В 10-м классе в Сычёвской средней школе у меня было два платья. Одно ситцевое, а другое – из штапеля. Сейчас и не знают, что такое штапель. В то время (пятидесятые годы прошлого столетия) штапель считался модной, редкой тканью. Сшила для меня эти платья моя старшая сестра Лена, которая жила в городе Бийске и старалась помогать нам в силу своих возможностей.
Что было у меня, десятиклассницы, на ногах – не помню. Посмотришь сейчас на королевские платья выпускниц – и диву даёшься. Нам такое и присниться не могло. А недавно моя соклассница по Сычёвской средней школе, вспоминая о школьных годах, сказала: «Ты-то, Людмила, хорошо была одета!..».
«ЛЮСЯ, БЕГОМ ЦЕВКИ СУЧИТЬ!»
Как же я ненавидела эти цевки! В семь-восемь лет весной хотелось побегать на улице, поиграть с девчонками и пацанами, а тут – «цевки». Мама ткала холсты, как и многие бабы в деревне Черновой. В военные и послевоенные годы выручал домотканый тонкий холст – из него шили штаны, рубахи, кальсоны мужикам, женские нижние юбки – «становины». Помню, мама из такого холста сшила мне платье.
Ткала мама обычно весной (зимой пряла пряжу), спешила управиться до Пасхи, то есть до посадки огородов и изматывающей работы в колхозе на плантациях.
Мы, ребятишки, любили поиграть на просохших полянках в лапту, во дворах – в прятки. Только спрячешься, сидишь, замерев, а тут крик мамы:
– Люся, быстро домой – цевки сучить!
Для непосвящённых объясняю: цевка – это самодельная, выструганная из щепки палочка с заострёнными концами длиной двадцать сантиметров, на которую на прялке наматывают нитки – «уток». Затем цевка вставляется в челнок, челнок движется туда-обратно в зеве ниток – «основы». Какова длина «основы», такова будет и длина полотна. Нитки «основы» нужно продеть в «ничинки», каждую отдельно. Мама нажимает то правой, то левой ногой на деревянные «колодки» внизу, зев открывается и челнок с цевкой быстро продвигается то вправо, то влево, а продетая нитка – «уток» прихлопывается «бердами».
Ткать в домашних условиях – это целое искусство! Разве кто-то из современных женщин будет это делать? Время заставляло маму не отдыхать ни зимой, ни весной, ни летом. А кто сейчас знает, что такое «дерюга»?
Это тканое полотно. «Основа» – суровые нитки, «уток» – толстые, спряденные на веретене нитки из овечьей шерсти. Белую шерсть красили, и «дерюга» получалась цветной и красивой. Она была очень тёплой, заменяла нам одеяла, а часто и матрацы. О простынях мы и не слышали в то время.
А я, когда бежала на зов мамы, всегда огорчалась и думала: «Скорее бы вырасти, цевки потом не надо будет сучить». Теперь нет ни цевок, ни мамы, ни детства...
ТЯТЯ, КАНЫШИ, ХОМУТЫ И ПЕРЕПЁЛКИ
Своего отца, Рябова Андрея Осиповича, мы, дети, называли не папой, а мягко, ласково тятя. Он был инвалидом с детства (что-то у него было с ногами), ходил он с усилием, но был крепким, сильным. Сам себе шил обувь – каныши. И откуда взялось это слово в деревенском лексиконе? Что это такое – каныши?
Это сапоги из обработанной в домашних условиях кожи. Отец шил обувь не только себе и нам, но и односельчанам. Чем он ещё занимался? Зимой работал на колхозной шёрстобитке, которую в народе звали «теребахой», наверное, от слова «теребить». Осенью помогал колхозу косить хлеб на жатке.
Помню те моменты, когда вечером, приезжая с жатвы, тятя вываливал из сумки окровавленных перепелок, грустно извиняясь: «Вот, бедненькие, попали под жатку. Мать, вари похлёбку, ведь не бросать же их там...». И хотя нам было жаль птичек, но похлёбка очень нравилась, и мы быстро утешались.
Зимой тятя починял колхозную упряжь: хомуты, шлеи, чересседельники, сёдла. В колхозе «Социалистический маяк» он считался хорошим шорником. В комнате у окна он устраивал для себя мягкое, удобное сиденье, а рядом, на лавке, лежали все его шорные инструменты, всегда пахло дратвой, воском, варом. А наш тятя целыми днями сидел и шил, зарабатывал трудодни, и при этом, помню, часто потихоньку пел. Я помогала ему наматывать суровые нитки для дратвы – словечко тоже интересное! – и любила слушать, как он пел. Именно тогда я услышала и запомнила грустную песню о несчастной птичке:
Что на ветке так уныло,
Птичка милая, сидишь?
Вот уж утро наступило,
Все поют, а ты молчишь?»
«Раньше пела я, бывало, –
Птичка молвила в ответ. –
С лёгкой радостью встречала
Утра раннего рассвет.
Как жестоко сердце злое!
Есть ли жалость у людей?
Моё гнёздышко родное
Кто-то взял с семьёй моей.
С той поры я всё тоскую,
С той поры моя печаль –
Жаль семью мою родную,
Мне малюток моих жаль...
Так мы и жили. Тятя никогда нас не ругал, не бил, не кричал, хотя был по-своему требовательным. Тетрадку, бывало, поднесёт к висящей десятилинейной лампе и делает вид, что читает. А мы-то знали, что он был малограмотным. Писал он еле-еле, с ошибками, но нас проверял каждый вечер! Мы, дети, чувствовали этот контроль, все учились на пятёрки.
Умер тятя 22 апреля 1954 года в возрасте 62 лет. Диагноз – инсульт с декомпенсацией сердечной деятельности, похоронен в селе Черновой. Я училась в 9 классе в селе Сычёвке, целыми неделями не жила дома, не замечала, что он серьёзно болен (он лежал на русской печке), и для меня его смерть была неожиданной.
Помню, шёл урок, вдруг меня вызывает в свой кабинет директор Сычёвской средней школы Василий Андреевич Лямин. Внимательно, ласково посмотрел на меня:
– Людочка, доченька, тебе сейчас придётся идти домой, в Черновую. У тебя умер отец. Иди, не плачь, ты девочка умная, сильная...
Я зашла в класс во время урока, взяла сумку, тихо, сквозь слёзы сказала:
– У меня умер отец...
В классе стояла напряжённая тишина, все проводили меня молчаливыми взглядами. А от тяти мне передался дар – петь песни...
ПОДСОЛНУХИ
После войны в колхозе «Социалистический маяк» в селе Черновой маму считали ударницей. Ещё бы не ударный труд! Колхозникам давали колхозные плантации для прополки и уборки урожая: один гектар конопли (тогда коноплю сеяли, наркоманов не было), семьдесят пять соток подсолнухов, тридцать соток табака, гектар сахарной свеклы. И всё это надо было обработать и сдать урожай государству.
Я почему-то больше всего возненавидела подсолнухи. Вспоминаю длинную полосу – 75 соток, которую надо выполоть дважды. Солнце печёт, дню нет ни конца, ни края, мама машет тяпкой сосредоточенно, молча, устало, лицо у неё загоревшее до черноты. А мне каково? Мне было десять-одиннадцать лет, а я тоже тяпаю эти постылые подсолнухи.
Потом надо было ножом или серпом срезать шляпки, проткнуть их на стебли семечками вверх, чтобы просушились, а позднее собрать и свезти на ток, который делали тут же, на плантации. Дадут старую лошадёнку. На телеге – старый короб. Еду, правлю лошадью, сидя на облучке, а мама идёт сзади, бросает в короб высохшие шляпки подсолнухов.
На току мама обмолачивала их цепом. Надо было ещё провеять до чистоты, засыпать в мешки и «сдать государству». Колхоз сдавал, с колхозниками был скудный расчёт: метров двадцать ситца или фланели. Однажды, помню, рассчитались марлей (из марли мы сшили занавески на окна).
До сих пор я не люблю подсолнухи.
ТАБАК
Во время войны и после войны в колхозе в селе Черновой выращивали табак. Эта культура любит чернозёмную, унавоженную землю. Если у кого огород был таким, колхоз, не спрашивая согласия хозяина, забирал эту часть огорода, а взамен давал другой участок земли, пусть даже за деревней, далеко от дома. Спорить никто не смел.
Нам тоже «повезло»: на восьми сотках у дома мы садили колхозный табак. Удивительно трудоёмкая культура! Нежная, хрупкая и удушливая. Растёт быстро, бурно (если идут дожди), трёхразовая осторожная прополка (листья очень хрупкие), неоднократное пасынкование. На хорошей, ухоженной земле табак вырастал высотой до метра, листья тяжелели, при созревании мы начинали обрывать маслянистые, крупные соцветия, и тут уж держись – так надышишься, что в голове всё кружится.
Мы, дети (а досталось это мне и моему брату Валентину) во всю свою детскую силу помогали маме и работали за взрослых (мне было 8-10 лет, брат на два года старше). Откровенно говоря, мне нравилось помогать маме. Особенно я любила маленьким топориком срубать табак и складывать его в ряды. После того, как он подвянет, нужно сложить табак в кучки. Сидя на низеньком стульчике, каждую табачину надо было проткнуть острым ножом в десяти сантиметрах от основания и очень осторожно, не торопясь, разрезать стебель до верхушки. Работа филигранная. Это называлось «пластовать» табак, и тут нужна была сноровка.
Разрезали, сложили в кучи. Сразу надо было увозить на базу для просушки, иначе нежные листья могут загнить. На этой базе был настоящий ад: горы табака, вентиляции нет, душный спрессованный воздух, каждую табачину нужно было надеть на глицу (палку), затем глицы с тяжёлым табаком поднять и подвесить на жердях, которые укреплялись специально на столбах. Приходилось с глицами лезть наверх и, рискуя сорваться, укреплять их на определённом расстоянии друг от друга на этих жердях. Базу забивали глицами с потолка до пола, открывали ворота базы с двух сторон – наступала небольшая передышка, пока табак сох. Потом всё начиналось сначала: каждую глицу нужно было спустить вниз, у сухого табака вновь убрать отростки – они снова росли, что было удивительно! – сложить в пучки, связать. Только потом его увозили и сдавали государству. А мы, отравленные, одурманенные, с головокружением и постоянной тошнотой (то ли от табака, то ли от голода) не успевали отдохнуть: тут тебе подсолнухи, тут тебе конопля, тут тебе огород. В огороде кукурузы садили соток пятнадцать. Но о кукурузе расскажу отдельно.
А за табак никто не платил за вредность его производства, да и вообще оплата труда была мизерной. Денег мы не получали, колхоз расплачивался зерном, отходами, сахаром. Табак угробил мою мать, Рябову Арину Ивановну. При такой работе надо было есть сливочное масло, пить молоко. А молоко мы всё сдавали – триста восемьдесят литров с одной коровы нужно было сдать государству. Носили мы молоко на «молоканку», где в ведро наливали взамен сданного молока обрат, и мы молча шли домой. Вот и попей молочка за ужином и сделай из обрата масло...
Когда хирург сделал маме операцию, он был страшно удивлён: весь кишечник был зелёным – яд табака сделал своё дело. Маме было 58 лет, когда она умерла.
До сих пор я не могу выносить запах табака. Даже если кто-то рядом курит дорогую сигарету, я начинаю сразу задыхаться, как будто табачный дым душит меня...
КИЗЯКИ
«Что это такое?» – спрашивают у меня дети и внуки. Приходится объяснять, ведь о кизяках они даже не слышали. До сих пор думаю и удивляюсь: жили в горах, кругом лес, а топились кизяком, дудками подсолнухов, соломой. Нельзя было брать из леса ни палки, даже сухой.
Родненький навоз на пригонах выручал здорово, на него была вся надежда. Его складывали в большую кучу, он перегорал, затем его разбрасывали в «круг», поливали водой и топтали. Образовывалась мягкая масса. Её накладывали в станки, которые лежали на плахах. Накладываешь это месиво с резким запахом в станок голыми руками (перчаток не было) потопчешь босыми ногами, бежишь со станком по травке во дворе и – хлоп станок об землю! Три или четыре кизяка из одного станка получаются.
А к вечеру, грязные, с засохшим навозом на руках, ногах и физиономии, бежим на деревенскую речку. К вечеру вода холодная – наша речка горная. А мы скребём с себя этот присохший навоз, чуть не сдирая кожу. Приятного мало (мыла не было, в бане мылись щёлоком из золы).
Кизячная работа – длинная. Подсохли кизяки и мы, дети, переворачиваем их на бочок, затем «ставим в пятки» – четыре кизяка друг к другу, пятый – сверху, затем после просушки складываем в кучи. По кругу укладывается кизяков 10-15 – это основание кучи. Затем снова по кругу, но количество кизяков уменьшается и так далее – до верхушки в один кизяк. Забавная работа. Если не учитывать, что руки все обдерёшь о сухие кизяки, на эту работу и полюбоваться можно: стоят красивые кучи, сердце радуется, глядя на свой труд.
Потом, когда кизяки окончательно высохнут, нужно уложить их в кладь. Эта работа более ответственная – просохшие кизяки в кладь всегда укладывал отец, а мы, ребятишки, только подносили их отцу. Плохо сложишь кладь – беда, пойдут осенние дожди, кизяки намокнут и развалиться могут. Чем зимой топиться?
Ох, и запомнились же нам эти кизяки! Как было противно их делать, ведь и поиграть на улице хотелось, и покупаться в речке.
До сих пор задаю себе резонный вопрос: почему нельзя было заготавливать дрова? Ведь жили-то рядом с лесом, не в казахской же степи. Ответа не нахожу. Наверное, лес берегли, а людей?! Их беречь было некому.
ДОМ ИЗ МОЕГО ДЕТСТВА
В июле 2007 года я поехала в Черновую и сфотографировала мой дом, где я родилась 28 октября 1937 года. Он стоит до сих пор и всегда, когда я его вижу, у меня
щемит сердце. Как мой родной дом выглядел тогда, в годы моего детства?
Просторная кухня с русской печью, по стенам деревянные лавки, в переднем углу – деревянный обеденный стол, полати и маленькая «горница» с одной железной кроватью и огромным зеркалом на стене. На стенах – «киотки» с фотографиями. Одно время у нас квартировал фотограф Василий Веденин – это он сделал несколько семейных снимков.
На окнах висели шторки из марли (!), тюли тогда не было. Помню, на этих марлевых шторках я вышила мережки (в 6-ом классе этому научила нас учительница – ленинградка Галина Ивановна Савченко). Зимой в углу под полатями часто зимовали или телёнок, или ягнята, а под русской печкой – куры. Неужели нельзя было соорудить тёплую стайку? Теперь-то диву даёшься всему этому, но остаётся только удивляться и размышлять о том скудном житье-бытье.
Спали мы, дети, летом на полу в «горнице», зимой на полатях – о них особый разговор. Это обширная по площади лежанка из деревянных досок, которые плотно пригонялись друг к другу и укладывались на прочные брусья. Расстояние от потолка 60-70 сантиметров. Вообще-то, для большой семьи это дедовское сооружение было мудрым – оно было удобным, тёплым, выгодным, так как на полатях не только спали, но и прятали лишнее домашнее тряпьё. Всякого барахла там хватало, и мы любили полати, наверное, за это. Забирались туда, поднимали возню, иногда и до драки дело доходило. Мама терпит, терпит и берёт рогач или чаплю. Частенько доставала кого-нибудь. Ткнёт просто так, не до болятки, как говорится, для «близира» – мы затихали на пять минут и опять за своё.
Не было в ту пору ни матрацев, ни одеял, ни простыней. Подстилали дерюгу, одевались дерюгой – нам тогда нашу родную, привычную дерюгу сравнивать было не с чем. Зато как было хорошо и просто – не надо было на полатях убирать за собой постель. Утром, проснувшись, переползём по брусу на печку, с печки на приступок, и ты уже на полу. Помню, у печки был прикреплен чугунный висячий умывальник с длинным носиком, а под ним стояла деревянная круглая лоханка с помоями. Однажды, сорвавшись с бруса, я упала вниз: рассекла подбородок об этот чугунный «носик», сломала ребро о край лохани. Много было и крови, и рёва – до сих пор у меня на подбородке осталось синее пятнышко. Ещё об одном моём полёте с полатей читайте в главе «Как я съездила во Францию». Падала я с полатей не раз и почему-то я, а не другие дети. Наверное, потому, что любила ложиться с краю – меньше толкали, не так жарко, первой можно слезть. Все эти «выгоды» оборачивались для меня трагедией.
Помню, на божнице у нас стояли красивые иконы. Мама была атеисткой, никогда не молилась, а тятя молился. Частенько он рассуждал так, привлекая к разговору меня и моего брата Валентина: «Поп, к примеру – от Бога. А разве попы хорошие? Я таких не видел. Вот у нас, в Черновой, поп жил, когда церковь была (это теперь там клуб). Ворюга, лживый и пошухарить любил. Как-то из кошевы вывалился пьяный. Я так думаю: поп представляет на земле Бога и должен вести себя достойно». Помолчав, добавлял: «Правда, Бог-то здесь при чём...».
Молился отец исправно до еды, после еды, перед сном. Правда, мне казалось, что он неправильно молится – небрежно что ли, торопясь и не кланяясь, как будто нарочно. Я не однажды к нему приставала:
– Тятя, а чё ты так молишься?
– Не твоё дело. Мала ещё меня учить!
Я не понимала ничего. Но больше спрашивать уже не осмеливалась.
Были у нас дома церковные книги с яркими картинками. Они лежали на дальней полке – хранить их в то время было небезопасно. Я любила листать эти книги, рассматривая загадочных апостолов и ангелов. Смотреть книги отец не запрещал. Где они теперь, эти книги и иконы? С продажей дома никто из старших моих сестёр не позаботился их сохранить.
Длинными зимними вечерами на тёплой русской печке было уютно и хорошо. Тятя и мой брат Валентин, лёжа на печке, часто пели молитвы и песни.
Дуэт у них получался грустным, но слаженным и красивым. О брате Валентине я уже писала. Бедно мы жили, но как хочется вернуться обратно в детство! Любили мы, дети, и подраться между собой, и побаловаться. Игрушек тогда никаких не было, поэтому выручала фантазия. Помню, как в крепчайший мороз мы мазали друг другу лица сажей, мочили волосы водой и выбегали вечером на крыльцо. Надо было быстро чесать гребёнкой волосы на голове вверх – они моментально застывали и стояли дыбом. В рот брали обуглившуюся горячую лучину, раздували её, и она светилась во рту. Кругом жуткая, морозная тьма, а во рту лучина светится, и лица чёрные (от сажи), и волосы дыбом. Здорово! Мама гнала нас с крыльца – мы, конечно, простывали и начинали дружно кашлять.
Простуду мама лечила по-своему: варила картошку в мундирах в большом чугунке, усаживала нас вокруг чугунка с дымящейся картошкой, накрывала всех дерюгой. И мы сидели там: парились, грелись и выгоняли простуду. Всё-таки хороший был метод лечения – доступный, эффективный, простой и бесплатный.
Часто к нам в гости приходила наша бабушка, тятина мама. Звали её Марфой Васильевной (в девичестве – Смородинова). Она жила в Заречье, у младшего сына, Иона, но скучала о нас. Помню, придёт, посидит пять минут и засобирается обратно идти. Мы:
– Мама старая, погости у нас, зачем так быстро уходишь?
– Надо идти домой, а то как они там без меня?
Имена своих внуков путала – их же было много, а она была старенькая. Умерла в селе Солонешном, куда её увезла внучка Тоня, в возрасте 98 лет в 1951 году, там и похоронена.
Одежды у нас в доме было мало, но праздничная одежда мамы хранилась бережно в сундуке: тёмная длинная юбка из сатина, кофта с кружевными оборочками, яркий цветастый кашемировый полушалок. Я любила покопаться в этом сундуке, мне особенно нравился полушалок. Там же хранилась медаль «Материнская слава» l-ой степени. У мамы из украшений были серебряное колечко и серебряные серьги – они достались ей от её матери, Михайлиной Марии Фроловны, которую мы не знали совсем, так как она умерла рано, похоронена в Черновой.
Не помню, чтобы мама кричала на нас – она всегда была удивительно спокойной, скромно, но опрятно одетой. Милая моя мама! Как же ты умудрялась, имея девятерых детей, (был ещё и десятый, приёмный, Яша), при такой нужде и непосильной колхозной работе оставаться всегда терпеливой и доброй?! Говорила она негромко, ни разу в жизни мы не услышали от неё бранного слова, говорила мало – была молчаливой и чуть-чуть замкнутой.
Я любила, когда по праздникам у нас «гуляли». Приходили в гости братья отца с жёнами, близкие соседи (сейчас в живых никого уже нет). Все любили и умели петь песни. Пели красиво, протяжно, с подголоском. Отец всегда говорил:
– Базлать не надо, в песню надо душу вкладывать...
Его любимыми песнями были: «Молодой чумачик», «То не ветер ветку клонит», «Хасбулат удалой», «При саду, при долине».
Мама не пела и, кстати, нисколько не пила спиртного, но песни слушать любила. У неё, помню, была любимая песня – «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки».
Любимым праздником у мамы была «Троица». За два дня до праздника тщательно убиралось в доме. Пол в избе, сенцах и крыльце не красили, а тщательно продирали голиком с песком до желтизны, промывая холодной колодезной водой. А за день до «Троицы», поближе к вечеру, я бежала в лог «Чёрненький» (он был ближе к дому), рвала там в мешок траву. Свежую траву мама разбрасывала по свежевымытому полу, а я бросала мамины любимые цветы «Кукушкины слёзки». И так было светло и празднично на душе, в доме пахло свежестью! И мама становилась довольной и повеселевшей.
Мне, например, всегда хотелось ей помочь по хозяйству. В семь лет я умела доить корову, жарить картошку на таганке, раскатывать лапшу. Детство прошло в непрестанной работе: огород, колхозные плантации подсолнухов, конопли, табака, кизяки... Но я не жалею об этом, это воспитало во мне трудолюбие: белить, штукатурить, красить, шпаклевать, обрабатывать дачный участок, забить любой гвоздь – всё это я делаю сама, никогда никого не прошу. Спасибо моим родителям за правильное «трудовое» воспитание – это помогает выжить в современной нелёгкой жизни.
Зиму в детстве я любила больше, чем лето. Наверное, потому, что летом приходилось много полоть (всё лето с тяпкой). А зимой мы каждый день катались с бугра (рядом с нашим домом) на салазках. Лыжи были самодельные, коньки-«снеговики» привязывались к пимам верёвочками. Салазки были в каждом доме – их мужики делали сами. Если собиралось семь-восемь детей, мы брали сани побольше, тащили их на гору Пузатую, разворачивались и быстро падали на сани, кто как и кто на ком. И сани стремительно летели вниз: шум, гам, смех, кто-то и выпасть мог, не удержавшись.
Господи, до чего же было хорошо, как мы были счастливы в эти минуты! Домой, бывало, прибежишь, сунешь мокрые варежки в гарнушки и быстрее на тёплую русскую печь! Я до сих пор иногда вижу всё это во сне.
Когда сейчас я приезжаю в Черновую, то с горькой грустью смотрю на родные горы и на дом, где я родилась и выросла. Он мне нравится до сих пор, но там теперь живут новые хозяева. Снаружи дом претерпел изменения: вместо наших сеней и крыльца теперь веранда, во дворе вместо нашего «пригона» стоит добротный гараж, дом обшит тёсом, но всё так же он покрыт тем же железом, такие же родные окна, русская печь и маленькая «горница», где умерла моя мама.
И всегда возникает у меня странное желание: залезть на потолок и покопаться там, в
разном барахле – может, я нашла бы что-нибудь интересное из моего прошлого...
ЯША
В селе Черновой был такой трагический случай. В поле стоговали сено. Жена стояла на стогу, муж подавал наверх сено. Окончив вершить стог, он поставил к стогу железные вилы вверх зубцами. Жена по стогу скатилась вниз и ... напоролась на вилы и умерла в Сычёвской больнице через несколько дней. Муж был неутешен, не мог пережить это горе и вскоре умер.
Остался сиротой их сынишка. Звали его Яшей, фамилия – Шурупов, было ему семь лет. Шёл 1923 год. Ходил Яша по деревне, просил милостыню, по-деревенски – «побирался». Таких «побирушек» в те годы было немало. Грязный, в худой одежонке, полубосый, он заходил и в наш дом. Мама давала ему поесть, совала в его холщовую сумку то картошку, то кусок хлеба.
Мама:
– Андрей, жалко мальчишку, давай его возьмём к себе, пусть живет у нас, вырастет вместе с нашими девчонками (своих детей пока двое: Лене – 5 лет, Насте – не было и года, позднее родилось еще семеро).
Отец:
– Яшка, лезь на печку! Подрастешь, помогать по хозяйству будешь, все-таки – мужик!
Яша подрос, выучился на шофера. Работал под присмотром более опытного и отчаянного черновского шофера Сидора Черных. Как-то в селе Сычёвке Яша нечаянно задавил машиной маленькую девочку, был осужден на 5 лет. Это было перед войной. Он был женат, жена Аннушка жила у нас. Началась Великая Отечественная война, а до этого – финская. Якова досрочно освободили (шоферы были тогда на вес золота, эта профессия была престижной) и отправили на финский фронт, оттуда впоследствии он попал на Ленинградский фронт.
Из воспоминаний моего старшего брата Владимира Рябова: «Мне Яков рассказывал о своей военной биографии. Одно время он жил в Бийске, и мы часто встречались. Я его всё расспрашивал о войне. Помню, рассказывал он, как они ездили на грузовых машинах по Ладожскому озеру, возили в осаждённый Ленинград то продукты, то снаряды: «Страшно было, очень опасно. Лёд был тонкий, иногда колеса до половины были в воде. А машины тяжелые – ведь груз везли. Погибли многие. Идет машина впереди, чуть свернула влево или вправо с обозначенной дороги на льду – и ух! И нет её... Да ещё немцы бомбили, самолеты пролетали на бреющем полете. Сколько ребят погибло! Помню, начнется бомбежка, мы выскакивали из кабин, а прятаться-то было негде – страшно было вместе с машиной уходить под лед. Часто такое бывало: кто оставался жив, садились за руль в те машины, которые уцелели после бомбежки и опять ехали. Как я остался жив в этом аду – не знаю! Меня Бог хранил. На машине доехал по фронтовым дорогам до Берлина, даже ранен не был. Окончилась война, меня демобилизовали и на своей военной полуторке я поехал домой. Подъезжаю к границе, стоит девчонка. Оказалось, немка. Плачет, просит увезти её в Россию. Посадил, на границе пришлось сказать, что она моя жена. Так и привёз её, научилась быстро говорить по-русски. Влюбился в неё, сразу забыл, что в Черновой осталась жена Анна...».
Володя добавляет:
– Я однажды спросил Якова, почему у него нет наград?
Он грустно ответил:
– Значит, не всех наградили, хорошо, что жив остался.
Его жену, Аннушку, я хорошо помню. С фронта Яков почему-то ей ничего не писал. Наверно, от тоски по нему стала она вдруг молчаливой, пугливой, всех боялась, пряталась. Как только кто-нибудь из чужих заходил к нам в дом, она – шасть на полати, притихнет там, забьется в угол, разным тряпьем прикроется и сидит, как загнанный зверёк. Однажды ночью она исчезла. Мама искала её, спрашивала у всех в деревне:
– Не видели Анну?
Никто её не видел.
Прошло несколько лет. Однажды в Черновую забрела нищенка. Все ее звали уважительно «Мария Ефимовна», она бродила по всем сёлам Алтайского края. Помню, мы с мамой были в огороде, она кричит нам с дороги:
– Арина! А я ведь вашу Аннушку видела!
Мама обрадовалась, начала расспрашивать, где Анна и что с ней. И услышала:
– Сейчас ваша Аннушка живет в Усть-Пристани у Домнушки, ухаживает за ней, там и кормится, очень богомольной стала...
Домнушка, по рассказам тех, кто её видел, в те годы слыла прорицательницей, и много легенд ходило о ней.
Умерла Анна Шурупова в 1990 году. А Яков со своей женой Эрной в последние годы жил в Алма-Ате. Трагически погиб в автомобильной катастрофе, там и похоронен.
Он был нашим братом, для моих родителей – сыном, десятым в семье. На память о нём я храню его фотографии в семейном альбоме.
А БЫЛ ЛИ МАГАЗИН?
Я не помню, был ли у нас в Черновой магазин? Говорят, что был, небольшой. Просто не было у нас денег, и мы туда не ходили. Не помню, чтобы мы ели конфеты, печенье, пряники. Помню только, что всегда хотелось есть. Хлеб мама стряпала сама, пекла их в русской печке. Как ставила тесто? Нас, меня и брата Валентина, мама просила натереть на тёрке ведро картошки, добавляла туда немного кукурузной муки. Горячий хлеб был вкусным, холодный – синий, неприятный.
Выручали фасоль, тыква, морковь, свекла, картошка. В горах собирали ягоды, рвали слизун, дикий лук (называли его «вшивик»), копали солодку. Лебеду нам есть не пришлось, садили картошку соток двадцать, кукурузы соток пять. В колхоз тогда возили «жмых» – спрессованную какую-то смесь. Я сейчас не могу точно сказать, из чего он был и зачем его возили в колхоз. Может, колхозных свиней кормили? Но хорошо помню, как мальчишкам удавалось его украсть, и мы с удовольствием грызли этот жмых. Голод он утолял здорово!
ПЕЧЁНАЯ КАРТОШКА ИЛИ СЛИВОЧКИ?
У нас в семье было девять детей. А у соседей – Ульяны и Афанасия Клишинных, был один-единственный сыночек Вася. Мать его кормила с ложечки, всё вкусненькое – сыну. А жили они недалеко от нас, через дорогу. Вася дружил с моим братом Иваном, они были одногодками (1931 года рождения, учились в одном классе, позднее вместе ходили в Сычёвскую среднюю школу и даже жили там на одной квартире). Но это потом. Вернемся в детство.
зо
У нас шумно, весело, печем картошку на плите-голландке, а у них – тишина, покой, достаток. Вася часто к нам прибегал тайком от матери. Она ругала его:
– Что ты там забыл? Дома тебе хуже? Что тебе дороже – печёная картошка или сливочки?
Никак она не могла понять, чем картошка лучше сливочек и почему сыну было неинтересно дома?
«И ЧО СМЕШНО БЫЛО?»
Маша Матыцина, как и я, родом из села Черновой. Мы с ней землячки, жили в соседях, росли вместе, вместе учились в школе, часто вместе ходили пешком восемь километров из Черновой в Сычёвку и обратно – транспорта тогда не было никакого.
Вспоминаю, как мама купила мне лыжи и велосипед, и многие девчонки мне завидовали: «Рябовы – богатые! Ишь, лыжи есть и велосипед!».
Теперь, когда это время отодвинулось на полсотни лет, мы с Машей часто встречаемся, еще чаще говорим по телефону о нашем детстве и нашей, черновской, юности.
Вспоминаем, как летом любили ночевать то у них на чердаке (тогда говорили «на потолке»), то у нас на широком, открытом крыльце. Сейчас Мария задумалась: «И чо смешно было? Непонятно. Бывало, поглядим друг на друга – и смеяться... Голодные были, плохо одетые, босиком, а смешинка, наверное, во рту жила. Вот и смеялись!», – сделала запоздалый вывод Мария Матыцина, теперь Пустовалова.
Мы с грустью поняли, что теперь беззаботно и весело не захохочешь: и преклонные годы, и седина побелила наши головы, и многих родных и близких похоронили... Почему– то горе, беды, неприятности так и преследуют нас по жизни.
И когда им будет конец?!
ЗА ЯГОДОЙ
Мне было пять или шесть лет. Мама уводила меня в ясли (тогда не было такого названия – детсад). Детей и там кормить было нечем (шла война), мы часто ели «затируху» (мука смешивалась с кипяченым горячим молоком). Рядом с яслями была гора, называлась она «Пузатая». Летом нам, детишкам, в яслях нянечка говорила: «Дети, сейчас пойдем на гору за ягодой. Будете рвать в чашечки. Кто ягоду из своей чашечки съест, тот не будет обедать!».
И мы, малыши, голодные, кое-как одетые, многие босиком идем на гору, несем оттуда чашечки с ягодой. В обед в эти чашечки нам наливали молоко – и весь обед!
До сих пор люблю ягоды с молоком...
А это уже не ясельный период. За черемухой, черной смородиной и кислицей (сейчас ее зовут красной смородиной) мы, подростки десяти-двенадцати лет, ходили пешком на рудник Колывань – это двенадцать километров в горы. И набрав полные ведра, несли их обратно на худеньких плечах по горной, каменистой дороге. Часто мы были босиком.
Помню, мой отец ел кислицу горстями. Сейчас думаю: наверное, ему витаминов не хватало...
И еще один случай, связанный с ягодами. Училась я тогда в седьмом классе. В это время очень много читала – все подряд. В колхозной библиотеке брала книги пачками. И, конечно, будет понятна моя тяга к чтению, если в шестом классе (!) я прочитала «Тихий Дон» М.А. Шолохова и тридцать томов полного собрания сочинений М. Горького.
Однажды попала мне в руки большущая по объему, тяжелая по весу книга – «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. С упоением читаю, переживаю за цыганку Эсмеральду – оторваться не могу. Мама:
– Люся, сходи-ка за ягодой! Пирожков напеку.
Одной идти не хотелось, позвала с собой Марусю Матыцину (раньше не говорили «клубника», а говорили «ягода»), С Марусей мы пошли в Шилов лог – это далеко, но клубники и черемухи там всегда было много.
Взяли мы с собой по ведру ... и я взяла книгу «Собор Парижской Богоматери». Сели в траву. Я читаю, Маруся с удовольствием слушает. Хватились, а день-то прошел. Сколько успели, нарвали клубники, сверху – черемухи и пошли с неполными ведрами домой, довольные.
Дома без внушения, конечно, не обошлось. А мы с Марией до сих пор (она тоже живет
в Белокурихе) со смехом вспоминаем, как ходили «за ягодой» в Шилов лог.
НА ПОТОЛКЕ
Я не знаю, говорят ли так сейчас, но в моей деревне Черновой так говорили все. «На потолке» – это значит на чердаке, на вышке, то есть под крышей сельского деревянного дома. У нас, Рябовых, можно было «на потолок» залезать прямо из сеней. Помню, всегда, когда вечером проходишь по темным сеням, обязательно заглядываешь в темный лаз, и мурашки бегут по спине. Казалось, черти сидят и на тебя смотрят... Хлоп быстро дверью, и ты в комнате! Страшно было вечером, а днем, конечно, нет. Мы часто туда взбирались по выступам стены, по двери (почему-то лестницы не было) и играли там, в пыли.
С подругой, Марией Матыциной, мы любили спать летом «на потолке» их дома (они жили недалеко от нас). Почему? Во-первых, свобода, можно хоть всю ночь не спать. Во– вторых, много мечтали непонятно о чем. В-третьих – можно было говорить обо всем и громко смеяться. Вернуть бы то время!
СЫСОЕВ, ДВИЖОК И ТУРБИНА
Как сейчас, так и тогда, в военные и послевоенные годы, благополучие села в то труднейшее время зависело во многом от председателя колхоза. Так оно и было. До войны председателем колхоза «Социалистический маяк» в селе Черновой Смоленского района Алтайского края был Бердников. Хороший был председатель и с людьми был в меру требовательным, особенно женщинам нравился. Но началась война, его забрали на фронт, там он и погиб. Приехал в Черновую из села Солоновки другой председатель – Павел Михайлович Сысоев, отец многочисленного семейства. У супругов Сысоевых было одиннадцать (!) детей. Жили Сысоевы с нами, Рябовыми, на одной улице, через дом. Думаю, что нелегко было ему, еще сравнительно молодому мужчине, обремененному большой семьей, взять на себя ответственность за большой колхоз, за судьбы людей села.
Подобные мужчины рвались на фронт, но существовала строгая «бронь» – в тылу нужно было работать, снабжать фронт продуктами. Это на сто процентов относилось и к нашему селу Черновой. Всех мужчин забрали на фронт, лошадей – тоже, остались бабы, подростки, старики, инвалиды и непосильные государственные планы.
Среди моих односельчан, много лет спустя, были такие, которые, вспоминая Сысоева, утверждали, что он был слишком строгим. А я вспоминаю его отношение к моей маме, Арине Ивановне Рябовой, – большой труженице. Он относился с большим уважением к маме и ко всей нашей семье. Мы все, включая подростков, работали на колхозных плантациях. И нас никто силой никуда не гнал, не заставлял, размахивая бичом. Вспоминаю один случай: маму с возом поскони растрепал колхозный жеребец. Ей было очень плохо, она сильно ударилась, ей трудно было дышать. Павел Михайлович привез из Сычёвки врача, который обнаружил два сломанных ребра, сделал все, что нужно. Мама целый месяц болела, часто лежала на русской печке, а Сысоев приходил её проведать несколько раз:
– Ну, как ты тут, Арина Ивановна?
Государство, я уже говорила, во время войны и после войны доводило до колхоза и колхозников непосильные налоги на все. Каждой семье нужно было сдать государству: молока – 380 литров с коровы, 150 яиц с каждой курицы, шерсть с каждой овцы, овчины (надо было сдать три шкуры с двух овец!). В народе с саркастическим юмором так и говорили: «Дерут три шкуры». Почему три овчины с двух овец? Потому что планировалось, что у овцы будет ягненок, а он подрастет за сезон. Если забивалась корова, бычок, теленок, то шкуру надо было обязательно сдать. За спрятанную дома шкуру можно было и тюремный срок получить. Но все равно, рискуя, шкуры прятали, выделывали, обрабатывали специальными скребками до мягкости и шили каныши и черки, то есть сапоги и тапочки.
Молоко мы носили все лето на «молоканку». До сих пор вижу во сне это небольшое строение на берегу речки Черновушки (примитивный наш молокозавод) и огромную очередь – после вечерней дойки все население приносило сюда «сдавать молоко». В ведро тебе наливали «обрат» и иди домой с этой забеленной водой!
В Черновой по «брони» оставались трое: Павел Михайлович Сысоев, председатель колхоза; Петр Федорович Рыжов, бригадир тракторной бригады; Егор Савельевич Колесов, учетчик полевых работ. Но сейчас я хочу написать о Сысоеве.
Из воспоминаний Марии Герасимовны Пустоваповой (в девичестве – Матыцина), моей землячки по Черновой: «Я, девчонка, ходила к Сысоевым мыть полы. За работу мне всегда давали полбуханки хлеба. Каждую весну после посевной и каждую осень после уборки
Сысоев устраивал что-то наподобие праздников – общие обеды. В колхозной пекарне пекли вкусные булочки, варили суп с мясом, то есть он хотел хотя бы так доставить маленькую радость полуголодным, измученным работой людям. Моя мама работала в поле и «на бригаде» (такой стан в поле). Их всегда кормили обедом в счет трудодней: давали похлебку из жмыха и кусочек хлеба. Дети тех, кто в поле работал, прибегали «на бригаду» что-нибудь поесть. Никто нас не прогонял, а тоже наливали похлебку...».
Вспоминая и анализируя сейчас все события в селе тех лет, считаю, что Павел Михайлович Сысоев был хорошим хозяином, инициативным человеком. Во-первых, он приобрел где-то «движок» (маленькую электростанцию), провел в каждый дом электричество. Помню, какую радость нам всем доставлял его стук: в 6 часов вечера ежедневно с территории колхозной конторы было слышно: «тук-тук-тук...». И вспыхивал электросвет!
И радио в селе было, в каждом доме висели «черные тарелки». По радио слушали новости, концерты (запомнился популярный в то время дуэт Бунчикова и Нечаева), работал местный радиоузел. Доброй инициативой Павла Михайловича были ежедневные вечерние передачи по радио: «Как прошел день в колхозе» – так это было здорово и умно!
И еще Павел Михайлович (земля ему пухом!) решил вырабатывать электричество с помощью горной речки Черновушки. На речке была сделана запруда, плотина высотой метров шесть, сооружена огромная деревянная турбина с лопастями. Вода с высоты под высоким давлением падала на лопасти, турбина начинала вращаться, вырабатывая электрический ток. Рядом, на берегу был зерноток, там были молотилки, клейтоны (на них сушили и очищали зерно). Женщины крутили эти машины вручную, и у вызванного откуда-то Сысоевым специалиста была мысль облегчить труд женщин на току, то есть использовать силу быстрой горной речки на благо людям.
Но что-то у этого «инженера» не получилось, идея-то все-таки была очень дерзкой по тем временам, и он уехал из села. Огромный глубокий пруд и огромное колесо так и остались невостребованными. На колесе турбины долго крутились с восторгом и страхом дети, раскачивая колесо за лопасти, а в пруду купалось все село (кстати, там, в этом пруду, я научилась хорошо плавать). Позднее колесо развалилось, а из пруда спустили воду. Но в памяти все это осталось.
ПАТЕФОН, ВЕЛОСИПЕД И ЛЫЖИ
Нашими соседями в Черновой были Петр и Анна Рыжовы, дворы разделял плетень. Колодец и баня были общими. У Рыжовых было пятеро детей. Время было военное, трудное, голодное. Да и после войны было не легче. У Рыжовых почему-то всегда был хороший хлеб, но мне больше запомнился патефон, который для нас был праздником.
Вечерами летом на полянку под окнами их дома собирались дети, иногда приходили взрослые. Рыжовы заводили патефон, открывали створчатые окна, ставили его на подоконник. Тогда я впервые услышала сказки Корнея Ивановича Чуковского «Муха-Цокотуха», «Мойдодыр». До телевизоров была целая вечность.
Велосипед мне впервые купили в 1955 году, когда я училась в десятом классе. В школу, в соседнее село Сычёвку, я ездила на велосипеде. Я так гордилась велосипедом, ведь в Черновой больше ни у кого его не было. Вспоминаю: летишь с увала (а это километра полтора), восторг заполняет каждую твою клеточку. Педали крутить не надо, знай, тормози, а то голову свернуть можно – разгон-то приличный.
А зимой выручали лыжи. За спиной – мешок с продуктами на целую неделю, а впереди марафон в восемь километров от Черновой до Сычёвки. Лыжи и велосипед у меня появились в десятом классе, а в восьмом и девятом классах я не помню, чтобы меня кто-нибудь подвез.
КАК Я «СЪЕЗДИЛА» ВО ФРАНЦИЮ
Село Черновая. Я училась в пятом классе. Мы, дети, спали тогда на полатях. Мама гнала самогонку, в избе было жарко, а на полатях тем более. От жары и духоты, разметавшись во сне, я подкатилась к краю полатей. Вижу сон: граница Франции (почему Франция приснилась, необъяснимо). Стою я на холме, передо мной ограда высотой в полметра из обыкновенных деревянных жердей. Я знаю – это граница. А взору открылась удивительная картина: зеленые поля, холмы, какие-то красивые низенькие кустики, много ярких цветов. Стою, сердце замерло от этой красоты. Так хочется перешагнуть через низкую ограду! Но отчетливо знаю: «Нельзя, это же не наша, а чужая страна».
И все-таки я перешагнула «границу» и ... падаю с полатей. Высота-то небольшая, но достаточная для того, чтобы сильно удариться. Я упала плашмя на спину, зашибла лёгкие и позвоночник. Помню, что не могла дышать, склоненное надо мной лицо испуганной мамы, в избе пахнет самогоном (с тех пор не выношу запах самогона). Мама ахает и охает, подняла меня, а я не могу дышать... Думала, я умираю. Страшно стало, и маму было жаль.
Что было дальше, четко не помню. Зато хорошо помню последствия моей «заграничной поездки». Больше месяца я ходила тихо, медленно и прямо, у нас в деревне говорили: «Как кол проглотила». Врача в деревне не было, никто меня не лечил, даже не осмотрел. Само собой все прошло.
Когда мне было тридцать лет (я жила замужем в Белокурихе), у меня резко участились приступы боли в спине. Решила подлечиться на нашем курорте. Посмотрев рентгеновские снимки, врач мне говорит: «На позвоночнике была трещина, нарост какой-то. С возрастными изменениями он стал зажимать нерв. Отсюда и ужасные боли. Травма была?». Долго думаю. Вроде бы не было ничего. Вспомнила про полати, рассказала врачу.
Вот так однажды я была за границей. Больше попасть туда в своей жизни не пришлось...
ТЁТЯ КАТЯ
Тётя Катя Федорова – это родная сестра моей мамы, Арины Рябовой. В Черновой мы жили в центре села, тетя Катя жила в «Заречье», то есть за речкой Черновушкой, которая разделяла село на две половинки. Жили Федоровы, по деревенским меркам, все– таки далеко от нас.
Было голодно. Мы, дети, всегда хотели есть. Кто мы? Я и мой брат Валентин (он старше меня на два года).
Помню, как мы с ним босиком бежим к тете Кате по пыльной дороге, только грязные пятки мелькают. Тетя Катя нас, конечно, не ждала, но лицо у нее ласковое, глаза добрые. Она приветливо улыбается:
– Ой, милые мои, пришли в гости ко мне! Наверное, есть хотите? Чем бы мне вас угостить? Вот вам ножик, бегите в огород, срежьте батунку!
Бежим, срезаем зеленый батун. Она потолчет его в чашке деревянной «толкушкой», посолит, даст нам по кусочку хлеба, нальет чай с молоком:
– Ешьте!
Поели, побежали домой. Дня через два-три опять бежим к тете Кате...
Ах, тетя Катя, тетя Катя! Милая, добрейшая, гостеприимная женщина! Никогда она нас не отругала, не выпроводила, хотя и у них-то есть было нечего – выручал батун и чай с молоком...
Когда я приезжаю на кладбище в село Черновую, я обязательно кланяюсь моей тете Кате и говорю:
– Земля тебе пухом, дорогая! Я помню тебя и не забуду никогда...
ПЫШКИ И ДЛИННАЯ ЛАПША
Мой старший брат Володя как-то мне рассказал:
– Ты, Люся, когда родилась, мне было восемь лет. А мама в это время работала в колхозной пекарне. Это было в 1937 году. Я носил тебя кормить к маме на работу. Заверну в одеялко, как могу, и тащу тебя на животе. Я ведь тоже был еще маленький. Мама покормит тебя грудью, а потом положит в одеялко теплую пышку:
- Иди, дома поешь! Тут нельзя...
Так я носил домой пышки. Спасибо тебе, ты выручала. А я раз пять (!) носил тебя к маме на кормление. Есть-то ведь очень хотелось...».
К рассказу брата я добавляю: в колхозной пекарне в Черновой до войны славились две пекарки: моя мама, Арина Рябова, и ее подруга, Анна Жукова. Все в селе с уважением говорили о них:
– Только Арина и Анна такой хлеб могут печь! Спасибо им, молодцы!
В шестилетнем возрасте я уже умела раскатывать лапшу. Когда в доме случалась пшеничная мука, что было редко, мама варила на молоке «затируху» или делала лапшу. Научила этому и меня. Помню, не доставая края стола, я становилась на скамейку и «натирала» эту лапшу. Мне особенно нравилось ее резать. Большой «сочень» я свертывала в длинную трубочку и резала его не по уголкам, а поперек. Что это означало?
Лапша получалась очень длинной, я была очень довольной. За ужином моей лапшой часто обжигался отец (он носил бороду, и горячая длинная лапша застревала у него на бороде). Он сердился:
– Еще раз такую длинную нарежешь, получишь ложкой в лоб!
Но этот метод воспитания на меня не действовал, и я упорно всякий раз резала лапшу ещё длинней.
«ДЕТИ, ВСТАТЬ! ПОГРЕЕМСЯ!»
В седьмом классе в Черновской семилетней школе математику нам преподавал учитель Василий Иванович Отрубенников. Какой это был хороший учитель и прекрасный человек! У него был свой метод преподавания. В чем он состоял?
Например, идет урок алгебры или геометрии. Он вызывает к доске хорошего ученика и говорит всему классу:
– Сейчас (называет фамилию ученика) нам объяснит новый материал, а все тоже думают, размышляют, поднимают руку, чтобы подсказать...
«Хороший» ученик (в классе у нас были сильными по математике Тася Перова, Борис Белоусов, Николай Копылов и я, Людмила Рябова). Думаю, что таким способом он укреплял наш авторитет лучших учащихся и в то же время ставил «оценки» всем в классе, кто поднимал руку и высказывал свои соображения.
И еще один его метод. Домашнее задание у него было из десяти задач. Сразу предупреждал: «Кто решит все задачи – получает «пять», кто половину – «четыре». Двойки он вообще не ставил. Считал, что «двойка» никогда не поможет ученику, а надо учителю искать другие, творческие подходы индивидуально к каждому. У нас в классе было много сильных учеников, да и все в классе учились по математике неплохо.
Зимой в классе было очень холодно. Мы сидели в верхней одежде, головных уборах, некоторые – в варежках. Я очень четко помню: Василий Иванович тоже в каком-то коротком, драповом полупальто (тогда говорили «полупольтик), ему, как и нам, очень холодно. Раза два на своих уроках он, весело улыбаясь, громко и неожиданно говорил:
– Встать! Погреемся...
Вместе с ним мы топали ногами, хлопали в ладоши, а пацанам даже разрешал потолкать друг друга. Две-три минуты веселой разминки и ... снова урок. Так это было здорово! Мы все очень любили и уважали нашего Василия Ивановича Отрубенникова. Земля ему пухом и светлая наша память...
Людмила Тырышкина (Алтайский край)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
