В погожий солнечный день бабьего лета семидесятилетняя Елизавета Ефимовна Титова, невысокая сухонькая, бодрая на вид, провожала в Воронеж гостивших у нее почти месяц правнуков-двойняшек Лизоньку и Ванечку да дочь Татьяну, которая приехала за своими внучатами два дня назад. Было далеко за полдень, и Татьяна заметно нервничала:
– Ох, мама, мы сегодня, чувствую, точно на поезд опоздаем! – чуть ли не через каждые три минуты восклицала она, и суматошно то упаковывала в сумки вещи и гостинцы, то вновь доставала их, чтобы все уложить совершенно по-другому после того, как старуха, в очередной раз сбегавши в погреб или чулан, извлекала оттуда то одну, то другую баночки с вареньем, медом, подсолнечным маслом и совала их в руки дочери. При этом Елизавета Ефимовна так же, как и Татьяна, охала, махала сокрушенно рукой, жалуясь на свою совсем плохую память. Суетилась она при этом пуще, чем дочь. И чем больше женщины суетились, тем медленнее шли сборы.
Не отставали от взрослых и дети: совсем измучившись ожиданием поездки, Лизонька и Ванечка без конца хныкали, вертелись под ногами, канючили.
– Ну когда же мы поедем? Когда-а-а?
Нервы у всех были на пределе, а конца сборам, казалось, не предвиделось.
Но все, как известно, имеет свое начало и свой конец. Как и нужно было, к 17 часам Елизавета Ефимовна проводила своих гостей на автобусную остановку, а еще через десять минут ее дочь и правнуки уже сидели в салоне голубого «Икаруса» и махали на прощанье руками. Мордашки двойняшек при этом сияли, а на глазах дочери, даже через стекло, старуха видела слезы. Слезы катились и по ее щекам.
Дождавшись, когда автобус скрылся за поворотом, Елизавета Ефимовна промокнула глаза уголком черного ситцевого передника, перекрестилась и медленно, чуть припадая на левую ногу, двинулась до своей хаты.
Нога у старухи болела давно, еще с военного 43 года, когда пришлось ей однажды в крещенские морозы почти всю ночь везти на салазках свеклу с самого дальнего колхозного бурта. Обутая в резиновые сапоги, отморозила она тогда два пальца – безымянный и мизинец. С тех пор мучили ее боли в ноге постоянно.
Дома было непривычно тихо и уныло.
– Прямо ангелы летают… – громко прошептала Елизавета Ефимовна и устало опустилась на деревянный, довоенный еще работы, диван у окна. Только сейчас она поняла, как ухайдакалась за день. Не молоденькая для таких нагрузок: шутка ли – встала до зари и за весь день не присела ни разу. А ведь нужно было еще козу доить, кур на ночь покормить и запереть, да и к соседке Гавриловне не мешало посумерничать сходить, узнать, что и как на селе творится. А то ведь пока сорванцы гостевали, всего-то пару раз и заскакивала к ней Гавриловна на несколько минут. За такое время много ли наговоришь? Но и сегодня вряд ли удастся, наверное, им встретиться – очень уж устала Елизавета Ефимовна.
На дворе стремительно сгущались сумерки. Переборов усталость и боль в ноге, старуха управилась с хозяйством и вновь села на тот же самый диван у окна. Удивительно, но сна у нее не было ни в одном глазу.
«А может, все-таки сбегать до Гавриловны?» – подумала старуха в очередной раз и в очередной раз отвергла эту мысль: нога болела как никогда сильно.
– Хоть бы Господь прибрал быстрее, чем так мучиться,– прошептала старая и перекрестилась в угол, где слабенький огонек лампадки освещал лик Николая Угодника. В комнате было очень тихо, и только ходики на противоположной стене нарушали эту тишину. Старуха задумалась. Вспомнила вдруг ту проклятую ночь 43 года.
Какой морозище тогда лютовал! А голод? В доме, кроме нескольких кругов макухи и двух чувалов картошки, хоть шаром покати. И это на три души – на саму Елизавету Ефимовну (хотя какая она в ту пору Ефимовна была? – Лиза, и все), да на дочерей ее, Аню и Таню. Первой четыре в ту пору едва минуло, второй три года. Муж, Аким Иванович, – он старше Лизы на 10 лет – на фронте был. У одинокой больной соседки Катерины Ивантеевой кукуруза имелась. Зайдет, бывало, иногда Катюшка к Лизе, да и занесет девкам гостинчик: пару початков кукурузы. То-то лакомство! То-то радость!
Давным-давно нету уже Катюши в живых – царствие ей небесное! И мужа, Акима Ивановича, нет: восемь лет назад погиб – машина сбила. Земля ему пухом!
Господи, прошла, пролетела жизнь, сколько в ней всякого было! Крещенской ночью 43 года, кроме морозища, еще ветер задувал – с ног валил. В такую погоду уважающие себя хозяева собак в хате держат, а Лизу понесло горе за семь километров в поле за сахарной свеклой. Дело казалось верным: поздняя ночь, холодище. Кто в этакую страсть мог застать Лизу за непотребным делом? А свеклу в любой момент могли забрать на сахарный завод, и тогда голода не избежать. Ладно бы только сама мучилась, но ведь двое несмышленышей за юбкой бегают, без конца ням-ням просят. Нынче хоть какая-то есть возможность им кое-что дать, а завтра?
Дети давно спали. Лиза облачилась во все имевшееся в хате более или менее годное к носке тряпье – сверху мужа брезентовый плащ, на ноги – его же резиновые сапоги, которые хоть и оказались ей велики очень, зато в них можно было всунуть бурки. Взяла в сарае салазки, старый гнутый шкворень, и в путь.
К бурту идти оказалось не так уж сложно: попутный ветер гнал и саму Лизу и огромные деревянные салазки с высокими бортами, которые без конца бились о голенища.
Грузила Лиза свекла недолго. Она быстро отдалбывала шкворнем смерзшиеся, засыпанные с одной стороны толстым слоем снега корни и аккуратно укладывала их в салазки. Работала до пота. Не отдыхая, двинулась в обратный путь.
Полвека с тех пор уже минуло, но до сих пор помнит Елизавета Ефимовна до мельчайших подробностей возвращение домой. Это был кошмарно трудный путь. Встречный пронизывающий ветер не только салазки тащить, просто двигаться вперед не давал возможности. Как она смогла тогда до села добраться – до сих пор удивительно. Часа четыре, а то и пять тащила и толкала Лиза наперекор всему непосильную тяжесть. Плакала, несколько раз собиралась бросить все к черту, но проходили секунды, вспоминались дети, и Лиза вновь и вновь, словно вол, выбившись из последних сил, не вытирая слез, тянула и тянула спасение от голода к своей хате.
В селе Лизу ждала еще одна неприятность. Начиналось утро, и то в одном, то в другом дворе слышался скрип отпираемых дверей, кашель, даже разговоры. У Лизы просто сердце обрывалось после всех этих звуков. Не дай Бог, если кто увидит! Тогда верная гибель. А дети! Что с ними-то будет?
Говорят: что на роду человека написано, то на коне не объедешь. Не суждено было Лизе в ту ночь наскочить на кого-либо с ворованным. Не суждено! Господь отвел от нее страшную беду. Но и без наказания не оставил: отморозила Лиза два пальца на ноге – бурок в том месте был рваный. Горе? Еще и какое! Но и радость великая: почти центнер свеклы домой приволокла! Дети спасены.
…Муж, Аким Иванович, вернулся с фронта почти на полгода позже, чем другие мужики их села. Зато живой и здоровый и даже не поцарапанный. Привез он с собой два огромных немецких чемодана добра всякого, пару хромовых и две пары яловых сапог в вещмешке и еще… гармонь. Лиза, ошарашенная радостью встречи, поначалу и внимания на гармонь не обратила, она все плакала без конца, глядя на мужа, приговаривала: «Родненький… Вернулся…».
Аким Иванович громко смеялся, чмокал в щеки, глаза, губы дочерей и Лизу, звеня медалями, распаковывал чемоданы, доставал гостинцы. Медалей у него было много. Как потом выяснилось: служил Аким Иванович всю войну при каком-то большом командире, который был «мужик, что надо» и подчиненного не обижал.
– Ты, Акимушка, нечто на гармони играть выучился? – спросила вдруг изумленная Лиза, заметившая, наконец, в своей хате чудо, о котором она даже не мечтала.
– Да нет… Это я на всякий случай… Сгодится в хозяйстве, – отрывисто и громко объяснил Аким Иванович и, любовно посмотрев на гармонь, добавил:
– Спрятать ее пока надо.
Гармошка действительно вскоре пригодилась. За нее два мужика – отец и сын из соседнего села срубили Титовым новую хату. За яловые сапоги они же срубили верх и покрыли хату соломой.
Время прошлое, но Елизавете Ефимовне на своего хозяина грех жаловаться: выпивал редко, до работы был жадный, не особенно разговорчивый, но зато и руки не распускал, как другие. Прижимист, правда, излишне был, но так скупость, как говорится, не глупость. И еще…
Старуха вновь повернулась к иконе, три раза перекрестилась, прошептала: «Господи, прости его грешного!».
Тот случай, о котором старуха сейчас вспомнила, мучил ее наравне с отмороженными пальцами все время. И неизвестно еще, от чего было хуже – от боли душевной или физической.
1946 год был страшным. О нем до сих пор вспоминать жутко. Тогда засуха сделала свое черное дело: в стране свирепствовал голод, люди гибли как мухи. Пуд «Сталинской помощи», может, кого-то как-то и согрел, таких были единицы. Титовы, к счастью, относились к «единицам». У них были две дойные козы и шесть кур, но ели они один раз в сутки. И то взрослые не всегда.
Соседке Титовых Екатерине Ивантеевой особенно трудно было: наряду с голодом ее еще начал донимать туберкулез. Физически работать ей стало невмоготу, поэтому никак не могла она сделать то, что позарез нужно было сделать: достать за глухой стеной собственной хаты из ямы картошку, которую она закопала на сохранение еще осенью. Тогда Екатерина была еще поздоровее и надеялась обойтись минимумом оставленного в сенях урожая. Однако человек предполагает, а Бог располагает: ситуация для Екатерины сложилась очень невыгодная. Кого просить о помощи в такое время? Кому можно довериться и показать, что у тебя есть? Доведенные до сумасшествия голодом, многие односельчане если вдруг узнают, то и убьют за такое добро. Единственный человек, который мог догадываться о екатерининских захоронках – сосед Аким Титов. Как ни таилась осенью Екатерина, когда закапывала в укромном месте картошку, а от всевидящего и всезнающего соседа не убереглась. Ничего не сказал тогда Аким Иванович, сделал вид, что ничего не понял. А может, и, правда, не понял?
Как бы там ни было, но именно Акима Ивановича решилась однажды просить о помощи Екатерина. Пообещала ему за работу ведро картошки.
Принимая предложение, Аким Иванович удивился:
– Богатая ты, оказывается, Катерина. И где же ты все это прячешь?
– Да ты, наверное, и сам догадываешься, – засмущалась Екатерина.
– Понятия не имею! – совершенно искреннее удивился второй раз Аким Иванович.
Лиза присутствовала при разговоре, засмеялась:
– Кать, да откуда же ему знать? – спросила она. Екатерина ничего не ответила. А буквально через час уже была почти без сознания от постигшего ее горя. Картошки в яме не оказалось!
Аким Иванович при Екатерине яму раскопал, а там одна солома. Кто и когда успел вытащить все и снова засыпал яму землей, узнать невозможно.
Бедная Екатерина! Лизе было искренне жаль соседку. Но чем она могла утешить обиженную? Чем могла помочь ей?
Аким Иванович заметно сильно нервничал, но молчал.
Екатерину постигшее ее горе свалило с ног. Почти месяц не вставала она с постели, и Лизе пришлось ухажить за ней. Хорошо хоть, у Екатерины еще кое-что из съедобного было: кукуруза, два десятка картофелин, несколько горстей отрубей. На время болезни Екатерине всего этого как-то хватило. Да и Лиза ей нет-нет да и выгадает, бывало, стаканчик молока тайком от мужа, отрывая от детей.
Чуть оправившись от болезни, Екатерина ушла к двоюродной сестре в Харьков. Благо, недалеко было идти – чуть более полутора сотен километров. А что оставалось делать? Сама она выжить уже была не в состоянии.
Когда в 1950 году в село на постоянное житье приехала Гавриловна, которая, как оказалось, и была той самой двоюродной сестрой Екатерины Ивантеевой, она то и рассказала о печальном ее конце: едва полгода бедняга протянула в Харькове. Царство небесное горемыке. Ангельская была душа.
Больше Гавриловна о сестре ничего ни разу не рассказывала. Елизавету Ефимовну это тяготило больше всего. Спросить же лишний раз мешал страх: а вдруг Катя догадалась тогда обо всем и рассказала потом сестре? Нет, расспрашивать было выше сил!
…В ту весну, через три месяца после ухода Кати, Аким Иванович занимался посадкой огорода практически все время сам. На недоуменные вопросы Лизы: «А я как же?» ответ был один: «У тебя, что, без огорода работы в доме мало?»
Возразить было нечего. Да Лизе особенно и не хотелось на огороде мордоваться, в доме да на подворье работы было действительно невпроворот. Но однажды…
Аким Иванович высаживал картошку. За нею пришлось ходить в соседнее село и там выменивать на корзинки, которых он наплел за зиму целую кучу. Так, во всяком случае, рассказывал сам Аким Иванович.
В тот раз Лиза вышла на огород звать Акима Ивановича обедать и остолбенела: картошка, которую бросал муж в лунки, была Катюшиной.
Этот сорт Лиза могла отличить от тысячи других: во-первых, картошка была завезена откуда-то из-под Львова и такой ни у кого из односельчан не было, а во-вторых, точно такой же картошкой Лиза кормила Катюшу во время ее болезни.
– Ты где… где ты ее взял? У кого?
Лизу начала колотить нервная дрожь.
– Заткнись!.. И… И… Марш отсюда, пока я тебя…
Бледный, с сумасшедшими от бешенства глазами, Аким Иванович сделал шаг в сторону жены.
Лиза даже не шелохнулась с места. Остановился и Аким Иванович.
– Марш бегом отсюда! – процедил он сквозь зубы. Лиза заплакала. Она плакала молча. Плакала от обиды и жалости к Катюше, себе, Акиму Ивановичу. Да-да, Акима Ивановича ей было тоже почему-то неимоверно жалко. Худой, заросший густой рыжей щетиной, с ввалившимися глазами, несмотря на злость и решимость прогнать Лизу с огорода, он выглядел таким униженным, жалким, каким никогда еще его Лиза в своей жизни не видела.
– Акимушка, где же ты ее все это время прятал?.. Грех ведь это… Накажет Господь, – всхлипывая, выдавала из себя Лиза.
Аким Иванович не проронил ни слова. Он долго свертывал дрожащими пальцами цигарку, курил. Лиза плакала.
– Дети у нас… А Катьке все равно каюк скоро.
Эти слова Аким Иванович произнес спокойно, как-то даже безразлично. Потом выбросил окурок и медленно пошел в сторону хаты, а Лиза еще долго сидела и плакала.
Сколько лет с тех пор прошло! Но словно вчера все было. Сбылись пророческие слова Елизаветы Ефимовны: наказал господь семью Титовых за грехи их. Сам Аким Иванович в преклонном уже возрасте под машину попал. Муж старшей дочери военным был, в большой вроде бы должности, да сложил голову где-то в Афганистане. У младшей хоть и живой Толик, но лучше бы его господь прибрал скорее: пьет ведь, сукин сын, беспробудно день и ночь, нигде не работает. Хоть у внуков, слава Богу, вроде все в порядке и с детьми, и с работой, но что дальше-то будет? Жизнь ныне такая, что врагу не пожелаешь: в Москве начальство без конца меняется, пенсию стала почтальонка носить как попало, воюют то там, то здесь без конца. Кому верить – непонятно: коммунисты себя хвалят, демократы себя. А толку никакого, как в войну: одно горе кругом.
– Прости нас, Господи! Спаси ты наши души грешные! Елизавета Ефимовна в который раз уже за вечер повернулась к освещенной лампадкой иконе, три раза перекрестилась. Потом медленно и осторожно, словно боясь расплескаться, поднялась с лавки, еще раз перекрестилась и, тяжело припадая на левую ногу, начала готовиться ко сну.
Александр Тарасов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
