«Черный воронок» медленно полз по ухабам одноэтажной улицы послевоенного Ставрополя. Рычание его мотора было негромким, но его слышали в каждом доме. Затаив дыхание, с глазами полными ужаса, из окон за движением этой страшной машины следили все – от мала до велика. И слезы облегчения жгли уголки глаз, когда воронок проезжал мимо. И тут же загоралась мысль – за кем? В чьей семье сегодня поселится молчаливое, одинокое и угрюмое горе? И долго смотрели вслед, гадая и переживая – улица жила едиными братством, одними радостями и горестями. Война объединила всех, сплотив таких разных и не похожих друг на друга людей в единую семью. Чужого горя не было. И потому появление ранним июньским утром незваного гостя взволновало всю улицу.
А машина МГБ все ползла и ползла, гоня впереди себя волны страха и отчаяния. Все меньше и меньше оставалось домов на нашей улице. И сильнее съёживались сердца – до состояния вишневой косточки. И дубели щеки и губы от тяжкого ожидания неминуемой беды. По каким-то неизведанным законам физики или мистики о появлении жуткой машины мгновенно знала вся улица – от начала до конца. Осторожный и пугливый зверь, таящийся в каждой душе, сверхъестественным чутьем ощущал приближение сытно урчащей машины.
Я видел, как отец, только что вернувшийся с улицы, словно охотник, затаил дыхание и скосил набок голову, прислушиваясь к чему-то далекому и опасному. Я видел, как затаилась и побелела мать, остановившаяся на полпути от кухни к столу, где она накрывала завтрак отцу – тот собирался на работу. Я сам ощутил неосознанную тревогу, захотелось спрятаться куда-нибудь, лучше всего в подол матери. Но я подавил непонятное чувство – какой подол? Мне уже десять лет! Мужчины ничего не боятся! Но гнетущая тишина, установившаяся в доме, смяла мою браваду, и я робко приблизился к отцу. Он посмотрел на меня странным глубоким, как из бездны ночного неба, взглядом и обнял, не сказав ни слова. Они с матерью слушали тишину, на дальнем конце которой чуть слышно гудел майский жук.
Наш дом стоял в самом конце улицы. После нас перед глубоким, поросшим старыми деревьями и густым кустарником оврагом прятался в тени сада только домишко дедуни Федуни – живого жилистого старика, любимца округи. Он был мастером на все руки. Кажется, все столы и стулья, табуреты и этажерки, комоды и диваны на нашей улице были сделаны его руками. Нужно заменить раму или починить дверь – звали дедуню Феудуню; завалилось крыльцо или забор: опять дедуня деловито помахивает топориком; крыша прохудилась: глянь – опять жилистый старичок по коньку лазает. Платили ему, кто чем мог. И денежка перепадала, если была. А кто продуктами да одёжей расплачивался. А если помощи попросит вдовица с кучей ребятишек, так дедуня и копейки с нее не возьмет. Еще и сам чего-нибудь принесет для малышни.
Да что там ремонт! Он и дома один строил. Натаскает из разбомбленных развалин кирпичей, досок, рам, дверей и на пустыре возведет домушку, неказистую, маленькую, но жить можно. Уже три таких домика выкупили фронтовики у дедуни Федуни. Много он не брал, а на жизнь хватало.
Всё слышнее урчал воронок, все сильнее темнело лицо отца и крепче сжимались кулаки. Наконец он не выдержал. Отодвинув меня, отец встал и подошел к окну. Так поступают настоящие мужчины перед лицом смертельной опасности. Ее, гадину, нужно встречать лицом к лицу, не прячась и не скуля. Мать перехватила меня, прижала и затаилась, тревожно глядя в широкую спину отца, загородившую окно. У нее мелко дрожали руки. Я это ощущал своей вдруг замерзшей головой, мать гладила меня по волосам быстро и нервно. Когда «воронок» подъехал к дому, я это понял по напрягшейся спине отца, мать застонала. Она села на стоявший рядом табурет и крепко обхватила меня, не только спасая сына от чего-то страшного, но и спасаясь сама, как утопающий хватается за соломинку.
-Мимо, – прохрипел отец.
Но от окна не отошел. Он провожал взглядом машину. Около дома дедуни Федуни мотор заглох.
Мать горестно всхлипнула. То ли оттого, что горе миновало, то ли жалко было доброго работящего старика.
Через пять минут, сыто урча, «воронок» укондыбохал обратно. Улица была пуста. Сотни глаз провожали его из окон.
За что взяли дедуню Федуню, никто не знал. Жизнь его была вся на виду. Во время оккупации с немцами не знался. Подозрительных связей не имел. В деньгах и роскоши не купался. Открытая душа, добрый нрав да трудолюбивые ловкие руки – вот все его богатство. Но с властями не поспоришь. Кто пойдет заступаться за него? Да и бесполезно. Только свою жизнь загубишь да родным навредишь. Надеялись на то, что власти разберутся, бывали же случаи, когда и из НКВД, а по-нынешнему МГБ, люди возвращались.
Без дедуни Федуни улица словно осиротела. Когда он был, его особенно и не замечал никто, как мы не замечаем солнце, которое греет и светит каждый день, не замечаем легкого ветерка, гоняющего весенние запахи по улицам Ставрополя, не замечаем зелени листвы… А чего их особо замечать-то? Есть они и есть. С ними хорошо. А без них… Ну какая же без них жизнь?
Меньше стало веселья на нашей улице, меньше уюта и радости. Мы, ребятня, часто роились около дедуниного дома. Он то нам рогаток наделает, то настругает и вырежет из дощечек почти настоящие пистолеты, то свистулек нарежет, то научит, как луки и стрелы мастерить. А то даст рубанком поработать или топориком помахать. А теперь даже длинный и глубокий овраг, похожий на сказочные дремучие чащобы, что вокурат за дедуниным домом, не привлекал нас. Там мы обычно играли в войну и разведчиков. Теперь не игралось. Вид опустевшей избы нашего любимца удручал. Изредка, как тень, мелькала во дворе сгорбленная старушка, жена Федуни, и исчезала во чреве дома даже не всколыхнув воздуха, словно это была не женщина, а бесплотная тень. Приветливый и уютный дом дедуни стал похож на могильный камень. Мы стали сторониться этого страшного места, как будто судьба всеобщего любимца могла зацепить и наши семьи.
Конечно же, мы гадали и спорили.
-Да его выпустят скоро! – кричали одни. – Вот подержат чуть-чуть, разберутся и выпустят!
-А ты видел, чтобы кого-нибудь оттуда выпускали? – резонно осаживали их другие.
-Так то враги были! – горячились третьи. – А дедуня Федуня наш, советский! Он самый лучший! Ему ничего не сделают!
Шло время. Все реже и глуше мы говорили о своем любимце. Дети быстро привыкают к реалиям времени, какими бы они ни были. Им кажется, что кто-то всемогущий и разумный руководит миром, а потому стараются глубоко не задумываться о существующих порядках. Что есть, то и есть.
Месяц спустя нашу улицу всколыхнуло новое событие. Часа в три пополудни вдоль садов и притаившихся в их сени домов поползла еще одна машина. На этот раз это была новенькая, только что с конвейера, «Победа». Все, конечно, понимали, что автомобиль казенный и принадлежит все той же конторе. Потому, кроме любопытства, в сердцах шевелился и страх: что еще нового приготовило МГБ? Хорошего не ждали. Удивляло, только то, что на заднем сиденье можно было разглядеть кудлатую и бровастую голову дедуни Федуни. Зачем его везут? На обыск? На очную ставку? Терялись в догадках соседи. Но не торопились выяснять. Да и как выяснишь? Пропылила «Победа» мимо – и все. Гадай не гадай. Ладно, потом все узнаем, утешали себя любопытствующие.
Я сидел на скамейке у палисадника и ремонтировал самострел, когда-то сработанный руками дедуни Федуни. И, конечно же, с любовью и нежностью думал об искусном мастере, создавшем этот шедевр детского оружия. Вернется ли дедуня к зиме? Или вовсе не отпустят?
Машину я заметил издалека. На нашей улице автомобили были редкостью. Обычно их сопровождала орава кричащих от неосознанной радости моих сверстников. На этот раз в облаках пыли не скакал никто. Это тревожило, поэтому и я не бросился с восторженным криком навстречу новому чуду советского автопрома.
Вот «Победа» поравнялась с моим домом, и я увидел в окошке дедуню Федуню! Я вскочил и хотел крикнуть, позвать любимого человека. Но осекся, увидев рядом с ним чужого дядьку. Машина пропылила мимо и остановилась у последнего дома. Открылись блестящие дверцы, и на свет вылезли два крепких мужика, упакованные в светлые костюмы и белые рубашки с галстуками. Это в разгар-то июльской жары!
Один из мужиков обошел машину и открыл заднюю дверцу. Из «Победы» выбрался дедуня Федуня. Он тоже был в сером костюме и в рубашке с галстуком!
Костюм и белая рубашка меня доконали. Такого я не видел никогда. Дедуня всегда ходил в рваненьком пиджачке, давно забывшем какого он цвета, и бесформенных, десятки раз заплатанных штанах. А тут – костюм! А вместо разбитых башмаков – штиблеты!
Я онемел и застыл, словно меня заколдовали.
-Неужели продался? – мелькнула сумасшедшая мысль. – Теперь нас всех будет сдавать в МГБ!
Дедуня Федуня огладил новенький пиджак, тронул тугой узел широкого полосатого галстука, потом пожал эмгэбэшникам руки и деловито пошагал к дому. Хлопнули дверцы, и «Победа» укатила.
Я отмер, только когда за дедуней захлопнулась калитка. Пулей метнулся домой.
-Мама, мама! Дедуню Федуню отпустили. Его эмгэбэшники на «Победе» привезли. И руку ему жали. И улыбались. Он, наверное, теперь сексот! – затараторил я.
-Стой, погоди, – остановила мое трындычание мать. – Ты ничего не перепутал?
-Да ты что? – захлебнулся я от такой несправедливости, – Да я же … я сам видел… Я на скамейке… а они … прямо к дому…
-Понятно. Беги к отцу на работу и расскажи ему все.
Я рванул из дома, как будто за мной гнались злые собаки. Запыхавшийся прибежал в ремонтные мастерские, отыскал отца и, отведя в сторонку, горячо зашептал ему свою оглушительную новость. Отец свел к переносице смоляные брови, помолчал, пожевал губами, как будто что-то пробу на вкус, и сказал:
-Ты пока никому ничего не рассказывай. А сейчас иди к дедуне и пригласи его сегодня к нам на ужин.
-Да ты что, пап, а если он стукач? Нас с тобой в тюрьму упекут! – горячо воскликнул я.
Отец зажал мне рот рукой, оглянулся на рабочих, навостривших при моем крике уши, и прошептал:
-Делай что велено.
Я поплелся домой. В мозгу роились сомнения и страшные предположения. Хотелось поделиться с друзьями. Но отец не велел, а нарушать наказ не следовало. Вынужденное молчание тяготило сильнее моих фантастических предположений. Но «нет» – значит, «нет». Слово отца – закон. Я прибежал к матери и поведал ей волю отца. Она улыбнулась:
-Иди к дедуне, зови его в гости. Я все приготовлю к вечеру.
Из нашего сада в сад дедуни Федуни у меня имелся свой лаз, не надо было даже выходить на улицу. Это мне было на руку. А вдруг кто-то увидит, что я иду в дом к человеку, который находится на службе у МГБ? Со мной же никто и дружить-то не станет. Шмыгнув в лаз, я прокрался к крыльцу и робко поскребся в дверь.
-Кто там? – зычно откликнулся хозяин. – Заходит, не заперто.
Приоткрыв маленькую щелку, я просочился в нее, как мышонок.
-А-а, Васька, заходи. Пряника хочешь?
Кто же от пряника откажется? Я молча кивнул.
-Что молчишь, или язык откусил? – засмеялся дедуня Федуня.
Это был тот самый дедуня Федуня, которого мы все любили. Пиджак и штиблеты он уже снял. В клетчатой рубашке и парусиновых штанах он стал родным и близким.
Сходу откусив пряник, я затараторил:
-Дедуня Федуня, тебя папка с мамкой на ужин приглашают. Я к папке даже на работу сбегал, когда увидел, как тебя на «Победе»-то привезли. И папка сказал, зайди к дедуне Федуне и пригласи его. Вот я и пришел. Мы по тебе соскучились, дедунь. Я тоже тебя приглашаю.
-Ну что ж, если и ты меня приглашаешь, то буду обязательно, – засмеялся дедуня. – Как готовы будете, зови.
Я умчался домой, жуя обалденно вкусный пряник.
За ужином о главном заговорили не сразу. Сначала шли пустые разговоры о ценах на рынке, восстановлении заводов, о мелких горестях и радостях соседей. И вот, наконец, отец, крякнув после очередной рюмочки, спросил:
-Ну а ты, Федор Яковлевич, как там? Тяжело было?
-Да не особо, – пожал плечами дедуня Федуня. – Я там все тем же, что и на воле, занимался: топориком махал, да рубанком швыркал.
-Как это?
-Да так… Рабочий человек нигде не пропадет.
И рассказал дедуня свою нехитрую историю.
Привезли его в центр города. «Воронок» остановился не у парадного входа в здание МГБ, а заехал сзади во двор. Выйдя из машины, дедуня огляделся. Появилось ощущение, что попал в глубокий каменный колодец. Стеклянно-безжизненно поблескивали окна, забранные решетками, могучие стены из красного кирпича нависали над головой, будто собираясь упасть и раздавить людей в лепешку. Конвоиры подвели арестованного к неказистой обшарпанной двери, которая отчаянно завыла давно несмазанными петлями, и проглотила узника. Долго шли по узким мрачным коридорам с облезлой темно-зеленой масляной краской, слабо освещенными тусклыми лампочками, висящими под высокими потолками. Поднялись на второй этаж и снова повороты то направо, то налево. И захочешь, сам без провожатого не выберешься, подумалось дедуне, уныло шагающему по этим мрачным лабиринтам.
Наконец конвоиры остановились у рыжей облезлой двери, постучались. За дверью кто-то что буркнул. Один из сопровождающих втолкнул дедулю в комнату и зашел сам.
-Товарищ майор, задержанный Родимов доставлен! – гаркнул он над головой дедуни.
Дедуня стал рассматривать хозяина кабинета. У того была довольно живописная внешность. Лысый, яйцевидный череп, худое лицо и мощная, как у лошади, челюсть. Пышные русые усы скрывали губы, казалось, что в рот майору МГБ впихнули комок пакли. Китель наглухо застегнут, несмотря на жару, висевшую в кабинете. Фуражка, правда, не надета. Она аккуратно лежала на столе, поблескивая алой звездочкой. Руки у майора нерабочие, пухлые, с белой кожей, без мозолей и черных трещин, словно бабьи. Глаза большие, навыкате, но пустые, словно за ними не было мозга.
-Свободен, Кравцов, – сказал майор, и уставился стекляшками зрачков на арестованного.
Молчание затянулось. Дедуне даже показалось, что майор задремал с открытыми глазами.
-Фамилия, имя, отчество, – наконец соизволил открыть рот эмгэбэшник.
Голос у него тоже был немужской, противно высокий, как у визгливой базарной бабы. С таким поговоришь пять минут – и зубы заболят.
-Родимов Федор Яковлевич, – ответил дедуня.
Заскрипело перо. Дедуня увидел, что слева у окна сидит щупленький лейтенантик и записывает его показания.
Когда с формальностями было покончено, майор опять заснул, глядя на арестованного.
Проснувшись, вкрадчиво сказал:
– Признаваться будешь, или сыграем в «ничего не знаю, ничего не понимаю»?
-А я и не знаю, – ответил дедуня и посмотрел на стул – захотелось присесть, обычно неутомимые ноги на этот раз дали слабину.
– Сесть хочешь? – догадливо спросил майор.
Дедуня кивнул.
-Сядешь, не сомневайся, – засмеялся эмгэбэшник. – Лет эдак на двадцать пять.
-Я столько не проживу, – усмехнулся дедуня, чтобы как-то поддержать себя.
– Смеешься? – удивился и даже обрадовался следователь. – Ничего, еще поплачешь. Не такие рыдали. А уж тебя, сморчка, одним щелчком раздавлю.
Открыв серую папочку, лежавшую на столе, майор вынул из нее листочек, вырванный из школьной тетради, что-то почитал, шевеля пучком пакли, потом снова обратился к арестованному:
-А тут вот пишут, что ты расхищал социалистическое имущество, занимался спекуляцией в особо крупных размерах, наживался на нуждах фронтовиков.
-Врут, – ответил дедуня и посмотрел в решетчатое окно, с той стороны на него сочувственно глядел воробей, сидящий на ветке тополя. Дедуня подмигнул ему и улыбнулся.
– Что-то ты больно веселый, как я погляжу, – прогнусил майор. – А обвинения-то серьезные. На что надеешься, я не пойму. Дома строил?
-Строил, – согласился дедуня.
-Из ворованного материала?
-Да какой же он ворованный? Кирпич и доски я на развалинах собирал. Все равно когда разбомбленные здания начинают восстанавливать, весь мусор на свалку увозят. Так лучше уж в дело, чем на свалку.
-Это не тебе решать, гражданин Родимов, на свалку или в дело. Государство решит на свалку – так тому и быть. А ты кто такой, чтобы против государства идти?
-Да зачем же против государства-то? Чай оно мое родное. Я ведь просто хлам в дело пристраивал.
-Ага, ага, – закивал майор лысой башкой, – хлам… А потом этот хлам фронтовикам втридорога перепродавал. Это как прикажете понимать? Они Родину защищали, пока вы тут под немцем были, а ты их обирал.
-Брал, сколько могли дать. У них совсем никакого жилья не осталось, немцы разрушили. А тут хоть плохонькая халупа да имеется, всё крыша над головой. .
-Крыша говоришь? Будет тебе крыша. Ну, а еще чем занимался, умелец?
-Людям помогал.
-И как же, если не секрет?
-Кому дверь починить, кому забор, кому табуретку. Вам вот тоже такой помощник, как я нужен.
Майор оторопел от такой наглости.
-Это ты о чем?
-Да вон стекло в форточке треснуло. И сама она, поди, не закрывается – перекошена. Дверь скрипит и одна петля вот-вот отвалится. Тут работы-то на пять минут, да, видно, нормального столяра нет у вас.
– За пять минут говоришь? – пакля налезла на острый крючковатый нос.
-Не больше.
-Ну, хорошо даю тебе пять минут. Все починишь – пойдешь в камеру отдыхать до выяснения обстоятельств. А не уложишься, весь день и всю ночь тут будешь передо мной стоять и песни петь. Понял?
– Инструмент дадите, все мигом сделаю.
– Репьев, – обратился майор к лейтенантику, – отложи пока ручку-то, сгоняй за завхозом. Он в соседнем кабинете какие-то бумажки пишет.
Лейтенант быстро вернулся, ведя с собой толстого узкоглазого с багровыми мясистыми щеками эмгэбэшника.
-Слушаю, товарищ майор, – попытался стукнуть каблуками завхоз.
-Так, Шымыр, тащи сюда инструменты. Вот этот дедок обещал мне за пять минут и стекло поменять и дверь отремонтировать.
-Я мигом, – услужливо ответил завхоз и пропал минут на пятнадцать.
Майору, видать, надоел допрос, да и в бумажке, спрятавшейся в тоненькой папке, больше ничего интересного не было. Поэтому он усадил-таки узника на табурет и стал болтать с ним, как показалось деду, о всякой ерунде.
-Слышь, дед, вот тебе восемьдесят лет, а ты все работаешь. Угомонился бы. Чего тебе не хватает?
– Так ведь люди просят. Жалко их. Да и помру я быстро, если ничего делать не буду.
– То есть в тюрьме ты жить не будешь?
– Не буду.
– Вон ты какой.
– Какой?
– Ушлый. А при немцах тоже работал?
Пакля во рту зашевелилась в предвкушении удачи.
– Работал, – ответил дедуня.
– И что же, ты немцам тоже дома строил? – визгливый голосок следователя приобрел вкрадчивые интонации.
– Нет, я соседям помогал. А с немцами дела не имел. Да они к нам на окраину и не заглядывали почти. Так что ничего плохого на мне нету.
Наконец, вернулся завхоз, сомлевший от жары и тяжести ящика с инструментами. Принес он и кусок стекла.
– Ну что, умелец, начинай, время пошло, – ехидно сказал майор. – Помни, не уложишься в срок, хуже будет.
Дедуня уложился в четыре минуты.
Майор подергал туда-сюда дверь, та не шаталась в петлях и не скрипела. Новенькое стекло в форточке сияло чистотой, очищенный от краски шпингалет надежно запирал окно. Да вдобавок был укреплен и шатавшийся табурет.
-Ну, дедуля! – взвизгнул майор. – Молодец!
-Меня все дедуней Федуней зовут, – откликнулся узник.
-Что ж, дедуня – так дедуня, Федуня – так Федуня, – согласился майор. – Ну, Шымыр, хочешь такого помощника?
-Позарез нужен! – охотно откликнулся завхоз.
-Забирай его себе. А на ночь в камеру его, только к тихим, небуйным определи. Пусть поживет, поработает, а там посмотрим. На него пока ничего серьезного нет. Если, конечно, не накопаем.
Так дедуня стал работать в здании МГБ. Там были мастерские, где он и проводил целые дни в привычных трудах: ремонтировал столы, стулья, диваны, этажерки. По зданию ходил с сопровождающим, но свободно. Где-то дверь нужно было подправить, где-то половую доску подгнившую заменить, где-то стекло вставить… В общем, работы хватало. Кормили регулярно, и достаточно сытно. Прямо курорт, а не тюрьма. Угнетали только мрачные коридоры да вид измученных узников, встречавшихся время от времени в коридорах.
Но майор не позабыл о дедуне. Изредка приглашал к себе на беседу. Видимо, надеялся еще что-нибудь «накопать».
– Слышь, дудуня Федуня, ты ведь от меня что-то скрываешь, – говорил он, жуя паклю.
– Ничего не скрываю, гражданин начальник, – отвечал дедуня. – Все, как на духу, рассказал.
– Да не может такого быть. Уж больно ты спокойно ведешь себя. У нас так не принято.
-А как у вас принято?
– У нас принято бояться, плакать, просить прощения, писать покаянные письма, рассказывать о сообщниках.
– Да не было у меня никаких сообщников. Я один дома строил. Там в вашей бумажке, что в папке лежит, наверно, про это подробно описано.
Майор грозил пальцем.
– Нет, дедуня, что-то у тебя за душой имеется, я только не пойму что. Не боишься ты меня. А это странно.
– Боюсь, я гражданин майор.
– Врешь, Федуня. Я по глазам вижу, что не боишься. Уж я столько человеческого страху нагляделся, что распознаю его сразу. Ничего, придет время, я тебя расколю. Там уже по-другому поговорим.
Однажды разговор пошел действительно в другом ключе.
– Так, гражданин Родимов. Тобой заинтересовался генерал, велел сегодня тебя помыть, причесать, и к нему в кабинет после обеда привести.
– Зачем? – спросил дедуня.
– Это я тебя спрашиваю, зачем?
– А мне-то откуда знать?
– Темнишь дед, не может просто так генерал, начальник МГБ Ставрополя интересоваться каким-то вшивым дедком. Я нутром чуял, что у тебя какая-то заковыка в биографии имеется. Ну, рассказывай. Откуда генерала знаешь?
– Не знаю я вашего генерала. И зачем ему нужен, тоже не знаю.
– Ой, хитрец, ой, хитрец. Надо было тебя посильнее в оборот взять, давно бы все про тебя вызнал. Хотя… может, оно и к лучшему. Что-то тут не так.
После обеда дедуню повели по этажам и лабиринтам в незнакомой части здания. У массивной двери, обитой черной кожей, майор, лично сопровождавший арестованного, помялся, вытер платком лысину, потеребил паклю и взялся за бронзовую, изящно изогнутую ручку. Дверь распахнулась, и конвоир с узником вошли в приемную. Дед огляделся. Приемная генерала была большой, просторной и отделанной дубовыми панелями. Дед одобрительно хмыкнул, оценивая качество работы столяров. Тяжелые темно-красные бархатные шторы были раздвинуты, сквозь тюль в приемную проскальзывали лучи послеполуденного солонца и резвились на мягком пушистом ковре, словно котята. Капитан, сидевший за столом у двери генерала, поднялся и зашел в кабинет начальника для доклада. Вернувшись через мгновение, он сделал приглашающий жест и четко, но негромко сказал:
– Генерал ждет вас, заходите.
Майор, почему-то перейдя на строевой шаг, затопал к двери начальника. Но перехватив недоуменный взгляд капитана, стушевался и стал ступать осторожно. Войдя в кабинет, он лихо щелкнул начищенными до зеркального блеска сапогами и визгливо прокричал:
-Товарищ генерал! Арестованный гражданин Родимов по вашему приказанию доставлен!
Дед робко выглядывал из подмышки майора. В кабинете было двое. Один, в генеральском обмундировании, восседал за массивным хорошо сработанным столом. Он был грузным, крупнолицым, с гладко выбритыми щеками. Рядом у стола стоял штатский. Статный, в светлом костюме, голубой рубашке с полосатым галстуком. Он выглядел важно и вальяжно. Тоже, видать, большой начальник, подумал дедуня. Чай, из партейных.
– Во-первых, не арестованный, а временно задержанный, – сказал генерал майору, – во-вторых, не гражданин, а товарищ, и в-третьих, не доставлен, а приглашен.
Майор сразу сдулся. От понимания собственной оплошности, а может, и чего похуже он чуть паклю не проглотил.
– Проходите, товарищ Родимов, – радушно пригласил дедуню генерал и указал на стул рядом со своим столом. – Мы тут с первым секретарем горкома партии товарищем Михайловым решили пригласить вас на чаек. Не откажете в любезности?
Дедуля отказываться не стал. Капитан принес стаканы с чаем в ажурных подстаканниках, конфеты и печенье.
Майор, как старая забытая игрушка, столбушком торчал у двери.
– А ты иди, майор, в тебе необходимости уже нет, – махнул рукой генерал. – Мы тут и без тебя обойдемся.
Следователь моментально выскользнул за дверь, хваля себя, что не усердствовал с эти странным дедулей. Интуиция, выработанная годами, не подвела.
Штатский, которого генерал назвал товарищем Михайловым, сел напротив дедуни у приставного столика. Медленно отхлебывая горячий чай из ложечки, он пристально смотрел на того, кто минуту назад был арестованным, а теперь стал приглашенным. Дедуля смело выдержал взгляд. Ситуация, по всей видимости, разворачивалась в его пользу, потому робеть не стоило.
– Федор Яковлевич, – наконец заговорил первый секретарь, – расскажите нам о своем славном революционном прошлом.
Дедуня поперхнулся печеньем и замер, поглядывая то на партийного начальника, то на эмгэбэшника. Главное было не оплошать и не ляпнуть что-нибудь не то, или вмиг можешь опять арестованным стать, а не приглашенным.
– А чего там рассказывать-то? – неопределенно произнес он и пригубил чаечку.
– Ну, например, где вы с товарищем Сталиным познакомились? – вступил в разговор генерал.
– А я с ним и не знаком, – ответил дедуня и посмотрел чистым взором в глаза эмгэбэшнику.
– Скромничаете, Федор Яковлевич, – опять заговорил первый секретарь. – Не переживайте, вы же не на допросе. Мы просто беседуем, как друзья. А друзьям можно все рассказывать.
Генерал поддержал:
-Нам ведь не для протокола , а так… для любопытства.
Первый секретарь продолжил:
– Вы, говорят, на Кавказе в революцию сильно отличились, даже сам товарищ Сталин вас помнит. А, говорите, что с ни незнакомы.
– Незнаком, – пожал плечами дедуня Федуня. И, увидев вытянувшиеся физиономии эмгэбэшника и секретаря, добавил:
– А вот с Кобой знаком.
Секретарь, вытаращив глаза, оторопело посмотрел на генерала. Тот тоже онемел. Пауза затянулась. Дудуня спокойно попивал чаек, хрустя сладкой печенюшкой.
Генерал встал из-за стола прошелся по кабинету, дедуня и секретарь следили за ним, как будто ждали от него какого-то важного известия.
Тот, наконец, остановился посередине кабинета, хлопнул себя по толстым ляжкам и засмеялся:
– Ну дед, ты удивил! Немного людей у нас в стране могут себе товарища Сталина Кобой называть. Ну, уж если тебе это позволено, то больше у меня вопросов нет. А у вас, товарищ Михайлов?
-У меня тоже нет, – ответил секретарь и занялся чаем.
-Ну, что ж, Федор Яковлевич, – опять генерал перешел на официальный тон. – Сейчас вас переоденут в нормальную одежду и отвезут домой. Но у меня к вам просьба. Все, что вы видели в течение этого месяца в стенах МГБ, останется нашей с вами тайной. Понимаете меня?
-Понимаю, – кивнул дедуня Федуня и поднялся, догадавшись, что аудиенция окончена.
Через час он в новеньком костюме уже ехал на «Победе» в сопровождении двух бравых эмгэбэшников.
– А почему ты дедунь, товарища Сталина Кобой назвал? – не удержался я от вопроса.
– Это его партийная кличка во время революции была, – пояснил мне отец. И сразу же сам задал вопрос: – А где же ты с Кобой-то познакомился, Федор Яковлевич?
– О, это давняя история, – усмехнулся дедуня. – Нальешь еще рюмочку, и про это расскажу.
Выпив и зажевав пирожком с луком, дедуня Федуня продолжил рассказ..
Перед революцией дедуня, а тогда рядовой Родимов служил на Кавказе. Времена были смутные, тревожные. В умах шло брожение, среди солдат то и дело появлялись крамольные листовки, за которые офицеры готовы были убить каждого, у кого их находили. Но эти серенькие листочки с мелким текстом все равно читали. Прятались, таились, но читали. Потому как там всю правду писали. И про буржуев зажравшихся, и про нищету народную, и про жестокое самодержавие, которое дышать никому не давало. А особенно нравилось читать про новую жизнь без мироедов и царских министров, без фабрикантов и злой офицерни, без помещиков и жандармов. Новый мир, описанный в листовках, был справедливым и честным, сытым и красивым. Всеобщее равенство, свобода, уважение к человеку труда – кто же не захочет такого? Вот и шептались по углам солдаты. Неужели такое возможно, чтобы без богатеев, да чтобы фабрики и заводы рабочим принадлежали, а земля – крестьянам? Это что же такое будет! Неужели в деревне про голод забудут?
Иногда солдат привлекали для поимки революционеров, шаставших по городам. Стояли сутками в кордонах, досматривали проезжавших, кого-то все ловили. Но на памяти у дедуни не было ни одного пойманного. Но революционеров повидать довелось. Однажды ночью Родимова разбудил приятель, который изредка приносил волнующие душу листовки, и разъяснял их содержание. Звали его Иваном.
– Федя, вставай, помощь нужна.
Федор поднялся, оделся, обулся без лишних расспросов – нужна так нужна, просто так бы не разбудили.
Тайком вышли за пределы части.
-Федор, ты эти места хорошо знаешь?
-Да с закрытыми глазами дорогу найду, – ответил Федор. – Мы тут уж год стоим, все облазили, все повидали, вплоть до перевала.
-Вот и хорошо, – обрадовался Иван. – Нужно троих наших товарищей к перевалу проводить. Только по дороге нельзя – там их жандармы ждут.
– А как же я их провожу? – удивился Федор.
– А ты через ущелье.
-Да там и днем-то голову сломишь, а ты ночью хочешь туда идти. Не, не получится.
– Надо, ну очень надо, Федор. Если наших товарищей поймают, их расстреляют сразу – уж больно они властям насолили.
– Так что ж делать-то? – растерянно спросил Федор.
– Вспомни, где ущелье поуже. Может, там деревья растут близко. Нельзя ли повалить их так, чтобы на другую строну переправу устроить?
И Федор вспомнил.
– Есть такое место. Это далековато, но там действительно дерево рядом с ущельем растет и место узкое. Я еще подумал, когда проходил мимо, что при желании можно из этого дерева мост устроить, чтобы на другую сторону перебраться.
– Ну, вот, а ты говорил нельзя, – обрадовался Иван. – Надо тогда за топорами сходить.
Когда Иван вернулся с инструментом, послышались чужие торопливые шаги.
-А вот и наши.
Подошли пять человек. Двое, как и Федор, были солдатами. А трое закутаны в плащи, лиц не разглядеть. Да и что ночью увидишь-то – разглядывай не разглядывай.
-Ну что, веди, – сказал Иван.
И Федор повел группу к ущелью. Шли долго и тяжело: в темноте каждый камень – враг, каждая ямка – твоя. Все ноги обобьешь, пока до цели дойдешь. Но дошли.
Раздвинулись тучки, засияла половинка луны, стало светлее. Ущелье чернело под ногами жутким провалом. Страшно было даже подходить к краю. Смутно серели валуны на той стороне ущелья. Федор прикинул – должно все получиться.
Не теряя ни минуты, он распределил обязанности: солдаты взяли топоры стали подрубать высокое дерево, росшее на самом краю обрыва. Высоты дерева должно было хватить, чтобы макушка упала на той край ущелья. После того как дерево было основательно подрублено, Федор взялся за работу сам. Осторожно тюкая топориком, он ловил момент, когда дерево станет неустойчивым. Остальные солдаты стояли наготове.
-Всё, – сказал Федор. – Пора.
Расставив правильно солдат, он велел им толкать дерево после решающего удара.
Удар, еще! Дерево затрещало.
--Дави! – скомандовал Федор.
Солдаты напряглись, и махина дерева с шумом рухнула. Вершина упала на камни по ту строну ущелья.
– Получилось! – обрадовался Федор.
Иван подал Федору веревку.
-Давай, ты первым иди на ту строну.
Федор переправился довольно быстро – сказались солдатские навыки. Укрепив свой конец веревки, он крикнул:
– Можно идти! Только в середине будьте осторожны, там очень часто большие сучки растут.
Первым на шаткий мост вступил молодой гибкий юноша, который легко и почти играя преодолел опасную преграду.
-Будто канатоходец! – похвали его Федор.
Второй революционер был не так скор, но прошел по дереву уверенно, почти не задерживаясь даже в особо трудных местах.
С третьим вышла морока. Тот был толстоват и неуклюж. Первые метры, держась за туго натянутую веревку, он вроде преодолел уверенно, но когда путь преградила гребенка торчащих в разные стороны ветвей, он стушевался. Застряв посередине переправы, он стал жалобно подвывать.
Федор заволновался. Чужую смерть на душу брать не хотелось. Перебравшись назад, он стал разговаривать с пухлым кавказцем, застрявшем в чаще ветвей.
– Смотри на меня, генацвале. Видишь, я стою и ни за что не держусь. И ничего со мной не происходит. И с тобой тоже ничего не случится. Делай, как я.
Двигаясь боком, Федор манил рукой толстяка. Тот, как завороженный глядел на провожатого и потихоньку пробирался сквозь сплетение веток.
– Ну вот, посмотри, какой ты молодец. Да ты, как настоящий джигит на свадьбе, сейчас на кончиках пальцев пропляшешь по этому бревну, – прихваливал Федор кавказца и медленно отступал по стволу.
Так потихоньку с уговорами и шутками-прибаутками Федор перевел и третьего революционера. Тот обессиленный сразу де рухнул на камни. Но кавказец, перебравшийся вторым, жестко произнес:
– Не расслабляться. Надо идти, скоро светать начнет.
Потом он повернулся к Федору, обнял его, посмотрел в глаза и сказал:
– Спасибо, генацвале. Ты спас нас от смерти. Я этого никогда не забуду. Если попадешь в беду и нужна будет помощь, обращайся. Меня зовут Коба.
– Так ты самого товарища Сталина от смерти спас!? – восхищенно воскликнул я.
-_Да, это был Сталин, – просто ответил дедуня Федуня.
– А он, значит, отквитался и тебя теперь спас?!
– Точно, отквитался, – подтвердил дедуня.
– А как же он узнал, что ты в МГБ попал? – спросил отец.
– Предупредили меня, что доносы пишут про мои дома, которые я фронтовикам продал, – ответил дедуня. – Вот я и подстраховался. Написал письмо, и жене отдал. Спрячь, говорю, и никому не показывай. А если меня заберут и не выпустят, то через два дня отдай письмо Яшке Соловейчику.
– А Соловейчик-то тут причем? – удивился отец.
-Так он же работает проводником на поезде Ставрополь – Москва. Я ему заплатил, чтоб он письмо мое в Москву отвез и опустил там в особый ящик в особом месте.
-И тот не забоялся?
– Я его научил, чтобы сам к тому зданию не ходил. Три рубля, говорю, пацану какому-нибудь дай, и тот письмо в ящик бросит. Так он и сделал. Видишь, целый месяц просьба моя до Сталина шла. Но все-таки дошла. Я боялся, что выкинут, затеряют или спрячут. Нет, дошло мое письмецо до Кобы. И тот вспомнил ту ночь на Кавказе и, как видишь, помог. Вот такие дела.
История, приключившаяся с дедуней Федуней, врезалась в мою память и жила со мной всю жизнь. Со временем не померкли краски, не забылись слова и интонации с которыми произносил их дедуня. Помнились даже запахи жаркого июля в родном Ставрополе. Помнился мой восторг от поступка товарища Сталина. Надо же – самый главный руководитель страны помнил о стареньком дедушке, которого видел один раз в жизни. А как он приструнил эмгэбэшников! Сразу залебезили перед дедуней Федуней. Даже костюм ему выдали. Испугались. Так им и надо. Товарищ Сталин – самый мудрый и справедливый на свете!
С годами это восторженное восприятие вождя великой страны, конечно же, растаяло. Восхищение сменилось гневом, уважение – презрением, благодарность за счастливое детство – досадой.
Но и эти чувства притупились со временем. Жизнь не стоит на месте. Все меняется… Кумиры превращаются в ничтожества, герои оказываются преступниками, яркие события становятся ничего не значащей шелухой…
И только одно чувство с той далекой поры жило во мне всегда.
Это был тот самый глубинный, неосознанный, перехватывающий дыхание страх, который я испытал, когда увидел отца, шагнувшего из-за стола к солнечному окну, когда ощутил мелкую дрожь пальцев матери и услышал ее стон отчаяния. Тот страх, родившийся в самых темных уголках моей души, жил со мной всю мою долгую жизнь. Иногда при одном только малейшем ощущении какой-либо опасности в ушах начинал нудно и страшно гудеть майский жук, предвещавший появление «черного воронка».
Все прошло. А страх остался.
Павел Тужилкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
