Дождь был насколько неожиданным, настолько и сильным. У Михаила даже спички промокли в кармане штанов, и теперь ими невозможно было воспользоваться. А ведь лилась вода с небес всего пять, максимум десять минут. И сразу как-то резко похолодало. Хотя, чему тут удивляться – сентябрь на дворе, бабье лето прошло, наступает самая тяжелая для Михаила пора.
Сжавшись в комок, Михаил сидел на корточках под козырьком у входной двери одного из подъездов многоэтажного крупнопанельного дома и отрешенно смотрел на лежащего рядом с ним небольшого, черного, такого же, как он и сам, печального пса. Хвост у пса был когда-то коротко обрублен, шерсть в полутьме серела от многочисленных репьяхов.
На улице недавно зажгли уличные вечерние фонари, но горели они почему-то не везде, и это было на руку Михаилу. За два года своей бродяжьей жизни он привык к уединению, привык к тому, что от людей ничего хорошего ему ждать не приходится, и потому общение с кем бы то ни было свёл к нолю. Если не брать, конечно, во внимание такого же, как и сам Михаил, бродячего пса, который привязался к нему несколько месяцев назад в одном из соседних районов и неотлучно следовал за ним по пятам словно тень. Настоящей его клички Михаил, естественно, не знал и потому обращался к нему при случае коротко – Брат.
Пёс и в самом деле стал ему вместо брата, питались они чем бог пошлёт, делились по-братски, не только Михаил добывал пищу для них, но и пёс однажды на майские праздники, под вечер, притащил Михаилу откуда-то уцелевший целлофановый пакет с остатками шашлыка в двух одноразовых тарелочках, кусками хлеба и помидоров. И ничего, что некоторые куски были надкусанными, устроили они тогда праздничный пир в старом полуразрушенном здании на краю города!
Всё прошедшее лето у Михаила нестерпимо болел желудок или поджелудочная железа или, может, что–то другое, во внутрь живота ведь не заглянешь, а в больницу Михаилу в его положении путь был заказан, у него не то что медицинского страхового полюса не было, но он даже паспорт свой где-то недавно потерял и теперь обходил ментов десятой дорогой. Боли в животе были очень сильными, в последнее время рвота стала донимать, есть совсем не хотелось.
Михаил встал с корточек, держась одной рукой за живот, лицо его скривила гримаса боли.
– Пошли, Брат, – сказал он тихо и двинулся в сторону неширокой речушки, что протекала метрах в двухстах через дорогу от дома.
Берег речушки сильно зарос камышом и вербной лозой. Чернели там и два старых, толстых, поваленных дерева, под одним из которых Михаил схоронил старый, когда-то зелёный, но давно вылинявший и грязный армейский рюкзак. В этом рюкзаке Михаил хранил кое-какие свои вещи, или, как он сам говорил, «гардероб и провизию». У Михаила в запасе имелись ещё два «схрона», но находились они в других районах, и там была в основном спрятана зимняя одежда и сапоги.
Михаил бродяжничал чуть более трёх лет и за это время успел по два раза пожить в каждом из двадцати двух районов области, а в некоторых так и по три раза. В холодное осеннее и зимнее время он предпочитал кантоваться в наиболее крупных райцентрах, там теплотрасс было больше, тёплых канализационных и прочих люков, трансформаторных подстанций, где можно было пережить любую непогоду. Поздней весной и летом, наоборот, гораздо приятнее и легче было в «аграрных» районах, там что ни поле – огород, что ни сад – то «клондайк» продуктов питания.
Михаил сидел на павшем дереве, сильно наклонившись вперёд и прижимая обе руки к животу. Боль то накатывала, то отпускала на несколько секунд. Чтобы хоть как-то отвлечься от этой боли, Михаил старался рассмотреть макушки меловых холмов, которые возвышались примерно в километре за речкой и лугом. Пологие маковки холмов плохо просматривались сквозь ночную мглу, освещаемую тусклым месяцем, невесть как пробившимся сквозь рваные тучи. Тем более не видны были дачные домики среди деревьев, что радовали глаз издалека днём своим пёстрым одеянием. Михаил знал: старые дачные домики, построенные ещё при социализме, давно заброшены, никому теперь не нужны, и в них можно будет найти подходящее жильё на пару-тройку недель. Там и костры можно разводить, и пищу готовить, и не мозолить людям глаза в городе своим постоянным присутствием.
Однако до дачных домиков ещё нужно было добраться, а сил никаких у Михаила уже не было, два дня он ничего не ел, не хотелось, а примерно час назад напился воды из речки и вырвал всё обратно.
Пёс сидел рядом, глядел внимательно на Михаила сильно загноившимися глазами и, видно, сопереживал ему. Пёс был тоже заметно болен, последние дни он ни разу не подал голос, понуро бродил след вслед за своим братом по несчастью.
– Собачья наша участь, Брат, – сказал Михаил и начал копаться в рюкзаке. Там завёрнутая в газету хранилась жареная морская рыба, которую он сегодня утром обнаружил в мусорном контейнере. Рыба была явно не первой свежести, но Михаил и пёс, было время, и не такую употребляли в пищу и ничего, живыми остались. На сей раз запах рыбы вызвал у Михаила резкий приступ тошноты, и он быстро бросил всю рыбу псу.
– Пируй, сегодня тебе повезло.
Пёс долго принюхивался к рыбе, даже не стал её сразу есть, но через время, вновь понюхав, без явного аппетита, всё съел и медленно начал продираться сквозь камыши к воде.
Через три дня Михаилу должно было исполниться тридцать девять лет. Иногда ночами, мучаясь бессонницей, он задавал раньше себе вопрос: доживу ли до своего пятидесятилетия? Надеялся, что доживёт. Раньше надеялся. Теперь такой надежды не стало, здоровья нет совсем. А ведь каким бугаём был в молодые годы! Казалось, сноса ему не будет.
Родители Михаила звёзд с неба не хватали, работали на заводе железобетонных изделий: мама крановщицей, отец – мастер в цехе готовой продукции. Воспитанием Михаила и его старшей сестры они практически не занимались, мама была вечно занята домашним хозяйством, а отец любил выпить, но не любил шумных компаний. Как говорила мама, отец был пьяницей-тихушником. И чем старше отец становился, тем он больше пил. Михаил внешне совсем не был похож на отца – невысокого, худощавого, но любовь к выпивке, причём уединённой, передалась ему от родителя с самых ранних лет. Михаила из технологического университета отчислили на третьем курсе за систематические пьянки и пропуски занятий, хотя учился он неплохо.
Потом были два года службы в войсках связи. В армии возможности выпивать не было, и он потихоньку стал отвыкать, как говорил комроты, от «добровольного сумашествия».
Но что такое два года? Пролетели они незаметно, и, демобилизовавшись, забухал Михаил пуще прежнего, словно пытаясь наверстать упущенное. Еще полтора года Михаил не пил, когда закодировался после женитьбы, но жена попалась ему «с придурью», сама состояла в секте свидетелей Иеговы и мужа пыталась всеми силами туда затащить. Спорили они между собой, спорили, пока не поняли, что из их «совместного проекта» ничего путного не выйдет, и развелись.
Лет пять или шесть, пока здоровье позволяло, Михаил перебивался «с хлеба на водочку», в бригаде шабашников был подсобником. Ездили они по району, брали подряды на строительство различных зданий и сооружений. Две одновременно выскочивших, словно чёрт из табакерки, грыжи на позвонке вынудили Михаила перейти на более лёгкий хлеб – устроился он на маслозавод работать охранником. Возможно, что и по сей день он бы на том предприятии кантовался, да пьянка в очередной раз все карты спутала: уволили Михаила с маслозавода, а устроиться после этого он больше никуда не мог. Бродил целыми днями бесцельно по городу, пьянствовал с кем придется.
Мать к тому времени неожиданно умерла, сильно болевшего отца предприимчивая сестра Михаила, продав квартиру родителей, определила в дом престарелых. Михаил даже не помнил за пьянкой, когда он «отказную», которую ему сестра подсунула, подписывал. Остался он без крыши над головой, без работы, без здоровья и денег...
Михаил долго сидел на дереве, прислушивался к своему состоянию. Боль понемногу отпускала, и он решил воспользоваться моментом, поспать хоть какое-то время. Он вновь взял рюкзак, вытащил из него рваный в локтях серый крупной вязки свитер, натянул его на себя поверх другого, более тонкого свитера, потом вытащил из рюкзака большой шерстяной женский платок и вновь направился к дому.
– Пошли, Брат.
В торце дома стоял металлический гараж для мотоцикла, покрашенный в голубой цвет, который в полумраке казался тёмным. Между домом и гаражом рос высокий толстый тополь, который закрывал свободное пространство с одной стороны. Михаил расстелил платок на земле и лёг головой к дереву. Потоптавшись какое-то время, пёс тоже свернулся калачиком рядом с ним…
Рано утром пожилую, толстую дворничиху, которая мела тротуар недалеко от гаража, не на шутку испугал неожиданный душераздирающий собачий вой.
– Чтоб ты сдох, проклятый! – выругалась дворничиха и, подталкиваемая любопытством, с метлой наперевес двинулась к гаражу.
Михаил лежал на спине, вытянувшись в струну, руки по швам, лицо его было неподвижно, открытые глаза казались стеклянными, на одном из них лежала сухая травинка. Пёс сидел у изголовья Михаила и лизнул его нос. Потом снова взвыл. Пёс был единственной живой душой на всём белом свете, которая оплакивала нелепую жизнь и смерть Михаила.
Александр Тарасов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
