На хуторе насчитывалось ровно тридцать подворий. Все хаты были примерно на одно лицо – мазанки в два окна по фасаду, крытые соломой и тянулись они беспрерывной цепочкой вдоль подошвы невысокого мелового холма густо забитого сосняком. Если глядеть издали, из-за речки, с луга, то хутор можно и не увидеть за деревьями, и только лишь дым из труб в холодное время года выдавал, что живут тут люди, причем люди тихие, смирные, никому зла не желающие.
– Может староверы какие? – интересовались при случае чужаки из других областей и районов и получали отрицательный ответ.
До войны с Гитлером на хуторе обитали сто восемьдесят три души – стар и млад, большинство из которых работать устраивались в поселке, что находится в пяти километрах от хутора, или даже в райцентре, но таких были единицы. Дети тоже в школу в поселок бегали.
Однако были и такие, кому повезло дома, на хуторе за работу зацепиться, где располагалось овцеводческая ферма колхоза. Сам колхоз был далеко, на другом конце поселка, но ферму решили здесь содержать, скорее всего потому, что луг и речка были рядом.
Жили, как в раю: тихо, размерено, спокойно, никто, слава Богу, не голодал, хотя временами в стране не дюже на этот счет спокойно было.
Когда война началась, Семену Барыбину двенадцать годов минуло, он к тому времени имел за плечами пять классов образования и инвалидность – гонял с пацанами четыре года назад верхом лошадей купать, обратно в галоп их пустили, лошадь споткнулась, Семен с нее кубарем полетел, упал неудачно, с тех пор стал хромать на левую ногу.
Как-то так получилось, что хуторских мужиков, чуть ли не в первые дни войны всех под чистую мобилизовали, остались только бабы, два старика, да мелочь голопузая, среди которых Семен и его приятель Степан были едва ли не самыми старшими.
Немцы тогда перли без остановки, наши обескураженные и почти безоружные солдатики заполошно отступали и конца краю этим отступлениям не предвиделось. При отступлении, некоторые красноармейцы заскакивали на хутор поесть, попить, просили перевязать, если были легко ранены, переночевать.
Однажды ночью Семен и Степка видели, как к деду Ерохе и бабке Моте двое военных приволокли во двор сильно окровавленного, кое-как перевязанного товарища. Волокли они его под руки, и голова его безвольно болталась.
Через некоторое время двое красноармейцев быстро ушли в сторону леса, а третий остался в хате.
Рано утром на хуторе появились немцы. Некоторые из них были на мотоциклах с колясками, остальные прибыли в кузовах двух грузовых машин.
Тщательно осмотрев все хаты, сараи и погреба, фрицы приказали всем жителям собраться у колодца:
– Если кто из вас прячет комиссаров и командиров советской армии, тот должен сразу признаться в этом, – объявил через переводчика высокий, сухощавый офицер в очках, наверное, по званию самый старший из фрицев. – Признание спасет ваши жизни.
Потом немец долго рассказывал о том, как должны вести себя хуторяне при новой власти, предлагал им самим выбрать старосту. На размышление дал время до завтрашнего утра.
– Так у нас нетути таких, штобы старостою быть, у нас на хуторе только бабы одни, да мальцы, да мы с Кузьмою Федотовичем – два калеки, – выкрикнул из разношерстного строя дед Ероха и указал костылем на еще более ветхого старика, чем сам он.
Немец еще раз очень внимательно оглядел толпу и через переводчика пообещал найти хуторянам старосту в другом месте.
Семену и Степке немцы поначалу показались не дюже страшными, они ни на кого не кричали, ничем не угрожали, но сказали, чтобы бабы зарезали для них два десятка кур, сварили суп, собрали сотню примерно яиц и принесли побольше хлеба.
Спирт у немцев был свой и потому они в этот вечер долго пировали, играли на губных гармошках, пели песни.
Ночью Семен плохо спал, ворочался. В короткий сон он провалился почти на заре. Ему тогда казалось, что он отключился всего лишь на одно мгновение, когда его разбудил истомный крик матери. Кричала она во дворе и кричала так страшно, как Семен и его две младших сестренки не слышали никогда. В хате пахло гарью, несло откуда-то дымом.
Испуганные криком матери сестры сразу заплакали и выбежали вслед за Семеном на улицу. То, что Семен там увидел, осталось потом в его памяти на всю жизнь: факелом полыхала хата деда Ерохи и его старухи Моти. В отдалении от нее стояли вооруженные автоматами немцы, а еще дальше, метрах в двадцати от немцев, толпились кучкой хуторяне, в основном это были женщины, с ужасом глядевшие на горящую хату и плакали.
– Ды што же это такое делается, Господи, живьем спалили людей, живьем! -без конца повторяла старая тетка Параска, крестилась и ее всю трясло, словно от холода.
– Деда с бабой сожгли и красноармейца раненого, – сказал испуганный Степка, словно из под земли выросший рядом с Семеном.
– Ври побольше! – отмахнулся Семен.
– Хочешь забожусь? У любого спроси.
Семен ничего ни сказал приятелю.
А еще через время немцы вновь взялись ворошить вверх дном все подворья на хуторе.
Побывали они и в Степкиной хате, все углы обнюхали, везде заглядывали, даже земляной пол простукивали какой-то деревяшкой. И в сараюшке все облазили – ничего подозрительного не нашли.
– Гут! – сказал высокий, толстый автоматчик и похлопал Семена по плечу.
Никого и ничего подозрительного не обнаружили фрицы и в других подворьях, а потом вновь всех собрали у колодца и вновь предупредили, что если кто-то из сельчан вздумает укрывать у себя комиссара или красноармейца, то того ждет участь деда Ерохи и старухи Моти.
Немцы больше не оставались ночевать на хуторе, они уезжали в поселок, а утром возвращались, видно боялись ночевать в лесу, не хотели рисковать понапрасну, предоставляли это делать полицаям, но те тоже не дураки, глубокой ночью расходились по домам и чуть свет бежали на хутор.
Так продолжалось в течение полутора лет, а потом война покатилась в обратном направлении, немцы начали отступать и на хуторе больше не появлялись.
Не зря говорят: время лечит. Прошли годы, военное лихо потихоньку уходило в прошлое, забывалось, затуманивалось, старые люди умирали, молодежь уезжала искать новые места жительства, более цивилизованные, с их точки зрения, более комфортные, хутор опустел, и получилось семь лет назад, что старый Семен остался единственным на хуторе коренным жителем. В летнее время приезжали сюда еще дачники из разных мест, которые приобрели здесь развалюхи за бесценок и построили вместо них добротные двух, а то и трехэтажные дома за высокими кирпичными заборами. Большинство из этих дач охранялись не только огромными, злыми псами, но и нанятыми для таких целей людьми.
Старый Семен, несмотря на то, что в последние годы сильно болел, уезжать из хутора не хотел ни за какие коврижки. Дочь и зять сотни раз ему предлагали переехать жить к ним в поселок, но он уперся как бык и не с места.
– Умирать буду на отцовщине, – говорил он коротко и зло, хотя понимал, что дочери и зятю далеко не мед ездить на хутор почти ежедневно, особенно в непогоду.
В молодые годы Семен работал в лесхозе учетчиком, потом, когда оформил себе пенсию, пристрастился сапожничать. Жил не хуже других, женился, как положено, дочь у них с Клавдией родилась, но Клавдия рано умерла. Дочка закончила техникум, работала агрономом, замуж вышла, дети у нее пошли, они тоже учатся кто где, а старый Семен, словно сыч – все один, да один сидит в своем лесном хуторе.
Если бы кто-нибудь знал, как трудно, особенно в зимнее время, было Семену здесь одному куковать! Иной раз хотелось выскочить из хаты и разутому по снегу, да по метели до поселка бежать. В такие моменты самогон сильно помогал – выпьешь стакан, а то и два и вроде забудешься.
Поздней осенью и зимой мысли всякие гадкие, да воспоминания особенно одолевали, случалось – ночи напролет сна ни в одном глазу не было, лежал старый Семен, перебирал всю до мелочей прошедшую жизнь. Война часто вспоминалась, картина, как дом деда Ерохи и его старухи Моти горел, явственно перед глазами стояла. Степка – язва вспоминался, который почти открыто считал, что стариков и красноармейца тогда немцам именно Семен сдал. Иной раз, бывало, шепчет Семену:
– А, ить, кроме нас с тобою про того красноармейца на хуторе никто больше не знал.
Семен сначала в драку кидался на Степку за такие слова, а потом решил не обращать внимания, крепился, молчал, переживал.
А ведь Степка был прав! Как ни горько Семену, как ни больно, но именно он указал тогда на хату деда Ерохи. И все из-за баловства, из-за невоздержанности Семеновой получилось.
В тот день, когда собирали немцы хуторян у колодца, под вечер, шел Семен за хворостом и увидел, что возле хаты Станюковых, где староста поселился, машина грузовая стоит, кузов брезентом крыт. Возле машины – ни единой живой души. Семен, возьми – и загляни в кузов, а там два ящика, в которых банки с тушенкой. Семен не сдержался, спрятал одну за пазуху и его в это самое время за ухо – цап! Переводчик немецкий, откуда он, сволочь, только взялся там!
Одной рукой, гадина, ухо Семену крутит, а другой рукой кобуру расстегивает:
– Тебя что, не учили в коммунистической школе, что воровать нельзя? – спрашивает и в лоб ствол пистолета тычет.
Семен испугался до смерти, голосить начал, прощение просить, а переводчик вдруг сказал:
– Если расскажешь, кто на хуторе коммунистам сочувствует – отпущу и даже тушенку отдам.
Семен сам до сих пор не помнит, как он указал пальцем на подворье деда Ерохи. Молча указал, но и этого хватило, чтобы переводчик отпустил его восвояси, обещал никому его не выдавать, да еще и тушенку Семену оставил.
Когда немцы палили живьем деда Ероху, бабу Мотю и красноармейца, Семен чуть с ума от страха не сошел, он жутко боялся, что переводчик его выдаст. Семен и потом боялся, когда немцев изгнали, боялся длинного Степкиного языка, боялся, когда хуторяне вспоминали о той жуткой трагедии. Страх в Семене остался даже тогда, когда Степан поступил в ФЗУ и уехал жить в районный центр. Семен боялся, не хотел встречаться со Степкой, поэтому старался, как можно реже ездить в райцентр. Вся жизнь – сплошной страх.
Семен иногда думал: стыдно ли ему за тот поступок или просто страшно, что когда-то тайна откроется? Стыдно, особенно в последние годы жизни, не было, но страшно было, хотя предательство после либеральной революции для многих стало нормой жизни, стало подпоркой в умении жить.
Две недели назад, случайно, Семен узнал, что Степка умер. Дочь спросила, не хочет ли он съездить на похороны, внук бы отвез Семена на своей машине, но Семен отказался, сослался на плохое самочувствие. Самочувствие и впрямь было отвратительным.
Александр Тарасов (г. Шебекино)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
