона под топлёное масло.
Мы забрались на площадку и наблюдали за всем происходящим. Нас там находилось четверо – я, мои одноклассники Васька Гришанов да Кирюха Супонин и Серёжка Кошелев, который перешёл в 3-ий класс. Серёжка был большой шкодник и всегда подталкивал нас на пакостные делишки. Вот и сейчас дёргает меня за руку и шепчет, – там за углом обломки кирпичей валяются, притащите парочку. Зачем? Тащите, увидите. Обалденно будет. Мы с
Кирюхой принесли по обломку и положили на площадку. Сами заняли прежние
места. Серёжка взял обломки кирпичей, посмотрел на них, потом на нас, прошептал – о, что будет, бросил кирпичи в корзину с яйцами и убежал. Когда до нас дошло – нам отвечать, мы кинулись к лестнице, но внизу нас поджидал ездовой сборщиков дед Зосим Власыч с кнутом в руке. Серёжку не поймали, а нас троих – Ваську, Кирюху и меня Зосим Власыч стеганул по спинам кнутом и отвёл на площадку к сборщикам. Сборщицы объявили, – разбито 28 яиц. Мы плакали и рассказывали, как это всё произошло на самом деле. Верили нам или нет, но виноваты мы. Нас взяли на месте преступленья, а Серёжку нет, нам и отвечать.
Дед Степан, мать Кирюхи тётя Матрёна и Васькина мать тётя Ульяна поговорили между собой и решили – дед Степан отдаст сборщикам 10 яиц, а тётя Матрёна и тётя Ульяна по 9 штук.
Кирпичики в обмен на натуру я запомнил на всю жизнь. А через неделю приехала мама и увезла меня из Гарей в Субботино, где меня ожидали другие дела и заботы.
БЫЧЬЯ ПОКАЗУХА
В Субботине домашних работ, предназначенных мне, было значительно больше, чем в Гарях. Сёстры ещё небольшие: Светлане шесть лет, а Нине и четырех не было. Поэтому домашние дела были поручены мне. В основном я занимался огородной работой: полол, окучивал картошку, поливал капусту, огурцы, помидоры. Я как можно быстрее, не обращая внимания на качество, выполнял поручение, а потом с друзьями: Санькой Корюкиным (Крюком), Витькой Разумовым (Умником), Серёжкой Гречухиным (Каёгой) и другими субботинскими сподвижниками – спешил к своим, более интересным делам.
Мой старший брат Женя работал подпаском субботинского стада. Так как Субботино – деревня небольшая, то в одном стаде паслась вся деревенская живность: коровы, козы, овцы. Многие умудрённые опытом колхозники и поросят отправляли в стадо.
Все участки, отведённые под огороды, были окружены крепкими заборами. Вроде бы и курица не пролезет, а вот поросята находили лазейку в любой загородке. Чуть-чуть подроет землю, подвинет тычину – и вот он уже в огороде.
Когда мама наказывала меня за поросячьи проделки, дед Филипп защищал: он не виноват, как угодно было Господу, так и сделалось. Но хозяева огородов, хотя свинячья работа и происходила по божьему провиденью, были недовольны её результатами. И мне частенько доставалось за недогляд. А дед успокаивал:
– Ну, хлестанула тебя мать лапотной верёвкой. Не переживай, до свадьбы заживёт. Поросята – те еще тварюги. Подвержены они ухищреньям, кои сами вымышляют.
Философские высказывания деда Филиппа подтверждались повседневным поведением свинячьего племени. Пока за боровком присматриваешь, тот ходит, копается в каком-нибудь заулке, где скопился разный мусор. Но стоит немного отвлечься, как он уже оказывается в ближайшем огороде и с завидным рвением разрывает огуречные грядки или картофельные гребешки. А виноват я.
К моей большой радости, мама решила отправить нашего Хрюна в общее стадо. Но чтобы Хрюн не покидал компаньонов по совместному гулянью: коров, овец да коз – раньше положенного времени, нужно было дня три контролировать его присутствие и пресекать желание покинуть пастбище.
Конечно, надзирателем за поведением Хрюна пришлось быть мне. А это много лучше, чем дёргать сорняки и поливать капусту. Тем более что пастухи иногда устраивали бычью показуху – стравливание быков разных стад для определения сильнейшего.
Я уже упоминал, что мой старший брат Женя работал подпаском субботинского стада, а пастухом был Вавила Зозин, мужик годов тридцати из деревни Коровиха. Вавила был высоким, широкоплечим и очень сильным мужчиной. Все называли его Вилко Зоза, а чаще Зоза Сила или просто Зоза. Сильнее Зозы во всей округе не находилось мужика. Но при своей силе Зоза не отличался большой сообразительностью. Даже не всегда мог объяснить, что он хочет, что нужно сделать. Говорит: сделаем вот это, а сам крутит руками, сжимая кулаки или расщеперив пальцы. Но Женя и пастухи окрестных деревень каким-то образом понимали его жесты и находили с ним общий язык.
Когда случайно, а может быть, и нет, оказывались рядом стада соседних деревень, пастухи строго следили, чтобы скотина не встречалась, иначе неизбежны стычки между коровами разных стад, что может привести к травмам у бурёнок. А нужно это пастухам? Конечно, нет.
Но иногда пастухи договаривались устроить показуху. Естественно, это не афишировалось, наоборот, не подлежало огласке и тщательно скрывалось, потому как руководство строго наказывало пастухов за проведение таких мероприятий. Поэтому зрителей при этих корридах, кроме пастухов, не было.
А вот мне повезло. Когда я наблюдал за поведением Хрюна на выпасе, наше стадо и бажинское оказались рядом. Случилось это в пригороде Пестова, где граничат Бажинское и Субботинское пастбища.
Бажинское стадо больше нашего. У их пастуха, Митьки Кузина, которого нарекли Тилимоня за длинную нескладную фигуру, в подчинении имелись два подпаска, Витька Хлебов и Костя Зимин, примерно такого же возраста, как и мой брат Женя.
Зоза и Тилимоня встретились отдельно и о чём-то беседовали минут 10, размахивая руками, потом позвали подпасков. Вместе с подпасками подбежал и я. Ни Зоза, ни Тилимоня на меня не обратили внимания, и я оказался вместе со всеми.
Тилимоня, оглядевшись по сторонам, тихо произнёс:
– Мы с Зозой договорились о показухе. Чей бык опустится на колени, то стадо выставляет две бутылки самогонки, пьём вместе. Решено? Подпаски обеих сторон одобрили сделку. Даже я вместе с подпасками одобрительно гукал: угу, угу!
Зоза и Тилимоня подвели каждый своего быка к месту поединка. Быков удерживали на поводах – верёвках, обвязанных вокруг рогов. В носу у каждого быка продето металлическое кольцо, тонкой бечёвкой соединенное с верёвкой. Субботинский бык тёмно-коричневого окраса, переходящего к хребту в чёрный, шёл на толстых ногах, низко опустив голову. Шея здоровая, глаза маленькие, рога небольшие, но толстые, крепко посажены на крутом лбу. Предводитель бажинского стада внешне смотрелся не так внушительно, как наш. Ноги потоньше, туловище чуть длиннее, рога тоже немного длиннее, зато массивная широколобая голова гордо посажена на упругой мускулистой шее.
Пастухи свели быков морда к морде, но повода держали в руках. Подпаски находились по бокам с кнутами. Быки стояли, наклонив шеи к земле. Подпаски подталкивали их кнутовищами. Быки сошлись, упёрлись лбами, каждый старался сдвинуть, удалить своего противника. Субботинский бык передней правой ногой скоблил под собой землю, бажинский твёрдо стоял на всех четырёх. Так, в напряжённом сопротивлении, они находились около пяти минут. Потом наш бык сдвинул назад правую переднюю ногу, согнул её в разрыхлённом им же самим верхнем слое дернины и тяжело опустился на согнутые передние ноги, уткнувшись рогами в траву. Противник пытался дотянуться до лежачего, но Тилимоня и подпаски не допустили расправы над поверженным.
Но Зоза решил применить свой метод. Он подскочил, схватил бажинского быка левой рукой за рог, а правым кулаком что было мочи хряпнул по лбу и, ухватив за оба рога, дёрнул вперёд. Бык, постояв пару секунд, тоже оказался на коленях.
Тилимоня заорал на Зозу:
– Что делаешь? Свалил нечестно, всё равно вы продули!
Зоза бубнит:
– Оба быка на коленях, и с вас пара бутыльков.
Так они препирались, доказывая каждый свою правоту.
Вдруг бажинский здоровенный баран с разбега ударил стоявшего спиной к соседскому стаду Зозу ниже спины. Зоза упал, при этом ободрал кожу на руке с внешней стороны от плеча до локтя. Полежав минуты две, Зоза, ругаясь, встал, проклиная «этого полудохлого баранчика».
А Тилимоня тихонько говорит
– Не делай зло, делай добро, кто делает добро, тому Бог поможет, а творящий зло корыстолюбия своего ради противен Господу.
Зоза постоял, тряхнул головой и тихо пробормотал:
– Субботинская сторона поставит две бутылки, коли промазали.
Как они пировали, я не знаю.
А бажинские бык и баран в трудной ситуации всегда выручают один другого. Они даже во время отдыха лежат вместе. Об этом говорили подпаски Тилимони, Витька и Костя.
Народная молва вскоре перекрестила Зозу Силу в Зозу Баранчика.
ГАРНЫ ГОРОБЦИ
В Субботине рядом с нашим домом стоял дом Фёдора Ивановича Копейкина, или дяди Феди – так называли его мы, малолетние субботяне. Дочь дяди Феди, Мария, в нашей и в ближних деревнях была известна как Манька Федина. Манька, девчонка симпатичная, весёлая, озорная, имела кучу ухажёров, но серьёзно на деревенских парней не смотрела. Ей хотелось выйти замуж за городского, чтобы уехать из деревни. Поэтому деревенской работы она гнушалась. Даже домашними делами, в том числе мытьем полов, дядя Федя занимался сам, так как тётя Матря, его жена, умерла и они с Манькой остались вдвоём.
Манька постоянно ошивалась в Баках и каким-то образом сумела устроиться официанткой в районную столовую. Колхозникам в те времена оформиться на работу в другую организацию было практически невозможно, но Манька нашла какой-то выход, а может быть, подход к председателю колхоза.
Через год Манька вышла замуж за хохла Андрона Глухотько, работавшего в этой же столовой грузчиком. В деревне мужа Маньки нарекли Дронька Глухой. Дронька с Манькой жили на съёмной квартире в Баках, изредка навещая дядю Федю.
У Дроньки на Украине жили мать и два брата. Вскоре после свадьбы Маньки с Дронькой они приехали в Субботино и поселились у дяди Феди. Теперь всю домашнюю работу у дяди Феди исполняла мать Дроньки, тётя Толя (так мы к ней обращались) или Евстолия Апонасовна Глухотько (по документам). Взрослые звали тётю Толю просто Евстолья. Братья Даньки, оба рыжие и веснушчатые, оказались нашими ровесниками: Ульян одногодок Жени, а Демид мой.
Ульян, так уж получилось, превратился сначала в Ульку Рыжего, а потом просто в Улей. Демид сперва был Дем Ржавый, а скоро стал просто Ржава. Братья привыкли к своим субботинским именам и отзывались на них. Улью исполнилось пятнадцать годов, а Ржаве двенадцать. Оба, как и все мы, начали работать в колхозе по разнарядке бригадира.
Через месяц за Ульем закрепили лошадь, и он исправно выполнял работы, требующие конной тяги. Заметно было, что он знает сельское хозяйство не понаслышке, а на деле.
В начале июня бригадир дал заданье Улью и Кольке Короткову (Окорот – такое имя он имел в нашем кругу) бороновать всходы озимых. Нас – ребят от десяти до двенадцати, в том числе и Ржаву, – направил забороновать те участки, которые недоступны лошадям. Мы собрались на конном дворе и ждали, когда Окорот и Улей запрягут коней и можно будет ехать на озимое поле.
Вдруг Улей выбегает из конюшни, плотно прикрывает ворота и брезентовой накидкой закрывает единственное окно в конюшне, из которого на лето вынули раму. Не отходя от окна, Улей кричит:
– Э, хлопцы, там горобцов густо, ловите всех!
– Каких горобцов? Зачем ловить?
– У кацапов воробьи. Ловите быстрее, увидите зачем.
Мы взяли большую корзину, в которой таскали для лошадей мякину и овёс, если был, закрыли мешковиной и осторожно, по одному пробрались в конюшню. Конюшня небольшая, на десяток лошадиных стойл. Все стойла закрыты, приоткрыта дверь только в одно, где находилась Поджарая, кобыла, которая закреплена за Ульем. В конюшне сновали воробьи, как комары в тёплый весенний вечер, да бегал Окорот с поднятыми граблями и шипел: шши, шши. Мы четверо: Умник, Крюк, Ржава и я – тоже начали бегать по конюшне, махать руками и шипеть.
Воробьи долго летать без отдыха не могут, садятся отдохнуть или падают. Мы собирали их и запихивали в корзину под мешковину. Некоторые залетали в стойло к Поджарой, сидели не только на полу, но и на самой кобыле. Собрали всех. Набили полную корзину воробьёв, вплотную один к другому.
Улей запряг Поджарую в телегу, куда положили две бороны, корзину с воробьями, два ведра и уселись сами. Окорот привязал своего Воронка к телеге, и мы тронулись. Через полчаса прибыли на место работы. Распрягли Поджарую, Окорот с Ульем прицепили к постромкам бороны и поставили коней в тенёк.
Улей приволок пенёк, уселся на него, а нам дал задание: добыть воды и дров – тепленку распалить. Крюк и я принесли два ведра воды из ручья, протекавшего рядом в заросшем ельником овраге, затем всем скопом заготовили хворост для костра.
Окорот развёл костёр, над ним повесил ведро с водой. Когда вода закипела, он поставил кипяток возле сиденья Улья. Мы расположились вокруг и смотрели на то, что вытворяет Улей.
А Улей брал из корзины воробья, живого окунал в кипяток, вытаскивал и тянул за перья на шее к хвосту. Шкурка вместе с перьями и пухом снималась. Складным ножичком Улей разрезал брюшко, потроха бросал. Их на лету подхватывали наши собаки Трум и Густя. Воробьиные тушки Улей собирал в ведро с водой. Когда все тушки были выпотрошены, мы их промыли. Всего набралось 57 штук.
Улей вскипятил в ведре литра три воды, бросил туда комочек соли-лизунца, лугового лука, щавеля, заячьей капусты и всех горобцов. Подождав минут пятнадцать-двадцать, снял ведро с костра, слил жижу, а варёных воробьёв разложил на шесть кучек (четыре по девять штук, две другие – по десять и одиннадцать).
Значит, так: Окороту одиннадцать горобцов: он у нас вроде командир, а начальников ублажать надо; мне десять: я первый увидел и подсказал ловить; а вам, мелюзга, аж по восемнадцать ног на рыло .Мы радостно заорали, а Окорот говорит: нет, мы с тобой одинаковые начальники, потому тебе одиннадцать: ты зачинщик. Улей из своей порции взял одного воробья, откусил у него голову, а остаток положил в кучку Окорота. И мы приступили к дегустации .воробьятины. Она оказалась так вкусна, что и не заметили, как она закончилась, причём никто и косточек не почувствовал.
После завершенья трапезы Улей спросил:
– Щё, як горобци?
Все, даже Окорот, крикнули:
– Гарно!
ГОРОХОВЫЕ СТРУЧКИ
Во времена моего детства основной зерновой культурой, которую сеяли в нашем колхозе, была озимая рожь. Культура неприхотливая и на наших бедных суглинках и супесях давала приличные – до пятнадцати центнеров с гектара – урожаи. Из яровых возделывали овёс, пшеницу, гречиху, горох, лён и кое-что другое, обусловленное потребностями хозяйства
Нас, ребятишек, в первую очередь интересовал горох. После цветения на нём появляются лопатки, зародыши боба. Боб или стручок – обыденное названье коробочки, содержащей горошины, – в незрелом состоянии (это называлось лопатка) мы съедали полностью. Лопатка имеет сладкий привкус, что нам особенно нравилось и привлекало на гороховый участок. И мы, деревенская ребятня, сплочённой оравой ежедневно совершали набеги на гороховую делянку. Но участок с любимым лакомством охранял сторож. Сторожем, как правило, назначали молодого, физически сильного и быстрого парня.
Под горох обычно отводили поле на открытом месте. Мы от околицы, стараясь быть незамеченными, приглядывались и определяли, как нам лучше подобраться к гороховому изобилию, нарвать побольше стручков и не угодить в руки сторожа. Если сторож поймает любителя гороховой вкуснятины возле охраняемого участка, а у того нет ни в руках, ни в карманах доказательств самовольного сбора гороха в виде стручков или хотя бы ботвы, то никаких претензий не будет. Но если будет обнаружено хотя бы четыре–пять стручков, всё – ты расхититель колхозного добра. Сторож отведёт ворюгу в правление, где составят акт о нанесённом ущербе. Если ты ещё не работаешь, то на основе данных акта твоих родителей могут оштрафовать, а когда ты уже сам имеешь заработанные трудодни, то штраф взыщут с тебя. Количество штрафных трудодней зависит от нанесённого ущерба. Обычно горсть стручков облагали одним трудоднём штрафа. На трудодень в нашем колхозе в конце года давали 100–120 граммов ржи и немного другой продукции, в том числе несколько горошин, которых не всегда хватало на один суп. Поэтому, учитывая ситуацию, мы поочерёдно попадались сторожу с тремя-четырьмя стручками и под его конвоем отправлялись в контору для получения заслуженного возмездия. И пока сторож занят с одним воришкой, а охраняемый объект остаётся без надзора, друзья-товарищи преступника спокойно набивают карманы самолучшими стручками. У кого нет трудодней, тот не имеет права попадать в руки сторожа, но набивать карманы обязан наравне со всеми, а если может, то и больше. После завершения вылазки наша дружная ватага архаровцев, как нас частенько именовали взрослые, уединялась и наслаждалась результатами своей удачи. Лакомились лопатками, зелёным горохом, угощали малышей и даже девчонок.
Но в один невезучий для нас день сторож отловил Серёжку Гречухина, как всегда, с горсточкой стручков. А сторож – Вениамин Комин, молодой парень, недавно отслуживший срочную в армии, среднего роста, рыжеватый, с постоянной улыбкой на круглом веснушчатом лице. До армии его любимым занятием была рыбалка. Из всех рыболовных снастей, которых он имел предостаточно, Вениамин предпочитал вентерь – длинную конусную плетёнку из тонких прутьев с узким воронкообразным входом. Уловом рыбак радушно делился с соседями, друзьями, всем предлагал: берите рыбу, вентери есть, я опять поставлю. В деревне частенько говорили: вентерь дал рыбки, вентерь ухой нас обеспечил. Так Вениамина и стали называть – Вентерь. Некоторые, особенно малолетки, не всегда вспоминали его подлинное имя, если кто-то спрашивал Вениамина Комина. Несмотря на своё добродушие, Вентерь к любому порученному делу относился серьёзно. Став сторожем гороховых богатств, он неукоснительно исполнял свои обязанности.
Когда Серёжка, вернее Каёга, как прозывали его с самого раннего детства, был задержан с поличным, Вентерь поволок его в контору. Как только они скрылись, ватага мгновенно захватила гороховый участок и мы начали заполнять карманы. Перебегая с хорошего места на лучшее, выбирали самые «пузатые» стручки, набивали не только карманы, а и за пазуху пихали, подпоясав рубашки лапотными верёвочками.
А в этот день Вентерь был не один. К нему пришёл его сослуживец Аркадий Белов, проживавший в Ветошкине. Во всей округе дружка Вентеря прозывали Арканом. Аркан, по нашему разумению, был неподходящим приятелем Вентерю. Длинный, худущий, голова на тонкой шее болталась, как у болвана, а большим крючковатым носом Аркан при желании вполне мог клюнуть любого неугодного ему. Всегда какой-то хмурый, чем-то недовольный, он старался показать себя, как у нас говорят, на рубль дороже. И прозвище своё заработал пустой похвальбой.
Как-то раз нужно было перегнать десятка три бычков из одного скотного двора в другой. Аркадия и ещё троих ребят назначили погонщиками. Бычков выпустили на волю. Погонщики взяли кнуты и принялись за порученное дело. Хотели сбить скот в стадо, но бычки оказались непослушными, разбежались в разные стороны. Аркадий, сердито нахмурившись, отчитывает компаньонов по работе:
– Не можете собрать телят в стадо, пентюхи неповоротливые! Мне бы аркан, я бы их по одному перетаскал!
Один из команды погонщиков со смехом прокричал:
– Зачем тебе лишняя обуза, ты сам скрученный аркан! Шевелись проворнее, а не строй из себя начальника.
Так это прозвище – Аркан – и прилипло к Аркадию. Хотя это ему не нравилось, по-другому его мало кто величал. Мы также знали о несуразностях Аркана и с пренебрежением относились к его повадкам.
Оставшись в одиночестве, Аркан подошёл к нам, посмотрел на бойкую работу, громко свистнул и заорал: эй, расхитители общего добра, а ну все ко мне! Мы бросили ударную уборку урожая и ринулись в разные стороны. Аркан кинулся за Умником – так мы звали Витьку Разумова, – который оказался ближе всех к нему. Умник зацепился ногой за гороховину и упал. Аркан подбежал и пнул его армейским сапогом в бок. Витька охнул и попытался подняться, но Аркан пнул его снова, и Умник растянулся на гороховой ботве. Аркан забрал всю Витькину добычу себе и, насвистывая, пошёл навстречу Вентерю, который спешил на объект охраны после препровождения Каёги в контору.
Мы же, сбившись в кучку недалеко от места расправы с одним из лучших архаровцев нашей ватаги, грозили Аркану кулаками и кричали:
– Эй ты, кошкин болтун, свинячье рыло, похабная харя, – и другие «ласковые» слова и угрозы, – вот мы тебе покажем кузькину мать!… вот мы тебя заарканим!…
Аркан встретился с Вентерем, и они пошли вместе, не обращая внимания на нас и наши угрозы.
Подбежал Умник. Мы окружили его.
– Что, сильно он тебе поддал?
– Да, есть маленько. Вот бок больно.
Умник задрал рубашку. На правом боку был синяк, а на коленке ссадина. Коленку Витька ободрал, когда упал, а вот синяк посадил Аркан своим яловым сапогом. Вентерь, если кто-то из нас попадался ему, никого не бил, отбирал халяву, как он называл наше гороховое лакомство, или отводил в правление. На Вентеря мы не обижались, он работал и должен был охранять вверенный ему участок. Аркан же был просто так, не на работе, да ещё из другой деревни, а пинал до синяков. Надо ему отплатить, забыть это никак нельзя.
Думали, думали, прикидывали разное и надумали. Из Субботина в Ветошкино дорога пролегала мимо Кошачьего Болотца. Справа объезжали на телегах и машинах, ежели какая ненароком заскочит в наши деревнюшки, а слева пешеходная тропинка. Она была узкая, так как с одного края вплотную росли кусты ивняка, а с другого подступала болотистая топь. Пешеходы всегда ходили по тропке – и ближе, и пыли меньше. Мы решили устроить на этой тропинке ловушку для Аркана. В самом узком месте выкопали яму по ширине тропки, длиной около семидесяти сантиметров и глубиной полметра. На дно натаскали жидкого дерьма, добавили грязи из Болотца, сверху уложили тоненькие палочки, прикрыли листьями лопуха и насыпали землю, которую осторожно уплотнили руками по всей поверхности ловушки. Если смотреть со стороны, то незаметно. Замаскировали добротно. Притащили два обрезка половой доски и положили вдоль тропки для перехода через ловушку. Кое-кто из проходящих интересовались, – почему копаемся? Мы отвечали: вода из Болотца начала подступать к дорожке, поэтому подсыпаем землю, утрамбуем и прикроем досками. Большинство пешеходов хвалили нас: молодцы ребята, деловые.
А деловые молодцы натаскали кучу мелких камней, комков земли, небольших палок и расположились с этим добром возле тропки, метрах в пяти от ловушки. Ждали появления Аркана. Вентерь и Аркан часто ходили друг к другу, а то и вместе куда-то уходили. Куда – это не наша забота. Но мы знали, что Аркан сейчас должен идти, и ждали его. Наконец-то он появился. Быстро убрали доски. Когда Аркан подошёл к ловушке, начали кидать в него заготовленные комки-палки. Аркан заорал: я вас! – побежал, наступил на маскировку, провалился, лицом хряснулся о край копани, и завизжал тоненьким бабьим голоском: ё-ё-ё-й!, а мы захохотали. Аркан прекратил визг и медленно выбрался из ямы. Лицо было в крови, военная одёжка в вонючей грязи. Он стоял, глядел на нас, а мы, готовые дать стрекача, прыгали, смеялись и кричали: это тебе за пинки и стручки. Но он молчал, потом наклонился, взял палку и, прихрамывая, пошёл в Ветошкино. Мы прекратили смех и долго смотрели ему в спину.
На другой день узнали, что Аркан расквасил нос, выбил передний зуб и вывихнул ногу.
ЛЕКТОР ИЗ ОБКОМА
– Юрка, запрягай Ермака в чистюльку, поедешь в Баки за лектором из обкома, – распорядился бригадир. – Политпросвет опосля собранья, собранье на три намечено, а теперя ишо и восьми нет. Так что не очень егози, но будь на стрёме. Езжай в райком партии, заберёшь областного шиша и отвезёшь к Басихе. Оно дело-то сурьёзноё, на тарантасе бы, да на ём председатель гоняет. Он седня на Ветлужскую в Заготлён, а в два хотел в правленье быть, к собранью подсуетиться. Так что чистюльку бери какую хошь.
Я взял Ермакову сбрую и положил на новую чистюльку, полегче старой, с задником, обрамлённым резной заставкой. На территории конного двора размещены разные приспособления и сельхозорудия: зимние сани, волокуши, конные плуги и бороны, косилки, жатки и другая техника. Стояло десятка полтора тяжёлых телег, на которых возили сено, солому, зерно, картошку, навоз, дрова и прочую всякую всячину. Имелись две лёгкие телеги, которые использовали, чтобы встретить-проводить кого-то, для поездок в больницу, на рынок, в гости и других подобных разъездов Эти телеги назывались «чистюльки», так как навоз, глину ,землю и другие «грязные» грузы на них транспортировать запрещалось. Отдельно стоял тарантас, который являлся выездной каретой председателя.
Закреплённый за мной Ермак, старый, очень медлительный, но ласковый мерин, был рослее всех лошадей на нашем Субботинском конном дворе. Я, в то время тринадцатилетний пацан, хомут на Ермака мог надеть только с телеги или какого-нибудь другого возвышения. Это тормозило процесс, но главное – ущемляло моё самолюбие. Ведь все надевали хомут на лошадь запросто, без всяких возвышений и подставок. Что же делать? Я обычно утром угощал Ермака чем-нибудь вкусным. Приносил из дома две-три варёные картофелины или пару морковок, свеклу, брюкву, которые Ермак с удовольствием съедал, особенно если хорошо посолить, и в благодарность тыкался своей мордой в моё плечо. Я пользуюсь моментом: когда мой высокорослый подопечный наклоняется за угощением, отдаю ему гостинец и быстро надеваю хомут. Вот так я приучил Ермака кланяться хомуту. Даже когда у меня нет угощения, он опускает голову к моему плечу. Вот и сейчас Ермак трётся губами о моё плечо, а хомут плотно облегает его шею.
Заложив Ермака в чистюльку, я бросил в неё охапку соломы, накрыл дерюжкой, забрался в повозку – и вперёд. Ермак, как всегда, шёл не спеша. Да я и не торопил лошадь: времени было достаточно. Не было ещё и десяти часов, а я уже добрался до райкома партии. Районные учреждения в Красных Баках начинали работу в девять утра. Я пошёл в здание райкома. Тогда милицейского надзора в проходных управленческих органах района не существовало, не то что теперь – каждый офис забит полицией и охраной. На входе дежурил один вахтёр.
Когда я вошёл в вестибюль, вахтёр, узнав суть дела, направил меня к секретарю райкома Ковалёву Ю.В. Докладываю секретарю: прибыл из колхоза «Красное Знамя» за лектором из обкома.
– А-а, так ты и есть спецпосыльный от Разыграева для сопровождения обкомовского пропагандиста? Мда, ты, конечно, представительный и располагающий к себе товарищ, – с усмешкой глядя на меня, произнёс Юрий Васильевич. – Как звать? На чём приехал?
– Юрка. Приехал на чистюльке.
– На какой такой чистюльке?
– На чистой телеге, на какой навоз не возят, а только человеков.
– Человеков, человеков. На тарантасе бы надо. Человек-то у нас важный.
Агитпроп обкома, а не контора «лыко-мочало».
– На тарантасе Иван Андреич в Заготлён уехал, а к вам вот я, на чистюльке.
– Ну, хорошо. На чистюльке так на чистюльке. А почему ты босиком?
Вопрос привёл меня в замешательство и, недоумевая, я ответил:
– Кто же летом обувается? Ноги и так не мёрзнут. Ишо лучше, когда купаться: штаны сдёрнул – и сразу в воду.
– Купаться хорошо, – улыбнулся Юрий Васильевич, – купаться-то да. А обувка для солидности. Ведь ты сегодня не просто на лошадке ездишь. Тебе доверено сопровождать важного обкомовского товарища, направленного к нам в район для разъяснения международной политики партии и правительства. Ну, ничего предосудительного, всё нормально. Ты парень представительный, – глядя на мои заштопанные штаны, повторил Юрий Васильевич не совсем понятное для меня слово
Секретарь позвонил по телефону:
– Борис Моисеевич, сейчас подъедет специально назначенный представитель колхоза «Красное Знамя» встретить и сопровождать вас. Извините, транспорт не очень изящный, но сопровождающий, хотя и мальчишка, – ответственный, серьёзный и надёжный паренёк. Часа через два он доставит вас на центральную усадьбу колхоза. Быт и обратную дорогу обеспечит председатель колхоза Разыграев Иван Андреевич. Всего доброго вам.
– Так, тёзка, – обратился ко мне Юрий Васильевич, – в Доме Колхозника ждёт тебя обкомовский пропагандист. Зовут его Борис Моисеевич.
Дом Колхозника, или ночлежка, как его называли местные жители, находился неподалеку от райкома. Я подъехал на чистюльке. На крылечке ночлежки стоял невысокий, чуть-чуть повыше меня, мужичок с длинным лицом, выдающимся вперёд подбородком, косоватым ртом, обозначенным тонкими сероватыми губами. На первый взгляд лицо стоящего смотрелось уныло, но тёмные, юркие глаза, над которыми кустились чёрные, лохматые брови, придавали облику загадочность. Одет мужичок был в светло-серые брюки и синюю рубашку с красным в чёрную полоску галстуком. На сгибе левой руки пиджак, в правой чемодан. Я спрыгнул с телеги, подбежал к крыльцу и выкрикнул:
– Здрасте!
Мужичок посмотрел, спустился, подошёл ко мне и заговорил скрипучим голосом, причмокивая, немного картавя и приглушая твёрдые звуки:
– Ты тот мальтцик, цто припыл отвести меня в колхос «Красное Снамя»? А я Похрис Моисеитц. Как мне в тхранспорт устроиться, цтопы пыло утопно? Меня мосес насывать просто тятя Похря. – А как называть меня, тятя Похря не спросил.
Лектор из обкома оказался косноязычен, чего я, откровенно говоря, не ожидал. Но всё-таки мне удалось понять, что ему нужно. Рядом с ночлежкой находился продовольственный магазин, возле которого я нашёл небольшой ящик высотой около тридцати сантиметров. Ящик положил в конце телеги, вплотную к заставке, обложил соломой и накрыл сложенной пополам дерюжкой. На мой взгляд, получилось совсем неплохо. Тут можно сидеть, откинувшись на заставку. Опробовал, вроде нормально.
– Дядя Боря, вот, пожалуйста, садитесь на сиденье, – указал я на ящик. Лектор подошёл, погладил дерюгу, положил на неё пиджак, а рядом чемодан. Потом, ухватившись руками за нахлёстку, и поднимая ногу, пытался забраться в чистюльку. Но у него ничего не получалось. Я объяснил и даже показал ему, как сесть в телегу, как устроиться на сиденье.
– Я тостатоцно всрослый и мне не нуссно уциться ситеть, – с обидой произнёс тятя Похря. – Я говорил тепе, мальтцик-паренёк: пусть путет утопно. Вот я хотьцю – пусть путет утопно.
Поразмыслив, я снова отправился к магазину. Побродив на задворках, нашёл возле поленницы короткий сучковатый чурбан, притащил к чистюльке и поставил около заднего колеса.
– Борис Моисеевич, будьте любезны, с подставки вам будет удобно. – Обкомовский шиш подошёл, посмотрел, покачал кряж, встал на него, забрался в телегу и устроился на ящике.
– Вот теперь похряток, а меня тут сильно путет швырять?
– Нет, времени у нас ишо много. Политпросвет раньше пяти часов не начнётся, а теперя не боле полудня; спешить не будем, поедем тихонько, тряски не будет.
- Хорошо, поетем.
Я взял чурбан, бросил в телегу, запрыгнул сам, и мы тронулись.
Лошади домой идут охотнее: и направление знают, да и предчувствуют скорый отдых. Ездовому остаётся лишь следить, чтобы всё было в порядке. Ермак шёл исправно, а по хорошей дороге или при спуске без понуканий переходил на лёгкую трусцу.
Когда выехали из Красных Баков, лектор пожаловался, что не успел позавтракать, открыл чемодан, достал белую булку и вьюшку копчёной колбасы. Ножичком разрезал булку, порезал колбасу и сделал два бутерброда. Один положил на закрытый чемодан, а другой начал жевать, чавкая, как наш домашний боровок Хрюн. Соблазнительный запах колбасы витал над телегой. У меня невольно, как говорится, потекли слюнки, а тут ещё Ермак почему-то остановился. Я схватил кнут, зло хлестанул неповинную животину и заорал:
– Что, жрать захотел, сыть слепнёвая?
Ермак, как бы стыдясь, опустил голову и зашагал быстрее. А обкомовский пропагандист, доев бутерброды, вытащил из чемодана большой апельсин и начал чистить. Если колбасу и белый хлеб я раньше даже пробовал, то апельсин видел в первый раз. Когда тятя Похря чистил апельсин, а над чистюлькой плыл его аромат, я широко открыл рот: может, и вкус почувствую, – но кроме запаха конского пота не чувствовал ничего.
Тятя Похря, почистив апельсин, бросил шкурки на дорогу и начал поедать фрукт, одну дольку за другой. Вот тут у меня не хватило ни ума, ни такта, ни выдержки:
– Борис Моисеевич, зачем вы шкурки от апельсина выбросили? Я бы их лошади скормил.
– А я не претполакал, цто лошать люпит цитрусофые отхоты, конецно пы перетал тепе, цтопы лошатка покушала, – протцокал тятя Похря, заглатывая последнюю дольку апельсина.
Запах апельсина улетучился, а у меня осталось одно желание: быстрее доставить на место обкомовского шиша. Мы проехали мимо Чащихи, начинались коростихинские поля.
С правой стороны на поле рос овёс, который уже выкидывал метёлку. Овёс был густой, через зелёную поросль почва не просматривалась. Очевидно, делянка под посев была удобрена неплохо. Мой подопечный пропагандист, по-видимому, желая показать свои познания в сельском хозяйстве, проскрипел:
– Какой хороший лён, за ним хорошо ухазывали.
– Что вы, Борис Моисеевич, это не лён, это овёс.
– А цем они отлицяются?
– Изо льна штаны да рубахи шьют и масло жмут, а овсом лошадей кормят.
– Как рубахи, он зе трава?
– Из травы сначала полотно получают, а потом шьют всё, что нужно, – поведал я пропагандисту. Тятя Похря хотел, чтобы я объяснил ему, как из травы сделать полотно, но я отказался, сказав, что сам всего не знаю, и это была правда.
Но я понимаю одно: чтобы сшить штаны изо льна, надо много поработать. А вот как лектора или пропагандиста, не знающего сельского хозяйства, можно посылать с разъяснением политики правительства в деревню – не понимаю. Ведь там не простофили живут, вернее, жили. К сожалению, сейчас деревни в центральной России практически исчезают.
Дальше мы ехали молча. Я сидел на телеге, свесив ноги, ждал, когда Ермак прикатит нас в Субботино, благо он дорогу домой знал не хуже меня. А он, паршивец, пользуясь моим показным спокойствием и равнодушием, в низине перед въездом в Коростиху свернул вправо, остановился в луже и начал пить. Я озлился и вместо того, чтобы спрыгнуть с чистюльки, проверить состояние дороги на выезде из лужи, схватил кнут и кнутовищем ткнул мерину под хвост, чего лошади очень не любят. Ермак вскинул голову и сильно дёрнул повозку, но перед выездом из лужи оказался крутой берег, и телега после рывка, уткнувшись передними колёсами в преграду, резко остановилась.
Я совсем забыл о своём высокопоставленном подопечном и не обращал на него внимания. А обкомовский шиш вместо того, чтобы сидеть спокойно, зачем-то поднялся и в полный рост стоял возле ящика-сиденья. Когда телега внезапно остановилась, пропагандист шлёпнулся в грязную лужу лицом вниз, перевернулся, встал на колени и визгливо закричал:
– Мальцишка, хуликан, я стелался совсем кхрасный, веси меня томой в Корький, мне нато фанну, мне нато всё стирать!
Я напугался, думал, что он сильно ушибся или поранился. Подбежал:
– Дядя Боря, вы ничего себе не сломали?
– Нет, но как я пойту? Я весь кхрасный. Я сохрву политицеское мероприятие. Ты финофат, я нет.
– Не волнуйтесь, – сказал я, хотя сам беспокоился, боясь последствий неприятного случая. – Всё будет в порядке, мы успеем к политпросвету.
Я взял тятю Похрю под руку, проводил его до берега, усадил на дерюгу и принёс чемодан. Он вынул из чемодана серую футболку и чёрные сатиновые штаны с резинками на запястьях. Грязные брюки и рубаху с красным галстуком я свернул и положил в чистюльку, подумав: первый раз сюда грязь брошена.
После этого подошёл к Ермаку, отогнал от него назойливых слепней, попятил мерина назад, туда, где он пил воду, нашёл старую приколину, разрыхлил берег для выезда телеги, взял лошадь под уздцы и вывел на дорогу.
– Борис Моисеевич, прошу вас в повозку, здесь недалеко, скоро будем на месте.
Пропагандист, пробормотав что-то себе под нос, пошёл к чистюльке. Поехали дальше. Через полчаса я представил обкомовского лектора Басихе.
У Басихи, или Пелагии Трифоновны Басовой, постоянно проживали уполномоченные, ревизоры, агитаторы, всякие надзиратели, лекторы и прочие шиши из района или области, которые помогали колхозникам словом и ценным указанием рационально вести хозяйство. В колхозном складе Басиха получала продукты и стряпала этим помощникам обеды, какие мы видели не на каждый праздник.
– Тётя Пелаша, – так мы называли Басиху, – это лектор из обкома, Борис Моисеевич.
Басиха посмотрела на лектора:
– Давно жду. Я Пелагия Трифоновна.
Лектор хмуро глянул на неё, протянул свёрток с грязной одеждой:
– Это пы поцистить нато, а кута мне пойти?
Басиха показала на дверь. Тятя Похря взял чемодан и пошёл к дому, даже не посмотрев в мою сторону.
Басиха спросила:
– Какой-то раздрай у вас случился?
Я ей всё поведал, ни слова не сказал только о колбасе и апельсине.
– Да, не совсем ладно вышло, ну не переживай, всё обойдётся, – обнадёжила меня тётя Пелаша. – А его шмотки сейчас ополосну, просушу у жаровни да проглажу, лучше новых будут. Ну, обожди тут меня минутку, – сказала Басиха и пошла в избу. Вскоре она вернулась, подала мне небольшой узелок: – На, Юрик, перекуси, однако Мосейка поменьше слопает.
В узелке было два пирожка, два кусочка копчёной селёдки, кусок жареного мяса, две конфетки и большой кусок ржаного хлеба без всяких наполнителей. Принесённый домой подарок стал приятной неожиданностью к обеду для моих сестрёнок.
Одежду Мосейки, как окрестила Басиха тятю Похрю, она привела в полный порядок. Часов около пяти вечера пришёл бригадир, которому поручено было быть представителем колхоза при обкомовском пропагандисте. Политическое мероприятие тятя Похря не сорвал. Его тцоканье продолжалось более часа. Из агитационно-пропагандистской лекции я понял, что ферный утьценик тофариця Сталина, хрукофотитель китайской хрефолюции, тофариц Мао Тсетун фышфырнет амехриканскую махрионетку Тьцян Кайши ис Китая и наши трусья натцнут фостфикать сфетлое стание социалисма.
Тятю Похрю я больше не видел. В райком его отвёз сам Иван Андреевич на тарантасе.
Дня через три на конном дворе, утром, при распределении работ, бригадир сказал мне:
– Хорошо, Юрка, что тебе ишо пятнадцати нету, а то бы не только тебя, а и родителёв промурыжили. Председатель заверил Мосеича, что ты по глупости да неосторожности, а не специально его в калажину бултыхнул. А для убедительности он полбарана лектору в мешке подсунул.
Юрий Таланов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
