Давно это было, чуть ли не полвека назад, в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов двадцатого столетия. Я в школу тогда только начинал бегать, сорванцом и неслухом слыл, но учился хорошо, считался способным, что и спасало меня от многих неприятностей. Родители мои были людьми горячими, вспыльчивыми, но незлопамятными и быстро отходчивыми.
Школа наша, восьмилетка, громоздилась на возвышенности, была она низкой и темной, раньше здесь располагался мужской монастырь, а во время оккупации немцы приспосабливали здание под конюшню.
Школа не вмещала сразу всех, кто был в нее записан, и потому учились мы в две смены – одни до обеда, другие – после, причем во вторую смену почему-то учились только старшеклассники.
Стены школы были толстыми, прочными, вокруг росли дубы, клены и несколько березок, а за ними ежегодно весной школьники разбивали огородные грядки, где росли огурцы, помидоры, капуста, тыква и даже картошка.
Опять же весной окрестности школы разрывались от звона птичьих и ребячьих голосов, на верхушках деревьев гнездились не только пернатые, но и учащаяся мелюзга. Не было на переменках для нас большего удовольствия, чем покачаться на ветвях, показать свою смелость и сноровку друг перед другом. Гоняли нас за то учителя нещадно, наказывали, как могли. И чем больше они это делали, тем сильнее нас влекло «обезъянничать».
Как и теперь, так и в те годы, в школах царствовал матриархат, педагогов мужчин можно было посчитать на пальцах одной руки. В нашей, например, таковых было трое – директор школы, учитель математики в старших классах и специалист по хозяйственной части, он же и столяр, и плотник, и стекольщик, и… В общем, когда что-то срочно нуждалось в починке, звали Николая Ивановича.
Николай Иванович был очень интересной личностью. Маленького роста, худенький, черноволосый, он ходил все время в одной и той же униформе: синий хлопчатобумажный пиджак и точно такие же брюки, которые были заправлены в зависимости от погоды в кирзовые или резиновые сапоги. Причем размер сапог для него был очень большой, Николай Иванович наматывал на ноги сразу по несколько портянок, ходил, шаркая подошвами по земле, словно на лыжах и, видимо потому, в школьной среде Николая Ивановича величали не иначе, как Коля лыжник. Детей у него своих не было, жену он привез с фронта, и была она без кисти на правой руке.
Николай Иванович мог смастерить что угодно, причем при помощи самых примитивных подручных средств и инструментов. Человеком он был безотказным и доброжелательным, но только в том случае, если был трезв. А трезвым он был очень редко, за что и страдал почти все время. Проблема усугублялась еще и тем, что «по пьяной лавочке» Николай Иванович любил петь, плясать или рассказывать небылицы, Всевозможных пословиц, прибауток, анекдотов, частушек и песен зачастую не всегда «печатных» он знал несчетное количество.
«Дед бабке купил
Зеленые трусики…» – прогремело однажды в школьном коридоре, в то время, когда в классах шли занятия. Частушку, естественно, услышали все до одного. Не стало секретом ни для кого и то, как Николай Иванович, громыхая сапожищами по полу, пританцовывал. Голос у него был на удивление высоким и звонким.
Учителя практически всех классов выскочили в коридор. Вышел из кабинета и директор школы, быстро подхватил певца под руку и молча поволок его к себе. О чем они там беседовали – можно только догадываться, но минут через десять вся школа вновь услышала: «расцвели цветки лазоревые, а ты все мне не верна!» И это пение прошло так же под аккомпанемент грохота сапогами.
Это был не единичный случай.
Возмущению учителей, особенно женской ее части, не было предела, они требовали «немедленно принять самые жесткие меры по отношению к хулигану», вплоть до увольнения. Но директор школы с удивительным упорством и изобретательностью всякий раз находил все новые аргументы в пользу Николая Ивановича, не увольнял его и даже официально не сделал ему порицания.
Пацанва, наоборот – души не чаяла в Коле лыжнике, ходили за ним табуном, и он их учил пилить, строгать, мастерить, а когда был на «нетвердых ногах», то травил им байки, пел частушки. Часто в такие часы можно было слышать в столярной мастерской и стук молотков, и шарканье ножовок по дереву и хоровое: «Поезд мчится, рельсы гнуться...» – и дружный хохот.
Приходил директор, если был на месте, забирал Николая Ивановича в свой кабинет, потом или укладывал его на своем диванчике, или отправлял домой, если он еще был «при памяти».
Однажды в школе вспыхнул пожар. Вернее, не в самой школе, а в пристройке к столярной мастерской. В пристройке долгие годы хранились плакаты, таблицы, небольшие снопы пшеницы, ржи и кукурузы – наглядные пособия для учащихся. Подсобка никогда не запиралась под замок, во всяком случае, в дневное время, туда без надобности редко кто заглядывал из учителей, зато огольцы – учащиеся облюбовали это место под курилку и дымили там «Прибоем» и «Памиром» нещадно. И вот докурились.
Деревянная сухая постройка полыхала ярко и жарко, к огню на близкое расстояние нельзя было подойти, пожар быстро перекинулся через коридорчик в мастерскую: сначала загорелась одна сторона крыши, покрытой рубероидом, потом вторая. Черный, густой дым валил столбом.
С белым, как мел лицом, директор и учителя растерянно топтались в стороне и то и дело тревожно переспрашивали друг друга – не остался ли, не дай Бог, кто– либо из учеников в мастерской.
-Клава и Зина из нашего класса там,– дрожащим голосом, шмыгая носом, заявила вдруг молчавшая до сих пор конопатая третьеклашка.
-Как?!.. Да что же вы!
Ошарашенный страшной новостью, директор побелел еще больше, приложил обе руки к груди и стал медленно оседать на землю. Все в школе знали: он был сердечником.
Учитель математики – высокий, белокурый, сильный мужчина, подхватил директора под руки и стал требовать срочно найти валидол. Поднялась бестолковая суета, многие из взрослых уже забыли о пожаре, топтались на месте и нервно справлялись друг у друга: нет ли у кого в карманах того, что требовалось. Ни у кого ничего, как на грех, не было, от того суеты становилось еще больше, директору становилось все хуже и учитель математики, не в силах больше удерживать обмякшее тело грузного директора, бережно положил его на землю.
-Что же вы его так? Подстелите что-нибудь! – сделала замечание математику одна из коллег.
-Вот вы и подстелите! – огрызнулся математик.
Как, в какой момент из дверей школы, словно из берлоги, нетвердо вышагнул на порог заспанный Николай Иванович, никто не заметил. Несколько секунд он недоуменно взирал на полыхающую ярким пламенем мастерскую, словно пытался удостовериться – не снится ли ему сие.
– Там Клавка с Зинкой в мастерской! – крикнули ему пацаны и тем самым вывели его из прострации.
– Что-о? Где-е? Так чего же вы все, мать вашу...
Николай Иванович грубо выругался и сразу словно протрезвел, побежал в школу. Через несколько секунд он вернулся с большой темно– зеленой буркой и ринулся в бушующий зев пламени.
Те секунды или минуты, что находился Николай Иванович в пылающем, задымленном здании, оставшимся на улице показались вечностью. Кто– то даже высказал предположение, что Николай Иванович уже задохнулся или загорелся. Однако, звон разбитых стекол на окнах с той стороны мастерской, которая еще не горела, вывел охваченных паникой людей из оцепенения.
Девчонок, бывших чуть ли не в бессознательном состоянии, Николай Иванович буквально выбросил из окна одну за одной и тем же путем выбрался сам.
Руки Николая Ивановича были обожжены, и он заметно пошатывался. Девчонки не пострадали, хотя были до смерти перепуганы и не могли вымолвить ни одного слова.
***
Хоронили Николая Ивановича через две недели после пожара. Умер он дома ночью, на сеновале от сердечного приступа. После пожара он ни одного дня не был трезвым, больницу игнорировал, хотя руки и часть лица его обгорели очень сильно. Соседка рассказывала, что когда утром его обнаружили мертвым, в левой руке он сжимал крестик на веревочке.
По случаю похорон директор школы Петр Гаврилович Прошкин отпросился из больницы, где он лежал с сердечным приступом и все организовывал «по высшему разряду».
Многие односельчане, в особенности коллеги по работе, были в шоке не столько от смерти Николая Ивановича, сколько от того количества наград, которые несли на подушечках впереди похоронной процессии школьники.
– Это был настоящий советский человек со всеми присущими нам достоинствами и недостатками, – сказал в прощальном слове Прошкин. – Человек с золотой, детской душой и золотыми руками. Фронтовик, воин, награжденный шестью боевыми медалями и двумя орденами за защиту Сталинграда и форсирование Днепра... Он служил в полковой разведке.
Директор тяжело, судорожно вздохнул и некоторое время молчал.
– Я тоже принимал участие в форсировании Днепра, знаю не понаслышке, как там было дело, тоже имею орден… Мы, к сожалению, в то время не были знакомы друг с другом.. Я, честно сказать, мало делал для того, чтобы Николай Иванович и его жена жили в достатке, не бедствовали…Хотя старался, я как мог…
Прошкин вновь судорожно хватанул ртом воздух и сокрушенно махнул рукой…
Через три месяца после похорон на адрес школы пришла бумага, в которой уведомлялось, что Николай Иванович Демьянов награждается посмертно медалью «За отвагу на пожаре».
Александр Тарасов (Белгородская область)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
