– Что, мама? – отозвался семилетний сынишка, сидевший на завалинке и пристально рассматривающий ползущую по ладошке божью коровку.
– Пойдешь со мной на церкву?
– Конечно! – обрадовано крикнул мальчик и, вскочив с завалинки, побежал в избу.
– Не забудь помолиться Царице Небесной, а я пока поесть соберу – надолго уходим-то.
Хрупкий, тоненький, будто тростинка, малыш остановился перед образами, сложил в щепоть пальчики, перекрестился и, глядя на иконописный светлый лик Божьей Матери, зашептал привычные слова молитвы:
– О, Пресвятая Госпоже Владычице, Богородице Дево! Прими недостойныя молитвы наша, сохрани нас от наветов злых человек и от напрасныя смерти…
По улице они шли рядом – высокая, прямая, просто одетая, в черном платке женщина и худенький сынишка, крепко держащийся за материнскую руку. Проше интересно всё: и лошадь, устало кивающая головой и упрямо тянущая тяжело нагруженный воз, и свора собак, с громким лаем скачущая по пыльной улице, и бородатые, пузатые горожане, степенно вышагивающие по тропинке вдоль домов, и стаи галок, бестолково кружащие над вершинами зеленых лип, и стайки воробьев, купающиеся в дорожной пыли. А уж как радуются глаза кипению цветущих садов, в которых утопают улицы Курска! Купеческие дома стоят друг от друга в отдалении, между ними саженей по пятнадцать сады и огороды. Сами дома добротные, в основном деревянные, но высокие, под железными крышами. Есть и каменные двухэтажные, они солидны и надменны, как и их богатые хозяева.
Сегодня ночью Проше снилось, будто он летает. Разбежался по лужайке, оттолкнулся, шагнул пошире, и – полетел! Так вот, оказывается, как летают птицы, – подумалось во сне Прохору. И почему-то после этого он сразу же проснулся. Но ощущение восторженного полета у него не прошло. Вот и сейчас он чувствовал в теле такую легкость, будто все еще парил над родной улицей. Ох как красиво вокруг, как ярко, как пахуче!
А вон там впереди строится каменный храм, который должен стать на месте сгоревшей деревянной Сергиевской церкви. Именно туда и направляются мать с сыном.
Отец Прохора Сидор Иванович Мошнин распоряжался каменщиками. На строительство храма деньги собирали всем миром – кто сколько даст. И Мошнины вложили немалую долю. Но боле всех вложил капиталу в это богоугодное дело купец Карп Ефремович Первышев. Дом-от его каменный неподалеку от строящегося храма стоит. Первышев тоже был ктитором, то есть строителем, – за ним закреплены отделочные работы. Заложили храм в 1752 году, Прохора еще и на свете-то не было. Когда Прошу впервые стали брать на строительные работы поглядеть, храм уже в небеса вознесся. И потом все строительство новой церкви проходило на его глазах. А вот отцу его Сидору Ивановичу не удалось полюбоваться на дело рук своих – умер он за два года до освящения храма. И было ему от роду всего сорок лет. Осиротели Мошнины, но не пали духом. Агафья Фотиевна подхватила дело мужа. Уважали строители Сидора Ивановича, хоть и нраву он был твердого, спуску и послабления не давал. Но справедлив всегда был и попусту не ругался. Завидев его статную да могучую фигуру и услышав его зычный голос, каменщики сразу вдвое быстрее работать начинали. Всяк старался показать свое мастерство, чтобы от Мошнина похвалу получить.
Уважение к умершему мужу перенеслось и на Агафью Фотиевну. Но она не только мужним именем строительство ведет. И сама – тверда и придирчива, даром что женщина. К ней прислушиваются и другие работники, не только каменщики.
Старшой у каменщиков – Кузьма, могучий русоволосый красавец. Голос у него зычный, густой. Издалека слышно, как он распекает своих работников, которые ведут кладку колокольни.
– Евсей! Ты посмотри, что твои безрукие работнички наделали! У вас же бечевка натянута, а стенку все равно криво вывели! Вы что – пьяные с утра? Креста на вас нет. Еретики!
– Ну что ты, Кузьма, – гудел кряжистый мужичина с черной окладистой бородищей. – Да мы ни граммушки не пили! Только кваску.
– Переделать сегодня же. И имей в виду, за эту работу не заплачу ни копейки.
– Что шумишь, Кузьма? – спросила Агафья.
– Да вот пока о кирпиче ходил хлопотать, работнички мои кладку запороли!
– Где?
– Да вот, гляди – криво сразу от стенки нижнего собора кладка-то пошла. Ну, я им устрою взбучку, они у меня попляшут.
– Ох, Сидора на вас нету, – горестно поджав губы, сказала Агафья. – При нем-то бы не посмели такое отчудить.
– Да, Сидор-то Иваныч Мошнин крут был, царство ему небесное. Так и ты, матушка, хорошо управляешь строительством-то.
– Не льсти, Кузьма, кладку переделай, а денежный начет и тебя коснется. Я к вечеру приду, все проверю.
– Все сделаем, матушка, не гневись.
– Плотники-то все пришли?
– Да вроде все. Авдей там с утра покрикивает – работа идет.
Хоть плотники и не под присмотром Агафьи Фотиевны, это дело купца Первышева, но уж если пришла в храм – все надо проверить: разве разделишь, где чьё, дело-то общее да великое.
– Пойду наверх, посмотрю, как купол заводят. За мужиком глаз да глаз нужен.
– А мальца-то с собой тоже на верхотуру потащишь?
– Проша, останешься с дядькой Кузьмой, поиграешь здесь, – сказала сыну Агафья.
– Нет, мам, я с тобой.
– Нельзя тебе туда. Леса ненадежные, сходни крутые, а я под самый верх полезу.
– Останься, Проша, с нами, у меня такие пряники вкуснющие, – поддержал Агафью Кузьма.
Прохор нахохлился.
– Мам, я с тобой хочу. Сверху даже реку Куру видно. И церкви все как на ладошке. Ну возьми меня, мам.
Материнское сердце что воск.
– Вот упрямый – весь в отца. Ну ладно, пойдем, только держись все время за меня, не отцепляйся, там и правда опасно.
Нижний храм был почти готов, внутри его вдоль стен громоздились леса – уже начала работать бригада штукатуров, а под самым верхом копошились на площадках плотники, крепя ажурную паутину балок.
– Пойдем, Проша, – Агафья крепко взяла сына за руку и шагнула на сходни, которые круто поднимались к лесам. Поперечины были набиты широко – под мужской шаг, поэтому Прохор скользил, спотыкался, но, надежно поддерживаемый матерью, упорно карабкался вверх. Чем выше с яруса на ярус поднимались они, тем сильнее захватывало дух – храм сверху казался глубоким и широким колодцем, в который страшно было упасть. Проша ежился, отворачиваясь от края, но глаза сами косились вниз, словно их тянули за веревочку.
Наконец поднялись на самую верхнюю площадку.
– Здравствуйте, мужики, – поприветствовала работников Агафья.
– Да все хорошо, с Божьей помощью, Агафьюшка, – ответил бригадир Авдей, маленький, рыжий, с растрепанным жестким волосом мужичонка. – Скоро кровельщикам работу передадим. Глядишь, до дождей укроем храм-то.
– Ну-ну, – сказала Агафья. – А рамы-то все подошли, не покоробило их?
– Ну что ты! Дерево просушенное, все как надо установили.
Прохор отцепился от руки Агафьи и подошел к краю площадки. Он взглянул на родной Курск, и душа его затрепетала, будто сегодня во сне, когда он оторвался от земли и летел над домами, замирая от страха и неземной радости. Встав на раму, Прохор раскинул руки, как птица, и устремил свой восхищенный взор далеко за реку на заливные луга, где изумрудно зеленела трава. Вот оно – счастье! Такого восторга на земле никогда не ощутишь!
– Проша! – встревожено вскрикнула Агафья, увидев сына у края бездны.
Прохор вздрогнул, обернулся, нога его соскользнула с деревянной рамы, и он выпал в оконный проем.
– А-а-а! – зашлась в крике Агафья. Ноги ее подкосились – она рухнула на доски настила, протягивая руки в сторону окна.
– Что случилось? – обеспокоено спросил Авдей.
Плотники были заняты делом и даже не увидели случившегося.
– Там… там… – прохрипела Агафья, указывая на окно.
– Что? Прошка упал! – догадался Авдей.
– Да! – выдохнула рыдание Агафья. – Помоги мне, Авдеюшка. Помоги… Встать я не могу.
Плотники молча застыли среди балок. Авдей подхватил Агафью за плечи, помог подняться, но на сходнях Агафья опять опустилась на колени и на четвереньках стала спускаться вниз, подвывая и плача:
– Прошенька, мальчик мой. Не уберегла!.. Да как же это!? Да мне же Сидор-то не простит такого.
И было непонятно, то ли она от страха забыла, что муж умер год назад, то ли имела в виду его всевидящий дух, что смотрит сверху на их земные дела.
Кое-как спустившись вниз и вдруг обретя недюжинные силы, Агафья бросилась через доски, кирпичи и груды песка туда, где должно было лежать тело ее кровиночки.
Забежав за храм, она остановилась. Сквозь пелену слез Агафья увидела не распростертое и безжизненное тело ребенка на обломках кирпичей, а живого и здорового сына, стоящего рядом с грудой бревен.
Утерев концами платка слезы, Агафья протянула руки и прошептала:
– Прошенька! Прошенька! Ты живой! Мальчик мой!
Прохор стоял без движения, крепко стиснув кулачки. Глаза его были испуганными. Он смотрел на мать и молчал.
– Прошенька!
Мать осторожно приблизилась к сыну и нерешительно потрогала его за плечо. Прохор уткнулся в материнскую юбку и заплакал:
– Мам, я нечаянно… Я больше не буду, – глухо бубнил он, захлебываясь слезами.
– Мальчик ты мой. Крохотулечка ты моя! – шептала мать, прижимая к себе хрупкое тельце сына, еще не веря в избавление от неминуемой смерти.
Подбежало несколько рабочих. Впереди Авдей. Стали молча, еще не понимая, что же произошло.
– Агафья, ты чего? – наконец нарушил молчание Авдей. – Ты это… того… мальчонку-то положи… Он ведь это… не оживишь уже…
Агафья резко повернулась к мужикам.
– Да живой он! Живой! – крикнула она с яростным восторгом.
– Помешалась, видать, Агафья, – прошептал кто-то из работников.
Агафья подняла Прохора на руки и сказала:
-Глядите, мужики, если не верите. Живой он!
Работники стояли онемев. Зареванный, но действительно живой и невредимый Прошка глядел на мужиков и беспрестанно хлопал мокрыми ресницами.
– Господи! – перекрестился Авдей! – Радость-то какая! Как же это он?
– Не знаю, – ответила Агафья. – Значит, Бог уберег.
– Прошенька, – сказал Авдей, – ты куда упал-то, на песочек, что ли?
– Не… – отрицательно замотал головой Прошка, – я не упал. Это сначала я как будто упал. А потому у меня словно крылья выросли, и я полетел, как птица, а потом приземлился. Я только испугался немножко – вдруг мамка заругает.
– Мамка заругает! – весело крикнул Авдей, повернувшись к мужикам. – Нет, вы посмотрите на него – с такой верхотуры упал и боится, чтобы мамка не заругала!
Мужики засмеялись облегченно и радостно. Агафья тоже улыбнулась.
– Пойдем, Прошенька, домой. Пойдем, милый. Мужики, вы уж тут сами поработайте. Авдей, пригляди и за остальными, не только за своими. Поторапливаться надо со стройкой-то.
До самого дома мать несла Прошу на руках, то и дело принимаясь целовать его зареванное личико.
К вечеру вся округа перебывала в гостях у Мошниных. Каждому было интересно взглянуть на мальца, упавшего из-под купола церкви и оставшегося в живых. По сотому разу Агафья рассказывала посетителям эту страшную и счастливую историю.
Пришел и Николка Блаженный – маленький, вечно улыбающийся дедок с реденькой одуванчиковой бородкой.
– Это его Святая Богородица спасла, – убежденно сказал он Агафье. – Она бережет младенцев-то. Ее-то сын безвинно на кресте был распят, так Она теперь о других детках заботится. Чай, поди, не помолилась ли Матери Божьей, когда на церкву-то полезла?
– Точно, Николушка, – сказала Агафья, – прежде чем из дому выйти, мы с Прошей-то Пречистой Деве помолились.
-Вот Она и уберегла сыночка твоего, – опять сказал Блаженный. – А это значит, что судьба у него, у Прошеньки твово, будет особой. Значит, для чего-то он приготовлен. Так что береги дитятко да жди знамения, когда позовут его для исполнения его предназначения.
– Николушка, а что же это за предназначение, о котором ты говоришь?
– Э-э… матушка, этого никто не знает, одно слово – жди. Если Пресвятая Богородица удостоила его своим спасением, не оставит Она его и дальше по жизни. Счастье в дом к тебе пришло. Через сына своего ты к небесам приблизишься. Молись чаще, благодари Царицу Небесную за благодеяния Ее.
Николку Блаженного слушали со вниманием – ведь устами юродивых сам Бог говорит.
И побежала слава по Курску о чуде, что случилось на строительстве храма во имя Преподобного Сергия.
ПОЗНАНИЕ
Николка Блаженный частым гостем теперь стал в доме Мошниных. Да больше не старшим время уделял, а с маленьким Прошей беседы вел. Сядут они либо на завалинку, либо в саду, где о чем-то часами говорят и говорят... А Николка, даром, что с мальцом общается, так все равно говорит уважительно да по-простому, как со взрослым, не сюсюкает. Да и Проша привязался к деду.
– Дед Никола, а расскажи мне по Царицу Небесную сказку.
– Прошенька, про Царицу Небесную сказок нет, про Нее всё правда, что говорят.
– Ну правду расскажи.
– Что ж, слушай, дитятко. В городе Назарете, что находился в далеком государстве Израиле, жила девушка по имени Мария. И явился Архангел Гавриил и сказал ей: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами». Мария, увидев Архангела, смутилась. Но Гавриил сказал: «Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Господа; и вот зачнешь во чреве и родишь Сына Всевышнего и наречешь Ему имя: Иисус».
Слушает Проша рассказ про Царицу Небесную в десятый раз, а все равно глазенки горят, дыхание перехватывает. Радостно ему, когда повествует дед Никола о светлой жизни юного Иисуса в доме Матери своей. Жалко ему Матерь Божию, когда рассказ подходит к мучительной смерти Спасителя на кресте. Слезы горячие льются по щекам мальчика. Горюет он и досадует на злых и грубых воинов, что предали Спасителя таким мучениям.
– Вот и потеряла Царица Небесная сына своего. Горе Ее было тяжким, страдания невыносимыми. Растила Она и лелеяла дитятко свое, души в нем не чаяла. А тому смерть мученическая по судьбе выпала. От горя силы у Нее подломились. И своя жизнь не мила стала. Вот намедни ты с церкви упал. Так мать-то твоя чуть со страху не померла. Рази бы она такой удар выдержала, ежели б с тобой что случилося? Авдей сказывал – она не в себе была.
– Так я же не разбился вовсе. Живой я. Вот мамка-то и не плачет. А у Матери Божьей сына-то насовсем убили.
– Насовсем да не совсем.
– Как же это?
– Так ведь воскрес наш Спаситель на третий день. И не только для Матери своей, но и для всех людей. И для нас с тобой. Он грехи наши на себя взял. Да и молиться повелел, чтобы Царствия Небесного достичь.
– А какое оно – Царствие Небесное?
– Светлое-светлое!
– Как солнышко?
– Может, и еще шибче…
Идет беседа неторопливо, беседуют два равных человека – обоим интересно.
Деда Николку все зовут Блаженным. А иногда и юродивым. Никто не знает, сколько ему лет. Да он и сам-то, похоже, не знает этого. Дед и дед… Бороденка реденькая, куцая, русая, с сединой. Всё лицо испещрено морщинами, и в каждой из них таится искринка смеха. Глаза маленькие, светлые, сидят рядом с носом, будто воробьи на ветке. И зимой, и летом на голове шапчонка замызганная. Одет тоже не пойми во что – ни цвета, ни формы. На ногах лаптишки потрепанные – как будто он и не надевал никогда новых-то. А может быть, и так – вечно донашивал кем-то выброшенные. Росточку маленького, руки коротенькие, ладошки сухонькие, темные, будто дегтем намазанные. Не человек, а вроде пугала огородного. Но откроет рот этот человечишка – и заслушаешься. То сказку хитрую загнет – все сидят рты ряззявя, то про святых угодников поведает – все про дела свои позабудут, то начнет чьи-то изречения глаголать – напустит туману, не разберешь, где какое слово что означает.
Поглядит вслед какому-нибудь купчине важному, что шествует вдоль по улице ни на кого не глядючи, и молвит ему вдогонку с усмешечкой:
– Прочь грязь, навоз едет!
Порскают в кулак слушатели – громко боятся выражать чувства-то: неровен час услышит господин, навредить потом может. А Николке всё нипочем. Сыпет поговорками по всякому случаю.
Ругаются на базаре два крестьянина, спорят, кому на свободное место лошадь поставить, Николка тут как тут:
– Дурак с дураком сходились, да оба никуда не годились!
Хохочет народ, а мужики сердятся, готовы Николку отдубасить. А тот уворачивается да частит:
– Эх вы, хозявы! Вы только издали и так и сяк, а вблизи-то ни то ни сё! Не горазды вы ни спеть, ни поплясать, ни в дудочку, ни в сопелочку поиграть.
Раззадорит спорщиков, те уж и забудут, из-за чего ссора вышла.
А народу гогочущему Николка тоже перчику подбросит:
– Эх вы, раззявы-ротозеи, на безделицу толпами бежите, а доброго и слышать не хотите.
– Вот ты нам и скажи что-нибудь доброе-то, а не дразнись! – кричит баба девятипудовая с возу:
А он в ответ:
– Тетка, а это не про тебя бают: были бы хлеб да одёжа, так и ела бы лежа?
– Ха-ха-ха!
Но дед не только потешками народ веселит – иногда и серьезное скажет. Соберет вокруг себя ребятишек, погрозит им за баловство пальцем да и молвит строго:
– Храните заповеди отца вашего и не отвергайте наставления матерей ваших, навяжите их навсегда на сердце ваше, обвяжите ими шею свою; когда пойдете – они будут руководить вами, когда ляжете спать – будут охранять вас, когда пробудитесь – будут беседовать с вами.
И откуда что берется. Грамоте не разумеет, книжек не читает, а знает больше любого ученого.
Вот и прозвали Блаженным.
Спросят его любопытные мальчишки:
– Дед Николка, а за что тебя Блаженным зовут?
– Да за то, что богатый я.
– Ха-ха-ха! Да какой же ты богач? У тебя в кармане – вошь на аркане.
– Э-э, мальцы, не про то богатство речь ведете. Истинное богатство не в золоте да серебре.
– А в чем же тогда, в лаптях да картузе рваном?
– В душе моё богатство. Потому я и самый богатый на свете, что мне ничего не надо. А возьми вон купчишку любого – ему всё мало. Он никогда таким богатым, как я, не будет.
Все смеются над Николкой: богач нашелся – ни кола, ни двора, ни одёжи, ни обувки. Живет приживалой при храме Ильинском, тем сыт, что подадут...
Кто позлее, тот Николку и юродивым называет – то бишь глупым, бестолковым. Ну, зовут и зовут. Глупый так глупый. С глупого и спрос маленький. С поговоркой да прибауткой живет дед Николка, сам над собой смеется и других на то провоцирует. Весело ему жить на белом свете. Может, потому некоторые и говорят про него плохо, что завидуют его нехлопотной жизни. Мотается он туда-сюда, когда захочется. То исчезнет на полгода – в святые места, бишь, сходит, то толчется в толпе каждый божий день: и тут его слышно, и там его видно. Неугомонный, шумный, трещит, будто сорока. Тьфу! Это так богатые плюются. А сами побаиваются, в ссору не кидаются. Иногда, бают, юродивые-то беду могут напророчить. Так что впрямую с ним не связываются, пнуть или ударить беззащитного старикашку никто не осмеливается. Вдруг проклянет.
А Николке того и надо. Живет радостно да легко, будто птаха лесная.
Что где случись в славном граде Курске – Николка в первых рядах. Все он знает, все другим обскажет, да еще и толкование этому событию даст.
Не случайно он, видать, оказался у строящейся церкви: будто кто позвал его туда. И смотрел дедок со слезами умиления на счастье материнское, когда Агафья на ручки живехонького сыночка подняла после падения с верхотуры.
Прилепился дед Николка к Мошниным. Полюбился ему отрок Прохор. Почувствовал он в нем искорку Божью.
За домом, в глубине сада, на краю оврага под раскидистой грушей оборудована скамеечка, на которой и сиживали часами старый да малый. Сядут они рядком, дед поясок из мочала вяжет, Проша из веточки свистульку вырезает. И течет, журчит их разговор, словно реченька. Дед с мальцом по-взрослому говорит, будто тот ему ровня. И это нравится малышу. Он тоже всерьез с дедом разговаривает, все ему о своих страхах и переживаниях рассказывает. А у Николки в запасе тыщи историй интересных – слушай, не переслушаешь. Никто всерьез деда Николку не принимает: блаженный – он и есть блаженный. Не бьют, не гонят, хлеба кусочек дают и то хорошо. А слова затейливые, что в голове Николкиной роятся, лучше всего мальчик Проша понимает. Вон глазищи-то какие – голубые-голубые. Как распахнет их, взглянешь – и помолиться хочется, будто пред иконой. И все, что ни скажи, – на веру берет. А уж про Иисуса Христа начнешь сказывать или про апостолов и святых, так дыхание затаит, ручонками в тебя вцепится и слушает… слушает. Изредка только в порыве гнева и недоумения воскликнет:
– А почто же они мученику Адриану руки-ноги молотом перебили? Ведь это же как больно-то!
– Больно, Прошенька, ох как больно. А мучили правители его за то, что он к вере Христовой обратился и отречься от нее не захотел.
– Неужто есть такие люди, которые не хотят Бога слушаться?
– Есть, малыш, есть. Много их. А раньше еще больше было. Вон даже Иисуса Христа распяли. Да и не только его. Вот, например, и ученика его, Андрея Первозванного, тоже на кресте замучили.
– За что же, дедушка, его замучили?
– Веру Христову в народ понес. Из далеких южных стран пришел он на Русь- матушку, чтобы помочь нам к Богу обратиться. Вот поднялся он на гору, посмотрел кругом и молвит: здесь город будет богатый и церквей в нем много будет. И появился тут, как по волшебству, город Киев, где храм на храме, монастырь на монастыре. Хаживал я в Киевскую Лавру, красиво там. Благолепно.
– Дедушка Никола, а я тоже хочу в Лавру.
– А что ж, вот подрастешь малость и пойдешь.
– А матушка моя отпустит?
-Да что же не отпустит, чай, ты за святым делом пойдешь.
– Нет, не получится, дедушка Никола, в лавке надо работать. Меня пока жалеют – нечасто заставляют у прилавка стоять, а Прасковья и Алеша давно уже мамке помогают. Там приказчик вороватый, за ним следить надо.
– Не переживай, Прошенька, мамка понимает, что у тебя другой путь в жизни. Потому и не заставляет в лавке целыми днями торчать. После твоего чудесного спасения, что Святая Богородица сотворила, Агафья Фотиевна уверовала в твою иную судьбу.
– А какая она – Святая Богородица?
– Великая и Чистая, малыш. И Великодушная. Защитница Она русская. Потому иконы с Ее святым ликом чудотворны. Вот однажды, когда Русь татары пожгли да разорили, нашел один человек у сожженной деревни под корнями дерева иконку с изображением Царицы Небесной. Поднял он ее с земли, а из этого места сразу родник забил. Вот как! А было это, как говорят, аккурат в день празднования Рождества Пресвятой Богородицы.
– А где это было?
– Да неподалеку, на реке Тускарь, под Курском. И назвали эту икону Курская Коренная, потому как под корнем нашли. Построили на том месте храм для нее, и много чудес от этой иконы было явлено. Прослышал про то удельный князь да и захотел к себе в палаты увезти. Дважды он ее вывозил, а она опять возвращалась. Вот так-то!
– А как же она возвращалась-то?
-Да никто не знает. По воздуху, наверно. По велению Божьему. А один раз вот что с ней приключилось. Напали опять татары да и сожгли церковь-то. А икону ту разрубили надвое и бросили в разные стороны.
– Батюшки, да зачем же это?
– Так нехристи же, вот и глумились над святыней. А охранял ее батюшка Боголюб. Так Боголюба-то в плен увели, и долго он не мог домой вернуться. А как воротился – нашел те две половинки и соединил их, а они и срослись сразу. С тех пор она еще чудеснее стала. С незапамятных времен эта чудотворная икона у нас в Курске хранится – в Знаменском монастыре. Я тебя сведу как-нибудь к ней. Приложишься, поблагодаришь за свое спасение. Ведь чудом не погиб ты.
– Дедушка, а я умру?
– Рано еще тебе думать про это, дитятко, рано. Вот мне уже пора к смерти готовиться.
– Я не хочу, чтобы ты умирал.
– Так ведь и я не хочу, а надо.
– Да зачем надо-то?
– Так Господом заведено. Закончим земной путь и отправимся в другой – небесный. Он, бают, слаще земного.
– Дедушка Никола, а что нужно сделать, чтобы в рай попасть?
– Для этого надо терпеливо и безропотно переносить всё, что перенес Христос, и молиться за обидящих, как Он молился за распинающих.
– Да как это? Как можно молиться за тех, кто других людей обижает?
– А так вот, Прошенька. Милость Божью можно только терпением и смирением добиться.
– А ты, дед, значит, в рай попадешь? Вот над тобой все потешаются, а ты только улыбаешься да благодаришь их.
– А благодарю я их за то, что они, как и Господу нашему Христу, испытания мне посылают. А уж попаду я или нет в рай, то лишь Творцу нашему известно.
– А в аду, поди, страшно?
– Ой, страшно, сынонька, ой, горько.
– Неужели грешникам ничего уже не поможет, и они вечно будут гореть в огне и лизать сковородки?
– Ничто не поможет, Прошенька, ибо они при жизни вели себя скверно, заповеди не соблюдали, Бога не любили да и ближних своих обижали.
– А все люди знают, что есть страдания адские в геенне огненной?
– Знают.
– А почему же они не понимают, что нужно праведно жить, и постоянно грешат?
– Надеются, что минет их кара небесная. Да и не верят, видимо, в Бога в полную силу. Страсти земные сильнее веры оказываются. Вот и наказывает Господь по грехам их.
Летит к скамейке божья коровка, полушалок красный расправила, крылышками, словно веерами крохотными, машет, шлеп – и деду Николке на рукав. Устала. Передохнуть требуется. Дед наладился было щелчком ее с рукава сбить – чего на чужую одёжу позарилась?
Но Проша вовремя заметил намерение деда.
– Стой, дед! Не трогай!
Голосочек звенит, слеза в нем плещется.
Испугался Николка Блаженный.
– Что такое, Прошенька?
– Не трогай, дед, божью коровку, ей больно будет. Иди ко мне, маленькая.
Бережно берет букашку мальчик, кладет на ладошку, дует на нее потихоньку да приговаривает:
– Божья коровка, улети на небко…
Отдохнула букашка, красные скорлупки расправила и дальше полетела.
– Да что же ты так переживаешь, малыш? Это же ведь обычная букарашка.
– Ну и что? Ей тоже больно.
– Так ты всех, что ли, жалеешь?
– Всех, дедушка. И червячка мне жалко, и бабочку, и птичку.
– А птичку-то что жалеть? Она вон летает да чирикает радостно.
– А у нее дома нету, она в дождик под мокрым листочком сидит, и ей холодно.
– Милый ты мой! Да как же ты жить-то будешь, если тебе всех жалко? Да разве ты сможешь ужиться среди людишек-то? Они ведь жадные да злые. Вмиг тебя с твоей жалостью съедят.
– Не съедят, дедушка, я их тоже пожалею, и они добрыми сразу станут.
– Ох, Прошенька, тяжко тебе будет.
– Ну и что? Ты же мне сам рассказывал про мучеников. Им тоже тяжело было, а они все равно всех любили. Дедушка Никола, расскажи мне про мучеников Косму и Дамиана. Давеча матушка начала мне рассказывать да заснула.
– Не про всё я знаю, Прошенька. Тебе пора самому знания добывать.
– А как это?
– Читать тебе пора учиться. В книгах про все описано: и про жизнь праведную, и про то, как с грешниками Бог поступает. Попросись у матушки, чтобы отдала тебя в церковь к отцу Петру, он быстро грамоте обучит.
Агафья не противилась желанию сына – отвела в Ильинскую церковь и отдала дитя любознательное в обучение.
Дьяк Петр был огромного росту, громогласный, с густой черной бородищей. Но нраву незлобивого. Потому детишкам, отданным ему в обучение и в услужение, жилось радостно. Всего их было шестеро. Проша самый маленький, но и самый смышленый. Быстро он догнал в грамоте своих сотоварищей и вскоре стал легко и с удовольствием читать церковные книги. Помимо чтения ребятишкам приходилось и служками работать: то подай, то принеси, туда сбегай, того позови. Проша так увлекся новым делом, что и про Николку Блаженного стал позабывать. А тот и не в претензии. Смотрит, как по приказанию отца дьякона малыш молитву читает, – радуется. Эх, как наяривает постреленок. Молодец!
Книги захватили Прохора. Картины жизни святых разворачивались перед глазами мальчика, будоража его фантазию и поражая воображение. Он вместе с великомучениками мужественно переносил издевательства правителей, вместе с апостолами ходил по деревням и городам, неся слово Божие, вместе с героями библейских притч познавал мудрость бытия. Книжный мир для мальчика стал ярче и реальнее быта. Он осознал, что, кроме однообразной суеты буден, есть мир высоких душевных переживаний, страстей, смелых самоотверженных поступков и самоотречения во имя веры в Христа. И этот распахнувший свои чистые просторы мир был притягательнее и желаннее, чем реальная жизнь.
Еще больше его стала восхищать и радовать церковь. Как только выпадала возможность, Прохор бежал в храм. Там под гулкими торжественными сводами он со слезами на глазах слушал нежные и строгие песнопения и нутром, кожей впитывал благостные слова молитвы. После серости и суеты быта, вони и духоты лавки, после базарной сутолоки и лайни, после грубости и злобы чужих бородатых мужиков, норовящих хлестнуть зазевавшегося пацаненка кнутом, храм представлялся сказочным царством, где правили добрые духи.
Совсем забросил и без того редкие игры со сверстниками Проша.
Мать, как могла, оберегала его от тяжелого быта.
А в хозяйстве ей, вдовой женщине с тремя детьми, приходилось, конечно же, нелегко. После смерти мужа пришлось отказаться от гончарного ремесла – уж больно много сил и внимания требовало это прибыльное, но хлопотное дело. Глины навози, в глиннике перемешай, потом на кругу кринку или горшок сделай, обожги в печи. Дров сколь нужно заготавливать – не приведи Господь. Не потянуть такое дело без мужика в доме. Поэтому в лавке теперь весь товар привозной – и соль, и сахар, и свечи сальные, и мануфактура, и пряности… Благо детки подрастают: какие-никакие, а уже помощники. Проше восьмой год пошел, с него еще спросу никакого, а вот дочке Прасковье одиннадцать миновало, считать умеет – помощница первая в лавке. Да и Алеше десятый годок пошел, тоже опереться уже можно. Ничего, выдюжим.
Но и Проша, конечно же, понемногу приучался к работе в лавке: что-то принести, подать, за чужими людьми, что товар на телегах привезли, присмотреть. Хотя и в лавке умудрялся Проша любимому занятию предаться, выпадет минутка – шасть в закуток, из холщовой сумки книжечку житийных историй достанет и улетает в строгий и праведный мир, где совершали свои духовные подвиги великомученики и праведники. И все никак не понять Проше: почему взрослые, зная про жизнь праведную, никогда не поступают так, как надо, – и пьют, и сквернословят, и обижают другу друга, и воруют, и убивают. Ну как же так? Богом дорога правильная указана – живи по ней и спасение получишь. Нет, живут, как ни попадя. Где же праведники, почему о них только в книжках можно прочитать?
Хорошо хоть батюшка Петр отличается от других, он добр, нравом тих и приветлив. Соберет вокруг себя мальцов Петр, погладит по вихрастым головенкам и давай их поучать, как жить надо:
– Ищущий Господа найдет знание с правдою. Путь праведных – уклонение от зла. Есть золото и много жемчуга, но драгоценная утварь – уста разумные. Так что живите по Христовым заветам и обретете Царствие Небесное.
И опять любопытно Проше.
– Какое оно – Царствие Небесное?
Если дед Никола не ответил, может, батюшка Петр обскажет про жизнь небесную.
Но и отец Петр от ответа уходит.
– Никто не знает красоты Царствия Небесного, но оно лучше бытия земного, ибо там правят добро и любовь.
– А почто на земле нет Царствия Небесного?
Это уже Онуфрий спросил, сын дьякона Петра. Он постарше остальных учеников, ему десять лет. Потому уже горечь от несовершенства людского познал и мыслит об изменении мира жестокого.
– Жаден человек и подл по натуре своей, страстям подвержен. Потому как искушаем все время дьяволом. Чтобы к праведной жизни прийти, надо научиться бороться с дьяволом.
– А нас тоже дьявол искушает? – спрашивает шустрый Ванюша Дружинин.
– Конечно. Вот ты намедни пряник от купца Прохорова получил и ни с кем не поделился, даже с двоюродным братом Гришей. Это дьявол тебе сказал – съешь один, тебе больше и достанется.
– А я и не слышал, чтобы мне кто-то говорил, – упирается Ваня.
– Вот потому и силен дьявол-то, что незаметно плохие поступки подсказывает. Ты думаешь, сам что-то сотворил, ан нет – сатана надоумил. Так что следите за своими поступками: если жадность да лень одолевать начнут, значит, проворонили, пустили нечистого в душу.
– А до какого времени бороться-то с ним?
– Да всю жизнь.
– Даже праведникам?
– А им еще хуже приходится.
Тут уже Проша удивляется.
– А почему праведникам хуже?
– Да потому как дьявол сердится, что праведник не слушается его, вот и наскакивает сильнее и искушает чаще.
Сидят ребятишки рядком, ладошки сложили, слушают во все уши, смотрят во все глаза, науку христианской жизни постигают.
С книгами да беседами, что ведут с отроком Николка Блаженный да отец Петр, вылепливается душа Проши – чистая, восторженная, к праведным делам предрасположенная.
И еще одного человека любит Проша – бабушку свою Федосью, мать умершего батюшки Сидора Ивановича Мошнина. Хоть и живет она далековато, но Проша наведывается к ней часто. Уж так уютно и приятно у нее в доме! Пахнет пирогами и геранью, что растет на окошке. Но особенно нравится Прохору сидеть на коленках у бабушки и слушать сказки. А уж она их знает уйму.
– Баба, а про медведя на липовой ноге расскажи.
– А вот и не буду.
– Ну расскажи, баб.
– Не буду.
– Почему?
– А ты опять бояться да плакать начнешь.
– Я нынче не стану плакать.
– Ну смотри у меня… Вот пошел мужик в лес за дровами, а на него и навалился медведь косолапый. «Ага! – говорит, – попался, мужичонка! Славный ужин из тебя получится». Дерёт, ломает крестьянина зверь, вот-вот смертушка придет. Но тут изловчился мужик да и тяпнул топором по лапе задней медведю и отрубил ее.
Крепится Проша, жалко ему медведя. А плакать нельзя – обещал же.
Кивает мальчонка светлой головенкой, а молвить слово боится – голос дрожащий выдаст жалость его.
– Тогда слушай. Убежал мужик домой, хоть и ободранный да живой. Дома баба его радуется – муж живехонек вернулся, а по виду тяжело ему в лапах медведя пришлось. Ну да ничего – вылечился. Вот живут мужик с бабой, нужды не знают. Но повадился по ночам медведь ходить вокруг дома. Приладил он вместо отрубленной ноги липовую, ходит и скрипит деревянной-то ногой. Да еще приговаривает: «Идет медведь на липовой ноге, несет мужику смертушку». Боятся мужик с бабой, целыми ночами не спят…
Тут уже внук не выдерживает, страх и жалость делают свое дело – из глаз сами собой ручьем слезы льются.
– Ну вот, а говорил, плакать не будешь.
Обнимет бабушка Федосья внучонка, поцелует, накормит пирогами, молочком напоит и обратно домой отправит. Смотрит ему вслед да по сыну безвременно умершему вздыхает. А про внука со светлой радостью говорит:
– Вылитый Сидор. Тот такой же в детстве хрупенький да голубоглазенький был. Ну, ничего, отец высоким да сильным стал, значит, и Прошенька крепким вырастет…
ИСЦЕЛЕНИЕ
Весна выдалась ранней. В середине марта солнце припекло так, что за неделю пышные белые сугробы осели, огрузли, превратившись в рыхлые, оспой битые горбы, из-под которых струились талые воды. По дорогам уже ездили на телегах – там снег сошел быстрее. По колеям текли бурные, говорливые ручьи. Ребятня, уставшая за зиму от шуб и валенок, высыпала на улицу налегке. Серебристый смех и восторженные крики летели в лазурное небо, сливаясь с пронзительными песнями оживившихся пташек.
Любимое развлечение для мальчишек – это, конечно же, пускание самодельных корабликов по ручьям. В легких пальтишках нараспашку, азартно меся жирную грязь сапогами, они бегали вдоль дороги вслед за своими корабликами из сосновой коры или из обычной щепы.
– Мой самый быстрый, гляди, гляди – он вперед вырвался!
– Не хвались, мой сейчас твоего догонит. Что – видишь? Ура! – догнал!
– А ты не подталкивай его. Это нечестно!
– А я и не подталкиваю. Просто он застрял. Надо же ему помочь.
На что Проша Мошнин не любитель шумных игр, но и он выбежал из дому и влился в веселую затею. Ох как весело скачут по волнам самодельные суденышки, сталкиваются, ныряют под корку льда и снова выныривают, чтобы продолжить свой стремительный путь.
– Прошка, а где твой кораблик? – спрашивает соседский мальчишка Колька.
– У меня нет.
– На, у меня запасной есть.
Проша застенчиво благодарит мальчика и бережно опускает щепочку в бурные воды ручья. Ух ты! – полетел!
Проша бросается вслед за корабликом – и грязь не грязь, и вода не помеха! Вон как быстро! Ах, в водоворот попал. Кружится на месте. Все уже вон где! А тут – такая досада! Нет, снова попал на стремнину и – вперед! А теперь под лед утащило. Неужели застрял? Ура! Выскочил! И так волнуется отрок, будто на том кораблике судьба его находится: если пройдет суденышко все водовороты и препятствия, значит, и в жизни так будет.
Радостный смех Проши вливается в торжествующую симфонию весны.
Перед оврагом мальчишки перехватывают свои кораблики, чтобы те не сгинули в потоках мутной воды, которая копится в пенном грязном котловане. И снова все несутся в начало улицы, чтобы повторить восторг увлекательной игры.
Ох, как легко дышится весной! От запаха свежего сырого ветра, от яркого сияния солнца и лазоревой красы небес кружатся головы, делая всех, даже взрослых, немного сумасшедшими.
Проша на обратном пути отстал от сверстников – тяжело бежать по раскисшей грязи в тяжелых сапогах. А не лучше ли по верху снежного бугра? Наст плотный – должен выдержать. И впрямь легче. Вот-вот догонит товарищей запыхавшийся мальчик… И вдруг – бултых! Нога провалилась в снежную кашу. А там, внизу – ледяная вода, которая сразу же залила сапог. Ой, мамка ругаться будет… Что делать-то? Домой идти? Так больше гулять не выпустит. А на улице так хорошо! Не то, что в темной душной избе или в пыльной серой лавке. Нет, еще немного можно побегать.
И снова продолжаются азартные догонялки с летящими по волнам корабликами.
Домой идти все равно приходится – мать вышла на улицу и кричит:
– Проша, пора обедать!
– Сейчас, мам!
– Не задерживайся, я уже на стол накрыла.
Проша бредет домой, то и дело оглядываясь на веселую ватагу, скачущую вдоль ручья.
– Батюшки! Да ты промок совсем! – всплеснула руками Агафья Фотиевна. – Ну-ка, быстро переодеваться! Ведь простудишься, постреленок! Тебе уже десять лет, а ты о здоровье своем не печешься. Если расхвораешься – не видать тебе больше догонялок. Ребятишки на улице будут веселиться, а ты в постели лежать станешь.
Так оно и произошло. Уже к вечеру Проша занемог.
– Ты что, Проша, лег? Пойдем к молитве – ужинать пора, – позвала сына Агафья.
– Мам, голова что-то болит.
Потрогала Агафья – ба! Сын-то в горячке! Скорее уксусом натирать, чтобы сбить жар. Питья горяченького с малинкой навела, меду ложечку скормила – выздоравливай, сынок. Но на другой день еще хуже стало мальцу – мечется, бредит, всё про геенну огненную вспоминает. Лекаря пришлось звать, да и он не помог.
Надолго затянулась болезнь Прошенькина. Извелась вся Агафья. Чем только ни лечила, каких только молитв у иконы Царицы Небесной ни произносила, не поправляется кровиночка. А тут еще и дела в лавке, и строительство храма, и хозяйство… День-деньской у кроватки не просидишь. Да и Прошенька поначалу все просил – посиди, маменька, рядом, расскажи сказочку, а потом и это перестал говорить. Лежит целыми днями пластом, в потолок смотрит и непонятно, видит ли что, или уже совсем в небеса душа-то наладилась. Почернела от горя Агафья. Бледный да худющий стал сынонька. Видать, скоро совсем Господь к себе приберет. Поднимешь тельце, а оно – почти невесомое. Господи, за что же это наказание? За какие грехи-то?
Только чудо могло помочь.
И оно явилось.
На девятую пятницу после Пасхи из Знаменского монастыря в Коренную пустынь шел крестный ход с иконой Святой Богородицы, той самой, о чудесном спасении которой рассказывал Проше Николка Блаженный. Из-за ремонта и затяжных дождей главная улица совсем непроходимой стала: свернули богомольцы к Большому переулку – по травке-то малохоженной улицы чище пробираться.
Совсем рядом оказался крестный ход с домом Мошниных.
Вдруг поднялся ветер, закружило, деревья тревожно зашумели. Богомольцы остановились, пережидая вихорь. Но тут ливанул дождь.
Мещане Федот и Пахом, несшие икону Богоматери, поспешили к ближайшему дому. К счастью, ворота оказались не запертыми. Во дворе их встретила хозяйка, которая собирала развешанное на веревках белье. Это была Агафья Мошнина.
– Давайте в дом, мужики, намокнет икона-то, идите – там открыто.
Мужики вошли в просторные сени. Часть народа последовала за ними, другие, постеснявшись, укрылись от дождя в дровянике, в сарае да под деревьями.
– В избу, в избу несите, – поспешно открывая дверь, приказала Агафья.
Федот и Пахом, зашли в избу, поставили икону Божией Матери на лавку, перекрестились на образа в красном углу избы.
– Что, мальчонка-то, ай прихворнул? – спросил густым басом Пахом, указав на Прохора, лежащего на кровати.
– Совсем занемог сыночка, – скорбно подтвердила Агафья. – Уж чем я его ни лечила, ничто не помогает. Чахнет и чахнет. Боюсь, как бы плохого не случилось.
Прохор сквозь дремоту и слабость глядел на нежданных гостей, не понимая, кто такие, откуда и зачем. В груди трепетало от слабости, обильный пот, липкий и холодный, превращал земное существование в муку. Даже днем его преследовал ночной кошмар – яркая спираль крутилась перед глазами, затягивая в бездонную яму. Силясь удержаться на краю этого круговорота, он пытался отчаянно крикнуть, но только легкий стон слетал с бескровных губ.
– А давай его к Богородице приложим, – предложил Федот. – Она, заступница, чай, пожалеет дитя малое, изгонит недуг из отрока.
– И то правда. Что же это я сама-то не додумалась? – всплеснула руками Агафья. -Ведь не зря, поди, Господь вас ко мне направил.
Агафья осторожно подняла легкое тельце сына, поднесла к иконе Матери Божией и поставила Прохора на ноги.
– Постой, Прошенька, встань на ножки.
Но колени отрока подгибались, и голова заваливалась набок – сил у Прохора не было совсем.
– Ишь ты – ослабел, – прогудел Пахом. – Давай, Федот, бери икону-то, поможем.
Взяв икону на руки, мужики поднесли ее к Прохору. Тот бессильно ткнулся губами в одну из разведенных в стороны ладоней Богородицы.
– Помози и спаси молитвами Своими, – прошептала Агафья.
– Поможет Царица Небесная, – сказал Пахом. – Дай срок, поправится твой сынок, не печалься. Ты главное верь и молись.
– Спасибо вам, люди добрые, – сказала Агафья и положила сына на кровать.
И действительно, светлая и нежная улыбка проступала все явственнее. Прохор глубоко вздохнул, как будто всхлипнул, и тут же заснул. И огненная спираль больше не кружила его. А видел он большой зеленый луг, по которому бегали какие-то мальчишки с белыми облачками за спиной. А между ними ходила, нет, плавала по-над травой высокая красивая женщина, от которой во все стороны исходили белые-белые лучи. Она улыбалась и махала приветливо рукою. Тепло разлилось по телу мальчика. Первый раз за многие месяцы он заснул тихо и спокойно.
Через неделю Проша уже сидел на любимой скамеечке с дедом Николкой и вел тихую беседу.
– А я думал, Господь-то тебя к себе позвал. Ан, видать, ты еще для земных дел нужон.
– Меня Богородица спасла.
– Да ну? Неужто Матерь Божия привиделась?
– Да. Она ласковая и добрая. И еще от нее свет яркий во все стороны исходил. Она мне улыбалась и рукой махала.
– Я же говорил, Она тебя по жизни не оставит, Прошенька. Коль раз помогла – и дале так будет.
Окреп Прохор и опять зачастил в Ильинскую церковь к дьякону Петру. Тот с великой радостью встретил смышленого и тихого ученика. Почитали они вместе молитвы во благодарение Богородице за чудесное спасение. Батюшка же помог и справиться с горем, постигшим в этом году Прохора, – умерла любимая бабушка Федосья. Не стало больше сказок в жизни отрока.
Тяжело он переживал смерть близких людей. И отец ему виделся часто. Вспоминались его твердые, но гладкие, словно отлитые из меди, ладони, которые изредка касались сыновних щечек. Вспоминался густой сочный голос отца, когда он садился за стол и давал знать, что пора обедать. Помнилось, как сам с наемными работниками, закатав штаны, мял в топанце огромными ножищами глину для горшков. Как учил мастерить из дерева зверушек. Все это хранилось в памяти и с годами не затихало. А теперь вот и бабушка… В его душе жил теплый запах ее тела, прикосновения нежных рук, спокойный, ласковый, чуть надтреснутый голосок.
Жизнь учила Прошу страданиям. А куда же без них? Земные юдоли не нами определены, не нам от них и отрекаться.
С каждым годом крепла любовь к книгам. Его уже интересовали не только житийные истории, но и науки различные. Что как в мире устроено? Почему это так, а это по-другому? Почему ночью темно, а днем светло? Почему зимой холодно, а летом тепло? Сколько звезд на небе? Почему из лопуха лопух родится, а из одуванчика одуванчик? Что там за лесами дальними? Что за страны? Что за люди? Все интересно пытливому уму мальчика. Отец Петр, видя у отрока жадность до чтения, стал приносить и домашние книги, которых в церковной библиотеке не было. Начитается Прохор историй разных, и живут они в его душе самостоятельной жизнью – иногда даже он сам разобрать не может, что в его судьбе было, а что из книг пришло. Огромный мир, населенный сотнями ярких личностей, полный удивительных событий, поселился в крохотном сердце маленького курянина. Тесно им в душе, они наружу просятся. Для него и непонятно вовсе: есть, оказывается, на свете люди, которые не знают и десятой доли того, что знает он. С огромной радостью делится мальчик своим знанием со всеми: и со старшими братом, и с сестрой, и с маменькой, и с приятелями, которые вместе с ним при Ильинской церкви обучаются.
Сядут кружком друзья его и слушают, раскрыв рты, о деяниях первых христиан, которые веру свою свято берегли в самых суровых условиях. И даже смерть не могла поколебать их в вере.
– Прош, а я тоже пробовал читать жития святых, но мне показалось это скучным, – говорит ему Гриша Дружинин, плотный мальчуган с черным, как смоль, волосом и карими глазами. – В книжке не так интересно, ты гораздо краше все излагаешь. У тебя все святые будто и сегодня живы.
– Да конечно! Я всегда с ними даже разговариваю и совета у них спрашиваю.
– У мертвых-то?
– Я же говорю – живые они. Это тела их умерли, а души их рядом живут и с нами беседу ведут.
– Никто со мной никаких бесед не ведет, – не соглашается двоюродный брат Григория Ваня Дружинин.
– А ты почитай сам их жития, пожалей их, да и подивись им.
– А чему дивиться-то?
– Тому, что они сильны духом своим, многие из них мученическую смерть за Бога приняли.
– Нашел чему дивиться. Их же замучили, им ведь больно было.
– А если не подивишься – они, конечно, с тобой разговаривать не будут.
– Чудной ты какой-то, Прошка.
Не понимают сверстники Прохора, но с удовольствием слушают его рассказы.
Павел Тужилкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
