«И кто они эти местные?.. Варвары безмозглые!.. Чеховский-то злоумышленник не все гайки на рельсах отвинчивал, иначе – соображал! – крушение поезда. А эти отморозки не то чтобы гайки, – шпалы волокут! – утренне порожний мозг Милахова бурно заполнялся праведным гневом.
За 57 лет жизни своей не видывал он в родном краю такого разгула преступности. В прошлом месяце полторы тонны контуров заземления и семь километров телефонного кабеля умыкнули, в итоге два поселка неделю без связи сидели. Всего на территории района в текущем году снято более двадцати тонн электропроводов…
«Партизанщина какая-то… дерзкая и глупая. Сами себя разоряют, стервецы. Свои же дома лишают связи, тепла, света… Но теперь вы ответите за свой гнусный бизнес! Судить вас будем публично!» – грозился Милахов.
… В свой кабинет главы администрации района он вошел намного раньше обычного и, сняв на ходу плащ, взял белую трубку телефона прямой связи. Пока набирал номер райотдела милиции, затренькал соседний аппарат малинового цвета. Милахов положил белую трубку, поднял малиновую.
– Петруша, это ты?... Здравствуй, Петруша. Извиняй, что спозаранку тормошу… Да я бы ничего, кабы не беда…
– Здравствуй, мам… Что случилось? Говори, я слушаю. Говори, – забасил он в трубку, где глухо шепелявила Пелагея Васильевна, его восьмидесятилетняя мать.
– Таня звонила. Ее Андрея ночью нонешной милиция заарестовала. Чегой-то натворил он с дружками, теперь за решетку посажены… Ты, Петруша, проведал бы, чего там, как?.. Андрейка ить племянник тебе. Подсоби ему, прошу. Ради Христа…
– Погоди, мам, погоди… Почему Андрей в милиции? Парень он смирный вроде бы…
– Вот, вот. Уважительный, работящий. А ежли маненько набедокурил, то надо ли сразу за решетку-то? Нет такого человека, чтобы век свой без греха прожил. Один Бог без греха.
– Ты успокойся, мам. Я сейчас выясню все и позвоню тебе.
Милахов положил малиновую трубку, поднял белую, но вяло опустил ее. Весть о задержании Андрея насторожила: а не в той ли он ватаге ночных похитителей, коих милиция «заарестовала»? Милахов сел в кожаное кресло, отодвинул на столе вчерашние бумаги, как бы освобождая место для более важных, неотложных… В мыслях он продолжал разговор с матерью. «Сейчас же разберусь, мам. Но… кем бы ни были те ушкуйники, – никаких поблажек! Вор должен сидеть в тюрьме! Я наведу в районе должный порядок!»
На оконных стеклах холодно краснела сентябрьская заря. Милахов хмуро взглянул на часы и нетерпеливо снова поднял белую трубку. Дежурный лейтенант районного отделения милиции всполошено доложил: начальство еще не подъехало, но о задержании ночных похитителей осведомлено.
– А что они похитили? – сердито спросил Милахов.
– В кузове «Газели» обнаружено несколько комплектов системы пожаротушения. Вентили, шланги… Сняты с коровника в поселке Зарянка. С минуты на минуту подъедет шеф. У него подробная информация.
– Личности задержанных установлены?– прервал дежурного Милахов.
– Так точно! Одну минуточку… Это граждане Колышкин Юрий и Степанов Виктор, проживающие в пригороде Орска, а третий из Зарянки – Милахов Андрей.
– Спасибо. Появится подполковник Бураев, пусть позвонит мне, – распорядился Милахов и тяжело положил трубку.
«Неужели наш Андрей?.. Может однофамилец? Но ведь имама звонила …» – Милахов встал из-за стола и возмущенно прошелся туда-сюда по ковровой дорожке.– Ах, варнак доморощенный! И чего ему не жилось по-людски,чего не хватало?»
В памяти туманилась физиономия племянника. Давно не виделись, общаясь изредка по телефону. Андрей не жаловался на жизнь, сам всего добивался. И жена его, рыженькая Танюша, под стать ему – работящая, опрятная. Учительствовала в начальных классах, а Андрей фрезеровал. Когда завод закрыли, он, имея армейское водительское удостоверение, сел за руль – в книготорг возчиком устроился. Но книготорг вскоре упразднили, и Андрей подался в рыбколхоз «Волна», свежую рыбу с берегов водохранилища в город на своей старушке «Газеле» возил. Еще в книготорге разрешили ему приватизировать этот изношенный драндулет. Андрей перебрал двигатель, заменил брезентовый кузов жестяным и покрасил его. Однако рыбколхоз распустили, огромный водоем передали частникам и – загремели там жуткие разборки с выстрелами и убийствами.
Пришлось Андрею понову работу искать. Танюша же оставила свое нищенское учительство и, по примеру некоторых подружек, впряглась в «челночный бизнес». Вояжировала по соседним городам, везла оттуда одежду, обувь и продавала на местном рынке.
Тем временем пошли разговоры: землю на селе бесплатно дают. Сам президент призывал россиян идти в фермеры. Этот призыв газеты и телевизоры раскручивали как самый скорый и верный способ стать богатым.
А что?! Почему не испробовать себя в новом деле?
Милаховы продали однокомнатную городскую квартиру, а в Зарянке приобрели сруб-пятистенок, рядом с подворьем отца Ивана Титовича Милахова, в семье которого проживала мать, Пелагея Васильевна.
Телефонная трель прервала домашние мысли Милахова. Он поднял трубку.
– Доброе утро, Петр Титович! Подполковник Бураев приветствует… Дежурный передал вашу озабоченность по поводу хищения в Зарянке. Мы предварительно выяснили обстоятельства и на днях передадим дело в прокуратуру.
– Хорошо. Передавайте. И, пожалуйста, держите меня в курсе…
– Неприменно. Только хотелось бы посоветоваться, Петр Титович… Есть тут один нюансик. Среди задержанных, к сожалению, ваш родственник оказался.
– Почему «к сожалению»?!– вскрикнул Милахов.– Кого собираетесь жалеть? Перед законом все равны.
– Так то оно так, но… в этой некрасивой истории Милахов Андрей может пройти… лишь как подневольный соучастник. Жулики могли нанять его в извозчики, могли припугнуть… Понимаете?
– Не понимаю… «Некрасивая история»? Да это же бандитизм! Причем сумасбродный какой-то… Нет, я не отрицаю: народец наш извечно приворовывал по нужде. Ну мешок зерна умыкнуть или копешку люцерны насшибать втихаря на колхозном поле. Случалось. Но чтобы так остервенеть!.. Самих себя под корень рубят. Содрали в «Обильном» электропроводку – и восьмилетняя школа там двое суток без света куковала. На южной эстакаде триста метров межстанционного кабеля кромсанули; а там на линии – райбольница!.. Да что я вам рассказываю? Сами, Георгий Евтеевич, видите, что творят эти отморозки. Однако смягчающие меры для них предлагаете.
– Я имел ввиду лишь одного задержанного. Думал, его судьба не безразлична вам,– слабо возразил Бураев.
– Абсолютно безразлична. Вор должен получить по заслугам. А вас, товарищ подполковник, погляжу, мало волнует рост преступности в районе. Ведь еще весной я просил создать спецгруппу для отслеживания ночных потрошителей.
– У меня нет лишних людей. Даже по штатному расписанию двух сотрудников не хватает. А для создания групп патрулирования десятка два надобно. Где их взять?..
– Но я-то взял, нашел!– прервал Милахов.– И именно ребята моего спецназа сработали ночью.
Спецназом Милахов называл группу дружинников–добровольцев. Он снабдил их рацией и старой, бывшей райкомовской «Волгой», некогда белой, теперь перекрашенной в щучий серебристо-серый цвет.
– Ребятам повезло. Похитители не были вооружены,– заметил Бураев.
– Пора кончать с этим беспределом. Ворюг нужно отслеживать денно и нощно.
– Гоняться за ними на дряхлой «Волге» и пугать милицейскими свистками?– ухмыльнулся Бураев.
– А вы рекомендуете вооружить население и посадить на бронетранспортеры?
– Как саранча, множатся пункты-лавчонки приема от населения цветных металлов. Закрыть бы их, либо упорядочить законом.
– И говорил, и писал. Но ни в законодательном собрании, ни в прокуратуре области не встретил серьезной реакции. А ведь этот криминальный промысел населения принимает характер диверсий. Люди просто отигрели.
– Такое бывает, когда власть работает для близиру, вроде бы старается, но не для людей. Недавно я беседовал с заключенными. Умыслы злые чаще не в них самих рождаются… Кстати, был у меня разговор и с племянником вашим. Очень мозговитый парень. Не сбить, не расколоть.
– Да сбился уже.
– Петр Титович, вам поговорить бы с ним. Какой-то ступорный он.
– Это чего еще? Как понимать?
– Серьезен, умен, но… безразличен ко всему. С упавшей душой человек. Для него, мне показалось, нет разницы – за решеткой быть или на воле. Поговорите. Выслушайте его.
– Разжалобить меня хотите?.. Что ж. Я не против встретиться с задержанными. После планерки освобожусь и часам к десяти буду у вас.
***
Приземистое, из серого силикатного кирпича здание районного отделения милиции узкими, в кованных решетках, окнами угрюмо смотрело снизу вверх на районный «Белый дом» – трехэтажное сооружение из стекла и бетона. Между зданиями – маленькая, в сто шагов, заасфальтированная площадь. К пристанищу милиционеров Милахов обычно подъезжал на служебной зеркально-черной «Тойоте», но теперь двигался скорым шагом, как бы поспешая пересечь площадь, убраться с видного места, с глаз людских, привыкших видеть его, главу района, обычно передвигающимся в автомобиле. Но сейчас в милицию Милахов направлялся не совсем по служебному делу, а потому и не желал использовать служебный автомобиль.
Дежурный сержант вскочил со стула и вытянулся перед ним по стойке «смирно». Однако по лицу его, как показалось Милахову, скользнула ухмылка, она словно бы обличала: «Всегда вы так, начальнички: стоит задержать нужного вам человека, сразу спасать бежите».
Задержанных привели под конвоем в пустой конференц-зал и велели сесть в кресла первого ряда. Милахов попросил оставить его с арестованными наедине. Он встал напротив них, надежно оперся поясницей о деревянный ободок авансцены и цепко оглядел каждого. Нормальные, опрятно одетые люди. Милахов почувствовал даже легкое разочарование – не такими представлялись ему ночные ушкуйники.
– Зачем вы воруете?– с искренней озабоченностью спросил он негромко. – Неужто ни на что более не годны такие крепкие молодые мужики?
– В народе как говорят? Лучше по миру сбирать, чем чужое брать,– продолжил он, подождав ответа.
– А мы чужого не берем, – сердито отозвался черноволосый, с густыми, встречающимися на переносице, бровями мужчина, спешно застегивая «молнии» своего джинсового костюма. Он норовил словно бы укрыться, защитить себя от глаз и вопросов Милахова.
– А чье же? – поморщился Милахов.
– Ничье,– разоренно сказал чернявый. – В том коровнике давно нет коров. Их порезали и продали. Даже стельных. Идиоты! Губят российское стадо да еще бахваляются: а зачем нам мясо? Мясом заграница нас накормит. Да еще подешевле обойдется, мол.
– Тебе ли, вор, переживать за наши беды-передряги, – сказал Милахов, придавив чернявого укорным взглядом.
Тот продолжительно, в упор, с минуту разглядывал главу района, затем обессилено произнес:
– Все наши беды от дури и жадности от вышестоящих. Эй вы там наверху!– чернявый тихонько свистнул. – И если хочешь обезвредить шайку, начальник, то не гонись за простым вором, – лови атамана.
– Вроде бы хитер, увертлив, а попался на мякине,– с усмешкой обличил Милахов.– Зачем полез грабить коровник?
– Я же сказал: помещение пустовало, второй год без призора,– мирно ответил тот.
– И ты с пособниками своими решил приглядеть за ним?– съязвил Милахов.
– Подобных коровников в районе знаете сколько?! Вот. Эти развалюхи только землю захламляют. Даже в военное время разбитую технику с поля боя сволакивали, землю для полезной жизни очищали. А вы?! Угробили, развалили и бросили.
– Ах, даже так?– растерянно изумился Милахов.– И вам пришлось подбирать все, что плохо лежит. Короче, в ночных походах ваших вы не виноваты, да? Ну и ну… Андрей, у тебяочень мудрыесотоварищи.Философы сбольшой до-
роги!.. А сам ты как думаешь?
Андрей колюче вскинул на Милахова иссиня-серые, красноватые от бессонницы глаза, ворохнулся сказать что-то, но опустил голову.
– Думы одни у нас, гражданин начальник. Жить по-человечески хотим,– ответил за Андрея чернявый.
– Для этого работать надо. Только и всего – честно работать,– изрек Милахов и сам же ощутил зряшность, невесомость своего дельного совета.
– Кто ж против,– сглатывая зевок, согласился чернявый.– И мы неплохо работали.
– Кем, где? – усомнился Милахов.
– На «Колосе». Сельхозтехнику выпускали. И для страны, и для загранки… Виктор на токарном, Андрей – на фрезерном, я – мастером в сборочном.
– Ну и работали бы,– одобрил Милахов.
– Так завода давно нет. Не слыхали разве? Гиви Гумбадзе – нашелся такой и приватизировал его. Привез два мешка ваучеров и купил «Колос». Станки, оборудование выбросил. Теперь там ограменное овощехранилище, – позевывая, пояснял чернявый, – картошка, моркошка, кабачки…
– Я слышал о банкротстве «Колоса», но… есть же в городе другие предприятия. Да с вашими специальностями вы всюду пойдете нарасхват,– предрек Милахов.
– Ага. И мы так думали, – ухмыльнулся чернявый.
В его голосе Милахов улавливал слабый, какой-то обессиленный кураж, веселую безнадежность.
– Но могли бы … переквалифицироваться на-пока,– подсказал Милахов.– Или гордость не позволила?
– «На-пока»?! – скандально выкрикнул угрюмо молчавший парень в темной вязаной куртке с высоким воротом. Втянув в этот ворот бледное лобастое лицо, он отрешенно сидел перед Милаховым, словно не замечая его. Но вот вскинулся, как от удара. – Доколь это «на-пока»? Двадать лет перестраиваемся, выживаем, ждем когда вы там наверху поумнеете!
– Мы до того напереквалифицировались уж, что и не знаем теперь, кто мы такие, на что годны, – с усмешкой сказал чернявый и легонько толкнул локтем Андрея: – Вот скажи, Андрюшка, кто ты теперь – шофер, станочник иль свинопас?
Разговор тягостно стих. Тишина была неприятна Милахову. Мнил усовестить, сподвигнуть задержанных к покаянию. Но те не винились, наоборот – обвиняли! Это удручало Милахова. Ему хотелось поколебать их угрюмое равнодушие ко всему окружающему. И вдруг рванулись из него, будто горячий тост, сердечные слова:
– Эх, мужики, землячки родимые!.. У нас столько земли! Знаете, сколько в России доброй землицы!? И ей сейчас миллионы толковых работников нужны. Она, матушка, всех спасет, прокормит. Только трудись, не ленись… А вы?!
Милахов набычил голову и, выщупывая глазами каждого сидящего, едко процедил сквозь зубы:
– А вы… шаромыжничаете, шакалите по ночам. Самих себя разоряете!.. Распотрошили котельную в Михайловке… а там птицефабрика: более тысячи индюшат подохли от переохлаждения. А ведь фабрика-то – на весь район, она и вас тоже кормила. И детей ваших… Вредительство это. Террор идиотов!
– В Михайловке мы не были,– заверил чернявый.
– Суд установит, где вы были и где не были,– погрозил Милахов.– Но вот мой совет: честно признаться во всем. Покаяние – уже половина вины.
– Спасибочко,– кланяясь, съязвил чернявый.
На выходе из здания милиции Милахова догнал подполковник Бураев. Милахов хмуро взглянул на него и, не останавливаясь, молча вышел.
«Наверное, хотел спросить о том, как побеседовали,– шагая по площади, размышлял он.– Да никак! «Воруем потому, что жить по-человечески хотим»,– гнули вот такую правоту. Лубочную, крикливую, но что-то в ней есть…»
***
По ковровым ступеням бетонной лестницы Милахов взошел на второй этаж здания районной администрации. В приемной уже подсобрались посетители. Милахов энергичным кивком поприветствовал всех разом и прошел в кабинет.
«Мама не перенесет еще один инсульт. Нужно в обгон сплетников позвонить ей, утешить»,– подумал он и поднял трубку телефона.
– Да, мам, я. Звонила?.. Отлучался, на полчасика. К Андрею ходил. Да, да, жив-здрав… Почему заарестовали? На то и милиция, мам, чтобы за порядком следить. Конечно, постараюсь. Ты не переживай, мам… Приехать?.. Нынче не смогу. Давай – завтра. Ну до встречи. Будь здорова, мам!
Милахов откинулся в кресле, зажмуриваясь. В приемной слышался ропот. Люди пришли за помощью, а он сейчас сам нуждался в поддержке…
Поначалу Милахова тяготила маленькая ложь, высказанная им в утешение матери. Но постепенно он и сам начинал верить в то, что с Андреем взаправду все можно уладить. У племянника нет судимости, на его иждивении ребенок. Кража некрупная… Конечно же, никакой он не вор, не грабитель… В некрасивую историю влип нечаянно, сглупа…
Милахов с неприязнью к себе заметил, что в мыслях о племяннике он сползает к адвокатству, отступая от утренних прокурорских намерений.
Впрочем, родственники в последнее время заметно почужели в его памяти. Освежалась она лишь во время нечастых наездов в Зарянку. В отчем доме встречали его теперь со стыдливой услужливостью, даже робостью, чурались как редкого важного гостя. Да и сам он не мог расслабиться, виновато созерцая запустение, какое-то неостановимое высыхание деревенской жизни. Зарянка ветшала, тут и там щербатились шеренги изб, места исчезнувших жилищ споро заполняли полчища темно-зеленой крапивы. Ветшали не только постройки, деревья, но и люди. Жили люди невнятно как-то, устало, словно не имея уже, не набирая сил для ярких поступков, веселых событий; даже рожать или свадьбу играть норовили укатить куда подальше – в райцентр или в город.
Приезд Андрея на жительство в Зарянку малость ободрил старожил: коль молодежь из города попятилась,– дела сельские пойдут на поправку. Андрей поначалу преуспевал, но только поначалу. О его последующих затем неудачах Милахов не ведал в подробностях, а потому считал их временными, поправимыми. Ведь на обустройство подворья Андрей без помех получил кредит и почти беспроцентную ссуду. Однако как фермер, слышь, не состоялся почему-то… Простым рабочим человеком жил, ясной была эта жизнь для него самого и для близких. Но полез в бизнес. А бизнес, видимо, не всякому по плечу. Прибыточно вложиться в дело – сноровка, настырность особая нужны. В газете миллионер один прямо сказал: «бизнес – понятие зоологическое, оно вне морали». Считай, несподручен он мягкосердечным да очень совестливым. Таким, как Андрей, пожалуй. Донельзя прост, душа нагишом, как мать сказывала. Да вот и свежий пример: попросили ворюги подсобить транспортом – и он: нате вам, пожалуйста…
– Петр Титыч, к вам пришли…
– Я же сказал – пока никого! – с укором прервал Милахов появившуюся в дверях секретаршу Полину, высокую брюнетку двадцати трех лет.
– Там ваш брат… Иван Титович, – извинительно договорила Полина, сгоняя с лица улыбку.
– Пусть войдет, – распорядился Милахов и, придирчиво оглядев кабинет, добавил: – Чаю и бутерброды с ветчиной.
Посмотрев на вошедшего, Милахов словно себя в зеркале увидел. Лишь в седине старший брат обогнал его. Хотя всего-то на пять лет старше.
– Здравствуй, Петя!– несмело сказал Иван Титович и по ковровой дорожке пошел к столу, к Милахову.– Извини, я на минутку. По пути. Сноху в больнице навещал.
-А что с Татьяной? – Милахов шагнул навстречу брату.
– С позвоночником не лады. Грыжка вроде бы…
– Рановато бы. Молода еще, – посожалел Милахов.
– Сколько не таскать пудовые сумки. Вот он ишачий, челночный бизнес и аукнулся. Вторую неделю лежит.
– Почему мне не сообщили?
– Думали, скоро обойдется, но… А тут кто-то про Андрея ей вякнул. У Татьяны сразу обморок.– Иван Титович присел на краешек стула, снизу вверх вопросительно глядя на брата.
– Ничего. Все утрясется… с Андреем,– нетвердо пообещал Милахов.– Переживем.
– Мы – да, переживем, пожалуй. А вот мама… Приеду и что скажу ей, когда про Андрея спросит?
– Успокой… Скажи, ничего страшного, пока следствие еще не начато.
– Ну а мы, Петь, с тобой… что, как? Только и годны переживать? Или сможем чем Андрею помочь?.. Я бы сам… Да как, с чего начать?
– Не знаю, – строго сказал Милахов и подвинул к брату поднос с чаем и бутербродами, который принесла секретарша:– Сам пока не знаю… А ты закуси, Иван. Небось, не завтракал.
– Я-то чего могу?.. Как отец поручаюсь за Андрея. Да и ты… сам знаешь: шаромыг в роду нашем не водилось. Вот и не понять, с чего в нем этот срыв?
– Да, с чего это наш Андрей Иванович в жулики подался? – с легкой иронией сказал Милахов.
– И ты веришь, Петь?
– Я фактам верю,– сожалеючи произнес Милахов.– Андрей задержан с поличным.
Иван Титович тоскливо посмотрел на брата и опустил голову.
– Бери бутерброды-то, закусывай,– еще раз попотчевал Милахов.
– Спасибо, брат. Я уже вроде бы… накушался,– поблагодарил Иван Титович и встал со стула.
– Ну вот … сразу обида,– мягко возмутился Милахов.– По-твоему, мне надо сказать милиции: не тех жуликов задержали. Эти жулики хорошие, давайте отпустим их. Пусть воруют.
– Наладил: жулики, жулики! До суда Андрея в жулики зачислил. А я надеялся …– Иван Титович шагнул к двери. На порожке оглянулся и спросил тихо: – К матери когда поедешь?
– Сегодня не смогу. Я звонил ей: завтра вечером буду у вас.
***
К Зарянке следующим днем Милахов подкатил впотьмах. Однако не тужил, что припозднился. В последнее время ночная безлюдная улица родного села стала для него предпочтительнее дневной: меньше встреч ненужных, назойливых вопросов, на которые все труднее отвечать. Чего стоит дотошная, кувалдная прямота брата Ивана:
– Скажи, начальник, отчего власть нынешняя нас, людей сельских, морочит, от земли отваживает: хлеб-де растить зряшно. Разор-де от нашего российского хлеборобства. Отказаться-де надо от него, от рискованного этого земледелия и безо всякого риска сесть на зарубежные харчи.
– Я ответчик только за свой район, и дела в нем, скажу, неплохие. Урожай зерновых ныне повыше прошлогоднего,– оборонялся Милахов.
– А толку-то?!– наседал Иван Титович.– При ублюдочном рынке нынешнем и плохой урожай – плохо, и хороший урожай – тоже плохо: куда зерно девать? Теперь не напишешь на автопоезде «Хлеб – Родине!» – и поехали. Родина нынче не спешит его принимать. Вот и рыскаешь ты, братец, где бы покупателей поймать. Повертишься, попрыгаешь да и сдашь хлебушек перекупщикам – спекулянтам за полцены. Разве не так?
Недуги государства удручали Ивана Титовича, он болезненно переживал явные промашки правящей власти, которая мудрела, оживлялась лишь в урочные дни предвыборных лукавых встреч с народом.
… Пелагея Васильевна, рослая, широкой кости, старуха молча обвисла на груди Милахова, заслонив дорогого сыночка от родственников – старшего брата Ивана и его жены Марии, простоволосой, с массивной грудью, крашеной блондинки преклонных лет.
– Здравствуйте!– отрадно выдохнул Милахов, протягивая им обе руки.
– Ты как молодой месяц, Петь. Тебя не углядеть,– весело напустилась на него Мария Николаевна.
– Говорят: редкие встречи – желаннее гость,– отшутился Милахов и прошел в горницу, воспоминательно оглядывая ее.
– А ничего… дом-то. Крепко стоит… Потолок повыше бы,– высказал он свое обычное пожелание.
– Надо бы, но… на сенцы материала не хватало. Батя со стен снял два венца. Сруб-то из Башкирии привезли, – как всегда напомнил ему Иван Титович о промашке отца.
– Да-а. В такую даль за лесом гоняли… А теперь весь полустанок наш кирпичем и бревнами завален. Вчераеще три вагона с пиломатериалами получили. Предприятия покупают, а частники не особо спешат.
– Подали орехов, когда зубов не стало… Кому в Зарянке строиться? Одни старики остались. – Иван Титович досадливо поморщился. – А цены каковы! Обычный кирпич дороже буханки хлеба.
Лицо Милахова похмурело как бы от сучувствия. Уловив эти нежелательные изменения на лице брата–гостя, Иван Титович начал ободряться: – Ничего. Жить можно… И давай-ка, Петь, пока женщины стол готовят, в клуб сходим?
– А что в клубе – кино, танцы?– молодцевато поинтересовался Милахов.
– Ни того, ни другого, – сухо бормотнул Иван Титович.
– Тогда зачем туда идти?.. А ты не жалеешь, что завклубом стал? – спросил Милахов.
– Поручили. Сказали: ты и рисуешь, и на баяне играешь – давай бери клуб под пригляд. Больше некому, – оправдывался Иван Титович.
После аварии он с поврежденной костью бедра залежался в районной больнице, на комбайн вернуться не позволила инвалидность.
Одноэтажное здание клуба белело в лунном сумраке. Семь высоченных, по-осеннему нагих тополей темной коллонадой окружали пустую площадку перед входом. Иван Титович шагнул в черноту подъезда, и тут же на козырьке крыльца зажглась лампочка, скупо осветив шиферную, толсто замоховелую крышу.
– Как мы здесь танцевали! Помнишь, Иван? В клубе теснота, духота, а под этими тополями – луговая свежесть… А народищу было! Фильмы в два сеанса шли: сразу всех – триста мест! – клуб не вмещал. Эх, что было, то было!.. – с тоской восклицал Милахов.
– Молодые годы не вернуть, но оздоровить тутошнюю жизнь можно… Стоп, не споткнись. Одна лампочка на фойе и на зрительный зал,– предупредил Иван Титович и, сняв замок на тяжелой, обитой жестью, двери, пропустил Милахова в темное нутро клуба.
Окинув ряды старых, отполированных до костяной твердости, стульев, покато сбегавших к полукруглой сцене с желтеющим прямоугольником экрана под ней, Милахов замер, вспоминая. Будто вчера покинул он этот кинозал. Нанизанные по пять штук на брус, стулья удобны были для перемещения, когда после киносеанса требовалось срочно освободить серединку кинозала для танцев. Танцевали под радиолу или баян. Стулья затем возвращали на прежнее место для завтрашних кинозрителей.
– Народец-то бывает здесь, захаживает?– осторожно спросил он.
– Бывает, – протяжно ответил Иван Титович.– Не так как прежде, конечно. Ни кина, ни танцев теперь. В каждой семье – телевизор. Но люди бывают. Ветераны юбилеи тут празднуют. Когда выборы, агитпункт открываем. Лектора из района здесь слушали.
За сценой шел узкий коридор с закрытыми дверями по обеим сторонам.
– Библиотека здесь, девятьсот книг имеем. – Иван Титович шлепнул ладонью по оргалитовой двери. – А в этой вот – тридцатиметровке – целый класс поместится. И незачем бы ребятишек в райцентр тягать.
– Но люди сами попросили автобус – школьников возить, – напомнил Милахов.
– Знаю, нашлись такие новаторы: зачем школу содержать, когда учить некого? Из-за шестерых школьников нечего, мол, канителиться… Но а по-житейски рассудить. Кто к нам поедет сюда жить, если рожать не моги?.. Ишь какие ушлые! То неэффективно, это нерентабельно, – ворчал Иван Титович.– Последние двадцать лет только рушат да закрывают… Была, ты помнишь, пекарня своя. Прикрыли. Медпункт отодвинули в Озерки, решили – одного на два села хватит. Ветлечебницу убрали. Кого лечить? Скота нет. А ведь был! Ты, Петь, сам видел: две фермы по полторы тысячи голов…
– Если в Зарянке поубавилось, значит, в другом месте прибыло. Такое время нынче, Иван. Перестройка. Одно отходит, отмирает, другое нарождается, – с натянутой бодростью пояснил Милахов.
– Мы тоже, видать, отходим. Пахали, страну кормили, а теперь вроде как невостребованные. Понятно,– хило улыбнулся Иван Титович.
– Несуразиц в нынешней жизни, согласен, еще много, но в целом мы движемся… Прорастаем, как трава сквозь асфальт! – Милахов кулаком по-боксерски толкнул воздух впереди себя.
– Ладно, ладно. Поживем – увидим. – тускло промолвил Иван Титович.– А теперь иди-ка погляди на мои экспонаты.
Он шагнул в угловую комнату, щелкнул выключателем и под дощатым потолком вспыхнула матовая лампочка.
– Тут рабочее место мое, – шутливо пояснил Иван Титович.
– А я думал, это киоск игрушек, – сказал Милахов, обозрев полки с выструганными фигурками людей, животных, птиц.
– Досуг. Хобби. Мог бы и ребятишек резьбе по дереву поучить. Инструмент имеется, – походя заметил Иван Титович.
– Да, заинтересовать бы здешних детишек этим сказочным ремеслом. Только найдутся ли желающие? Есть ли они в наличии?
Иван Титович раздумчиво качнул плечами.
– Молодых семей с детьми мало, – сказал он. – Да и тех телевизор-скоморох всякими шоу задавил. Научает, как без труда богатым стать. Сызмальства дрочит в детях побег из родных мест.
На фанерном щите выстроились, приклеенные, крохотные деревянные кубики.
– Это Зарянка наша в пору молодости своей,– учтиво произнес Иван Титович. – Вот церковь, дом господский, в нем теперь клуб. Далее ветряная мельница, конюшня, пасека, яблоневый сад. А это избы крестьянские.
– Сколько же их однако!– подивился Милахов.
– 630 дворов было. В областном архиве мне копию Зарянки сделали. Вот как выглядело село сто лет назад… Ныне едва четвертинка осталась.
– А на гармониках этих кто играет? – поинтересовался Милахов, подойдя к стеллажу, где выставились нарядными окладами и мехами ветхие гармошки.
– Со всей округи насобирал, – погордился Иван Титович.– Антиквариат! Вот хромка – двадцать пять на двадцать пять. А махонькая эта с зелеными мехами – татарская. Вот тульская с медными планками. Ей – веришь? – сто двадцать годов! Внутри гравировка есть. Хозяйка сказывала: владелец ее, прадед, при штабе Чапаевской дивизии служил…
Пятясь в тесноте, Милахов задел, свалил связку каких-то длинных черенков. Ставя их на место, Иван Титович пояснил:
– Казацкие пики. Когда Пугачева разгромили, повстанцы прятались в здешних местах, а после выходили с повинной. Оружие они до новых времен в землю зарывали. Когда недавно вели газопровод в Зарянку, экскаваторщик наткнулся…
– Ну, брат, у тебя тут прямо-таки музей исторический. Молодец! – похвалил Милахов.– А почему не показывал?
– Да хочу разобраться, приладить экспонаты как следует. Художник из города посулился приехать, подсобить.
– И нам составь, пришли заявку-калькуляцию. Чем можем – поможем.
– Ладно, Петь… идем, а то женщины, небось заждались нас, – напомнил Иван Титович.
Стол был готов. Выпили, закусили, поворошили мелкие новости. Далее разговор сузился, застрял на одной, для всех больной теме.
– Мам, не о том надо говорить: Андрей наш хорош, а милиция плохая, – убеждал Милахов, поглаживая лежавшую на уголке стола морщинистую, в лиловых прожилках, руку матери.
– А сам-то он просил тебя о чем? – допытывался Иван Титович.
– Ни о чем. Даже разговаривать не пожелал со мной,– пожаловался Милахов.
– Это на Андрея похоже. Если доведут… напраслиной, зверенышем кидается,– без осуждения уведомил Иван Титович.
– Так он взаправду в клетку, как зверь, посажен,– всхлипнула Пелагея Васильевна и перекрестилась.– Нет, не грешно, Петруша, за родного человека порадеть. Поверь мне, матери своей: Андрюша хороший. А коль оступился чуток, так…Конь на четырех ногах и тот спотыкается.
– Занужденный, утомленный он ходил последнее время,– сокрушенно поделилась Мария Николаевна. Она сидела на крутящемся кресле между голландкой и столом, подавая с плиты горячие блюда.– И бизнес у него разладился, и жена в больницу попала.
– Но это не причина для воровства,– жестко сказал Милахов и от этой строгости своей ему стало вдруг неуютно за столом среди родных.
– Ну и прокурор ты, Петь, – после общего молчания заговорил Иван Титович, взял бутылку водки, наполнил свой стаканчик и одним глотком выпил. Пробежав сощуренными глазами по закускам, прикрыл рот стиснутым кулаком.
– Ты, Петь, воров среди Милаховых не ищи. Нет их среди нас и не будет, – утвердил он. – А Андрейка… он – наш. И мы его в обиду вам не дадим.
– Это кому – «вам»? – вкрадчиво спросил Милахов.
– Плохой хозяин и хорошего коня задергает, в клячу превратит, – пробурчал Иван Титович, глядя перед собой в стол. – Кабы для людей старались.
– Ага, обычная твоя песня, Иван,– подхватил Милахов.– Власть виновата, не старается, и потому люди от плохой жизни воровать идут. О, как часто мы виним других в собственной неспособности!
– Это кто неспособный, я что ли? – вскрикнул Иван Титович и спрашивающим взглядом обвел сидящих. – Открой, мам, сундук и покажи грамоты и медали мои. Все – за доблестный труд и художественную самодеятельность… А у Андрея?! Он что ль неспособный? Из армии сержантом пришел. Орел, красавец! И не в фирмочки торговые, не в охранную обслугу, не в сервисы и бизнесы ваши шмыгнул. А на завод пошел. И все у него ладилось. И профессия появилась, и уважение, и заработок. А дальше что?.. Под нож пустили завод.
– Ты поконкретнее бы… У Андрея, говоришь, скопилась куча проблем. Каких именно? – требовательно спросил Милахов.
– Скучно и долго об этом… да и бестолку,– отмахнулся Иван Титович.
– Не артачься, Ваня. Обскажи про Андрейку как отец. Петруша послухает и милиции передаст. Можа, поверют, что Андрейка наш никогда не зарился на чужое. И впредь зарок даст,– вразумляла Пелагея Васильевна.
– Время такое на дворе. Смена профессий, смена курсов, жизненных ориентиров. Да, нестыковок немало всяких. Знаю, и у тебя, Иван, своя нужда: пенсия скромная, не по заслугам, канитель с получением инвалидности и прочее. Знаю! Но ты не пошел ночью на большую дорогу промышлять,– солидно рассуждал Милахов.
– И Андрей не пошел. Смутили его. Не виноват он,– бессильно заверил Иван Титович.
– Виноват, невиноват, а попался – поплатись, так пословица говорит, – сказал Милахов. Эти его слова воспринялись как определенный намек.
– Понятное дело. Деньги ныне любые двери отворяют, – зашепелявила Пелагея Васильевна; ей показалось, что в окольной беседе наконец-то наметились конкретные меры по вызволению внука из беды. – Многих тыщ у меня нету, но ради Андрейки гробовые отдам.
– Какие деньги?! – подивился Милахов.– Ты, мам, не так поняла. Я хотел Ивана подстегнуть: скажи без утайки, каким образом замечательный твой сын в такое дерьмо вляпался?
– Дерьма много развели всюду, куда ни ступи. Вот! – зло выкрикнул Иван Титович.
– Обстоятельства у Андрея … личные обстоятельства так сложились, – начала Марья Николаевна, но муж запальчиво прервал ее:
– Что ты тиликаешь: «обстоятельства», «обстоятельства»! У парня землю вышибли из-под ног. И каждый раз принуждают отступать. Хорошие дела бросать и заниматься абы чем. Да еще вот наказать хотят человека, что не желает покорно с голоду подыхать.
– Что-то не пойму я тебя,– поморщился Милахов.
– Сейчас поймешь!.. Завод «Колос» знаешь?.. Сорок пять стран продукцией снабжал. И вдруг – банкрот! Овощехранилищем стал, а Андрей – безработным. Пошел кусок хлеба добывать. Одну работку, другую, третью испробовал, и все дальше-дальше от своей доброй профессии отступал. А там и с квартирой проблема: дом под снос. Андрея с семьей в девятиэтажку переселили возле медно-серного комбината. Воздух там, как в дымоходе. Веруня, их ребеночек, задыхаться стала, врач в астматики ее уж зачислил. Решили спасаться: город на Зарянку сменили.
– А я думал, по зову земли и сердца, так сказать, переехали в село. Фермерами пожелали стать, – простодушно выказал свою неосведомленность Милахов.
– И опять вынудили Андрея отступить. И от квартиры, и от гаража, и от автомобиля. Как? Так всюду же беспредел. Его «Жигуль» на городской стоянке парковался. Но богатеям новорусским то место очень приглянулось. Порешили снести четыреста гаражей, а на том месте соорудить сорок гаражей – бункеров стоимостью тридцать тысяч долларов каждый. Скупили землю под жестяными гаражиками и все – вытряхайтесь. Начали сносить, а владельцы – в пику. На их усмирение бросили омоновцев с автоматами. В той драке Андрею выбили зуб, порвали ухо. Но опять пришлось ему отступить… А «Жигули» вскоре угнали. Ставил машину под окнами квартиры, под приглядом вроде бы, да вот не углядел.
– Бедняга, – посочувствовал Милахов. – Но у него и здесь, я слышал, не заладилось. Разборки опять какие-то были. И опять со стрельбой, а?
– Были, – угрюмо подтвердил Иван Титович. – Как и некоторые горожане Андрей легковерно клюнул на призыв: берите землю и обогащайтесь. А чем ее обрабатывать? Лопатой, мотыгой? Малых механизмов в стране как не было, так и нет. Что делать? Мощный К-700 нанять – без штанов останешься… Ну, на первый раз знакомые из акционерки подсобили нам вспахать и засеять. Когда же подошла хлебоуборка, мы опять в бега – где комбайн выцыганить? И опять нашлись добрые люди, помогли урожай собрать. Но далее новая забота – куда зерно девать? Государство не спешит принимать, как бывало. Давай, говорю Андрею, на элеватор сдадим. Но шиш! Там зерно только нужной кондиции по влажности принимают… Года три поканителились мы так-то в единоличку… голыми руками хлеб добывать. И не только мы… А зачем было людей морочить?!
– Но некоторые фермерские хозяйства сумели наладиться, – заметил Милахов.
– Ну да. Проросли, как трава сквозь асфальт! – с ехидцей вставил Иван Титович. – Подсуетились, так сказать, умыкнули технику из разгоняемых колхозов и совхозов, большие кредиты без отдачи нахватали. Политика была такая – разорить государство.
– Опять мы отвлекаемся, Иван, – упрекнул Милахов. – Так кто же стрелял здесь в прошлом году? Информация была, помню, но я тогда находился в отъезде.
– Не повезло нам в полеводстве. Решили свиней и бычков развести. Ручной труд здесь сподручнее вроде бы. Но прогорели. Всюду импортное мясо в ходу. Оно дешевле нашего, поскольку менее затратное. У нас и климат жестче и цены на горючее – не подступись. Так вот. В прошлом году мы у одних бизнесменов заняли «горючку», посулив расплатиться мясом. В сентябре они напомнили о долге. Мы сказали: забой скота будет в ноябре, при первых заморозках. Подождите немножко. Они еще телеграмму: срочно мясо! А в октябре приехали с автоматами, застрелили семь бычков и увезли.
– Надо было бы поточнее обговаривать сроки расчета,– подсказал Милахов и, помолчав, спросил: – А чем теперь Андрей занят?
– За решеткой в милиции сидит! – слезно выкрикнула Мария Николаевна с безадресным упреком. – И кто защитит, выпустит на волю нашего сыночка?
– Выпустят, Маш, не переживай. Завтра же и выпустят, – с неожиданной для себя уверенностью заявил вдруг Милахов.
– Ох, слава те, Господи! И тебе, спасибо Петруша, поклон земной!– обрадовано запричитала Пелагея Васильевна.
– Мама, меня не за что благодарить. По новому закону с таких задержанных, как наш Андрей, берут подписку о невыезде, а самих отпускают до суда домой, – просветил Милахов.
– Ох бы! – молитвенно возмечтала Пелагея Васильевна, крестясь. – А то Веруня совсем истомилась. «Ни папы, ни мамы нету»... В спальне она, вон игрушками звякает. Не спит, но к нам не идет. Стеснючая, как Андрейка.
– Кстати, а на кого молодые дом, хозяйство оставили? – поинтересовался Милахов.
– Мы приглядываем. Хозяйство у них теперь – корова да два боровка. А фермерское подворье совсем прикрыли. Теперь на своей «Газели» хлеб из райцентра возит: двести буханок нам в Зарянку и семьдесят – в Озерки. Три рейса в неделю.
В дверном проеме показалась белокурая девочка в голубой пижаме. Строго оглядев сидящих за столом, она прошла к Пелагеи Васильевне и ловко взобралась к ней на колени.
– Где мои мама и папа? – внимательно спросила она взрослых.
– Мама в больнице, а папа приедет завтра,– ответил за всех Милахов, окончательно поверив в то, что освобождение Андрея целиком зависит от него, Милахова. В этом теперь никто уж и не сомневался.
– Я постараюсь, хотя не все от меня зависит, – уточнил он, ощущая, что родственники преувеличивают его возможности.
– Главное: ты пожелал помочь, Петь. А прежде вроде бы стеснялся, не хотел, чем и обижал нас, понимаешь? – благодарно ворковал Иван Титович и, с родственной фамильярностью обняв левой рукой Милахова, правой потянулся к бутылке.
– Слава те, Господи! Спаси и сохрани нас, милостивый! – воссияла Пелагея Васильевна, сдвигая к Петруше самое вкусное на столе.
***
Утром, чуть свет, Милахов выехал из родительского дома и в девятом часу подкатил к зданию районной администрации. В вестибюле он поздоровался с Михеичем, извечным сторожем, кивнул уборщице, миниатюрной татарочке Камиле, утороплено протирающей шваброй кафельный пол и по их улыбчивым лицам определил – никаких происшествий в здании да и в жизни всего района за ночь не случилось.
«Если Андрея нынче отпустят, сходим в больницу к Танюше. Не забыть Полинку на базар послать за фруктами»,– планировал Милахов, входя в кабинет.
Едва успел он расположиться за рабочим столом, как позвонил подполковник Бураев.
– Вас тоже – с добрым утром, Георгий Евтеевич! Как дела? – доброжелательно отозвался Милахов.
– В районе особых происшествий нет… если не считать некоторые осложнения с известными вам похитителями. Мы рассчитывали отпустить их сегодня под подписку о невыезде. Но не получается.
– Почему? Что случилось?– с натужным спокойствием спросил Милахов.
– Из котельной станции Шильда похищены медные резервуары. Кочегар и помощник его оказали грабителям сопротивление, получили травмы и в тяжелом состоянии отправлены в больницу.
– Но при чем тут наши задержанные? У них алиби, они двое суток за решеткой у вас,– недоумевал Милахов.
– Ограбление совершено позавчерашней ночью. Нападавших было трое. Во время драки у одного из бандитов сорвали маску, кочегар готов опознать его.
– И вы подозреваете, что ограбление котельной дело рук наших… ночных архаровцев с моим племянником? – напрягаясь, спросил Милахов, ощущая, как потяжелело в затылке.
– Нужна очная ставка, она снимет все подозрения. Если потерпевший опознает нашу тройку, то вместо условного освобождения она будет взята под усиленную охрану…
– Спасибо за информацию,– сухо поблагодарил Милахов.
Ощущая прилив тупой тяжести в затылке и шее, он несколько минут сидел в оцепенении. Затем позвонил в Зарянку и предупредил, что Андрей сегодня приехать не сможет.
Перед началом аппаратного совещания Милахов попросил у секретарши таблетки от головной боли.
– Может, массажик сделаем, Петр Титович?– предложила Полина. В салатовом, с белыми бортиками, платье она была, как всегда, празднично деловой, юной, ободряющей. И Милахов улыбнулся сквозь боль. «Говорят же, присутствие в служебном кабинете обаятельной девушки уже гарантирует успех во всем», – подумал он и сказал:
– Не надо. Не успеешь…
Полина умела быстро расслабить Петра Титовича, снять усталось, могла без лекарств снизить давление в его потрепанных гипертонией кровеносных сосудах. Сберегая время на визиты к врачам, крайне занятый Милахов иногда просил Полину потискать ему «холку». Он садился в крутящееся кресло, ослаблял галстук, а она, накинув на его плечи простыню, вставала за спиной и начинала массаж воротниковой зоны. Процедура проходила в час обеденного перерыва, либо в конце рабочего дня при незапертых дверях и воспринималась всеми без кривотолков. Если в эти лечебные минуты в приемную входил случайный посетитель и, слегка обескураженный, пятился, то Милахов извинительно останавливал его: «Вы ко мне? Минуточку, погодите, пожалуйста. Сейчас Полиночка подлечит меня и я приму вас».
Полина принесла Милахову таблетки и свежую почту. Запивая холодным чаем лекарства, он бегло просматривал газеты, стремясь хотя бы вскользь прикоснуться к новостям мира. На четвертой странице районки сообщалось о ночном происшествии в Зарянке, назывались фамилии задержанных.
Первым в кабинет вошел и привычно занял свое место в углу, у стоячей вешалки, Мальков – круглолицый, с румяными скулами и рыжеватым пушком на лысине главный зоотехник района. Следующим заявился Глахтеин, редактор районки, высокий, сутуловатый, дозировано обросший щетиной на узком лице. Он тряхнул курчавым черным чубом, приветствуя всех вопросом:
– Живы-здравы?
– Живы, Максим Яковлевич. Вот газету вашу читаем, – сказал Милахов молодому редактору.
– Это хорошо, – с шутливой благодарностью отозвался Глахтеин.
– Хорошо-то хорошо, да мало тут хорошего,– огорченно заметил Милахов.– Вся первая полоса – сухой отчет статуправления.
– Ну статисты всегда таким образным языком пишут свои отчеты, – с издевкой пояснил Глахтеин.
– Вторая страница – сплошь реклама, объявления, – ворчливо продолжал Милахов.– А где жизнь района, где люди, их дела, проблемы?
– Реклама, объявления – тоже жизнь.
– Пошли дальше, – разоблачительно басил Милахов. – На третьей странице читаем: «Согласно мюнхенским экспертам связь на стороне не только не ослабляет любовь к жене, наоборот, делает ее более сильной. Так что девушки, встречаясь с женатыми мужчинами, работают на укрепление их семей…» Во! А мы-то не ведали истиной пользы адюльтера, по-русски сказать, элементарного блядства! – приглушенно воскликнул Милахов, обращаясь глазами к главному зоотехнику.
– А дальше – гвоздь номера, – поправив очки, не спеша, почти по слогам, продолжил он. – Называется статья «Советы гения секса». И что же советует этот гений жителям нашего района? «Не увлекайтесь сверхсложными трюками в постели, не тискайте грудь своей возлюбленной. Грудь – не тесто, требующее настойчивого рукоприкладства! Чаще употребляйте сельдерей – суперсексуальное растение, делающее мужчину неистощимым половым хищником».
Милахов прекратил чтение и с оторопью уставился на Глахтеина.
– А что тут такого? – Редактор пожал плечами. – В любой газете сейчас полно подобной развлекаловки. Не говоря об интернете… Улыбка, комикс, клип тоже нужны человеку, а не только хлеб да мясо. И мы должны…
– Ваша газета должна информировать и просвещать людей, помогать нам, районной администрации, благоустраивать жизнь, растить хлеб, детей, бороться со всем, что мешает этому,– чеканя слова, налегал Милахов.
– А так же формировать у населения общественное мнение, очищать его от местной заскорузлости…
– Ох, зря я тешу себя надеждой, что вы, Максим Яковлевич, наконец поймете, для чего району нужна своя газета, – помолчав, посожалел Милахов.
– Наше дело – держать людей в курсе новостей, – продолжал Глахтеин. – Не плестись за событиями…
– Но и не опережать их. Не надо до суда и следствия объявлять людей преступниками. Как это сделано в информации из Зарянки. Решение суда, возможно, будет совсем иным.
– А я и не сомневаюсь. Из троих похитителей, задержанных в Зарянке, один наверняка будет оправдан, – с нагловатым намеком заверил Глахтеин.
Милахов стиснул зубы и, озадаченно разглядывая люстру под потолком, сказал:
– Газете тоже пора бы подключиться к этой проблеме, рейды провести по району. С фактами в руках обратиться к населению: похищать цветные металлы, изымая их из жизненноважных коммуникаций – это диверсия против самих себя.
– Можно обратиться, но … что это даст? – хмыкнул Глахтеин.
– Даст. К тому же это полезнее, нежели… советовать девушкам спать с женатыми мужчинами.
– Петр Титович, вы же понимаете: рекламные шалости наши не от хорошей жизни. Стараемся поднять подписку на газету. Но как преуспеть, если не идти в русле моды?
– Моды на что?
– Нынче редкая публикация или телепередача обходиться без сексуальной начинки…
– Да уж! – прерывая Глахтеина, встрепенулся главный зоотехник. – Позволю заметить, сексуальный инстинкт – основной, конечно. Но он все же животный. А мы все же люди! И не надо круглосуточно вдалбливать нам, напоминать о наличии у нас половых органов и как ими пользоваться. Считаю, сегодня общество находится в состоянии сексуальной шизофрении и нуждается в срочном лечении.
– Именно, – согласился Милахов. – И лечиться нужно каждому начать с себя. Ну, хотя бы в масштабе района давайте избавимся от этого модного заболевания. По силам нам, думаю, и другая задача: пора покончить с эпидемией воровства цветных металлов.
– Пора!– воскликнул Мальков, воинственно привстав со стула. – И начинать с верхов. Да! Безобразие оттуда истекает. В стране закрывают, искусственно банкротят сотни заводов, шахт, рудников, в их числе – по производству металла, в то же время открываются тысячи пунктов приема от населения этого самого цветолома. Но металл – не макулатура, не стеклопосуда. Где меди и алюминия тонны раздобыть? Только украсть!
– О том и речь, – поддержал зоотехника Глахтеин. – Проблема государственная и не мне, районной Моське, облаивать ее…
– А мы где живем, не в государстве?.. Оставим, Максим Яковлевич, расхолаживающие разговоры и давайте – к делу. В ближайших номерах газеты я надеюсь увидеть реакцию на все здесь сказанное, – заключил Милахов и повернул голову к входящей в кабинет группе руководителей разных служб районной администрации.
Открыв совещание, он некоторое время продолжал думать о Глахтеине. Редактором районки Максим Яковлевич был назначен в дни, когда страна жила не столько по законам, сколько по указам непредсказуемого российского президента, когда повсеместно вытеснялись главные редакторы журналов и газет, известные дикторы и ведущие программ радио и телевидения – люди с упрямой памятью о вчерашней жизни своего могучего, но вдруг якобы само собою развалившегося Отечества. Они заменялись молодыми людьми, бойко уверенными в себе и в том, что все, что было до них – было плохо и нечестно и что, служа новой правильной власти, они теперь строят истинно справедливый мир.
И не только у них, однокашников Глахтеина, был такой романтический настрой. Большинство людей, как и Милахов, верили в перестройку, в улучшение качества жизни за счет устранения давно назревших ее огрехов и несуразностей.
Но либеральные демократы – зодчие перестройки – оказались краснобаями: слова у них – мед, дела – полынь. Жизнь людей не улучшалась, наоборот, плохела, обессмысливалась. Своими указами и распоряжениями верховная власть рушила, дурмяком разваливала все то, чем народ довольствовался и как-никак обходился прежде. Причем разваливала убойно, опять по-большевистски до основания, до смертной необратимости. Глядя на происходящее вокруг, Милахов глазам своим не верил, но терпеливо обмысливал беспределье беды, утешаясь тем, что перестройка – это, наверное, как водополица: бурливы, страшны вешние воды, зачастую не щадят они ни жилища, ни людей, ни садов, затопляя, захламляя все грязью и мусором, но, побушевав, входят в свои берега. Все, как говорится, возвращается на круги своя… Однако как природный землепашец Милахов не мог взять в толк, почему систему землепользования спешно, лихо преобразовывают без участия подлинных хозяев земли – крестьян? Наезжают, скупают повсюду, суетятся всякие посредники-перекупщики, далекие от землепашества барышники-арендаторы, скупают за бесценок у сговорчивых по бедности сельчан добрые паевые угодья. Сами же сельские труженики напрочь вытеснены из поля внимания правительства, общества, прессы. Пахари, комбайнеры, агрономы, доярки… – они уже как бы и не существуют вовсе. А между тем человечество трижды в день вкушает плоды их труда.
В разговоре с Глахтеиным Милахов как-то посетовал:
– Звезд эстрадных нынче, поди, уже больше, чем небесных, а вы трезвоните о них, как о рекордсменах, об ударниках труда. Но весьма редко, скупо пишите о главном…
– О людях, чьи руки пахнут трудовым потом! – догадливо, с лукавым пафосом подхватил Глахтеин.
– Да, об этом! – с гордостью уточнил свою мысль Милахов. – Попробовали бы певуны и попрыгуньи ваши позвездить без жратвы – без хлеба, молока и мяса?
– Ну это уже слишком сердито, Петр Титович, – улыбнулся Глахтеин.– Без хлеба мы, конечно, никуда… Хлеб наш насущный, так сказать. И каждый зарабатывает его как может. Меня, к примеру, никто не заставляет корпеть по ночам, вылавливать из интернета планетарные новости и угощать ими нашего районного читателя, чтобы не дать ему сползти в провинциальную нашу тину-рутину.
– Нашу, значит? А вашу?!.. Вы кому служите, Максим Яковлевич? Народу или тем скоморохам, что денно и нощно по сценам штанами трясут?
– Себе я служу, Петр Титович. Вернее сказать, матушке-природе: какие бы войны, революции, перестройки не происходили, а под небесами продолжается жизнь: люди женятся, умирают, и в обоих этих случаях им нужны цветы. Вот я и стремлюсь цветы выращивать…
– А если проще, без украшений? – брезгливо попросил Милахов.
– Заставляю себя быть на уровне реалий и задач нынешнего смутного, шаткого, непредсказуемого, рыночно-разбойничьего бытия. Оповещаю и развлекаю читателя…
– А надо воспитывать, просвещать, идти не на поводу его, а на пол-шага впереди, – повторил свой заветный наказ Милахов.
– Пробовал… глаголом жечь сердца людей. И вы, Петр Титович, читали мои отважные статьи прошлых лет, одобряли. А что в итоге? Облегчили, улучшили ли народную жизнь мои разоблачения чинуш-коррупционеров, мошенников и бандитов-соотечественников рыночной генерации, их зверских схваток за раздел награбленного, их палаческих изощрений, пыток, которых не ведало даже фашистское гестапо? Увы. И понял, усек я: бороться с теми, с кем не хочет, либо не может бороться государство, его верховная власть – значит, сикать против ветра. Себе же штаны обмочишь – и только. У меня сожгли дачу, угнали машину… Один бизнесмен, вчерашний деятель горкома комсомола, напрямик предупредил: «Не тужься, Яша, а то пупок развяжется!»
– И ты струхнул, примолк, закрыл глаза на эту обнаглевшую от безвластия сволочь, – укорил Милахов.
– Не струхнул. Прозрел! – погордился Глахтеин.
– Ну а кому же… заступиться за страну, за народ? Если мы все опустим руки… – растерянно-хмуро озадачился Милахов.
– Сейчас трудновато стало отличать, где народ, а где не народ, – расплывчато высказался Глахтеин. – Все смешалось, переиначилось. В стране действует целая индустрия растления человека, вымывания из него главной опоры духа – совести.
Видя, как Милахов понурил голову, Глахтеин продолжил с улыбкой:
– Нет, я не отказываюсь… Я готов послужить народу, но всерьез. Как журналист, а не как шансонетка, фигляр нынешней рептильной прессы и телевидения. Разве не видите?.. Сплошное скоморошество. Круглосуточное экранное веселье. Экранное! А в жизни люди давно перестали петь и смеяться. Лишь пьют! Молча и много. В этом печальном цирке мыслящий журналист, конечно же, не нужен. Его востребует иная пора… Как заметил Александр Герцен, бывают времена, в которые люди мысли соединяются с властью, но это только тогда, когда власть ведет вперед, как при Петре Первом и, когда защищает страну, как в 1812-ом… Надеюсь, доживем…
– А чего доживать? Надо сейчас дело делать. До Бога высоко, до царя далеко, как говорится. А мы тут на местах сами с усами, при своем деле, в своем доме… Нам и порядок наводить в нем, – в голосе Милахова слышалось неприятие фрондерского настроение редактора.
– Ваша одержимость, Петр Титович, могла бы дать плоды, если бы верховная власть делала встречные шаги, а так чего ж… – Глахтеин вяло отмахнулся. – Вот взялись вы за расхитителей цветолома, доморощенных диверсантов, как называете вы этих горемык и бомжей. А ведь достаточно одного толкового указа или закона, чтобы пресечь эту эпидемию всенародного воровства, избавить вас от изнурительной борьбы с родимым населением. Где он закон такой?.. Нету! Зато есть вы, Петр Титыч, руководитель старой закалки, приученный героически компенсировать промашки и бездарность верхов. Что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж…
Милахов зачастую оказывался бессильным спорить с мудреным строптивым редактором. Глахтеин не всегда слушался, редко держал сторону начальства, но лично Милахова слышал и, присовокупив к порученному делу свои резоны, обычно исполнял его ревностно и изящно.
***
К концу совещания голова Милахова раскалывалась от боли. Дома, куда его доставил на «Тойоте» личный шофер, он выпил рюмку коньяка, всыпал в рот оставшиеся таблетки, что дала секретарша и, сняв плащ и ботинки, свалился на диван.
Утром позвонила Полина.
– Как здоровье, спрашиваешь? Одеваюсь вот, – в тон ее ободряющему голосу ответил Милахов, маскируя плохое свое самочувствие желанием не испортить Полине доброго утреннего настроения.
– Не спешили бы, Петр Титович. Может, врача вызвать?
– Не надо. Через часок пусть Константин Иванович приедет за мной. Он на месте? – справился Милахов о своем водителе и, кладя телефонную трубку, ощутил дрожь в руке и во всем теле. Кружилась голова, поташнивало, сердце стучало не в груди, а словно бы в ушах.
«Надо же расхрулиться некстати» – поругивал себя Милахов, раскладывая по часам и минутам наступающий служебный день, трусливо планируя поездки и встречи. – С госпожой гипертонией мы поладим как-нибудь. А вот если хлебушек в срок не определим…».
В полдень позвонила секретарша: приехал представитель подрядчика подписать договор о газофикации нового детсада. Милахов вяло пообещал прибыть в администрацию.
– По голосу слышно, Петр Титович, вы нешуточно больны. Позвольте, я принесу вам бумаги. Всего-то тут метров триста. Я пешочком… в обеденный перерыв. А пока вызову вам врача.– с ласковой твердостью распорядилась Полина.
Вскоре она уже восходила на крыльцо небольшого двухэтажного особняка Милаховых, от которого только что отрулила «скорая помощь».
– Добрый день, Полиночка! Пожалуйста, проходи,– обрадовано встретил ее Милахов. На нем поверх белой сорочки топорщился махровый, гранатового цвета халат, своею яркостью невыгодно подчеркивая сероватую бледность лица. – Извини за беспорядок. Пятую неделю без жены. А без женских рук дом – сирота.
– В бухгалтерии беспокоятся: что-то задержалась Елена Павловна на курсах повышения квалификации, – робко заметила Полина, надевая комнатные тапочки.
– Ей посоветовали пройти курс омоложения и похудания, – заговорщиски уведомил Милахов.
– Молодец Елена Павловна!.. Стройной и красивой приедет наш главбух. Ведь тут нам негде перышки почистить.
– В будущем году салон красоты откроем. Не только для женщин. Нам тоже надо следить за собой. Иной раз взглянешь на себя – мешок с опилками!.. – с горьким изумлением басил Милахов, уничижительно обыскивая себя глазами. – Отпустили животы, понимаешь… Зато женщин им фактурных подавай… Вот недавно Константин Иванович отмочил. Женат, внучка имеет, но… Стал буфетчице из кафе, Валентине, повышенное внимание уделять. Однажды заехали перекусить, сели за свободный столик. Константин Иванович пообедал наскоро и – к прилавку, к Валентине. Но не заладилось у них что-то. Валентина начала громко, с хохотом всякие колкости ему говорить. Мол чего ты, старый шибздик, клеешься? Ты взгляни на себя и на меня. Пара ли я тебе? Гляди, какая я фигурная, какие красивые у меня ноги! Константин Иванович оторопел, попятился. А потом говорит: «Да, ноги у тебя, Валя, очень красивые, стройные. Особенно левая». Валентину будто ошпарили. «Как левая?! А правая? – взвизгнула сердито. «Правая тоже – ничего, но левая лучше!» – похвалил Константин Иванович и отошел к нашему столику. Люди в кафе засмеялись, а Валентина заплакала и – шмыг за ширму… Потом я пожурил Константина Ивановича. А он мне: что плохого я сделал? Всего то комплимент сказал.
– Ну и Константин Иваныч! – весело осудила Полина. – Нет, он хороший. Дни рождений сотрудниц помнит и всегда дарит что-нибудь: цветы, игрушку, открытки со своими стихами. Однажды и мне… знаете что написал? Вот:
Полина долго запрягает,
Выбирая женихов.
Ее ничуть не соблазняют
Рулады местных петухов.
– Как точно подметил! – засмеялся Милахов. – Да-а. Слабовато мы знаем друг друга. Суета, текучка служебная... Вот даже чайку тебе не предложил… Извини, я сейчас, минутку.
– Не беспокойтесь, Петр Титович, – остановила его Полина. – Может, мне доверите чай приготовить, заодно малость прибраться бы тут.
Она накинула поверх платья клеенчатый фартук и, подойдя к зеркалу, крутнулась юлой.
– Отлично! – одобрил Милахов. – Если бы меня в молодости полюбила такая девушка, я бы тоже… начал писать стихи.
– Ох, не перехвалите меня, Петр Титович. А то расслаблюсь, полнеть начну, а вы уволите меня, – с шутливой печалью произнесла Полина. Минут пятнадцать понадобилось ей, чтобы прибраться в прихожке и на кухне. Затем она поставила на стол нарядные чашечки, распорядилась несмело:
– Мне – кофе, а вам, Петр Титович, слабенький чай, а лучше бы кипяток с ромашкой. У вас есть ромашка?
– У меня есть всё!– с веселой угрозой ответил Милахов и шагнул к застекленному буфету. – Вот ромашка в пакетиках, вот ликер «Бинидиктин», вот коньяк «Наполеон», а это сухонькое винцо «Каберне». Можешь подегустировать.
– Нет, нет, – отмахнулась Полина. – У меня еще работа в приемной. Да и вам, Петр Титович, категорически нельзя сейчас.
– Сама гляди. Мое дело – предложить… Эту алкогольную коллекцию Геннадий собрал. Для интерьера. Едет в отпуск, везет из Москвы какой-нибудь фирменный напиток… Геннадий – сын мой.
– Я знаю его, – буднично вымолвила Полина.
– Вы знакомы?
– Я была с ним, встречалась.
– Вот как! – удивился Милахов. – Когда же? Во время отпуска познакомились? В июле Геннадий гостевал у нас недельку.
– Мы на Ириклинское водохранилище ездили. Купаться.
– Помнится, он просил доверенность на автомобиль. Хочу говорит, съездить к нашему степному морю, где купался когда-то с ребятами… Из школьных тех друзей его я никого что-то не вижу. Повзрослели и упорхнули из района. Или вам кто-то из них составил компанию?
– Нет. Мы одни были.
– Вдвоем?
– С палаткой двухместной.
Милахов продолжительно посмотрел девушке в глаза. Полина, встретив долгий сложный взгляд, сообразила дополнить свой ответ.
– Был костер, была уха. Хорошо было, – воспоминательно улыбнулась она.
– И давно вы дружите?
– Нет. Геннадия я раза два видела. Он ведь на восемь лет раньше меня десятилетку окончил. Потом учиться уехал. Мы не были знакомы.
– И что же он… прямо вот так подошел к тебе, незнакомой девушке, и пригласил: «Поехали со мной на далекий берег в палатке ночевать?» И ты ответила: «Пожалуйста, я к твоим услугам!»– Милахов перестал пить ромашковыйчай и растерянно уставился на Полину.
Девушка молчала.
– Полиночка, ты извини меня за дотошность, но я… как отец Геннадия хотел бы знать о… поведении его. Он сын мне, но и ты не чужая. Тебя я знаю даже лучше, чем его. Он в восемнадцать лет уехал в институт. На том и кончилось мое отцовское воспитание… И если напакостил чего, скажи мне. Я везде его достану.
– Гена умный, красивый, вежливый. Нам хорошо было.
– А теперь как?.. Что у тебя с ним, какие отношения? – расспрашивал Милахов, тяготясь своим нехорошим любопытством.
Полина молчала.
– Он что-нибудь обещал? Или так: поматросил и…
– Ничего не обещал. И это даже хорошо: не болтун. Да и занят очень. У него проблемы на службе.
– Какие проблемы? Почему тебя известил, а меня отца, нет?
– Наверное, не хотел расстраивать вас.
– Ага, тебя – можно, а меня нельзя!– вспыхнул Милахов. – Сочиняет небось, всякую чепуху, отговорки ищет, чтобы от тебя увильнуть… Намекнули ему как-то насчет холостяцкой жизни его. Захохотал кобелина: «А чего я плохого вам сделал, что оженить меня хотите?!»
– Не до этого ему сейчас. Влип он в историю одну… Какой-то списанный катер-паром финам продали, а потом оказалось, что судно на плаву, грузы возит через Финский залив…
– Стоп, Полиночка. Путаешь ты. Геннадий в страховой компагнии «Макс» работает, и ничего он не продает.
– Из «Макса» Гена перешел в Минрыбхоз, в какую-то посредническую фирму по утилизации судоходного имущества.
– О, Боже, куда занесло! Но почему отцу родному не сказать об этом? – Милахов вскочил из-за стола и крупными шагами начал измерять кухонный пол.
– Да успокойтесь, Петр Титович… Лучше бы не говорила вам о Геннадии, – посожалела Полина.
– Нет-нет. Ты молодец, что сказала. Я сегодня же позвоню в Москву. Пусть Елена сходит к нему и узнает, какие у него проблемы. Может, помощь моя нужна.
Милахов подошел к крану, смочил холодной водой конец полотенца и протер свое раскрасневшееся лицо.
– Петр Титович, может массажик сделать? – робко предложила Полина.
– Нет, нет, мне намного полегчало. Спасибо тебе, Полиночка… Отвлекла, развлекла меня. А договор я подписал, можешь забрать.
***
– Ну, рассказывай, что там натворил?– поздоровавшись, цепко заспрашивал Милахов сына.
– Здравствуй, папа! – весело отозвался Геннадий. – Ничего стоящего, увы, я пока не сотворил в своей жизни, но стремлюсь… У тебя-то как дела?
– Ты мне зубы не заговаривай. Я все знаю!– грозно забасил Милахов. – В коммерцию, значит, ударился? Госимуществом спекулируешь?
– Ах, вот ты о чем… понятно,– протяжно вымолвил Геннадий. – Да, иногда залетаешь в колдобины… Ты меня по правде-совести учил жить. Теперь этого мало. Дотошные, зубастые вокруг… не чета мне. У меня же ни в мукомольной фирме, ни в страховой компании не получилось…
– А теперь получается, – ехидно одобрил Милахов.
– Где ж… Едва от суда отмазались. Ныне, пап, трудненько наладить свое дело. Не дают. Только начни разворачиваться, тут тебя либо бандиты, либо государство придушивает.
– И ты решил ничего не разворачивать, не создавать, а прикарманивать готовенькое?
– Ну, папа, ты неисправим. Нетелефонный это разговор вообще-то, но вкратце скажу… Понимаешь, в бухте скопилась уйма судоходной недвижимости. Ржавые посудины, сплошной утиль. Мы отремонтировали списанный паром и продали финским рыбакам. Оплату они перечислили нам через банк, а надо бы получить наличными. Короче, налоговики засекли ту сумму, придрались: откуда взяли мы средства на ремонт парома, почему не уплачен налог с дохода? И пошло-поехало… А в чем наша вина? В том, что из дерьма конфетку сделали?
– Но паром – госсобственность. Или вы приватизировали его?
– Зачем бы приватизировать кучу металлолома?
– Но эта куча дала вашей компашки немалый доход. За сколько продали паром?
– Коммерческая тайна, – хохотнул Геннадий.
– Которая даже налоговикам известна,– насмешливо буркнул Милахов.
– Да мелочь там… какие-то пару миллиончиков рублей на троих. Короче, ерундовая сумма по нынешним временам.
– И суд оправдал вас, говоришь?
– Да не было суда! Обошлось. Налог мы заплатили, а налоговикам тоже малость смазали горлышко.
– Ох,Гена, Гена.Зачем ты осложняешь себе жизнь. Зачем тебе лишние деньги?
– Лишних денег не бывает, папа. Пригодились. Я «Жигуленка» своего на иномарку сменил с большой доплатой. Мебель в квартире обновил. Маму хочу в гости пригласить. Посмотрит и тебе расскажет. А о пароме не говори ей, пожалуйста. Зачем расстраивать по пустякам? Я только с тобой, как мужчина с мужчиной откровенничаю, да и то, пожалуй, зря. Сергей Есенин верно заметил: искренность нынче неприлична, как расстегнутая ширинка.
– Спасибо, сынок, за совет не расстраивать маму, – заключил Милахов. – А на счет ширинки… твоей… в другой раз поговорим.
***
Утром жизнь порадовала Милахова. Зарубежная фирма прислала телеграмму: контракт подписан…
– Во, как возлюбили итальянские макаронники нашу твердосортную красавицу! Прошлой осенью семь вагонов закупили, а нынче – тридцать тысяч тонн!– сиял Милахов, влажными глазами бегая по строчкам телеграммы, держа ее обеими руками, как молитвенник.
Радостью он делился с подполковником Бураевым, тот вошел в кабинет и растерянно примерялся, куда бы сесть.
– Поближе, Георгий Евтеевич, поближе, – пригласил Милахов и подал Бураеву листок телеграммы. – Редактору нашему тоже почитать бы. А то хмурится все: нет, дескать, в тутошней нашей жизни ярких новостей. А разве это не новость, не сенсация?! Европа контракты-прошения нам шлет. Такую пшеничку мало где найдешь, кроме нашего района… А вот разве не новость – в четверг в райцентре еще один детсад на девяносто мест открываем! За время перестройки в стране, читал я, шестьдесят тысяч детсадов закрыли. Везде закрывают, а мы открываем. Разве это не сенсация?
Бураев сел в торце длинного т-образного стола и тупо, с глухим выражением уставился на Милахова, не воспринимая его ликования.
– Чтой-то не весел, Георгий Евтеевич? Не заболел ли? – нехотя озаботился Милахов.
– Нет. Здоров я. А вот вы… как? Я звонил вчера вам. Полина посоветовала не тревожить.
– Давленице подскочило. Но все уже позади. Такие новости лучше докторов,– сказал Милахов, кивнув на телеграмму.
– Вам пора и о себе подумать, Петр Титович. Третий год без отпуска, – читая телеграмму, высказался Бураев вроде бы не по теме.
– Виноват,– бодро покаялся Милахов. – Вот определимся с дарами урожая и махну я, пожалуй, в Кисловодск недельки на три… А вчера зачем мне звонили?
– Задержанных вчера повезли на опознание. В наручниках, с охраной. Но Милахов Андрей выпрыгнул из машины. На полном ходу. Сейчас в больнице, – угрюмо сообщил Бураев.
Милахов с минуту недоверчиво-испуганно смотрел на него, потом спросил:
– Он что ж… сбежать хотел?
– Не знаю. Место там не для побега. Степь голая вокруг. Если бы и спрыгнул удачно, все-равно не схоронился бы.
– Тогда зачем прыгнул, на что надеялся?
– Не знаю. И никто пока не знает… Ехали нормально, без происшествий. А он вдруг раз – глазом не успели моргнуть – сиганул на бетонку.
– А куда охрана смотрела?
– Охрана действовала по инструкции, – ответил Бураев подавленно, его самого удручала загадочная нелепость произошедшего.
– Не представлю, как можно выпрыгнуть из вашей милицейской железки. Там замки, решетки. Тигр не выскочит.
– Спецавтомобиль наш в ремонте. Задержанных везли в кузове бортовой, крытой брезентом, машине.
– А говорите – по инструкции, – разочаровался Милахов и смолк, ссутулился.
– Меня поражает ваша халатность, Георгий Евтеевич, – помолчав, заговорил он с напрягом. – А ведь вам до пенсии меньше года осталось, если не ошибаюсь.
– Не ошибаетесь,– равнодушно подтвердил Бураев.
– Вот и надо бы работать… не расслабляться. Вы же, Георгий Евтеевич, изначально с прохладцей отнеслись к моей затее покончить с ночными похитителями цветных металлов. А ведь они, дай им волю, могут однажды весь район без тепла и света оставить. Для вас же их действия всего лишь мини-преступления.
– В борьбе с грызунами важно определить, кто опаснее из них, вреднее: мышке-полевке всего-то пригоршня зерна надобна, двуногий же грызун-похититель тоннами гребет. Как, к примеру, бывший директор элеватора Эльдар Якшимбетов. Ему-то я и уделил первостепенное внимание.
– Дело не в размерах хищения, а в принципе. Закон един для преступников любого калибра.
– Однако нужда свои законы пишет. Одни воруют – есть нечего, другие – ради обжорства и алчного разврата,– жестко заметил Бураев.
– И те, и другие – граждане одной страны и должны, повторяю, по единому закону жить.
– Должны, но не живут. Почему же? – возмутился Бураев. – А потому!.. У нас есть страна, но нет государства! Законы не исполняются, ничего не регулируют… Вот недавно газеты о женитьбе сына олигарха писали. «Свадьба за 15 миллионов долларов!»– Наперегонки восхищались щелкоперы. А на мой взгляд, итогом такой свадьбы должно бы стать приглашение олигарха в прокуратуру. Хотя и без суда ясно: человеку ста жизней не хватит, чтобы этакие деньжища заработать… Хапают безоглядно и безнаказанно.
– Но вроде бы не нарушая законов, – обронил Милахов.
– Ну да. Узаконенное жулье! А вот горемык задержанных мы хотим по всей строгости закона наказать. Хотя они уже наказаны.
– Когда наказаны? Кем? – бдительно всполошился Милахов.
– Жизнью нынешней… Людей столкнули с рельсов нормальной привычной жизни. И они защищаются.
– А я, пожалуй, верно подметил: расслабились вы, Георгий Евтеевич, – помолчав, огорчился Милахов.
– Не расслабился! – твердо возразил Бураев. – Просто надоела бессмыслица. Одной рукой власть взращивает преступников, другой – указует нам пути борьбы с ними, тратит новые и новые миллиарды денег на укрепление милиции и силовых структур. А ряды преступников множаться, обгоняя милицейские.
– Почему так?
– Потому что преступника сделали героем нашего времени. Почти вся сегодняшняя теле– и кинопродукция – это школа по выращиванию преступников и наркоманов, это наглядное пособие, как грабить, убивать, насиловать, как брать в заложники… Едва ли не круглосуточно на экранах– криминал, жуткие истории, кровавые разборки, улыбчивые эксклюзивы матерых головорезов, похождения терминаторов, шлюх, бандитов… И это отражение реалий нашей жизни?.. Неужто наши люди только и делают, что режут, травят, убивают друг друга?
– Криминальной хроники нынче, конечно, с избытком, – согласился Милахов
– Но поглядите, кого судят?! Там свекор изнасиловал сноху, там бомж вырвал у дамочки мобильник, там маньянк отнял у старушки гробовые рубли… А где, когда начнут судить преступников, кто миллиардами истощает народную казну?
– Так начинайте! Ловите их, мошенников крупного калибра, и привлекайте к суду-закону,– с укором призвал Милахов.
– А что им законы, когда судьи знакомы!?.. Более года возимся с Якшимбетовым, а дело – ни туда, ни сюда. На его стороне, сами знаете, какие чины. И именно от них, государственных чиновников, я должен защищать интересы государства. Разве это не бессмыслица?– выкрикнул Бураев.
– Не все чиновники – такие… Наконец, есть общественность, люди, народ. Они всегда были опорой милиции.
– Были… – Бураев смолк, задумался.
– Но а если… конкретно, Георгий Евтеевич. Какие меры, средства нужны, чтобы снизить преступность? – с накопившейся озабоченностью спросил Милахов.
– Для начала обуздать бы телевизионного монстра, этого донельзя обнаглевшего от вседозволенности кинопирата, перенацелить его на добрые дела. – Бураев загнул на растопыренной ладони указательный палец. – Второе: внятно обозначить людям цель – куда идем, что строим, к каким идеалам стремимся. Хватит лукавить и мудрить! Что значат фразы «курс президента», «курс к цивилизации»? Объясните мне: к какой цивилизации?! Разве мы, люди советские, покорившие космос, прежде дикарями были?.. А на счет идеалов… – Бураев болезненно улыбнулся. – Депутат Госдумы недавно так и заявил: не нужны нам никакие идеалы и идеологии, один вред от них, извечно они вносили в общество смуту, раздоры, революции, войны… Но, уважаемый депутат, наш человек не сможет жить без идеи, веры и совести. Бессовестно, без совести живет только Бес. Сатана! И если борьбу с преступностью государство намеревается и впредь вести вне идеалов и нравственных ориентиров, только на уровне физического противоборства, то я лично откажусь от участия в этой бессмысленной борьбе! Я переквалифицируюсь, вернее сказать, вернусь в педагоги, либо в пастухи.
– Вы работали педагогом? – учтиво поинтересовался Милахов.
– Да. По окончании пединститута преподавал историю в средней школе. А в детстве, случалось, помогал родной тетке коров пасти, зарабатывал себе на обновки к школе.
– Вот как! – восхитился Милахов.– А я давно заметил в вас педагогическую жилку. Не случайно вы поручили мне арестованных повоспитывать... Похвально, Георгий Евтеевич, похвально, но… другое нынче время. Мир ужесточился. Люди ратуют за возврат смертной казни. Увы, слово ныне слабо вразумляет. Нужен кнут!
– Кто слов не разумеет, тому и кнут не страшен, – возразил Бураев. – Руководители, начальство, погляжу, разучились разговаривать с народом. Не беседуют, а командуют – чиновники в упор людей не видят.
– Но чиновники – тоже народ. И мы с вами тоже чиновники. Со времен Петра Первого чиновники управляют Россией. Кстати сказать, именно высокопоставленные чины недавно с правительственной трибуны объявили решительную борьбу с коррупцией.
– Пока разговоры… Сама себя власть сажать не будет, – грустно, устало сказал Бураев и не спеша протер носовым платком свое вспотевшее, как после трудной работы, востроглазое, по-мордовски скуластое лицо. Он вернул Милахову листок телеграммы, взглянул на настенные часы, как бы показывая, что у него нет ни времени, ни желания продолжать тяжелый, изнуряющий душу разговор.
– Похвально, Георгий Евтеевич, похвально, – инертно повторил Милахов. – Критикуя других, человек сам себя подстегивает, очищает. Только не совсем понятно, извините за прямоту, почему вы, строжайший блюститель закона, предлагали мне отвести моего племянника от законного правосудия, занизить его вину?
– Я хотел лишь, чтобы мы – вы и я – разумно отнеслись к очередной назревающей бессмыслице. Неужели вы полагаете, что люди одобрят вашу кристальную чекистскую принципиальность, когда узнают, что нищенствующий племянник ваш получил срок за хищение бросовых ржавых железок, а жулик, казнокрад, миллионщик Якшимбетов выкрутился и продолжает воровать?
В кабинет заглянула Полина и сообщила: в приемной заждалась аудиенции заведующая детсадом.
– Пять минут – и пусть войдет, – распорядился Милахов и, подавая руку Бураеву, ответил: – Нужный разговор получился у нас, Георгий Евтеевич. При случае мы продолжим его. А теперь хотя бы в двух словах: что там с Андреем, как он?
– Парень умный, неиспорченный, но подавлен. Навалилось на него сразу и то, и се, а впереди – безнадега… Очень переживает задержание, арест. Как позор для всей фамилии переживает. А тюрьмы не боится. Его страшит, удручает, как жить завтра… -отвечал Бураев, выходя из-за стола.
– Он сильно ушибся? – прервал Милахов.
– Подробностей я не знаю, но можно в больницу позвонить, – Бураев вынул из нагрудного кармана мобильник.
– Хорошо. Как соединитесь, попросите номер главврача. Я сам поговорю с ним, – сказал Милахов и с улыбкой шагнул навстречу входящей даме, заведующей детсадом.
Через пару минут он, подписав бумагу, выпроводил ее из кабинета. Надевая плащ, попросил у Полины стакан воды и крупным глотком запил таблетку.
– Мне в двенадцать на станции быть. Эшелон с хлебом отправляем. Кстати, и вам, Георгий Евтеевич, полезно бы поприсутствовать там,– сказал он Бураеву, застыло воткнувшемуся в мобильник. – Ну какие новости, когда выпишут Андрея?
– Вот… ответили сейчас из хирургического отделения городской больницы.– Бураев медленно протянул руку с мобильником и опустил глаза.– Андрей Милахов, сказали, поступил вчера с травмой черепа. Ночь провел в реанимации, а утром, сегодня утром, пару часов назад, не приходя в сознание умер.
– Что?!– шепотом вскрикнул Милахов, роняя стакан.
В приемной зависла шоковая тишина. Полина присела на корточках и стала собирать на ковре осколки стакана.
– Не может быть,– помолчав, осипло выдохнул Милахов, испуганно-оцепенело глядя на Бураева. – Дайте номер телефона, я сам позвоню… А почему больница городская, а не наша?
– Городская оказалась ближе… Да вы с моего телефона позвоните, Петр Титович, – предложил Бураев, спешно набирая номер.
Милахов выхватил из его рук мобильник и метнулся в кабинет. Спустя минут пять вышел с бледным, тяжелым лицом, постоял оперевшись спиной о дверной косяк и болезненно сказал Полине:
– Через час я вернусь. А ты пока позвони в автопарк, найди Соловьева. Пусть пошлет грузовик в Орск. Андрея нужно из больницы забрать и перевезти в Зарянку.
Когда спускались по широкой лестнице со второго этажа к выходу, Милахов спросил Бураева:
– А что дала очная ставка? Опознали кочегары кого-то?
– Нет. Среди налетчиков на котельную наших арестованных не было. Мы взяли с них подписку о невыезде и отпустили.
– И Андрей сегодня был бы дома, живой был бы, если бы не ваши охранники-растяпы,– сокрушался Милахов.
– И если бы не бдительность вашего спецназа,– с укоризной похвалил Бураев, но, встретив скорбный взгляд Милахова, услужливо предложил:
– Родственников оповестить?
– Не надо. Я сам… Отправлю хлеб и займусь всем…
***
Хлебный эшелон проводили буднично, совсем не так, как бывало когда-то: митинг, оркестр, цветы… Да и можно ли назвать эшелон хлебным, если зерно везли лишь двенадцать вагонов, далее шли порожние цистерны из-под солярки и мазута.
– Кажись, расплатились мы с нефтекоролями, – с безрадостным облегчением сказал Милахов, глядя вдогон уходящему составу.
– На теле государства жирует эта королевская рать, – чертыхнулся негромко, будто помыслил вслух Константин Иванович и, тряхнув коротко стриженной, с серебром в висках, крутолобой головой, пошел к автомобилю.
Они вырулили со станции и, норовя обогнать начинающий дождь, помчались в райцентр.
– Мы куда идем – вперед или куда? – отупело спросил себя Константин Иванович. – Лет пятнадцать назад тонна солярки за тонну зерна шла. Теперь шесть-семь тонн отдай. Может, в России дефицит горючего? Ого-го! Нефть и газ, как никогда прежде, реками сплавляем за рубеж, а сами… сами опять вроде как без штанов – нечем комбайны заправить… Хлеб убрать нормально, без матюгов не можем. Хлеб! Святое дело… И час от часу не легче… Извини, Титыч. Вот ты ездишь на высокие совещания, на солидные тусовки. Так поставь там вопрос ребром. Скажи: доколь?!
– Ставил, говорил,– буркнул Милахов и отвернулся к боковому окну кабины.
– А коли бестолку, коли там им все до фонаря, тогда тебе-то зачем из кожи лезть, без выходных-проходных, без отпусков вкалывать?
– Спроси что-нибудь полегче, Иваныч… Я тебе не сказал до поездки, огорчать не стал. У меня горе… Племянник разбился.
– Как, где это?..– обомлел Константин Иванович.
– Сам еще не знаю толком, – сказал Милахов и, наткнувшись на растопыренные глаза, с мрачной досадой добавил:– Ты не на меня, а вперед гляди!
На перекрестке дорог, одна из которых вела в райцентр, а другая – к станции, возник человек. Он размашисто шел по узкой бетонке навстречу «Тойоте», не собираясь уступать ей. Константин Иванович тормознул и, высунувшись из кабины, крикнул невменяемому пешеходу:
– Тебе жить надоело?!
За стеклом кабины Милахов увидел гневно улыбающееся лицо, густые, сросшиеся на переносице брови.
– Останови!– буркнул он шоферу.
В чернобровом он сразу узнал недавнего своего собеседника и, открыв дверцу кабины, спросил учтиво:
– Куда путь держим?
– На станцию,– холодно ответил мужчина, он узнал Милахова и насторожился.
– А мы со станции вот, – доверительно раскрылся Милахов, – Почему вы пешим ходом?
– На последний автобус опоздал. Теперь спешу к вечернему поезду на Орск. Авось, успею,– голос мужчины потеплел.
– Сомневаюсь… Семь километров топать, – сочувственно заметил Милахов. – А что если мы вас подвезем?
– Из-за меня станете возвращаться?– хмуро подивился чернобровый.
– Садитесь, садитесь,– поторопил Милахов. – Полчаса нам ничего не решат.
Мужчина скользнул на заднее сиденье, опасливо озираясь. Он еще не совсем поверил, что повезут его именно на станцию. Жесткое лицо его осветилось лихо-озорной улыбкой, когда «Тойота» попятилась, выруливая на обратный путь.
– Ну, спасибо,– с нервной веселостью поблагодарил он.– Оказывается, еще есть люди… встречаются иногда.
Милахов повернул к нему недоуменно-вопросительное лицо.
– Вы извините, я малость выпил. Две кружки пива, а взяло… на пустой желудок. – Чернобровый развел руками и криво улыбнулся. – С радости я: меня милиция выпустила на-пока. Вот домой иду, еду… А эти километры из райцентра я матерками окричал. Шел, жил, как говорится, навзрыд.
– А что случилось? Кто-то обидел вас? – встревожился Милахов.
– Огорошили, раздавили! – придушивая губами матерки, прорычал чернобровый и в глаза его вернулось недавнее выражение, такое, будто этого человека только что выхватили из злой незаконченной драки. – Хоть я и рванул на станцию пешком, но все ж надеялся на попутку. По давней доброй привычке. Увы! С полсотни машин обогнали меня. И каждой кланялся, обеими руками «голосовал» – шиш! Пролетали мимо, как угорелые. И чем я напугал их? Одет, как видите, прилично. Побрит, подстрижен…
– Так по телевидению и радио сколько раз предупреждали: не подсаживайте на дорогах случайных пассажиров!– простодушно напомнил Константин Иванович.
– Ага, забудьте-де, вчерашнее время, когда на попутках куда хочешь добирались, и случайных людей среди нас не было… Теперь в каждом человеке приучают бандита стеречь. Упади, умри на дороге – никому нет дела. А ведь коль человек один посреди степи, один на дороге, значит, непорядок у него, беда. Остановись, помоги! Хотя бы выслушай. Нет! Несутся как мимо раздавленного воробья. Ух, вскипела моя печенка! Ну, кричу, зверье двуногое, ожиревшее, трусливое! Я все ж остановлю вас, заставлю все ж очнуться, вспомнить, что когда-то и вы людьми были! Натаскал с обочин коряг, веток, перекрыл дорогу на повороте, у рощицы. Десятка два машин сгрудились в пробке. Гляжу: выскакивают из кабин мужики и – ко мне с кулаками. «Идиот, сумасшедший, аварию решил учинить?!» – орут и трясут меня за грудки. Три пуговицы оторвали!– гневался чернобровый, оглаживая изодранную куртку.
– Допек ты, достал их… И как дальше-то? – ради сочувствия спросил Константин Иванович.
– Никак. Разбежались все по машинам и ускакали. А я опять на дороге один.
– Главное – цел и невридим, – утешил Милахов.– Сегодня дома будете, а не за решеткой сидеть.
– А мне и за решеткой нежестко сиделось,– сбравировал чернобровый.
– Да уж,– тяжко выдохнул Милахов и, помолчав, сказал негромко, душевно: – Желаю вам всех благ, а главное – обойтись без тюрьмы.
– Не пойму вас, гражданин начальник. То судом грозили, то… Кстати, нынче и в тюрьме сносная жизнь, читал я. Стоимость содержания заключенного вдвое выше средней пенсии. Во! Государство наше более милостиво к зэкам, чем к гражданам пенсионерам,– с въедливой бравадой продолжал чернобровый.
– А как получилось, что Андрей Милахов из машины выпрыгнул? Что толкнуло его? Обидел кто, поссорились? О чем вы говорили перед этим?– прервал его Милахов вопросами, что давно рвались с языка.
– Ни о чем, – ответил чернобровый задумчиво и смолк.
– Он разбился… Насмерть. Вы слышали?.. Умер сегодня.
Чернобровый кивнул и притих.
Впереди, на пологом холме закаруселили домишки пристанционного поселка.
– Вот спасибо вам, не ожидал!.. Теперь я точно успею к поезду,– заторопился благодарить чернобровый.– Ну а на вопросы ваши чего сказать?.. Я с Андреем не шибко знаком. Но замечал: давило, глодало его что-то. Но он не плакался. А знаете… одному житейские передряги только силы, злости придают, как мне, например, а другому – враз перекрывают кислород… Нет, Андрей не слабак. Просто настройка в нем на хорошую, правильную жизнь была, а она, жизнь, нынче ошалела… Андрей даже в мелочах не допускал сволочнуться, либо схимичить где… Вот в ту ночь, когда мы побросали в «Газель» проклятые железки и рванули на большак, оказия случилась. От тряски, видимо, из двери кузова выпал фанерный ящичек с гвоздями. Так грохнулся об асфальт, что гвозди метров на десять разлетелись. Андрей остановил машину и говорит: «Ребята, давайте уберем с дороги все это». Я ему: Да сдались тебе ржавые гнутые гвозди! Нам драпать надо, каждая секунда дорога! А он: «Давайте, уберем. Иначе сколько машин здесь проколются!» И убрали. С полчаса возились на карачках.
– Родня рассказывала мне, как норовил он по-доброму наладить все, – заметил Милахов печально.
– И все у него налаживалось путем! – погордился чернобровый. – На третьем году пятый разряд получил, квартиру. А тут эта гробостройка. Ткнула всех мордой в кипяток выживания. И засуетились, забегали, как тараканы по горячей сковороде. Ради куска хлеба… А зачем, почему мы должны выживать? Разве мы побежденные, пленные? Мы – рабочие! Много знаем, умеем, мы – люди дела. А нас – на задворки. Сотни тысяч крепких мужиков, вчерашних рабочих вынудили в охрану уйти, фирмачей и лавочников стеречь. Нет, эта торгашеская шелупонь не поднимет Россию. Без своего производства ей – капут! И новый, молодой президент наш, кажись, скумекал. Начинают правители за ум браться, порушенные заводы подымать… Но всюду у них одна теперь проблема-спотычка: не кого за станки ставить. Ага! Профессионалов разогнали, размазали по стене. Изголялись, хихикали над нами, рабочими: неудачники, примитивная, чумазая прослойка общества!.. Вот Андрей, видно, не выдюжил, прогнулся. Устал доказывать, что он классный фрезеровщик, а телят пасти – не его дело.
«Тойота» передними колесами мягко ткнулась в бордюр асфальтового перрона. Чернобровый проворно вылез из кабины и подал Милахову руку.
– Спасибо, земляки! Прямо к рельсам доставили, – восхищался он своим везением.– А за меня не беспокойтесь. Придет время – да вот оно уж во дворе! – и рабочий человек оч-чень спонадобится. И вы, гражданин начальник, еще вспомните, отыщите меня и поклонитесь: вернись, Юрий Павлович, на свое прежнее рабочее место, встань к станку, выручи, спаси Россию…
***
Ярко-красный, витринно блестящий, клинообразный, словно бы приплюснутый спереди ветрами суперскоростей «Ягуар» выглядел празднично, дерзко неуместно на фоне старенького сельского кладбища.
Похороны заканчивались, толпящиеся возле свежего холмика зарянцы группками и по одиночке вяло расходились, изредка оглядываясь на утороплено работавших мужиков, что ставили крест и железную оградку. С плоского смурого неба косо по ветру падали редкие снежинки и таяли на пожухлой траве, на серых лицах. Возле «Ягуара», припаркованного у входа на кладбище, кое-кто приостанавливался, глазея на чудо-автомобиль.
– Вот так коняга! – вполголоса воскликнул старичок и зачем-то снял со своей лысоватой головы цыгейковый треух.
– Семьдесят тыщ зелененьких, слыхал я, она Геннадию обошлась, – учтиво, как особую тайну, выложил мужчина средних лет в кожаной куртке на молниях.
Тихонько журчал возле автомобиля житейский разговор.
– Да-а, умеют люди жить-мочь.
– Но Геннадий молодец. Две тыщи километров покрыл, чтобы сюда поспеть.
– Уважил Андрейку. Воистину по-родственному…
– Неужто прямо с самой Москвы самокатом?
– А чего? На такой красавице очень реально… У нее же силища – двести лошадей! Она же что аэроплан – вжик – и, пожалуйста, слезай, приехали.
– Да, нынче по земле скорее, чем по небу. В аэропортах-то часами рейсов ждут-маются. Этот отложен, тот отменен.
– А деньжищи какие!? Мама летом в Кустанае померла. Хотел полететь. А на какие шиши? Туда-сюда десять тыщ.
– Но Андрей не должен бы обидеться. Все съехались. И родня и городские его товарищи, вон цельный автобус. Венков сколько, гроб лаковый. А крест каков!
– Жены почему-то и дочурки нет. И Васильевна слегла. Как услыхала про Андрея – и бах! Паралич…
Глахтеин, стоя с фотоаппаратом возле «Ягуара», воспринимал этот разговор как одобрение отчасти и своих заслуг в организации похорон. Именно он подсказал Милаховым обратиться не в районное бюро ритуальных услуг, весьма скудных, стандартных, а сгонять на «Ягуаре» в город. Там при металлургическом комбинате есть фирма, обслуживающая элитных покойников. Там памятники из орской яшмы, либо из карельского гранита или из гофрированной нержавейки делают. Могут оградку кованную, бронзовый крест с барельефом из чистой меди…
Так и сделали. Не отдохнув и часа после пробега из Москвы, Геннадий помчался в город, пригласив Глахтеина. Сладили все быстро и удачно. Гроб, крест, ограду, венки, цветы, водку разместили в мини-автобусе ловкие хлопцы из фирмы и после полуторочасовой езды в сопровождении «Ягуара» аккуратно выгрузили все в Зарянке, у ворот Милаховского дома.
Иван Титович и Мария Николаевна в тупой растерянности, словно оглохшие, с опаской осматривали страшный груз, еще не веря, что доставлен он именно им, по их домашнему адресу.
– Ох, спасибо тебе, Гена. Выручил… Привез все положенное. А я не соображаю ничего, все из рук валится. – говорил подрагивающим голосом Иван Титович, слезным лицом тыкаясь в грудь Геннадия, мокро пятная его серую замшевую куртку.
… Милахов одеревенело замер и смежил глаза, когда в могильную яму начали поспешно сталкивать, кидать лопатами суглинистую землю. Рядом тихонько всхлипнула Мария Николаевна, запричитала невнятно, обессилено. Глахтеин взял Милахова за локоть и потянул, уводя от края могилы. Хотел что-то сказать, но не нашел подходящих слов. Возле выхода – ворот из ветхих горбыльков – остановились, молча ожидая чего-то.
– Вы не убивались бы так, Петр Титыч… Тут в общем-то банальный закон естества… Он для всех един… Против природы мы – куда? – тихо филосовствовал Глахтеин. – Мы её дети. А она, как сказал мой любимый поэт:
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Поминальные столы накрыли в кинозале, только здесь и можно было поместить всех деревенских и приезжих.
Не дожидаясь конца трапезы, Милахов вышел из клуба, торопясь к матери.
Пелагея Васильевна лежала в горнице на деревянной кровати своей. Рядом, на коврике играла маленькая Веруня-трехлетняя правнучка ее. Выстраивала в рядок плюшевых и капроновых зайцев, лисиц и прочую игрушечную живность, что надарили ей тети и дяди, приехавшие на похороны ее отца. Сама же Веруня не ведала о горе, мурзила какую-то песенку. Милахова она сразу узнала и строго, как три дня назад, спросила:
– Где мой папа? Ты сказал, что папа завтра приедет. А он не приехал. И мама не приехала.
– Приедет мама. У нее спинка болела. Теперь скоро приедет, – ласково заверил Милахов и присел на корточках, чтобы сравняться по высоте с ребенком.
– Ты был у Тани? – услышал он глухой, тяжкий голос матери, мало похожий на прежний. Язык Пелагеи Васильевны словно бы распух, с трудом ворочался во рту.– Она как там… здорова?
– Я звонил… А завтра навещу. Вместе с Еленой сходим, – поднимаясь с пола, ответил Милахов.
– С какой Еленой? – не поняла, не припомнила Пелагея Васильевна.
– С женой моей. Лена и Геннадий вчера из Москвы приехали. Своим ходом они, на машине. По моей телеграмме… к Андрею спешили.
– Чего ж спешить теперь… Андрейку теперь не догнать. Только я нынче поближе всех к нему, – вымолвила Пелагея Васильевна, приковано глядя в пустой потолок.
– Не надо, мам, нагонять на себя всякое… Завтра поедем в больницу. Там тебя хорошо полечат. Там и мы рядышком, каждый день будем тебя навещать, – ободрял Милахов, но мать словно не слышала его, запавшие глаза ее ни разу не обратились в его сторону.
– Выкарабкаешься, авось. Как в тотошний раз,– послышался скрипучий голосок, и Милахов увидел в правом углу горницы, у окна, седую старушку. Сидя на стуле, она, посверкивая спицами, вязала шаль.
– Здравствуйте… А вы тут что?.. – неуклюже поинтересовался Милахов.
– Блюдю, – отозвалась старушка. – Я давняя, с девичьей поры, подружка Васильевны. В сиделки попросилась. Вот и блюдю.
– Спасибо вам… Это хорошо: уход, пригляд… Но такую болячку трудно одолеть без специалистов, без стационарного лечения. Я и предлагаю маме: немедля едем в больницу. Завтра же…
– Поезжай, Петруша, поезжай с Богом. А у меня теперь другой путь, – в тягость себе, с одышкой, говорила Пелагея Васильевна. – Ты не хлопочи за меня, Петруша. Все у меня есть, а коли принуждусь – молитва поможет. Господь не по грехам нашим милостив к нам. И за что он любит нас таких, какие сами себя не уважают?.. Совсем одешевелись люди, хороших-то, поглядь, все меньше и меньше…
– Не переживай, мам, не расстраивайся. Главное для тебя сейчас – покой, – утешал Милахов, норовя заглянуть в отчужденное лицо матери.
– О, Господи, просвети ум и сердце мое разумением твоих вечных и неизменных законов, управляющих миром, чтобы я, грешная раба твоя, правильно служила тебе… И прости ты Андрейке прегрешения вольные и невольные, даруй невинной душе его Царство небесное… – шепелявила Пелагея Васильевна, выталкивая из тесного рта редкие глухие слова молитвы.
Правая рука ее хило, трясущее поднялась над грудью. Старушка-сиделка метнулась к ней и помогла перекреститься.
– Токмо вот рука одна да головушка живы, другие чресла совсем ветошны, недвижны, – будто жалуясь Милахову, известила она и села за вязанье.
– Ее нужно, говорю, в райбольницу нашу. А тут завязнет она, время потеряем, – сказал Милахов.
– Хворь не поторопишь. Входит она пудами, а выходит граммульками. С Божьей помощью. А коль можешь, пособи матери. Ты там, слышь, высокий начальник. Сверху тебе виднее, как и чего. Да и сподручнее.
– Благодарю тя, Господи, за все, что со мной будет, ибо верую: любящим тебя все содействует ко благу… Спасибо, Господи, что услыхал меня – Андрейку от судилища спас, заступился…
– За что благодаришь, мам?! Андрея отпустили бы сегодня, – несмело-виновато вклинился Милахов в слезные причитания матери.
– А завтра папу отпустят? – строго спросила Веруня, уловив в разговоре взрослых имя отца.
– Будем стараться, – вырвалось у Милахова.
– Постарался уж, – опечаленно вздохнула Пелагея Васильевна. – Видно, не ко благу все шло: что Богу не угодно, то и не сильно… И не хлопочи, Петруша, не мытарь меня больницами, не тормози мой путь… Там тоже… Божья воля и привет. И людей хороших там больше… И Пушкин, и Чапаев, и Гагарин, и супруг мой Степушка, и вот Андрейка – все тама…
… Те из родных и близких, что не уехали после поминок, рано улеглись где и как пришлось в большом доме Милаховых и, измученные горем, скоро заснули. Лишь Петр Титович почти до рассвета продремал возле неподвижной матери. В нем жила робкая надежда дождаться-таки, когда Пелагея Васильевна очнется от навязанного болезнью и таблетками почти беспробудного сна и они поразговаривают неспеша, вдосталь. Но в минуты пробуждения мать приковано глядела в левый угол горницы, на иконы, не замечая его присутствия.
Милахов был удручен: не только мать, но и брат Иван, и его сестра Мария вдруг как-то зачужели, опустели сердцем к нему. Да и власть местная охладела… Бывший колхозный механик, ныне председатель акционерного общества «Зарянка» Алексей Дронин не тянется, как прежде, столько-то лет тому назад, к нему, к главе района, ничуть не подобострастничает. Знать, совсем разочаровался в нем и вот, подика, замкнулся в своей гордой нищенской самостоятельности. А ведь многожды обращался он к Милахову, к коренному земляку, с прошениями, но вместо реальной помощи получал вразумления: при дележе средств районного бюджета Милахов не может-де превысить полномочия – одарить Зарянку особым вниманием только за то, что он, Милахов, в ней родился. Но истинные причины отказов были в другом. Заботы о Зарянке отодвигались на задний план рыночной ситуацией неведомой никогда прежде – жесткой и жестокой. Для выживания района скудные средства бюджета нужно было вкладывать в те хозяйства и производства, которые сулили верную, скорую отдачу, прибыль. Зарянка же была слишком слаба, чтобы делать на нее ставку. Ее могли взять «на прицеп» окрепшие донорские хозяйства. А потому ее удел – ждать, надеяться, когда, поокрепнув, сильные хозяйства потянут её за собой.
Но зарянцы подустали ждать, иссякали. Жизнь поселка затухала. Частой гостьей зато наведывалась смерть. Похороны созывали людей в молчаливые, тучные толпы, иных причин для многолюдных собраний в Зарянке, похоже, уже не возникало в последнее время, не оставалось. В такие дни, серые, скорбные, зарянцы, однако, норовили приодеться, доставали свои лучшие наряды. Знали: иного повода себя показать и на людей поглядеть может уже и не быть.
Вот и Дронин, председатель, заявился в клуб жених-женихом: в светло-коричневой шляпе, в распахнутой оранжевой кожанке, надетой на белый, в золотистых молниях, полувер… Кивнул Милахову и сидящим в поминальном застолье, выпил, стоя, рюмку водки и ушел. Андрей ему, видно, не успел показаться, не преуспел в сельских промыслах. Приезжим, городским остался. А тут соучастие в ночной краже, еще не расследованной…
На Иване Титовиче был темно-синий костюм. Когда-то пятидесятилетие свое справил в нем. Костюм, неношеный почти, сбереженный, пронафталиненный, однако, не украшал, не молодил своего владельца, в последнее время очень поизносившегося. Синяя ткань, наплывая, застила дремотные глаза Милахова. Ворохнувшись, он увидел перед собой брата. Приложив палец к бледным губам, Иван Титович кивал ему, давая понять, что пришел сменить его на дежурстве возле матери. Милахов освободил для брата стул и, постояв неприкаянно посреди горницы, неслышно попятился к двери.
На дворе зябко, мглисто светало.
Тяжелыми, отсидевшими ногами Милахов прошелся взад-вперед вдоль ворот и по заслеженной грязи грунтового тротуара двинулся в сторону кладбища. Какое-то наитие толкало его туда – шагать по следу вчерашней похоронной процессии. Он словно не освоил сердцем, еще не осмыслил того, что видел вчера, слышал, осязал.
Погост тонул в холодном, розоватом тумане. Будто из мутной воды торчали там и сям черные верхушки крестов, пирамидки со звездочками. Милахов споткнулся о ржавую проволоку, что провисала между железными и деревянными кольями, редко расставленными вдоль заросшей борозды. Борозда-канавка извилисто окаймляла кладбище, прерываясь лишь на месте въездных ворот: по бокам глинистой колеи возвышались два полусгнивших столбца с приваленными к ним кучами мусора и отслужившей свое кладбищенской утвари. Вокруг почву рябили засохшие вмятины – отпечатки коровьих и овечьих копыт. – «Неужто позволяется пастись тут?» – молча спросил Милахов у кого-то.
Туман редел, рассеивался. Свет зари золотистым теплом исподволь наполнял серое пространство вокруг. И как-то незаметно вдруг словно бы вынырнул из туманной сутеми, величественно возвысился посреди погоста крупный бронзовый крест и поплыл по-над кладбищенским поселением. Милахов потянулся навстречу ему, сторожко пробираясь вдоль оградок к свежей могиле Андрея. Он понуро прильнул к железной еще неокрашенной ограде и замер.
Мокрый от росы крест с меднолистными венками у основания живительно заискрился в лучах выглянувшего солнца. И Милахову показалось, помыслилось вдруг, что надмогильное металлическое сооружение это поставлено здесь, на поприще неизбежного тлена, не по ритуальному одолжению, но сотворено для жизни людей – навсегда, на их бессрочную память об Андрее.
«Ты прости нас, Андрюша. Прости за все, если чего не так… Если я чего дотошно, слишком лихо… Но без умысла я… Хотел, как лучше. Жизнь хочу улучшить… А ты – со мной, пока я жив. Ты не позабудешься. Тебе здесь повезло маленько – рядом с батяней нашим, Титом Егорычем, ты здесь. Дедушкой своим… Как и ты, чистой души человек он был. Фронтовик и пахарь великий… Спите, родимые. Я не прощаюсь с вами. Вы всегда во мне будете…» – молча изъяснялся Милахов, явственно видя перед собой живые лица племянника и отца.
Он отшагнул от ограды и присел возле каменной, подернутой бурым мхом, плиты. Она просела, криво углубилась в плотный глинозем. Привинченную к ней, некогда блестящую табличку с витиеватой надписью о годах жизни отца, испятнали язвы ржавчины.
«Прости, батя… Засуетился я. Рысачим без продыха, помереть себе, наверное, не дадим. Заработались вконец, но дел больших не видно. Не до них вроде бы. В мелочах тонем. Выживаем… Но я обещаю наладить, прорваться…»
Милахов долго, замерши, позабыто стоял у дорогих могил, пока к погосту не подкатил на «Ягуаре» Геннадий и не позвал завтракать.
Перед отъездом из Зарянки Милахов нашел Дронина и начальственно предупредил:
– Завтра постарайся быть у себя. Два «Камаза» пришлю, ограду для кладбища привезут.
– Спасибо, но… как оплатить нам такую… роскошь? – приятно озадачился Дронин.
– Найдем, поможем. Те решетки для стадиона приобретены. Но зимой в футбол играть не будут, а к весне новые закажем. Короче, готовьтесь к субботнику, – Милахов кивнул в сторону погоста. – Я тоже поучаствую.
***
В райцентр возвращались на «Ягуаре». Вырулив на большак, Геннадий погнал машину с авиационной скоростью, дабы развеять в салоне сгущающееся молчание.
– А мне Иван Титыч наган подарил. Настоящий, семизарядный. Кожаная кобура поистлела, но механизм в порядке. Почистить, смазать и – заряжай! И регистрировать не надо. Сойдет за сувенир, экспонат из фамильного музея Ивана Милахова, родича, земляка, – похвалился Геннадий.
– Иван музей создал? – удивилась Елена Павловна и легонько столкнула с головы черную замшевую шляпу. Волна каштановых волос, уложенных еще в столичной парикмахерской, пышно сбежала на плечи.
– Это у него хобби. Утварь собирает, коллекционирует. Немало там интересного. Но статус музея да еще фамильного это уж… Геннадий присвоил, – пояснил Милахов жене и по его одутловатому, серому после бессонной ночи лицу скользнула хилая улыбка. – А наган ты выцыганил, конечно. И зачем он тебе, Геннадий?
– Сгодится. На стене помещу, в кабинете у себя. Дядя Ваня мне от души подарил. Вот уж, говорит, никак не мыслил, что за тыщи километров такую красавицу погонишь, чтоб к слезам нашим поспеть…– Геннадий окинул родителей таинственным взглядом. – Но главный сувенир родных мест… Догадайтесь?.. Нет, не догадаетесь… По-ли-на! Безотлагательно увожу в Москву.
– А она согласна? – осуждающе-удивленно спросила Елена Павловна.
– Малость артачится, конечно… Что за спешка, мол. А где ЗАГС, свадьба? Ох, женщины! Им главное – внешняя атрибутика.
– Полина права, пожалуй, – прервал сына Милахов. – Такие вещи впопыхах не делаются. Жена не скрипка, поиграв, в футляр не положишь.
– Поспешить – насмешить,– буркнула Елена Павловна.
– Да она обалдела от радости, честно говоря! Но важничает, для вида павлинится. Собраться, обделать бы кое-какие дела, говорит. Да и Петра Титыча, говорит, как оставить, бросить в таком состоянии? Горькая полоса у него сейчас.
– Ну это не ее забота,– твердо заверила Елена Павловна.
– Так и я говорю… Женитьба только порадует папу. А то он косится на меня, в Дон Жуаны зачислил.
– А она что? – оживленно залюбопытничала Елена Павловна.
Геннадий молча, с веселым недоумением тряхнул плечами.
– Ишь, заботливая какая, – похвалила Елена Павловна с лукавым намеком. – Она и без свадьбы всегда радует Петра Титыча.
– Да, аккуратная, трудолюбивая девушка, – официально подтвердил Милахов.
– Сегодня вечером она даст ответ. Надеюсь, благоразумный. Иного и быть не должно, не приму. Зря, что ли я шпарил сюда за тыщи верст?!
– Но разве на свидание с этой пассией ты спешил? – уличительно произнесла Елена Павловна и, тяжко вздохнув, медленно надела на свою голову черную шляпу.
***
Всю последующую неделю Милахов без продыха вертелся в беличьем колесе своей всеохватной службы. Однако сумел, как и обещал, вырваться в Зарянку. И потом благодарил себя за это. Его удивило прежде всего многолюдство: на субботник вышли все «ходячие», способные к труду зарянцы. Одних мужиков с полсотни да еще студенческий молодняк объявился – к родителям на выходные приехал. Заслышав о цели субботника, люди поначалу конфузливо, а то и с мистической опаской пожимали плечами, некоторые роптали даже, но затем, втягиваясь в дело, расшевелились, разохотились…
Пылали костерки, поглощая залежалый хворост, мусор, лопатами вырубались в полынном дерне узкие дорожки и посыпались оранжевым песком. По всему периметру погоста устанавливалась железная, полутораметровой высоты, изгородь и сразу же окрашивалась голубой эмалью. Милахов с Дроновым щебенкой с цементным раствором бутили фундамент под опоры для ворот. Решетчатые створки их, соединенные арочным фронтоном, Константин Иванович покрывал черным лаком.
Работали споро, почти без отдыха и разговоров. Лишь изредка обменивались, Милахов слышал, репликами по делу:
– Въезд заасфальтировать бы, экая грязюка здесь в непогодицу.
– А церковку тоже пора б возвесть, возобновить.
– Какую церковку?
– Славная была церковь. На всю округу. Бабушка моя помнит. Неподалеку от теперешнего клуба стояла. Там и теперь фундамент ее цел, не вредим.
– У большевичков, небось, взрывчатки не хватило…
Вечером Милахов с женой навестил в больнице Таню. Желая помочь ей, чем-то существенно утешить, он предложил поработать секретаршей вместо Полины. Таня отказалась, попросив устроить ее, учительницу начальных классов, воспитателем в детсад и выделить в общежитии комнатку, где она станет жить с Веруней, забрав ее из Зарянки. Просьбу Милахов исполнил на следующий же день и неожиданно для себя прослезился, когда Таня поблагодарила его.
После коротких сборов укатили в Москву Геннадий с Полиной, и Милахов несколько дней ощущал смутную тоску, привыкая к знакомой, но в чем-то изменившейся жизни на службе и дома. В его всегда людном кабинете не хватало теперь кого-то. Нехотя, но честно вскоре он признался себе: не хватает ему Полины, ее голоса и запахов, ее умных рук и понимающих с полуслова глаз… Деловая, во всем ловкая, аккуратная, неустанно бодроствующая… И теперь, когда он вместо Полины открывал в окне форточку, чтобы проветрить приемную, то струившийся со двора бодрый ветерок не освежал, а почему-то оказывался сырым сквозняком, выстужающим помещение, и он спешил закрыть фрамугу.
…В это утро проходя в кабинет, Милахов привычно остановился у полукруглого полированного стола, за которым всегда начеку сидела у телефонных аппаратов Полина. Сейчас она бы поднялась ему навстречу – преданнейшая помощница, красивая, улыбчивая, …
Милахов взял на столе стопку свежих газет и прошел в кабинет. Просмотр периодики начал с районки. «Обращение» – бросились в глаза крупные буквы. «Что еще за обращение? Опять Глахтеин оригинальничает!», – насторожился Милахов, окинув текст в черной рамке: «Обращение сотрудников районного узла электросвязи к жителям района». Дальнейшие строки приковали его.
«Граждане нашего района! На людской боли, на слезах продолжает совершаться скупка у населения цветного и черного металлов. Только в сентябре в районе произошли массовые хищения телефонного и электрического кабеля. По несколько дней оставались без связи районная больница, средняя школа, детсад, котельная. 26 сентября из-за хищения дистанционного кабеля на сутки приостанавливалось движение поездов на участке Орск-Рудный клад. 27 сентября вандалы спилили и похитили бронзово-медный крест на свежей могиле в селе Зарянка.
Мы обращаемся к работникам милиции, прокуратуры, к администрации, ко всем жителям района! Пора принять самые жесткие меры к ночным расхитителям и к тем, кто им потворствует…»
Кончив читать, Милахов словно бы не веря глазам своим, сызнова с жадностью вцепился в газетную полосу и почти не дыша прочел строки обращения еще раз.
« Что же происходит? – огорошенный, безгласно спросил он кого-то, вкладывая в этот вопрос недоумение, упрек, досаду, испуг. – А где Бураев с Глахтеиным? Почему молчат?.. Иван тоже… не сообщил ничего. Хотя ведает, небось, об осквернении могилы. А маме что сказать теперь? Перенесет, выдюжит ли, когда узнает?.. Как она там!?»
Милахов отложил газету и непослушным, запрыгавшим пальцем набрал номер мобильного телефона, который недавно подарил брату. Вместо Ивана Титовича ответила сиделка.
– Как дела у вас?.. Какое самочувствие у мамы? – с опаской трепетно заговорил он.
– И чувствие есть, и разумение. Кашки откушали. Одеколончиком протерлись от пролежней… Хворать-то, конечно, хвораем, но помирать погодим, – невнятно донесся хрупкий старушечий голос.
– Я спрашиваю: что с мамой? Ей полегчало или как? – напрягся Милахов.
– А ты не шуми, не глухая… Нечего зря Васильевну теребить… Дышит маненько, слава Богу. Куды спешить? Без поры, прежде сроку душа не выйдет,– объяснилась в трубке строгая сиделка.
– Послушайте-ка, бабуся! Как вас по имени-отчеству? Можете толком сказать, что там у вас? – возроптал Милахов, согбенно привставши в кресле.
– А ничего боязненного… Дышит она, матушка… И молится за тебя, начальник… И за всех нас, грешных…
2007г.
Иван Уханов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
