От того, насколько неожиданно и громко был задан вопрос, Гусев вздрогнул.
– Да, да, пожалуйста, – несколько хрипловато и растерянно проговорил он и чуть подвинулся на скамейке.
Рослый, немного полноватый для своих лет тридцати, мужчина не сел, рухнул рядом с Гусевым, закинув ногу на ногу. И сразу же в сухой, жаркий, настоянный на хвое воздух, вклинился густой, резкий и оттого особенно неприятный сивушный дух.
«И как они пьют в такую жару?» -Гусев невольно отодвинулся еще дальше от непрошенного соседа и стал внимательно следить за внучком, который ковырял щепочкой в песке под сосной.
Жарища в тот день стояла действительно невыносимая. Вообще, весь июнь солнце палило, как в Африке: до плюс 32-34 градусов в тени доходило. И даже в парке, где любил гулять каждый день Гусев с внуком, спастись от нее было очень и очень непросто.
– Твой пацан?
И вновь от неожиданности и грубоватости голоса Гусев вздрогнул и повернулся к соседу.
– Пацан, спрашиваю, твой?
В лицо Гусева плеснулась очередная густая порция перегара.
– Да, мой. Внук.
– А ты сам-то на пенсии, что ли?
– Да, на пенсии, – улыбнулся Гусев, – а что?
– Ничего….Просто.
Молодой человек откинулся на спинку скамейки и раскинул руки по всей ее длине.
– А я вот сегодня родительских прав лишился…
Несколько секунд сидели молча. Гусев не знал как ему реагировать на подобную откровенность незнакомого собеседника, ждал, когда тот вновь что-нибудь скажет.
– Сам по доброй воле, считай, от сына отказался… Игорек мой примерно такого же возраста, как и твой внук – четыре годика недавно исполнилось.
– А почему отказался? – тихо спросил Гусев и заметил, что, несмотря на запах, собеседник его, в общем-то трезв, и глаза его если чем и были заполнены, так это печалью.
– О-о, это долгая басня. Но если коротко, то дела обстоят таким образом. Два года назад развелся я с женой. Вернее, ушла от меня она сама к более богатому. Бизнесмену, так сказать. Как они там живут, честно скажу: не знаю. Но, видимо, неплохо, коль она от меня ни алиментов, ни другой какой заразы не требовала. Правда, до поры, до времени. А в последнее время все стала диктовать, чтобы отказался я от сына. Я поначалу – ни в какую! А она: «Не откажешься – подам на алименты. И вообще, Игорю нужен настоящий отец, такой как Алик». Алик – это её теперешний муж. «Он и фамилию его носить будет, и наследником станет. А что ты сможешь сыну дать?». Подумал я, подумал, действительно: ну, что я могу! Квартира у меня однокомнатная, получаю по нынешним временам всего ничего. Если же она, курва, еще и алименты начнет драть! В общем, подписал я нужную ей бумагу и с сегодняшнего дня лишился родительских прав.
Закончив короткую исповедь, рассказчик закурил.
– Как ты, отец, думаешь: прав я или нет в своем поступке?– обратился он вновь к Гусеву, пряча зажигалку в боковой карман рубашки.
Гусев ответил не сразу. Молодой человек долго ждал и, видимо, потерял терпение или, посчитав, что собеседник не услышал по какой-либо причине его вопроса, вновь спросил:
– Ну, так как ты думаешь: прав я или нет?
– На этот вопрос я не смогу тебе ответить, – честно признался Гусев, – Но, если желаешь, расскажу одну историю…
– Причем здесь какая – то история? – возмутился молодой человек, – Я ему про Фому, а он мне про Ерему.
– Не горячись, – неожиданно для самого себя, переходя на «ты», спокойно и как-то грустно произнес Гусев, – Не горячись, послушай… А впрочем…Не хочешь – не надо.
– Ладно, валяй, – смиловался молодой человек, – буду слушать. Все равно делать не хрен. Валяй! Ну, что ты на меня так смотришь? Рассказывай!
Гусев молчал. Видно было, что он что-то обдумывал.
– Ну, ты думаешь начинать?
– Давно это было, – начал рассказ Гусев, – Давно. Сразу после войны.
– После какой войны? – перебил его с улыбкой молодой человек,– после какой: финской, отечественной, афганской, чеченской?
– В 1945 году это было, – серьезно, не принимая подначки, пояснил Гусев, и продолжил:
– Летом, примерно в это время, как сейчас, демобилизовавшись, приехал из Германии домой молодой офицер– фронтовик. А жил он в селе. Большом селе, где был у него свой дом, жена, двое детишек. Вернее, когда он на фронт уходил, то оставил четырехлетнего сынишку и беременную жену. Пока молодой человек, назовем его Юрий, воевал, жена родила ему дочь, которой к концу войны было уже четыре года. То есть, получалось так: оставлял Юрий жену и четырехлетнего сына, а встретить его должны были жена, восьмилетний сын и четырехлетняя дочь.
Семья! Как ждал Юрий момента встречи с ней! Сколько раз на фронте в сладких мечтах представлял он, как младшенькая, стесняясь «чужого» дяди.. Эх, да мало ли еще о чем мечтал солдат в тяжелейшие минуты своей жизни! И вот мечты сбываются – он на родине!
Однако, жизнь…
Гусев закашлялся. Кашлял он долго, надсадно, так, как кашляют только пожилые люди, заядлые курильщики с многолетним стажем. Потом, когда кашель утих, Гусев, с трудом буркнув «извини», долго молчал, вытирая платком вспотевшие лицо и шею.
– В общем, все произошло не так, как о том думал Юрий.
Жену он дома не застал – на сенокосе была. Дети тоже никакой радости при его появлении не высказали. Более того, поднятые с постели – Юрий приехал рано утром– они хмуро и подозрительно смотрели на шумного, смеющегося без конца дядьку, жались в испуге друг к другу. И было их почему-то трое.
– А это еще что за пузырь у нас ночует?
Юрий ласково и игриво пощекотал под мышкой у белобрысого, светлоглазого мальчугана лет двух, и тот вдруг звонко и весело рассмеялся.
– Так ты чей, герой? – не переставая улыбаться и подбрасывать малыша, снова спросил Юрий.
– Это блатиска мой…Кузька.
Аленка, сама, видимо, не ожидавшая от себя такой прыти, тотчас спряталась за спину старшего брата, который сидел на кровати, свесив ноги, и хмуро смотрел на Юрия.
– Да ну! И где ж вы его откопали такого? – не переставая улыбаться, притворно удивился Юрий.
Аленка снова высунулась из-за спины брата.
– Мы его не выкапывали. Его мамка наша выродила. Вот! – выпалила она скороговоркой.
Что было дальше в тот день, Юрий помнит плохо. Отрывочные, какие-то кусочные, эпизоды всплывали потом в памяти. Помнит, что почему-то отчаянно и жутко кричал светлоглазый мальчишка. Помнит, как бил его, Юрия, по рукам и груди кочергой старший сын. Помнит, как прибежала с сенокоса растрепанная, страшная в своей худобе и слезах, жена. И еще ударившая по сердцу и, словно оторвавшая его фраза – «Родила от немца!»
Жутко вспоминать то время. На фронте, при форсировании Днепра под непрестанным пулеметным огнем, под, казалось, бесконечными бомбовыми ударами, было Юрию легче, чем в первые месяцы после возвращения домой.
«Родила от немца!». Юрий сходил с ума от горя. Жил он сам, в почти пустой, крытой под солому хатенке, которая пустовала еще с 41 года после смерти его тетки, и в которую попал, сам не помня как, в тот черный для себя день.
Работать Юрий стал председателем сельского совета.
Но ни работа, которой была чертова прорва и в которую Юрий бросился, словно в омут, ни грешная злая любовь со Стешкой Кротовой, женой безногого и слепого соседа, ничто не спасало от душевных мук.
«Родила от немца!». Господи, за что же такое наказание? От черта, от дьявола, в конце концов, от того же Гришки Кротова бы родила – можно бы понять и простить. Но от фашиста! Врага! И кто?! Наталья, которой он всегда верил больше, чем самому себе.
В те дни Юрию казалось, что над ним смеется все село. Особенно мужики: вида не показывают, но в душе! «Родила от немца!»
– Ну и что же, что родила? Ну и что же, что от немца? – взорвалась однажды Стешка и вскочила с постели, – а если с голоду дети пухли, а войне ни конца, ни краю не видно было! А если немец – человек, да еще и корову дал! А если… Ай, да что вы, мужичье, можете понимать!
Стешка путалась в рукавах большого для нее платья – подарок Юрия.
– Кто: немец, фашист – человек? – опешил Юрий.
– Были и среди них люди!
– Ладно, пусть были. Но необязательно было подставляться, рожать от них… Тем более в такой ситуации.
– Вот именно, Юрочка, ситуация и заставила бедолагу идти на все тяжкое. Корову еще первые немцы забрали, запасов в доме никаких. Чем было жить? А то, что родила, так то … как Бог дал.
– Нет, Стеша, – Юрий горько усмехнулся,– не Бог, а враг твой и мой – фашист! И еще: ей что одной так трудно было? А другим легче?
– Повторяю: ей досталось больше всех. Да и вспомни: много ли ты сам ей запасов оставил, когда на фронт уходил? Ай, да что там с тобой говорить!
Стешка ушла, тихонько притворив дверь.
Так мучился Юрий примерно с полгода.
В новом 1946 году, в самые крещенские морозы, однажды рано утром пришлось Юрию идти на работу. Холодина на дворе стояла такая, что воробьи на лету замерзали. Юрию, правда, мороз был не страшен: в длинном, ниже колен, овчинном полушубке и новых валенках он чувствовал себя, как у Христа за пазухой.
Продвигаясь не спеша в сторону сельсовета, не дойдя до него метров сто, вдруг увидел Юрий, что навстречу ему двигается невысокая детская фигура с большими салазками. «Да это же Алешка мой!» – кольнуло в груди у Юрия, и он быстрее зашагал навстречу.
Действительно, то был Алешка. И не один, а со светлоглазым немчонком на салазках. Одет немчонок был в непонятное тряпье, сверху повязан шерстяным платком, обут в огромные резиновые сапоги. Сидел он на какой-то невысокой серой куче.
Ненамного лучше был одет и Алешка. Правда, сапоги на нем были кирзовые.
– Сынок, ты откуда?
Алешка молчал. Испуганный немчонок зашевелился, попытался сползти с санок. Ему это не удалось, он упал и заплакал. Алешка бросился на помощь братишке. «Не бойся, Кузь, не бойся, маленький, он тебя больше не тронет», – приговаривал он и сам плакал.
– Сынок, да что ты…. – Юрий кинулся было помогать сыну.
– Уйди, проклятый, убью! – тонким срывающимся голосом закричал Алешка и схватил с салазок темную каменюку.
– Сынок…
– Убью…
Захлебываясь в слезах, Алешка поволок санки с братишкой дальше.
На работу в тот день Юрий не попал. Он вернулся домой, упал, не раздеваясь, на кровать и пролежал так целые сутки.
Не пришел Юрий на работу и на второй день.
Вечером к нему прибежала Стешка.
– Юр, ты, чай, заболел?
И Юрий рассказал ей все.
– Дурак ты, дурак, – плача вместе с ним, заругалась Стешка, – чего ты себя палишь? Чего ты своей душе спокою не даешь? Иди домой! К жене, к детям иди. Иначе всю свою жизнь вот так вот мучиться будешь.
– Ты представляешь: убью, говорит, – всхлипывал Юрий, – а у самого в чем только душа держится. И тот сидит: морозище какой, а он в резиновых сапогах! И почему-то в таких больших.
– Морозище! В резиновых сапогах!.. Больших… – ругалась Стешка,– а где – же Наташка ему хромовые возьмет? Ты дашь?
Юрий задохнулся на всхлипе.
– В большие сапоги Наташка ребенку соломки напихала, да тряпья побольше, чтобы теплее было, – объяснила Стешка, чуть понизив голос. А потом, чуть помолчав, сказал совсем тихо:
– К тому же на него другие и не наденешь после того, что ты над ним сделал.
– Я.. А что я сделал? – испуганно вскинулся Юрий.
– Иди домой – все узнаешь.
Домой Юрий пошел только лишь через неделю. Все боялся, не решался – мучился. И вот решился.
Не буду долго рассказывать, что там и как было, но только остался Юрий с тех пор в семье навсегда.
Гусев, закончив повествование, полез было в карман за папиросами, но молодой человек опередил его – высмыкнул из своей пачки сигарету с фильтром, щелкнул зажигалкой, подождал, пока Гусев сделает несколько жадных затяжек. По его лицу было видно, что любопытство гложет его, и он никак с ним не может справиться.
– Ну, так что этот Юрий с пацаном-то сделал? – наконец, не выдержав, спросил он у Гусева,– и куда они в то зимнее время с санками шли?
Гусев, не торопясь, докурил.
– Детишки в то утро на железнодорожную станцию ходили. Она в полутора километрах от села находилась. Там почти каждый день с паровозов отработанный уголь – шлак – выбрасывали. Дети его через сито просевали и тем топили дома плиту.
– Ну, а с пацаном-то, с пацаном что?
– А что с пацаном… Мальчонку тогда Юрий подкинуть подкинул, а поймать – не поймал. Он упал, да на какой-то там чугунок. Ножонку сильно повредил. Да еще Юрий его в сердцах, говорят, ногой пнул... С тех пор Кузьма прихрамывает, хотя ему уже за семьдесят.
– Ну и где эти Кузьма, Алешка и другие живут теперь? – неуемничал в своем любопытстве молодой человек.
– Почти все здесь в нашем городе живут, из села давно уехали, – ответил Гусев, – кроме тех, конечно, кто умер и ….
Гусев не договорил. Его перебил внук:
– Дедунь, я бабочку поймал, а она обедать цветочком не хочет, – капризно закричал он.
– Зря не хочет. Пора уже ей обедать. И нам с тобой пора. Пойдем, милый.
Гусев тяжело поднялся со скамейки и, сильно сутулясь, слегка припадая на левую ногу, медленно пошел в сторону внучонка.
Молодой человек, оставшийся сидеть на скамейке, долго и внимательно смотрел ему в спину, о чем-то думал.
В парке стояла почти абсолютная тишина. Стало еще жарче. Взявшись за руки, старик и ребенок по асфальтированной дорожке уходили все дальше и дальше.
Молодой человек остался один.
Александр Тарасов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
