От городской квартиры Лысцовых до леса – рукой подать: чуть более полутора километров. Георгий Тимофеевич глазом не успел моргнуть, как вышел по выложенной железобетонными плитами дороге, местами потрескавшейся от непогоды и времени по обеим сторонам которой стеной стояли старые раскидистые вербы до подвесного, скрипучего, металлического моста через речку. Речка совсем неширокая, мелкая настолько, что даже посередине густо заросла камышом.
Лысцову повезло: на пути его не встретилась ни одна живая душа, никто не отвлек его от грустных размышлений. Смертельная болезнь отца, непреклонное его желание быть похороненным непременно в лесу, одновременно и злило, и вызывало некоторое недоумение. Понятно: человек, причем глубоко пожилой, постоянный в своих привычках и пристрастиях, и проведший почти всю свою жизнь среди деревьев, захотел найти свое последнее пристанище именно в лесу. Деревья ему давно стали ближе, чем люди, он и не скрывал этого, да к тому же очень дорогая для него могила находилась в лесу. Он за нею десятилетиями ухаживал, приходил к ней в самые горькие минуты своей жизни. Об этом все знали и привыкли в конце концов. Однако, должен отец хоть чуточку кумекать, что просит он не о реальном, что нет ни у кого никакого права хоронить его рядом с этой могилой, то есть в неположенном месте. Закон на коне не объедешь. А отец, уперся, как бык. Хотя… Еще неизвестно какие фортели мы будем выкидывать, если удастся дожить до таких лет, как он: каждый ведь по своему с ума сходит, у каждого свои тараканы в голове.
Еще раз удивился, что никто из знакомых не встретился ему и на улице Лесной, которая тянулась длинной, неровной цепочкой у подножия крутолобых меловых холмов, на самых маковках которых кучерявился темный лес.
Лысцов легко отыскал едва заметную, забитую лопушьем тропинку между кирпичными заборами двух огромных подворий и, несмотря на злобный собачий лай с обеих сторон, тяжело дыша, часто останавливаясь, начал карабкаться в гору.
– Умный в гору не пойдет, умный в гору обойдет, – бормотал он одышливо, хотя твердо знал: обходной дороги в обозримой дали здесь нет.
А в лесу был рай: тихо, тепло, легко дышалось. Георгий Тимофеевич собрался было в очередной раз передохнуть на краю леса, но подумал, что не уложится в запланированное время, поднял с земли темную, сухую ореховую палку и двинулся вглубь, где все больше преобладала сосна, повстречались, также островки сплошь усеянные березой и дубом.
Еще в самом начале сентября крона берез была густо зеленой, словно покрыта густой краской, а теперь к концу месяца она запестрела, заиграла на солнце яркой желтизной и первые листья с макушек деревьев начали по одному, по два тих и задумчиво слетать, и кружится в тишине, бесшумно ложились на теплую, неостывшую еще землю. Зато дубы стояли сплошь все высоченные и мощные, чуть ли не полностью закрывали пышными гривами голубое, емкое небо, по которому вразброд тянулись легкие, хотя и довольно крупные барашковые облака. Дубы, казалось, так и будут стоять все время во всей своей горделивой красе, абсолютно не меняясь и не обращая внимания ни на какие выкрутасы времен года и погоды.
– Всему свое время, – размышлял Лысцов, – В молодые годы мы думаем, что нам сносу не будет, не ценим здоровье и силы, не замечаем их, расходуем по чем зря и спохватываемся только, когда поздно бывает. И так из поколения в поколение. Чужой пример нам – не указ.
Лысцов подошел к одинокой могиле под развесистой, словно кровью облитой рябиной и, морщась от боли в пояснице, устало опустился на шершавую, толстую, не широкую дубовую доску, втиснутую между двух могучих и высоченных сосен стоявших на расстоянии примерно в метре друг от друга.
Эту скамейку для себя когда -то давно смастерил отец Георгия Тимофеевича, который навещал могилу очень часто, особенно в последние годы, пока мог ходить, пока у него были какие-то силы. Здесь на Курской дуге отец воевал и был тяжело ранен в августе 1943 года.
Вообще-то корни Лысцовых на Орловщине: там трепали нужду до войны их деды и прадеды, там и теперь живут все их близкие родственники. Отец в самом конце 1945 года перебрался на белгородчину, здесь женился и завел семью. Долгие годы никто толком не знал истиной причины переезда отца и, когда его спрашивали почему он это сделал, следовал один и тот же короткий ответ: – Воевал здесь, места очень понравились.
Неделю назад, когда старику стало совсем плохо, он собрался умирать.
– Ты знаешь, – сказал он, – я в Бога не верю. Коммунистом я был, коммунистом и умру. Перед попом исповедаться не стану, а тебе скажу…
Старик говорил тихо, было видно, как тяжело ему давалась каждое слово. Умирал он от цирроза печени и помочь ему нельзя было ничем. Когда-то высокий ростом и широкий в кости, он за время болезни усох, лицо его сделалось желто-зеленым и под глубоко запавшими глазами лежали огромные, темные круги.
– Могилка тут недалеко в лесу. Ты знаешь. В ней лежит санитарка. Она меня в сорок третьем от смерти спасла. Пойдешь в сторону мелзавода, за дачными домиками увидешь…
Старик судорожно вздохнул и, словно захлебнулся воздухом, в груди у него что-то захрапело и булькнуло. Некоторое время он лежал неподвижно, словно умер.
– Там памятничек маленький… Я поставил. Без фотографии. Клава Мельникова ее звали… Рядом скамеечка между двух сосен. Убери там.
Старик вновь затих, по еще щеке покатилась слеза. Георгий Тимофеевич и удивился и растерялся, он никогда не видел отца плачущим.
Старик едва заметно шевельнул рукой: иди, мол, оставь меня одного.
Отец с покойной мамой жили очень дружно, что называется душа в душу, хотя и были по характеру совсем разными: отец немногословный, выдержанный и спокойный, был снисходителен к поступкам и словам своей жены – нервной, импульсивной готовой в любой момент взорваться, но, в общем-то, доброй и отходчивой. Мама родила шестерых детей, двое из них – девочки-близняшки умерли еще в младенчестве, четверо остальных – три брата и сестра, разъехались по всей матушке России и виделись очень редко. Георгий Тимофеевич был среди них самым старшим.
Вчера у Георгия Тимофеевича еще один разговор с отцом состоялся. Тогда старик и попросил его похоронить в лесу рядом с санитаркой.
– Но ведь ты сам себе место на кладбище оставил рядом с мамой, – удивился Георгий Тимофеевич.
– Хочу в лесу!
– Но ведь нельзя, никто мне не разрешит.
– Захочешь – найдешь возможность.
Старик был непреклонен.
– Я фронтовик… Она мне жизнь спасла, собой прикрыла раненого… Разрешат. Я ей жизнью своей обязан… И вас бы никого не было, если бы не она.
Вечером того же дня Георгий Тимофеевич позвонил сыну и попросил заехать к нему после работы.
Сын долго слушать не стал Георгия Тимофеевича, он понял все сразу.
– Маразм угасающего человека, – сказал он. – Пообещай ему выполнить все его желания, а похороним рядом с бабушкой.
– Нет, я так не смогу и не хочу. Это не по-христиански. Как можно не выполнить последнюю волю умирающего?
– А ты что собрался его в лесу хоронить? Кто тебе разрешит это делать?
Сын скептически улыбнулся и недоуменно пожал плечами.
Был он фигурой и статностью в деда, но чуть более сутулый и волосом более темнее – в мать, с небольшой темной бородкой.
– Может ты ходы-выходы найдешь, у тебя ведь…
Георгий Тимофеевич не успел договорить.
– Пап, не мели чепуху, – в голосе сына слышалось явное раздражение, – Я заместитель главного архитектора в администрации района, если ты, конечно, еще помнишь. Я не хочу позориться и подставляться из-за ерунды.
– Желание твоего дела – не ерунда! – вспылил Георгий Тимофеевич. – Он не заслужил к себе такого отношения! У него свои принципы, а если хочешь идеалы, которые он никогда не предавал и не предает.
Сын захохотал. Причем видно было, что смеялся он от души.
– Пап, повторяю, не пори ерунду! – сказал он успокоившись. – Дед желает, чтобы его похоронили рядом с его походно-полевой песней, при этом абсолютно не думает ни о нашей репутации, ни даже о бабушке, с которой прожил шестьдесят лет с гаком.
– Замолчи! Ты ведь не знаешь, что и как у них там было во время войны. Ты ведь ту санитарочку в глаза не видел, а пытаешься судить о ней как о девице из борделя.
– Пап, я достаточно много прочел книг и посмотрел фильмов о войне. И в сказки я уже давно не верю. Ты извини, но наше поколение не так наивно как ваше, мы намного информированное, чем были вы, реальнее смотрим на жизнь. Нас лозунгами и призывами не проймешь, на сладкие леденцы глупых идеалов не купишь. Вы до сих пор долдоните: у России свой путь, свои идеалы, которые нельзя предавать, традиции от которых нельзя отступать. Чушь собачья!
– Как ты смеешь так говорить о своем деде? Ему эта самая санитарка жизнь спасла!
Сын тяжело вздохнул.
– Об этом тебе дед сказал? Да мало ли чего он будет теперь молоть, когда у него мозги не работают!
– Я еще раз повторяю: не смей так говорить о своем деде, он человек старой закалки.
Георгий Тимофеевич стал жалеть о том, что завел этот разговор с сыном.
Но сына было не остановить.
– Вот именно: старой закалки! Нужно приспосабливаться к веяниям времени, к новым порядкам и законам, а не противопоставлять себя им. Чего вы постоянно на рожон лезете, воюете, свои замшелые, давно отжившие идеалы отстаиваете? Вы хоть понимаете, что своими действиями вы нас смущаете, нам мешаете жить и двигаться дальше?
Георгий Тимофеевич, сам такого не желая, начал не на шуточку заводится, его задели за живое несправедливые, как ему казалось, слова сына.
– А ты понимаешь, что все мы, каждый народ то есть, живет по своим традициям, которые разрушать ни в коем случае нельзя. Мы хранители традиций наших отцов и дедов. Если мы не в силах их хранить – грош нам цена. Хранили бы традиции – не просрали бы Советский Союз. Традиции, идеалы – это сила, которая только и сможет уберечь нас от любой напасти. Если мы сохраним свои традиции, свою культуру, значит, мы сохраним самих себя.
– Бать, я прекрасно знаю, что образ жизни любого человека, равно как и любого народа, зависит от условий, в которых он находится. Нельзя ведь человеку в горах строить свой быт по методу и подобию тех, кто живет, например, в пустыне или лесостепной полосе. К тому же время изменчиво и непостоянно, оно то и дело задает нам вопросы, на которые жизненно необходимо отвечать, а не закрываться от них старорежимным ветхим забором своих надуманных идей, традиций и идеалов. Желаешь выжить – подстраивайся под время.
– То есть ты считаешь, что человек должен постоянно мимикрировать, как ящерица в зависимости от погоды?
Георгий Тимофеевич достал из кармана пиджака носовой платок и тщательно вытер им руки, промокнул лоб.
– В мимикрии суть, если хочешь знать, сила выживания, – зло сказал сын.
– Это для ящерицы, которая живет сама по себе, а мы – народ, нация.
– Кто народ, мы? Не смеши меня, пожалуйста. Мы – народонаселение, быдло, с которым никто в мире не считается.
– Потому может и перестали считаться, что многие из нас, как ящерицы стали мимикрировать и хвост отбрасывать при любой опасности. А вот дед твой не мимикрировал, чтил честь своих предков, и благодаря этому он и его боевые товарищи в войне с Гитлером победителями стали.
Сын вновь рассмеялся, а потом пренебрежительно махнул рукой.
– Деду просто деваться тогда некуда было: он мог погибнуть как от рук Гитлера, так и от рук Сталина. Деду жутко повезло, что он жив остался. Но нынче на дворе не первая половина двадцатого века, а век двадцать первый со своим уставом и требованиями, которые мы, желаем того или нет, должны выполнять и, если хочешь, соответствовать им. А вы все со своими допотопными идеями и традициями носитесь. В чем они эти ваши традиции?
– В милосердии прежде всего. В соборности.
– Бать, не обижайся, но ты одну глупость на другую нанизываешь. Человек должен прежде всего о своем благополучии думать, ибо если мне будет хорошо, то и другим будет, рядом со мной хорошо.
– Дед твой совсем по-другому думал.
– Заблуждался. В облаках витал. Коммунизм строил, которого не было никогда, нет и никогда не будет.
– Время покажет.
В общем, разговор получился бестолковым. Сильно они поцапались, сроду прежде не разговаривали так друг с другом. Георгий Тимофеевич всю ночь после этого не спал. Обидно ему было. Насилу дождался утра, чаю попил, жене помог картошку почистить и – в лес, к могиле.
Могила сильно заросла бурьяном. Небольшая голубенькая пирамидка памятника и красная звездочка на нем побелели, вылиняли от дождей и времени.
Георгий Тимофеевич вырвал бурьян, отнес его подальше, сполоснул из полиэтиленовой бутылки руки и вновь сел на скамейку.
Солнце было в зените. В лесу стало душно и сухо, словно в середине лета. Георгий Тимофеевич расстегнул на рубашке две верхних пуговицы, снял пиджак, положил его рядом с собой на скамейку. Он вдруг поймал себя на мысли, что ему очень хотелось бы хоть одним глазком увидеть ту девчушку, что уже более шестидесяти лет лежит в этой могиле. Красивая поди была, жить хотела, о счастье каком-то своем мечтала. Может, даже любила отца. И он ее, наверное, любил, коль до сих пор помнит о ней. Не о себе бедняжка думала, когда прикрывала собой раненого. Святые люди! Они были, есть и будут. На таких мир держится.
И тут вновь некстати вспомнились слова сына: – человек должен прежде всего думать о своем благополучии…
А вот девчушка, что здесь лежит, совсем не о своем благополучии пеклась, она раненого собой прикрыла.
У Георгия Тимофеевича стало темнеть в глазах, сдавило, словно тисками грудь, он прислонился спиной к сосне и неуверенной, дрожащей рукой полез в карман пиджака за валидолом.
Александр Тарасов (Белгородская область)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
