Семен Апанасенко был безотцовщиной. Нагуляла ветреная мать его в семнадцатилетнем возрасте с одним из многочисленных командировочных, бросила на руки своей сорокалетней родительнице Анне Николаевне, а сама завеялась сначала на Байкало-Амурскую магистраль, а потом куда-то на север к золотодобытчикам, и домой прибыла, когда Семен уже во второй класс бегал. Была она заметно потрепанной жизнью, с большим количеством косметики на лице, как оказалось, не совсем здоровой.
Всего богатства при ней – коричневый кожаный чемодан полный модного женского тряпья, да побрякушки в ушах и на пальцах обеих рук. Денег что у нее на тот момент водились, едва хватило потом на два месяца. Ну, да и то, слава Богу!
Семен первое время дичился матери, тяжело и неохотно шел с ней на контакт, хотя она буквально стелилась перед ним, явно заискивала, пыталась удовлетворить все его прихоти.
– Ты мне мальчишку не развращай своими подачками,– злилась Анна Николаевна, – у тебя семь пятниц на неделе. Неизвестно какую ты завтра фортель выкинешь, а то, может, вильнешь хвостом и умчишься опять куда-нибудь, а мне с ребенком потом мучаться. Не развращай!
– Никуда я больше не поеду. Наездилась! – огрызалась мать Семена и смешно притопывала при этом ногой.
– Свежо придание…
Как показало время, мать в течение десятков лет из родного городка никуда не дергалась. Анна Николаевна устроила дочь в одну из школ, где сама преподавала в начальных классах, сначала техничкой, а потом, когда место освободилось, ее перевели в охрану. Работа не пыльная и зарплата сносная.
Так и жилы: мать и бабушка работали, а Семен учился. Вернее – мучался. Ни одна наука ему в голову не лезла, он и не старался, во время уроков не вникал в то, о чем говорили учителя, думал о своем, к домашним заданиям относился спрохвола.
– Быть тебе ассенизатором! – сердилась бабушка. – Бестолочь ты и лентяй, каких свет не видывал!
Семен молчал.
– И ассенизаторы живут не хуже других! – льстила Семену мать и притоптывала ногой.
Семену за мать было стыдно, в школе за ней прилепилось прозвище «топотуха», она об этом знала, Семен ни один раз слезно просил ее перестать «заниматься клоунадой», она обещала, но забывала о своих обещаниях, отказаться от глупой привычки было выше ее сил.
И Семен еще больше за это ее не любил.
Но это все, как говорила Анна Николаевна, были цветочки, ягодки были впереди, после того, как неожиданно умерла сама Анна Николаевна. Умерла она «на ногах», то есть пришла домой, легла на диван в зале, прикрыла глаза согнутой в локте рукой, как она всегда любила это делать, и затихла.
Семен с приятелем Артемом в то время в спальне бумагу резали и клеили – змея пытались мастерить, когда бабушка умерла – не видели. И когда гулять на улицу выходили – тоже не обратили на нее внимание. И только когда мать с работы пришла, все выяснилось.
Организацию похорон взяла на себя школа, все было честь по чести и место хорошее на кладбище выбрали, и народу из школы было много, и поминальный обед в школьной столовой не подкачал.
Зато подкачала мать Семена: именно на похоронах он впервые увидел ее пьяной. После своего возвращения домой из дальних странствий она вообще не пила, у нее были проблемы с почками и, как она сама уверяла, пить спиртное ей было категорически запрещено врачами.
– Я свою бочку вина уже выпила,– это тоже были ее слова.
На похоронах она вела себя безобразно: ко всем приставала, пыталась кому-то что-то доказать, без конца притопывала ногой. Ее с трудом уговорили садиться в машину, чтобы отвезти домой. По дороге она окончательно опьянела и на четвертый этаж, в квартиру ее пришлось чуть ли не на руках заносить. Дома тоже долго не могла успокоиться, плакала, пыталась звонить по телефону какому-то Евгению, но он не отвечал, она вновь плакала, в конце концов улеглась на паласе посреди комнаты, уснула.
Двоюродная сестра покойной Анны Николаевны Елизавета Аркадьевна по просьбе Семена осталась тогда ночевать в их квартире.
Елизавета Аркадьевна была человеком набожным, вера в Бога для нее была на первом месте. Примерно лет десять уже после того, как вышла на пенсию, она пристроилась служить в одном из храмов города. Она была доброй женщиной, не зря, наверное, долгие годы трудилась в соцзащите, детей своих Бог не дал, муж умер в молодые еще годы от тяжелой болезни, и потому всю свою нерастраченную любовь и доброту Елизавета Аркадьевна отдавала чужим людям, иногда даже едва знакомым, которые нуждались в любви, доброте и участии.
А таких было много. Очень много. Особенно в девяностые годы прошлого столетия, когда мир для тех, кто мыслил по-советски, перевернулся с ног на голову и все, что совсем недавно еще считалось преступным и предосудительным, за что нещадно карало и осуждало не столько светское общество, сколько духовенство, превратилось вдруг в идеал, в мечту, которую во что бы то ни стало нужно было осуществлять. На такие кульбиты судьбы способны были немногие, но именно они и стали диктовать свои условия.
В храмы и при советской власти ходило много людей, но то, в основном, были люди пожилые, чаще женщины, не совсем здоровые или потерявшие веру в человека и потому вынужденные обращаться за Божьей помощью.
В девяностые годы храмы стали буквально трещать по швам от желающих укрыться под крылом у Бога. Пример подавали бывшие ярые атеисты – безбожники самых высоких рангов, которые два– три года назад еще лишали партийных билетов тех, кто осмеливался крестить своих детей или носил на шее крестик. Теперь недавние хулители и гонители Бога сами смиренно стояли в церквах и храмах со свечками в руках перед святыми ликами и призывали других делать то же самое. Верить в Бога стало модным.
Покойная Анна Николаевна, которая в Бога не верила, глядя в экран телевизора и видя там президента Бориса Ельцина со свечкой, как – то изрекла:
– Бес в храме! Это что– то новое.
Однако хорошо уже было то, что те, кто развалил Советский Союз и теперь разворовывали и разваливали Россию, начали строить храмы. В небольшом городке, где жил Семен, таких храмов за короткое время построили целых три. В один из них и ходила на службу его двоюродная бабушка Елизавета Аркадьевна.
После смерти Анны Николаевны Семен совсем отбился от рук, учился все хуже и хуже, часто пропускал занятия, пристрастился к воровству. Он тащил все, что попадало ему под руку, в том числе деньги у одноклассников. Его срамили за это на линейке перед всей школой, наказывали учителя, нещадно били ученики, упрекала и плакала мать.
Мать, после того, как напилась до полусмерти на похоронах, долго болела, в больнице даже неделю лежала, после чего еще больше похудела, осунулась и стала более нервной. Однако, с выпивкой, как она сама выразилась, завязала до гробовой доски.
– И то благо,– похвалила ее Елизавета Аркадьевна, – выпивка – не Божье дело, то дьявол человека зельем искушает. А ты, милая, займись – ка лучше сыном, а то он, не ровен час, до тюрьмы докатиться.
– А что я могу сделать, если он меня ни в грош не ставит? – топала ногой мать. – Он, глянь, каким бугаем уже стал. Восьмой класс заканчивает.
– А после восьмого чем будет заниматься, в ремесленное пойдет?
– А куда же еще ему?
Елизавета Аркадьевна печально качала головой.
II
Настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы протоирей Игнатий Кулик очень не любил вспоминать своего прошлого. При необходимости отделывался общими фразами: родился, крестился, учился, служил в армии… Однако, за скучным и сухим перечислением этапов его пятидесятитрехлетней жизни скрывалась насыщенная довольно бурными событиями биография. Был он мужчина дородный, осанистый, с курчавой черной, как смоль бородой и такими же волосами. Красные, сочные губы и карие молодо блестевшие глаза выдавали в нем человека здорового, запрограммированного природой на долгие лета безмятежной жизни. Ему бы артистом быть, благо Господь наделил его густым баритоном, но жизнь распорядилась так, что пришлось Игнатию не со сцены модные песни петь, не молодых восторженных поклонниц развлекать, а по большей части пожилым да несчастным женщинам святые истины проповедовать.
Человек предполагает, а Бог располагает. Сия истина легла медом когда– то Игнатию на сердце, ибо за нею он был, как за каменной стеной, то есть, защищен был от всяких душевных терзаний и смут, любых нападок со стороны своих недоброжелателей.
Отец Игнатия был родом откуда-то из – под Ивано Франковска, то на западной Украине. Был он человеком властным, твердым в своих убеждениях и немногословным. Сам не имевшим хорошего образования, всю жизнь работавшим каменщиком, он страстно желал «выучить на инженера» сына.
– Учись, постреленок,– бесперечь талдычил он Игнатию.– Постигай прилежно науки, а то будешь как я на ветру, да на морозе горб гнуть, нужду трепать.
– Ты же не треплешь нужду, почему я ее трепать буду? – пробовал было возразить Игнатий однажды, когда подрос, и получил такой подзатыльник, что торчмя головой кухонные двери отворил.
Легко сказать: учись! А как тут учиться, ежели клуб был под боком, а там каждый день то один концерт, то другой, то третий, да девчата – одна другой краше – на сцене юбки колоколом раздувают, когда пляшут. Глядишь на них и в пот тебя бросает, да мысли сладкие гурьбой в голову лезут.
А еще фильмы по телеку такие завлекательные день и ночь крутят, тут не то, что про учебу, про еду вспоминать не хочется. Хотя поесть хорошо Игнатий с малолетства любил. Особенно молоко литрами мог пить.
Отец Игнатия попал на в Россию случайно, уговорили его товарищи на заработки к москалям податься, он согласился, рискнул, рассчитывал один сезон поработать и домой с карманом денег вернуться. Но тут, вдруг, Наталья ему голову вскружила, дивчина – кровь с молоком, да заботливая, да ласковая. И осел хохол на чужой земле, хату здесь добротную построил, детей с Натальей нарожали, хозяйство завели.
У Игнатия младшая сестра еще была, жила, как сыр в масле каталась, ее воспитанием отец сроду не занимался, на откуп жене отдал. Зато Игнатия, ох и бузовал он до поры до времени, пока Игнатий сам в силу не вошел, сдачи давать не начал. А там и армия.
Есть люди везучие, куда не ступнут – везде им счастье. Игнатий был не из таких, за ним неприятности по пятам ходили.
Служил Игнатий в Белоруссии, в ракетных войсках стратегического назначения. Дивизион их в лесу стоял. Глухомань! За два года службы он ни одного гражданского человека там не увидел, ни разу его в увольнение в ближайший городок не отпустили. А все потому, что любил он выпить. И не столько пил, сколько попадался. Командир батареи майор Гладких любил повторять:
– Бьют не за то, что бедокуришь, а за то, что попадаешься.
Игнат почти всегда попадался: привезут ребята с воли водяры, все пьют гуртом, всем только кайф от этого, а Игнатий обязательно то на какого либо офицера наткнется, то драку с кем-нибудь из салаг затеет. И его на гауптвахту. По три дня на гауптвахте сидел, по пять, один раз даже десять впаяли. Все из-за того, что спер он у одного из салаг два рубля, пропил их, а кто-то видел и стукнул начальству на него.
В общем, не служба, а каторга была у Игнатия, еле дождался он дембеля, а то временами так тоскливо было, что он лыжи вострил из части сбежать. Но Бог милостлив, укрепил Игнатия, не дал совершить ему опрометчивый поступок.
После демобилизации на гражданке жизнь тоже не медом оказалась: домой Игнатий возвращаться не стал, завербовался в Игарку, думал деньжат там подшибить. Не получилось. Он тогда с Игарки в Красноярский край рванул, на лесосплав прибился. Но и там не срослось: работа тяжелая, опасная, условия жизни каторжные, а зарплата…. Игнатий явно на большее рассчитывал, в общем, овчинка выделки не стоит.
А тут в Тольятти новый автозавод начали возводить, итальянские линии собирались ставить для выпуска легковых «Жигулей», как было пропустить такой исторический момент, и заработать, и в историю влезть? Игнатий воспользовался. Вернее пытался воспользоваться: три месяца монтажником там хребет гнул, а потом по пьянке подрался с мастером и деру дал, даже документы не стал забирать в отделе кадров, побоялся, что посадят за хулиганство.
Удрать то удрал, а далеко ли без документов убежишь? До Владимира кое-как добрался на перекладных и в одном из монастырей пристроился работником. Рассчитывал пересидеть там нелегкое для себя время, документами разжиться. И задержался в монастыре на годы.
Работал Игнатий усердно. Он с первого дня для себя решил не пить в монастыре, отличаться прилежанием, начальству исправно служить, ибо, как говориться, ласковое телятко двух маток сосет, а Игнатию таким образом легче было документами себя обеспечить.
Трудно Игнатию сначала пришлось, очень трудно: работа тяжелая, характер свой показывать нельзя, в случае чего – терпи раб Божий, сопи в две дырочки и не вякай. А главное без выпивки – хоть в петлю лезь, организм привык за три года к почти ежедневному допингу, требовал свое.
Однако сдюжил Игнатий, сумел себя превозмочь и за то Господь вознаградил его щедро.
Видя прилежания Игнатия и, услышав однажды как он поет, настоятель монастыря, протоиерей Денисий, сначала в певчие его перевел, потом на клирос, потом на свечную лавку, потом пономарем утвердил. Вызвал однажды к себе и говорит:
– Учиться тебе, Игнатий, надобно, в духовную академию не желаешь ли поступить?
– Да я что ж.. Я всегда пожалуйста, – сморозил глупость Игнатий и тут же исправился: – Я даже не мечтал об этом. У меня и документов нет никаких.
– Документы мы тебе сделаем, учись только.
Так и вышел Игнатий в уважаемые люди, теперь у него многие прихожане руки целуют, да и то: настоятель храма, протоирей!
III
В последнее время отец Игнатий стал все чаще прихварывать: аритмия сердца появилась, головными болями мучается, но особенно печень донимала – ни соленым, ни горьким увлекаться было нельзя, алкоголь тоже врач строго настрого запретил, но отец Игнатий заметил: выпьешь – боль затухает, чувствуешь себя человеком, тянет на общение со слабым полом.
Отец Игнатий был женат, у него было четверо детей – три дочери и сын. Матушка – женщина домовитая, хозяйка каких поискать, да и характер, слава Богу, не бесовский, хотя и срывалась иногда, закатывала скандалы мужу, за пьянство его в основном, да за «жеребятину», как она сама выражалась, за пристрастие отца Игнатия к поиску приключений с другими женщинами. Ну, так ведь слаб человек есть, чуть расслабился, а бес вот он, тут как тут, под ребро толкает, соблазняет на грехи, а любой грех, он, как известно, сладок.
В тот осенний, теплый, солнечный день отец Игнатий сидел на скамейке возле храма и наслаждался тем, что у него ничего не болело, день был чудесный, и на душе у него было покойно. В двух шагах от отца Игнатия едва слышно шелестели желто яркой листвой три молодые березки, которые он сам в позапрошлом году посадил, и еще чуть подальше маленький, пушистый, серый котенок, неуклюже подпрыгивая и падая, пытался достать с ветки невысокого куста можжевельника невесть откуда залетевшую сюда обертку из под конфеты. Бумажка трепетала на легком ветерке и ее яркая окраска никак не могла оставить равнодушным только начинавшего постигать жизнь наивного крошечного шалуна. Котенок был прелестен в своей неуклюжести и в стремлении достичь желаемого. Отец Игнатий с удовольствием любовался им и желал ему успеха.
Вокруг было на удивление тихо и лишь изредка проезжавшие по трассе, которая находилась метрах в трехстах от храма, автомобили нарушали эту благодатную тишину.
Отец Игнатий взялся было читать газету «Коммерсант», но потом быстро отложил ее в сторону– не хотелось портить себе настроение в это прекрасное утро.
Газету отцу Игнатию передал через Елизавету Аркадьевну приятель его иерей отец Дмитрий Димитрюк. Отец Дмитрий – настоятель храма Архангела Михаила, который находился верстах в пяти отсюда. Отец Дмитрий очень увлекался политикой и зачастую снабжал отца Игнатия газетами, в которых, по его мнению, было «жареное».
На сей раз «Коммерсант» разразился статьей, в которой корреспондент с фактами в руках рассказывал как местная областная власть крышует коррупционеров.
Отцу Игнатию и без корреспондента была хорошо известна история о том, как «областная полиция незаконно расчищала под губернаторский бизнес рынок транспортных перевозок». Об этом по всем углам шептались стар и мал. Говорили, что водителей конкурентов без причины останавливали на пути следования сотрудники полиции и под каким– либо предлогом изымали маршрутные листы. По ночам у перевозчиков с платных стоянок угоняли автобусы. «Мусора» обнаглели до такой степени, что не стеснялись угонять транспорт в присутствии его хозяев, были случаи, когда водителей просто выбрасывали из салонов, а некоторых даже избивали.
Читать об этом было противно, а еще противнее было вспоминать о самом губернаторе.
Появился он в области семь лет назад, из Москвы прислали вместо старого, ушедшего в отставку. Прежний губернатор был из местных, из соседнего района, карьеру начинал из агрономов и всю область знал, как пять своих пальцев. При нем область пусть и не процветала, но держалась на плаву, а по производству свинины была чуть ли не «впереди планеты всей». Глядя на то, что творилось в других областях, народ своим губернатором был доволен.
И вот явился «гость из Москвы». Семь лет он уже здесь «рулит» и все равно все его считают чужим, который приехал сюда хапнуть и убраться восвояси. Отец Дмитрий Димитрюк его иначе как сукой никогда не называл.
– Наш сучонок опять обделался, – говорил он отцу Игнатию, показывая очередную подпольную распечатку статьи из какой –либо центральной газеты.
– Ты поменьше вякай об этом, – наставлял приятеля отец Игнатий, – А то неровен час…
– Ай,– отмахивался Димитрюк, – нынче не сталинское время.
-По мне так еще хуже, раньше хоть бандюганов откровенных во власти не было.
Когда московский гость сел в губернаторское кресло, он начал с того, что взялся помогать своим приятелям из столицы объединять бывшие небольшие колхозы и акционерные общества под крышами того или иного холдинга, тех, кто не хотел делать это по доброй воле, заставляли силой. Беспредел был полный, председательские головы рубили направо и налево, люди пытались жаловаться в Москву.
– Вот дураки, кто их там слушать в Москве будет? – сокрушался отец Дмитрий. – Только приключения наживут на свою задницу. Жалко людишек!
Отец Игнатий молчал, не его это дело – политика, наученный жизненным опытом, он знал: нельзя плевать против ветра, да и плетью обуха не перешибешь. Но людей, народ сельский, действительно было жалко. При колхозах, или как их потом называли – Общество с ограниченной Ответственностью, как было? Вся инфраструктура села на них держалась, председатели несли полную ответственность за соцкультбыт перед администрацией района, а теперь? Руководителям агрофирм, которые безвылазно сидели в основном в Москве, абсолютно все равно было какие в селах дороги, клубы, школы, детские сады. Местным мужикам приткнутся некуда было, чтобы на кусок хлеба заработать и они либо потихоньку спивались, либо уезжали на заработки в Москву или на Север: села пустели на глазах. А власть, как верховная, так и областная, все списывали на мировой кризис.
И опять доставал своими умазаключениями отец Дмитрий.
– Кризис не в мире, а в головах наших руководителей, – нудел он отцу Игнатию, – в Китае кризиса никакого нет потому, что там такой страшной коррупции, как в России нет, там нет круговой поруки.
И опять отец Игнатий молчал, думал: шут с ними со всеми, лишь бы нас не трогали.
Отец Игнатий начал в последнее время сторонится Димитрюка, встречался с ним все реже, а за бутылкой и вовсе забыл, когда вместе сидели. Господь с ним, с Димитрюком, от греха подальше. Но Димитрюк, как репей, теперь вот газеты всякие начал передавать.
От неприятных мыслей, связанных с вопоминаниями о Димитрюке, отца Игнатия отвлек певчий Семен Апанасенко, которого год назад привела в храм Елизавета Аркадьевна.
– Мальчишка бесприютный, боюсь, окончательно с пути собьется,– сказала она.
Отец Игнатий не отказал и, как оказалось впоследствии, правильно сделал: парень оказался смышленым и голосок у него был неплохой. Отец Игнатий на клирос его перевел недавно, планировал на свечную лавку поставить.
Семен появился перед отцом Игнатием быстро, словно из-под земли вырос, отец Игнатий даже вздрогнул от неожиданности.
– Ты, Семен, так меня можешь заикой сделать,– сказал он.– Что стряслось?
– Все в порядке, батюшка, я вам рыбки принес… Сам поймал.
Семен поставил на землю темно– зеленый огромный рюкзак, раскрыл его, и отец Игнатий увидел там еще живых плотвиц, лещей и даже ерша.
– Знатно!
– На ушицу вам, батюшка. Знаю, любите.
– Много, однако.
– Лишь бы мало не было,– растянул рот до ушей Семен.
– На уду столько не словить.
– А мы не только удим, но и вентерьки ставим,– плутовато заулыбался Семен.
– А если рыбнадзор?
– А мы им тоже рыбки дадим, они ведь тоже люди, у них семьи… Я другой раз вам на жареху крупняка принесу, кушайте на здоровье.
Ничего не ответил отец Игнатий, а потом подумал и попросил:
– Ты того, Семен… Ты не мог бы мне под ушицу своего продукта, настоянного на зверобое, доставить… Только, как всегда тайком.
– Сделаю, батюшка, через полчаса продукт будет у вас в кармане.
Улыбнулся отец Игнатий, одобрительно закивал головой.
Пока отец Игнатий глотал слюну в предвкушении и ждал, когда Семен вернется с самогоном, к нему в гости препожаловал фермер Николай Усков, в миру Гвоздик. Такое прозвище он имел из-за своего высоченного роста, узких плеч и худобы. Под крупным, с горбинкой носом у него топорщились усы, но они издалека были почти не заметны из-за их белизны и редкости.
Отец Игнатий уважал Ускова за его доброту и трудолюбие. К тому же Усков никогда с пустыми руками в гости не приезжал, а привозил целый бумажный мешок сыра, масла, творога и пятилитровую флягу вкуснейшего своего молока. Отец Игнатий очень сыр уважал, мог в один присест сразу полкило его умолотить и не заметить. Да и молочком он не брезговал, тоже за раз литровую кружку мог осушить, особенно если молоко было топленым. Масло и сыр он ел от случая к случаю, ибо матушка сии продукты обожала и всегда от души благодарила за них Ускова.
Усков был успешным фермером, его даже губернатор выделял и приводил в пример иным прочим. У него в собственности было без малого полторы тысячи гектаров пахотной земли, стадо дойных коров в двести пятьдесят голов и небольшой молокозавод. Молочная продукция была настолько хороша, что ее поставляли не только к столу главы администрации района, но и многие клерки из окружения губернатора не чурались Усковской молочком.
Усков был пока единственным из всех представителей районного бизнеса, кто сразу же откликнулся на просьбу отца Игнатия оказать помощь в ремонте Храма. Остальные пока волынили, тянули время, искали всякие предлоги, чтобы увильнуть. А кое-кто из зажиточных прямо говорил:– Не могу, ибо недавно жертвовал на ремонт другого храма. А вот Усков отцу Игнатию не отказал, наоборот, даже с удовольствием согласился.
Усков был вдов и жил вместе с дочерью Катей, девушкой лет двадцати. Жена его Даша утонула в речке, когда дочь была совсем крохотной. Почему Усков после ее смерти больше не женился, Бог весть, но у дочери были кое– какие проблемы: у нее на всю левую часть лица расползлось красное родимое пятно. Девушка по этому поводу переживала так, что даже не захотела учиться на дневном стационаре сельхозакадемии и занималась заочно. Усков частенько приводил ее в храм и она, закрыв почти все лицо платком, стояла всю службу.
Отцу Игнатию были хорошо ведомые проблемы семьи Усковых и он, как мог, успокаивал Николая Николаевича:
– Не журись,– говорил он, – не даром говориться: не родись красивым, а родись счастливым. Найдется твоей Кате хороший человек…. Да и вообще, разве родинка сильно портит ее внешность? Нисколько!
Усков в ответ печально и благодарно кивал головой, вроде бы соглашался.
На сей раз он недолго был у отца Игнатия, по делу заезжал на несколько минут: взял счет банка, на который нужно было перевести деньги на ремонт храма и сообщил неожиданную новость: отца Дмитрия Димитрюка митрополит Серафим лишил сана.
– Да вы, отец Игнатий, небось, знаете уже об этом, – сказал Усков.
Ошеломленный известием, отец Игнатий промолчал, а потом, когда дверь за Усковым захлопнулась, зло вымолвил:
Дмитрий Димитрюк был по образованию инженер-электрик. Он был единственным ребенком в благополучной интеллигентной семье мама – работник налоговой инспекции, папа – врач уролог областной больницы. В семье был стабильный достаток, Дмитрий никогда ни в чем особенно не нуждался, уже в самом начале студенческих лет имел личные «Жигули» шестой модели.
В институте учился не шатко, не валко, больше всего уделял время игре на гитаре, пению, входил в состав музыкальной студенческой группы «Энергия». Жил легко, весело, не особенно задумывался над своим будущим.
– Пусть будет то, что будет, ведь что-нибудь да будет, не бывает так, чтоб не было никак, – говорил он родителям, когда они особенно донимали его вопросами чем он собирается заняться после получения диплома.
– Мой путь во мраке, время покажет.
И, действительно, время распорядилось судьбой Дмитрия очень неожиданно: он стал священнослужителем. На одной из пирушек, после концерта, Дмитрий побился об заклад, что станет иереем и со временем стал им. Зачем он спорил, зачем кому-то что-то доказывал, Дмитрий и сам себе не мог объяснить, но пьяный спор сделал свое дело.
Дмитрию было тридцать лет и он был холост. Работа священнослужителя, а он относился к своей деятельности как к работе, не то чтобы тяготила его, но держала в определенных рамках, не давала ощущения полета, полноты жизни. Он ясно понимал, что втюхался не в свое дело, видел, что патриархат ничем не лучше любого министерства или правительства, где процветали чинопочитание, лесть, взяточничество, казнокрадство. Многие из его коллег были стукачами, пьяницами, глубоко несчастными людьми и по большому счету ни в Бога, ни в черта не верили, тянули лямку безнадеги, не имея возможности и характера поступать иначе.
В последнее время Дмитрия не покидало чувство, что он на своей работе долго не задержится, это его совсем не тревожило, а даже наоборот, давало какую-то надежду на лучшее будущее; поэтому, когда митрополит Серафим лишил его сана, он воспринял это как должное.
Дмитрию «стукнули», что когда Серафим подписывал приказ на его увольнение, то он изрек:
– Мне шелкоперы не нужны.
– Конечно, ему по душе подхалимы и бандиты,– усмехнулся зло Дмитрий, намекая на то, что два года один известный криминальный авторитет областного разлива подарил Серафиму «Порше» и тот принял автомобиль с благодарностью.
К отцу Игнатию Димитрюк приехал во второй половине дня. Привез три бутылки водки, закуску, сладости жене и детям. Он знал наверняка: для Игнатия его приезд не желателен теперь, вдруг до Серафима дойдет, что он встречался с крамольником и расстригой! Серафим был мстителен, он однажды лишил должности благочинного округа Ивана Макаренко и перевел его протоиреем в Храм Святых бессребреников Космы и Дамиана только за то, что однажды, когда Серафим проезжал по территории их района в одном из одиннадцати храмов не зазвонил в честь его колокол. Десять звонили, а один почему-то молчал, заминка там какая-то произошла.
Отец Игнатий и впрямь встретил Дмитрия настороженно, был он явно с похмелья, злой и немногословный. Однако, увидев водку, он как бы нехотя согласился посидеть за столом, а после того, как пропустили по первой, а затем сразу же и по второй рюмке, разговор наладился и пошел полным ходом.
– Предупреждал я тебя: держи язык за зубами! Предупреждал? – лицо отца Игнатия раскраснелось, глаза заблестели.
– Чего молчишь? Ведь я тебя предупреждал или нет?
– Ну, предупреждал… Я и сам знал, что рано или поздно наши стукачи надуют Серафиму в уши про мои разговоры.
– А почему же не каялся? Почему язык в задницу не запхнул, как мы все? Ты думаешь, что только ты один такой умный и все знаешь? Зачем ты эту сраную статью в областной газете опубликовал?
Отец Игнатий налил еще одну рюмку, выпил и не стал закусывать. На лбу его появилась испарина и он вытер ее тыльной стороной ладони.
Дмитрий также неспеша наполнил свою рюмку, взял ломтик лимона, пососал и выплюнул.
– Зачем статью написал в газету? Привлечь внимание общественности хотел к тем проблемам, которые имеются в нашей районной больнице.
-А ты думаешь, что подобные проблемы существуют только в нашей больнице? Ты включи телевизор…
– Тем более нельзя молчать, надо хоть как-то защищать свои права.
– Защитил? – хохотнул отец Игнатий, – Грыжу ты только нажил себе в этой борьбе, приключение нашел на свою задницу.
– Охамели в конец! Ничего святого не осталось…
Дмитрий вновь наполнил свою рюмку.
– В регистратуре больницы начали пропадать медицинские карты. Приходишь в больницу, а тебе заявляют: мы не можем найти вашей карточки. Как не можете, у вас ведь два компьютера стоят, а на полках тысячи карт? Не можем и все!.. И, главное, пропадают карты исключительно у тех, кто действительно болен, у кого в картах много записей. Почему? Да потому, что эти карты медики подшивают своим знакомым и себе, чтобы иметь возможность пользоваться льготами.
– Такова жизнь, – сказал отец Игнатий, он уже был заметно пьян.
– Но мы ведь сами хозяева своей жизни!
– Нет, все мы под Богом ходим, все мы грешны, все мы смертные, а ты… а ты – дурак. Плетью обуха не перешибешь.
Отец Игнатий сложил руки на столе и уронил на них голову. Разговор был окончен.
Дмитрий выпил еще одну рюмку, посидел, подумал.
– Нет, так жить нельзя, – сказал он чуть слышно, – поеду я, наверное, в Москву, подамся в правозащитники, а там посмотрим.
V
После того, как Семен Апанасенко приобрел через знакомых отца Игнатия диплом об окончании сельскохозяйственного техникума, он все чаще начал задумываться о своей дальнейшей жизни. Отец Игнатий настоятельно рекомендовал ему поступить в духовую семинарию.
– Не прогадаешь, – уверял он,– при любой власти без куска хлеба не останешься, погляди вот на меня.
Семен смотрел, думал, взвешивал: и в семинарии учиться он хотел, и у него была возможность поступать без экзаменов сразу на третий курс сельхозакадемии, учиться там можно было заочно.
– А платить за учебу в сельхозакадемии кто за тебя будет? – вопрошал отец Игнатий. – Сам ты учиться не сможешь, ибо не приспособлен ты к наукам. Ты хоть таблицу умножения всю знаешь? Ответь мне – сколько будет, если четыре умножить на восемь?
И ржал на весь двор.
Семен не обижался, был сам себе на уме и говорил загадочно:
– Смеется тот, кто смеется последний.
Однажды, в конце очередного нового года он ошеломил отца Игнатия новостью:
– Буду жениться!
– На ком же, если не секрет?
Отец Игнатий только что потянул прямо из горлышка Семенового «продукта» и вынужден был вытереть рот полой рясы.
– Никакого секрета тут нет, думаю жениться на Екатерине Николаевне Усковой, дашь нам Благословление, отец Игнатий?
Семен пристально смотрел в глаза батюшке.
Отец Игнатий в свою очередь оторопело смотрел на Семена, что– то видимо пытаясь сообразить и никак не умея это сделать.
– Так ведь она с пятном,– только и сумел он сначала вымолвить.
– Что пятно? Пятно – пустяк! А девка она здоровая, по– своему привлекательная, не бедная, мы уже с ней сговорились, она согласна.
– Ну, так ведь она постарше, наверное, тебя будет?
– На два года. Еще месяц назад двадцать два исполнилось, а мне на Рождество двадцать стукнет… Так дашь нам Благословление или нет?
– Благословление вам должен дать Катин отец, а я вас могу только обвенчать.
Семен подумал несколько секунд и сказал:
– С отцом Катя говорила, он, вроде бы согласен, а если еще ты, отец Игнатий, с ним потолкуешь на эту тему, то ему вообще деваться некуда будет.
Отец Игнатий, боязливо оглядываясь по сторонам, вновь хватнул из бутылки «продукта».
– Ох, и пройдоха ты, Семен, – выдохнул он едким смрадом. – Далеко, шельма, пойдешь, хоть даже таблицу умножения путем не знаешь. Силен! Не ожидал, честное слово – не ожидал.
– Ну, так потолкуешь с Катиным отцом? Обвенчаешь нас?
– А куда я денусь! – отец Игнатий сокрушенно махнул рукой и вновь приложился к горлышку бутылки.
Свадьба была тихой и незаметной. Ее и свадьбой назвать нельзя было, скорее – вечеринка по случаю. После того, как молодые расписались в ЗАГСе, дома у Кати за столом собрались немногочисленные родные и родственники, поговорили, выпили, долго пели песни под гармошку, на которой хорошо умел играть отец Игнатий.
Катя отказалась от шумных торжеств, а на том, чтобы они расписались, настоял Семен. Николай Усков пытался было предложить им обвенчаться и пока не расписываться, видимо он в чем-то сильно сомневался, но Семен и Катя настояли на своем.
Просьбе своей дочери Усков не смог отказать.
Где-то примерно через год после свадьбы и венчания Катя родила двойняшек – девочек. Она буквально сияла от счастья и уверяла своего отца и Семена, что в следующий раз обязательно родит мальчика.
– Сначала няньки появились, потом появится лялька.
Семен за время семейной жизни сильно изменился, внешне он как-то возмужал, набрал вес и чувствовал себя уверенно, успел поступить в сельхозакадемию, уйти из храма и теперь во всем помогал своему тестю Николаю Ускову.
– Сема, а ты не хотел, чтобы твоя мама у нас в доме некоторое время пожила, мне помогла, внучек понянчила? – спросила однажды Катя.
– Нет! – отрезал Семен,– Пусть в своей квартире живет, мы и так ей достаточно хорошо помогаем.
Николай Усков испытывал сложные чувства в отношении своего зятя, он видел, что Семен старается, вникает во все тонкости фермерского дела, заводит нужные связи, даже вступил в президентскую партию «Единая Россия». Однако, что-то в Семене было такое, что тревожило и настораживало Ускова. Однажды он нашел возможность поинтересоваться у дочери все ли ей нравиться в ее семейной жизни, хотя сам прекрасно видел, что дочь счастлива.
Катя с недоумением посмотрела на отца, обняла его и чмокнула в щеку.
– Я вас всех очень люблю.
Однажды Семен приехал домой с очень важным гостем – мужем дочери губернатора, который возглавлял центр областных инвестиций. Высокий гость внимательно осмотрел все хозяйство и остался доволен.
– Я согласен, – сказал он Семену на прощание, после того, как они посидели за обеденным столом.
Ускова очень неприятно поразило, обидело, что важный гость согласился в чем-то с зятем, а не с ним, хозяином фермерского хозяйства. Усков еле дождался, пока гость уедет.
Едва машина тронулась, Семен подошел к тестю:
– Евгений Олегович согласился помочь нам с инвестициями и расширением рынка сбыта... Правда, и мы должны пойти ему кое в чем на встречу.
Ускову ничего не оставалось, как молча пожать зятю руку в знак благодарности. Но неприятный осадок, тем не менее, остался.
За три последующих года фермерское хозяйство Ускова значительно увеличилось и окрепло: в три раза увеличилось дойное стадо, на молокозаводе появилось новое импортное оборудование, на тысячу гектаров больше стало пахотной земли. Зато здоровье самого Ускова с каждым днем становилось все хуже, он начал таять на глазах. К врачам Усков обращаться не хотел, боялся, и на все пожелания дочери и зятя поехать провериться в Москву отвечал категорическим отказом: бесполезная трата денег. Он видимо очень ясно знал, чувствовал, что ему уже никто ничем не поможет. Он даже курить не бросил до самого последнего своего дня.
Умер Усков поздней ночью, когда все спали, умер тихо, незаметно. Когда обнаружили мертвое тело, то увидели, что вся подушка и часть тахты, на которой спал в последнее время Усков, залиты кровью, которая шла у него горлом.
Незадолго до своей кончины Усков завещал все, что у него было, дочери и внучкам.
После похорон Семен сказал жене:
– Я не обижаюсь на него, на его месте я, наверное, поступил бы также, хотя…
Катя благодарно взяла его большую руку в свои ладони и поцеловала ее.
– Мне вчера поступило предложение на работу в администрацию района, – сказал Семен, гладя Катю по волосам. – Предлагают должность заместителя главы… Буду курировать сельское хозяйство.
Катя вздрогнула, вскинула голову, в ее глазах Семен увидел испуг.
Александр Тарасов (Белгородская область)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
