Сад

Главы из книги «Светлая радость русского детства»

В нём были сосны угрюмые, тёмно-зелёные. Их корявые, неровные ветви и сучки то, припадая к земле, продирались сквозь мягкий кустарник, то широкими взмахами тянулись к небу. С красных стволов катилась янтарной слезой душистая смола. В жаркие дни она стекала тонкими струйками, и сад наполнялся её благоуханием. И на верхушке каждой старой со­сны ютился птичий домик – зелёный скворечник. Берёзы, нежно зеленея, склонялись к соснам, словно ища у них поддер­жки и опоры. Там и сям поблескивали трепещущими листьями неспокойные осины.

Над деревьями поднимались, как церковный башни, стройные, высокие ели.

И сад каждую минуту, каждое мгновенье менял свой облик...

Стоит он тихий, задумчивый. Спит ли? дремлет? Налетит лёгкий ветер – зашепчет сад, заколышется. Приударит ветер – запоют, как струны, длинные, косматые иглы сосен, простонет берёзка, быстро, быстро залепечут, заговорят оси­ны. И опять тишина. Только малиновки, скворцы да кузнечики поют, заливаются...

Сад улыбался, радовался солнцу, теплу, синему небу. Сиял, переливался в золоте лучей. Облачко на солнце набежало. Сад потускнел. Серьёзный стал, сосредоточенный. Другое, третье плывет облако... А там, откуда ни возьмись, синекрылая ту­ча надвинулась. Посерела яркая зелень берёзок, зашумели широкостволые сосны, покачали острыми верхушками ели, осины за­били тревогу. Брызнули первые капли, полился живительный, шумный дождь.

Снова глянуло солнце. Радуга взвилась над садом. Деревья стояли озарённые, трепетные, словно умытые перед днём праздничным.

Сад имел три лица непонятных, таинственных, прекрасных.

Одною стороною он соприкасался с сосновым бором. Там была самая чаща. Кругом темнела хвоя, ноги утопали во влажном, прохладном мху; из него торчали жёсткие кустики брусники да вереска. Пахло прелью, грибами, смолою. Жутко там было. Кусты можжевельника стояли словно чёрные челове­ки с закрытыми лицами. Может быть, это сама нечисть, духи лесные? А? Может быть, они только на день становятся ку­старниками, а по ночам, под месяцем играют, бесятся в своих колких, лохматых кафтанах. А? Надо скорее отсюда бежать, что есть духу!

А бежать страшно, словно кто-то за тобой гонится. Ну, слава Богу, «тайну» пробежала. Чаща поредела. Вот и площадка, скамейки, разлетающиеся лучи дорожек, посыпанные жёлтым песком. Приветливо зашептали берёзы, задышали травы лёгким, сухим ароматом, засмотрели синие, высокие колокольчики. Здесь под старыми листьями, стоит только их разгрести, растут жёлтые грибы-лисички. Видимо их невидимо. Здесь ма­линовки вьют свои гнезда. Куда ни глянь – зелёное море – ни просвета в поле.

Нарвала букет колокольчиков – и дальше. Вот и вторую часть, «море зелёное» пробежала. Куры закудахтали, щенок затявкал. Послышался плеск воды возле колодца. Мелькнули между деревьями белые стены дачи с зелёною кровлею, с высокою многооконною башней.

Вот и чёрное крыльцо, крытая галерея. Посмотрела, как кухарка Настасья сбивала снежную гору белков в розовой миске. На её вопрос: «Откуда вы барышня-попрыгунья?», отве­тила: «С заднего участка» – и боковой дорожкой помчалась в «открытый сад».

Обдало меня смешанным запахом душистого горошка, левкоев, гелиотропа, резеды. Нагнулась к только что утром рас­пустившейся белой розе, стряхнула с неё зелёного жука, сво­ей тяжестью мявшего нежные лепестки. Увидела бабочку «чёр­ная голова» и побежала за ней к крокетной площадке.

«Открытый» сад был весь напоен солнцем. Каждая бы­линка, каждая травка радовались, ликовали. Свободно, весело ходил здесь ветер. Богородицыны слёзки слегка покачивались... Трава тимофеевка кивала лохматою головою. На грядках зре­ли ещё зелёные ягоды земляники, клубники. Заросли малинника чередовались с гладкими, зелёными лужайками. Вот, наконец, показалась прозрачная железная изгородь, калитка, выходящая в широкое поле.

Здравствуй сияющий, прекрасный Божий мир!

К синему лесу бежали ярко-зелёные, до боли глазам, яркие полосы нивы. Праздные, отдыхающие холмы пестрели под цветами.

Из-за бора смотрели белая колокольня и золотой крест невидимой церкви.

А далеко, далеко, в сизой дали высился туманный, островерхий храм. По ветру доносились зовущие, тихие звоны...

«Папа едет, папа едет!» – крикнула из окна «стеклянной башни» сестра моя, Лида. Её светлые косы трепал предзакат­ный ветер, бил по лицу концами голубых лент. Через ми­нуту я уже была возле дачи. Взбежала по крутой, деревянной лестнице на второй этаж, на вышку, крепко обняла сестру, и мы стали смотреть на белый путь, бегущий вдоль изгороди са­да. Звенели бубенцы... Ближе... Ближе. Загремели колёса та­ратайки. Кони стали перед калиткой. Взявшись за руки, мы сбе­жали вниз по лестнице, прыгая для скорости через две ступени, пролетели стрелой песчаную дорожку, навстречу отцу. Он шёл румяный, улыбающийся и нёс большой пакет.

– Папа, у тебя конфеты там, коврижки мои любимые, шоколад? – любопытствовала я.

– Да подожди, – останавливала меня сестра.

– Там на террасе разверну и покажу тебе, егоза, – ответил отец.

На крыльце мать взяла пакет и развернула. Ах, олень! На­стоящий, словно живой, коричневый, из сладкого теста. И тигр! У, какой сердитый! А дальше коробка с конфетами, перевязан­ная розовою ленточкою. Ленточка-то пойдёт коту Барсику на шею.

– Мне олень, – сказала сестра.

– Нет мне, – запротестовала я, и мы заспорили.

– Лидушенька старшая, и ей надо уступить оленя, – рассудил нас отец.

Лида осталась довольна, а я надулась.

– У-у! Старшая, вот несчастье, всегда надо уступать.

Но и тигр оказался превосходным. Совсем как кот Барсик, только сладкий был и пах ванилью.

Когда мать до дна опустошила пакет, то на столе оказа­лась груда всевозможных коробочек пёстрых, с цветочками, глянцевых.

– Ну, у нас к празднику, кажется, сладостей будет вдо­воль, – сказала мать.

Ужинали на террасе.

– Благодать здесь, Елизавета Ивановна, – говорил отец, обращаясь к матери и поглядывая на заходящее, алое солныш­ко. – В городе пыль, смрад. Да! А здесь благодать.

Завечерело. Лёгкий, тонкий месяц встал над чёрной вер­хушкой сосны. Соловей щёлкнул... замолчал. Залился пере­ливною, серебряною трелью.

На дорожках легли узорные, тёмно-синие тени. Деревья, тра­вы, цветы повеяли вечерним влажным дыханием. Сад благоухал...

Тайны неба сошли на землю. Весь сад стал тайною. Берёз­ки выпрямились, подняли верхушки к небу, ища взорами бледные звёзды. Осины перестали трепетать. С неба лилась голубая река, проникала сквозь травы до самой земли, до самой чёрной, тёплой земли.

Тёмные окна дачи осветились мерцающим, слабым сиянием: горничная Маша затеплила перед образами лампады.

Сад слушал, напряжённо, чутко песню маленькой, серой птички. Из зала вылетали иные звуки, плавные, тихие, прекрас­ные, от которых сладостно было и плакать хотелось: это мать играла на рояле.

Соловей словно вздохнул и кончил песню.

Сад замер.

Троицын День

Луч скользнул ко мне на подушку, коснулся век моих зо­лотою стрелою.

– С добрым утром, милый луч.

– Здравствуй! Я принёс тебе весть из небесного мира. Се­годня праздник Отца, и Сына и Святого Духа.

О, какое ликование, там в голубой вышине. Всеблагой посылает и на землю нам сегодня отблеск рая.

– Сегодня наш праздник, праздник всей земной жизни, – зашептала ветка берёзы, воткнутая над моим изголовьем.

– Сегодня праздник всех цветов и трав, – пролепетал букет, стоявший на подоконнике и вздрогнул от поры­ва набежавшего ветра.

– Сегодня Троицын День, – сказала я себе. – Сегодня великий Троицын День!

Сестрицына кровать стояла уже пустая. Надо и мне скорей одеваться. Пуговки на туфлях никак не могла застегнуть и по­бежала на кухню, чтобы горничная Маша мне помогла одеться. К чёрному крыльцу подошла молочница Матрёна, покачивая коричневыми крынками, покрытыми полотняными тряпками.

Только сейчас я заметила у неё на руке корзину, полную свежих, тёмно-голубых незабудок. Я вынула несколько плот­но сложенных букетов, в венце ландышевых листьев, и ста­ла нюхать свежий, водяной запах цветов.

– Барышня хорошая, барышня пригожая, подай Христа ра­ди копеечку!

Я оглянулась. Сзади меня стояла юродивая, сгорбленная, сухая, как говорили, столетняя Хорошка. Звала её так вся деревня, все дачники. Звали так за то, что она всех называла ласковыми, пригожими, хорошими.

Ходила она по-старинному, в домотканном сером сара­фане. На жилистой, худой шее носила нитку полинявших, выцветших бус. Рассказывала, как она крепостной была.

– Красавица была я и... и! В хороводах первая плясунья, первая запевала, – шамкала столетняя.

Я не успела попросить Машу застегнуть пуговицы и побежа­ла на террасу, шлёпая туфлями и крича: «Мама, мама, Матрёша принесла сливок к трубочкам и в-о-о-т какой ворох неза­будок. И Хорошка пришла, копеечку просит».

– Что ты такая растрёпаная, Веруша? Туфли теряешь. Пра­во, тебе надо скорей гувернантку найти, а то ты совсем разбало­валась. Не забудь, что тебе уже восьмой год пошёл, – заме­тила мне мать.

Я поцеловала маму, поздравила с праздником и подумала:

– Гувернантку надо найти. Неприятно! Верно, она не позволит мне лазить по деревьям, носиться что есть духу по полю, бегать одной за грибами в берёзовый перелесок. Плохо!

Мать привела меня в порядок, и пошли мы весь дом укра­шать незабудками. Ставили их в вазы, клали веночками на хрустальные блюда. Комнаты стали ещё светлее, радостнее. Слов­но цветы внесли с собой ласковый цвет неба.

В доме носилось с ветром благоухание берёзок, расставленных вдоль стен, у дверей, на чёрном крыльце, на тер­расе.

За утренним кофе я с гордостью поглядывала на сестру. Какая же она сегодня нарядная, красивая! Волосы распущены. А бантики сидят на плечах словно вот-вот готовые вспор­хнуть белые бабочки.

На своё накрахмаленное, лёгкое платьице в кружевах я смотрела со страхом. Сегодня надо будет везде осторожно хо­дить и сквозь чащу не продираться; а то кружева разорву, и до­станется же мне тогда на орехи.

Звякнули бубенцы: таратайка подъехала к калитке. Поедем в церковь, за пять вёрст от дачи.

Я сошла в сад. На дорожках, по краям поблескивали лу­жи от вчерашнего дождя. С криком, с щёлканьем купались в них молодые скворушки. Пионы и розы сегодня особенно силь­но пахли. На травах дрожали блёстки росы – «слёзы чистые Богородицы», как говорила мне няня, умершая в прошлом году.

Скворцы поднялись, сели на сосну и скрылись в своем зелёном домике.

«По великим праздникам солнышко радуется, играет», – вспомнила я свою няню.

– Нет, на солнце не взглянуть, – подумала я, жмурясь от благодатных, ласковых лучей.

Пошла поздороваться с любимой берёзкой, растущей воз­ле дачи. Она была самая красивая среди своих белостволых подружек, кудрявая, ровная. Отец холил её, обрезал сухие сучки, кустарник вокруг вырубал. В её ногах росла мягкая, шёлковая трава. Сегодня стояла она с высоко поднятой верхуш­кой, прекрасная, стройная.

Отец, мать и сестра уже пошли по дорожке. Скорей, надо поспеть за ними. Догнала, взяла маму за руку и на одной ноге допрыгала до таратайки. Папа передал мне такой же, как Ли­де, букет белых роз. Сегодня в церкви все будут стоять с цветами. Хорошо!

Бойко понеслись кони по чёрной колее накатанной дороги. Громыхнул мостик через тихую речку. Вон станция железной дороги, а вот и знакомый большой храм с тёмно-золотым куполом. Стала таратайка под липою, в тени. Мы пересекли лужайку и через боковые двери вошли в храм. Запах цветов, трав ладана обдал тёплою волною. Дачники, бабы мужи­ки, дети, стояли торжественные, нарядные. А девушки-то! За­гляденье! Яркие, шуршащие новыми ситцами! В руках цветы и сами как цветы полевые. Хотелось по сторонам глядеть, лю­боваться, – да знаю: нельзя.

Поставила меня мать против малого алтаря вместе с дру­гими детьми, а сама стала в сторонку. Бывало, подойдёт ко мне за службою, то поправит бант, то скажет, чтобы я перекрести­лась, то разрешит мне посидеть на приступочке, возле клироса.

Баюкала и уносила ввысь, заволакивала синим ладаном долгая, торжественная служба. Выходила с сестрой на лужайку подышать свежим воздухом. Тут-то можно было всласть на­глядеться на нарядных девушек, на блестящие смазанные сапоги крестьян, на неуклюжих, забавных деревенских ребятишек, светловолосых, краснощёких!

Весело, быстро зазвенели певучие колокола, голосами низки­ми высокими, переливчатыми. Отбили последние удары. Прока­тилось по полям, по лесам многократное эхо. Загудел народ и стал выходить из храма... И опять покатилась таратай­ка по зелёным, гладким лугам, мягко стуча колёсами о ров­ную дорогу. Проехали бор, березник, блеснула тихая река, открылось поле. Показался любимый белый дом с зелёной кров­лей, с высокой башней, с бесконечными скворешниками свежего, сияющего сада.

Дома застали мы гостей, приехавших из города. Нас встретили сухощавый, живой русский немец и жена его, полная блондинка. Лида до обеда всё переговаривалась через забор с соседками – девочками её возраста, двенадцати-тринадцати лет. Я в этом году ещё не успела ни с кем познакомиться и возилась с тремя щенками моей любимой собаки Белки. Неж­ности к ним у меня не было границ. Целовала их глупые, пушистые мордочки, учила из блюдечка пить молоко, меняла им подстилку – сено, прикрытое рогожей.

Долго тянулся скучный и обильный обед. Подали, наконец, давно ожидаемые мною трубочки, лежавшие вокруг горы сбитых сливок.

– Мы пойдём часа через два купаться, – сказала мать, – а оттуда, с речки, можно и на обрыв пройти.

– Вот раздолье-то! С песчаного обрыва можно скаты­ваться вниз, – подумала я. И с грустью вспомнила: «Нет, нельзя! Платье-то праздничное».

Обед кончился. Поблагодарила маму и спустилась в сад. Там, под ёлками, в холодке, гамак растянут. Хорошо в нём лежать и качаться, воображая, что ты по морю плывешь, по широкому, широкому морю, о котором мне Лида читала. А ещё лучше простые качели. Качаешься – сердце замирает. Ух! Так бы в небо и улетала!

Пришла Лида, легла с книгою в гамак, а я тихонько на качелях покачиваюсь. Из-под ёлок холодком веет. Тиши­на стоит неподвижная. Легко, блаженно.

– Лида, почитай!

– Всё равно, не поймёшь, ты маленькая. Эта книга для взрослых детей. Видишь, написано: «Для старшего возраста».

– Ну, почитай.

– Отстань.

– Ах, здравствуйте! – На дорожке появилась Белка, а за нею, переваливаясь, её потомство. – Ну, давайте качаться!

Посадила я Белку к себе на колени, прижала к груди трёх белых пушков – и мы закачались. Собака сначала беспокойно смотрела то на землю, то на своих детёнышей, а потом примирилась со своею участью, почувствовала себя спокойно и стала облизывать пахнущие молоком, тёплые мордочки щенят.

– Барышни, купаться! – звала нас горничная Маша.

Отец, мать и гости уже дожидались нас у калитки. Пошли вдоль нивы узкою тропою. Нежная повилика завивалась по сухим былинкам, пахла миндалём, закручивала тоненькие усики. Из зелёной ржи глянул первый василёк. Хрусталём рассыпались жаворонки в синем, прозрачном воздухе.

– Любимые мои птички, – заметил отец.

У-у! – раздался дальний голос поезда. И на горе, над тёмны­ми верхушками елей поднялось серое облачко дымящего парово­за. Тропинка привела в деревню. Вот закопчённая кузница, гум­но, запах жилья, дыма. Послышалось пение. Из боковой ули­цы показались девушки, несущие разукрашенную лентами, тряп­ками молодую берёзку.

Благослови, Троица,

Богородица,

Нам в лес идти

Венок сплести

Берёзовый.

Так пели девушки.

– Они сегодня будут в речку венки бросать. Чей поплывёт, не потонет, та в этом году замуж выйдет, – объ­яснила мне мать.

Ветер играл девичьими лентами, вплетёнными в русые ко­сы, качал молодую берёзку и доносил последние слова:

Совьём венки,

Бросим на воду.

«Ой дид-Ладо, берёзка моя», – повторила мама тягучий припев.

Вот чёрные бани – конец деревни. Дорога круто поверну­ла и спустилась с песчаной горки. Открылись луга заливные, за­пахло цветами, что цветут мелкими, как бисер, звёздочками. Если долго их нюхаешь – голова кружится. Запахло пряно, слад­ко. Заискрилась речка, поросшая ольхою, дохнула свежестью. Поднялись над водою жёлтые кувшинки, глянули из травы го­лубые глаза незабудок, залетали над камышами синие стреко­зы. Шу-шу-шу-шу, – зашелестела, зашептала белая пена запруды возле мельницы. На другом берегу плескался, нырял целый выводок утят с белой, солидною уткою. Гоготали гуси. На них забавно тявкал шершавый, серый щенок.

Отец с гостем пошли в купальню соседа, так как нашу затопило и накренило на бок недавним ливнем, а мать, белокурая дама, сестра и я стали купаться прямо с пологого берега.

Хорошо было бегать по тёплой, мягкой траве, качаться на ольховых ветках и с размаху бросаться в воду. Старалась поймать быстрых, увёртливых жуков-плавунцов, захватить в горсть одну рыбёшку из многочисленной стаи, набирала ракушек с лилово-розовым внутренним перламутром. После купанья шла свежая, бодрая по зелёному лугу, пробежала скрипучий мост с кое-где прогнившими брёвнами, с радостью за­метила белый склон песчаного обрыва. Наконец, дорога под­нялась круто на песок и привела нас в сосновый бор, шумящий над тихою рекою.

Плавно, торжественно, низко распевал ветер в вековом лесу. Стояли сосны, прямые, как мачты, сильные, упругие. Ползучий мох взбирался по стволам, распластывался по земле. Па­уки заплетали ветви серебряными, блестящими нитями. С кру­того берега сбегали вниз к реке пушистые ели с светло-зелёными молодыми лапками. Краснели маленькие, душистые шишки. Над самой водою склонились берёзы, колыхались белы­ми отражениями в её зелёной глубине, ветка закачалась, сучок хрустнул – с одной вершины на другую прыгнула пугливая белка. На дорогу выползли как змеи чёрные, толстые корни. Рои мошек золотились в столбе солнечного света, с трудом пробивающегося сквозь тёмную чащу.

Над мхами подымались маленькие, крестообразные ёлочки, сухие хвощи, мягкие, тонкие молодые сосенки. И не было конца и края леса. Оборвалась дорога вниз. Поредели деревья. Откры­лась опушка – за нею встала шепчущая стена стройного березня­ка. И другой аромат дохнул в лицо, аромат вечно меняющей­ся свежей жизни листьев.

Сегодня ваш праздник, милые берёзки. Сегодня стоите вы нарядные, чинные, словно девушки за обедней.

А за березняком снова поднялись кудрявые ели и вековые сосны. Опять пахнуло вереском, лёгкою прелью, смолою.

– Пора домой, – сказала мать.

– Какой сегодня прекрасный, длинный, весёлый день, – по­думала я, подходя к даче по дорожке, окаймлённой резедой.

Перед вечером пришли к Лиде её подружки-соседки. Они долго о чём-то шушукались, потом сестра позвала меня и спро­сила:

– Ты помнишь пьесу, что мы разучивали потихоньку в дубовой беседке?

– Ещё бы.

– Знаешь, после каких слов должна сказать: «А я для своей куклы подушечку сшила»?

– Конечно.

– Только молчи и никому не говори, попросим Машу при­нести на террасу четыре лампы: разыграем пьесу.

Я была в восторге. Смотрела, как сестра выводила боль­шими печатными буквами на голубом листе бумаги: «Именинный пирог. Детская пьеса в одном действии».

Плакат был торжественно прилеплен у входа на террасу. Маша принесла четыре зажжённых лампы. Ей было сказано, что в конце пьесы её дернут за фартук, и она подаст на стол сладкий пирог, заготовленный к вечернему чаю, и тотчас же задёрнет холщовый занавес террасы, которая должна была изобразить сцену, а зрителям вынесены были стулья в сад.

Я с замиранием сердца ждала своей фразы. Наконец, сест­ра меня толкнула под столом ногою, и я неустрашимо произне­сла, держа в руках иголку и тряпочку, набитую ватой: «А я для своей куклы подушечку сшила».

Пьеса, кажется, прошла успешно, так как артисты получили громкие рукоплескания. За ужином я еле сидела от овладевшей мною дремоты. Не дождавшись вечернего чая с сладким пирогом, я заснула на диване. В полусне чувствовала, как меня кто-то нёс, раздевал и укладывал в постель.

Монахиня Варвара (Суханова)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"