Тётка Тамара умерла, а Серёжке совсем не страшно. Вон она лежит в длинном и узком, оббитом чёрным ситчиком гробу в зале под образами. Лица её из дверей спальни не видно, лишь жёлтый длинный нос торчит, а по нему большущая зелёная муха ползает. Соседка через два двора, старая Анна Никифоровна сидит у гроба и то ли дремлет, то ли думает о чём-то своём, не видит муху, не отгоняет. И другие ничего не делают, только стоят и смотрят, иногда переговариваются шепотом между собой. А муха ползала, ползала и перелетела с тётки Тамариного носа на лоб Анны Никифоровны. Та встрепенулась наконец и отмахнулась рукой, покачнулась на стулке, чуть на пол не грохнулась. Смешно!
Серёжка отступил вглубь спальни и ничком упал на кровать. Плечи его вздрагивали от смеха.
В хате душно. За окном конец августа, солнце в зените. Жарища-а! Поникшие, серые от жары и пыли листья сирени начинали уже кое– где буреть, а на берёзе, что за забором в огороде, так вообще уже чуть ли не половина листьев в ярко– желтый цвет окрасились. Осень на носу, холода не за горами, дожди.
Где Серёжка будет жить в то время – Бог весть, как любила повторять умершая тётка Тамара. Серёжка ведь один остался на белом свете, как перст один (опять любимые тёткины выражения), ни отца у него нет, ни мамы, ни даже далёких родственников. Была вот одна тётка Тамара, не старая ещё, но померла неожиданно. Рак лёгких, говорят, у неё был. И что это за рак такой? Вот бы поглядеть на него хоть одним глазком, увидеть, как он пожирает человека изнутри. И как он попадает во внутрь – тоже интересно бы узнать. Вообще, на свете много интересного. Вот, например…
– Ты плачешь? Ну поплачь, поплачь, касатик, полегчает.
Серёжка ещё глубже вдавил лицо в подушку и плечи его затряслись сильнее. Он узнал голос уборщицы из промтоварного магазина бабушки Фроси – старушки уже совсем, но шустрой и очень доброй.
Серёжка почувствовал, как теплая, сухонькая ладошка старухи легла ему на затылок и легонько погладила волосы.
– Поплачь…
Серёжины покойные родители были детдомовцами. Они долгое время учились вместе, работали на химкомбинате в городе Воскресенске, что под Москвой, и погибли в один день от взрыва в цеху какого-то там то ли котла, то ли газового резервуара. Папа сразу умер, а мама ещё почти сутки от ожогов мучилась. Но схоронили их вместе, в одной могиле.
Из общежития, где они раньше жили, Серёжку забрала в село троюродная тётка мамы, которая невесть откуда объявилась – или с Камчатки, или с Сахалина и купила себе хату на Белгородчине. Десятки лет о ней не было ни слуху, и вот объявилась.
Два с половиной года назад, когда погибли родители, Серёжке семь лет исполнилось, и он должен был через лето в школу идти. Тётке Тамаре тогда пятьдесят четыре было, но выглядела она гораздо старше – лицо всё в морщинах, тёмное, фигура сухощавая и чуть сгорбленная. Но особенно губы тётку портили – синие и очень тонкие. Жалобы на какие-то свои болезни у неё были постоянно.
Из-за этих её болезней и Серёжке часто «на орехи» доставалось. Нет, нельзя сказать, что она была постоянно как-то по-особенному зла, но частые вспышки гнева, переходившие порой в истерию, делали жизнь Серёжки нервной, а временами опасной. Потом, правда, тётка каялась, плакала, пыталась приласкать обиженного. Но проходило совсем немного времени и тётка вновь срывалась с цепи. В такие моменты у неё начинала идти горлом кровь, и когда тётка пыталась кричать, кровь разбрызгивалась вокруг, в том числе и попадала на Серёжку.
Бабушка Фрося частенько навещала их дом, нет-нет, да и говорила тётке укоризненно:
– Скаженная ты, девка. Во зле не ведаешь, што творишь. Так ведь до греха недалече. Угробишь пацана ни за понюшку табаку.
Тётка в ответ только черными своими глазами зыркала и губы синюшные поджимала.
Питались они, как считала сама тётка, «так себе», что называется, с хлеба на квас перебивались. Мясо и рыба только по великим праздникам на столе были. А то всё в основном картошка, суп, да каша какая-нибудь, чаще всего пшенка.
Тётке жирное противопоказано было, да она и без того в еде непривередливой была. К тому и Серёжку приучала.
– Обвыкайся, – говаривала она бывало, – тебя в жизни впереди не пряники медовые ждут, дай Бог, чтобы хлеба вволю было. Образованием хорошим я тебя обеспечить не могу, не за что, да и не доживу я до тех золотых дней, когда ты в люди выйдешь.
Серёжка слушал, согласно кивал головой, а сам вспоминал, как им в школьной столовой и котлетки, и конфетки и даже мороженое иногда давали.
– Знаешь пословицу, – продолжала учить уму разуму тётка – кушай тюрю Яша, молочка-то нет.
– Не пословица это, а присказка,– поправлял Серёжка.
Тётка отмахивалась:
– Какая разница, главное, что умно сказано.
Так и прожили без малого три года: Серёжка в школу бегал, тётка летом в огороде ковырялась, зимой с бабушкой Фросей кости соседям мыла, да про болезни свои разговоры разговаривала. В последнее время, правда, она чаще лежала. Иной раз Серёжке за неё даже приходилось стряпать: картошку там сварить, или поджарить, кашу постную в духовке в чугунке запарить. Но это всё не тяжело было, даже интересно. Страшно, когда тётка в кашле заходилась, и кровь из-под тряпицы иногда во все стороны летела.
Серёжку отвлёк от невесёлых мыслей дребезжащий козлиный голос настоятеля местной церкви отца Фаддея, который ввалился в дом вместе с двумя певчими отпевать усопшую. Был батюшка, несмотря на свои невеликие ещё лета, весьма дороден, высок, но волосяной покров на голове и лице имел скудный, а голос – жидкий. Винцом он особо не увлекался, был приветлив и обходителен. За те полтора года, что прослужил отец Фаддей в местной церкви, о нём никто ни разу худого слова не сказал. Даже мужики и парни, которые при встрече всегда первыми здоровались с ним, а некоторые любили ещё и поговорить на «вольные темы».
Серёжка опять чуть ли не рассмеялся во весь голос, когда огромный священнослужитель тоненько заблеял молитву и широко замахал густо дымящим кадилом. Две пожилые тётеньки, пришедшие с ним, подхватили молитву дружно и ловко.
В доме стало ещё труднее дышать.
Серёжка быстрее задёрнул тяжелую серую занавеску, что была в спальне вместо двери в зал, сел за старый, шаткий, покрытый рыжей клеёнкой стол, что стоял у окна впритык к стене и стал смотреть на улицу.
Там не было ни единой живой души, если не считать трёх купавшихся в пыли кур, да ещё воробья, нашедшего себе тенёчек на одной из веток сирени. Солнце уже перевалило свой зенит, но жарило по– прежнему изо всех сил.
Серёжка вдруг вспомнил, как Наташка Кириленко из их класса, хвастунья и ябеда, но хорошо игравшая в волейбол, рассказывала прошлой зимой в школе, что её мама, когда хоронили дедушку, написала письмо за несколько лет до того умершей бабушке и положила в дедушкин гроб. Наташка хвасталась, что бабушка на том свете это письмо получила. Когда Наташку спрашивали, откуда ей известно, что до бабушки письмо действительно дошло, она отвечала запальчиво:
– Оттуда! – и показывала язык.
Девочки все до одной верили Наташке, а пацаны некоторые сомневались и говорили, что Наташка всё врёт потому, как на том свете темень – хоть глаз выколи и прочитать письмо под землёй нет никакой возможности.
Серёжка верил. Он верил Наташке ещё и потому, что она хоть и хвастунья, но училась хорошо, иногда даже Серёжке помогала во время контрольных некоторые задачки решать. Порешает всё своё сначала, а потом и ему, соседу по парте, помогает.
Вспомнив про Наташку, Серёжка очень захотел её увидеть, хотя знал: почти до конца месяца это нереально, уехала Наташка на днях со старшей сестрой в гости к родственникам в Санкт– Петербург.
Батюшка с певчими продолжали в зале читать молитву над умершей тёткой, во дворе неожиданно заполошно закудахтала соскочившая, наверное, из гнезда, курица и её вопль подхватил тощий, белый с желтизной петух с большим красным гребнем, свалившимся на бок. Петух выскочил из-под крыльца и орал так, как будто это не курица, а он сам неожиданно снёс яйцо и теперь на радостях старался как можно громче оповестить об этом округу.
– Шалопутный, – прошептал чуть слышно Серёжка и полез в школьный рюкзак за шариковой ручкой.
Достал из рюкзака заодно и черновую тетрадь с несколькими чистыми ещё листками.
Прежде чем написать первое слово он долго и сосредоточенно смотрел в окошко, думал.
«Дорогие мои папочка и мамочка, – написал он. Опять подумал, зачеркнул «дорогие» и сверху вывел «любимые».– Тётка Тамара умерла вчера от крови и по ней муха в гробу ползает. Я не знаю, с кем я теперь буду жить. Я никому не нужен. Бабушка Фрося сказала, что меня в детдом, наверное, определят. Она бы меня взяла к себе, да старенька уже, ей не разрешат, и пенсия у ней такая, что только ей самой, да мухам на еду хватает. Говорят, в детдоме страшно и никто никому не нужен. А я есть хочу, с самого утра только чайку с хлебцем поел, всем некогда, тётку Тамару хотят хоронить. Мамочка и папочка, если вы там у себя увидите Бога, попросите его, чтобы он помог мне потому, что мне помочь больше некому. Я буду ждать. Я вас очень люблю».
Серёжка задумался: чтобы ещё написать? Но ничего больше не придумал, вырвал листок из тетрадки и вчетверо сложил его.
От дома до кладбища было не более километра. Проводить усопшую в последний путь собралось считанное количество человек: тётку, в силу её болезни и характера, в селе «особенно не праздновали», жила она здесь мало, да и к тому же, конец августа – время жарких огородо-полевых работ.
Кроме шести достаточно престарелых мужчин – «копачей» (они и гроб несли и ямку копали), за гробом шли десяток женщин, да ещё Серёжка с бабушкой Фросей. Серёжка специально упросил бабушку приотстать немножко и сказал потихоньку:
– Бабань, а я маме с папой письмо написал.
– Ага, ага, дитятко, хорошо, – закивала согласно головой бабушка Фрося, думая о чём-то своём. А потом аж остановилась испуганно: – Как написал? Куда? – спросила она и на её красных, подслеповатых глазах появились слезинки.
– Я не знаю, как мне тётке Тамаре его в гроб положить.
Старуха стояла, слёз на её глазах становилось всё больше, она их не вытирала, а лишь прикрыла рот ладонью левой руки, словно придавливала крик, который в любую секунду готов был вырваться из этого самого рта.
– Господи Исусе Христе,– наконец нашлась она и дрожащей рукой перекрестилась три раза сама и перекрестила Серёжку,– Горемыка ты несчастный и кто же это тебя надоумил писать, ай сам придумал?
Серёжка насупился. Он испугался и подумал, что зря рассказал старухе про письмо – теперь она ни за что не разрешит его положить в гроб к тётке.
– И где это письмо?
Серёжка молчал.
– Что же ты молчишь? Давай письмо, и я его незаметно в гроб суну. Не бойся, никто не узнает!
Серёжка недоверчиво посмотрел в глаза бабушке.
– Не бойся, не бойся, дитятко, сделаю всё как надо.
Бабушка Фрося перекрестилась и взяла четвертушку бумаги из потных и грязных Серёжиных рук.
Перед тем, как накрыть гроб крышкой и начать вколачивать в него гвозди, один из копачей грубо подтолкнул Серёжку в спину.
– Чего стоишь, сияешь, как медный самовар? Иди с тёткой попрощайся,– выдохнул он едким вонючим перегаром.
Серёжка попятился назад, готовый расплакаться, он боялся покойников. Вступилась за него бабушка Фрося.
– Чего пужаешь дитёнка, непутёвая голова, – напустилась она на копача.– Видишь, он и так ни жив, ни мёртв стоит.
И пригорнула Серёжку к себе.
Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку, в гроб к тётке его письмо и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Когда над тёткиной могилой поставили большой, жёлтый, деревянный крест и все потихоньку потянулись с кладбища к поминальному столу, который был накрыт в их подворье. Серёжка стоял у могилки и думал: передала ли тётка письмо родителям? То-то они, поди, сейчас радуются за него! Ведь когда они погибли, Серёжка ещё в школу не ходил и писать не мог, а теперь….
– Папочка, мамочка, я вас очень люблю,– сказал Серёжка и впервые с момента тёткиной смерти заплакал. Плакал он долго, навзрыд: ему очень не хотелось в детский дом.
Александр Тарасов (г. Шебекино)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
