Глава из третьей книги романа В. Закруткина «Сотворение мира»
… И снова все были на берегу Дона. Как и прошлой весной, мужчины постарше степенно сидели на бревнах, на опрокинутых вверх днищем лодках, а кто и просто на корточках. Женщины и девушки, как это спокон веков было заведено в станице, не садились в присутствии мужчин — стояли, лузгали семечки, говорили о домашних делах,— но взгляды их были устремлены к реке, по которой с гулом и грохотом неслись ноздреватые, свинцового оттенка льдины. По самой кромке берега с криком, с радостным смехом гоняли мальчишки. За рекой, в еще прозрачном, не одевшемся листвой лесу деловито хлопотали грачи.
На песке, под береговым обрывом, ловко орудуя черным, горячим квачом и паяльной лампой, уже смолил свою верткую кайку неугомонный Егор Иванович Ежевикин. Ему помогал такой же заядлый рыбак, его племянник Мишка Бендерсков.
Андрей подошел к Егору Ивановичу, поздоровался.
— Браконьеры готовятся первыми? — усмехаясь, сказал он.
Однако Егор Иванович не принял его шутки, вытер потный лоб рукавом телогрейки.
— Это ты напрасно, дорогой агроном. Браконьером я никогда не был и не люблю этого баловства, а посидеть с удочкой в кайке сызмальства привык, особливо по первости, когда последний ледок еще плывет, не растаял.
Мишка Бендерсков незаметно подмигнул Андрею: заливает, дескать, дядя Егор, при случае он и сетчонку поставит и перемет забросит.
— Я пошутил,— сказал Андрей,— не обижайся, чемпион дятловских рыбаков...
Весь день на берегу толклись люди: одни приходили, другие, особенно женщины, уходили, управлялись по хозяйству и снова возвращались. Тяжелые льдины плыли и плыли, с грохотом раскалывались, наплывая и громоздясь одна на другую, скапливались на крутой излучине, образуя торосистое ледяное поле. Но непрерывная работа воды, неодолимое стремление реки туда, в низовья, где ее принимало море, делали свое дело. Река шумела, пенилась, с неодолимой силой и яростью поднимала огромные льдины на дыбы, переворачивала их исподом вверх. Над перевернутыми льдинами кружились стаи голодных каркающих ворон...
Егор Иванович присел на просохший бок лодки, закурил.
— Нонешней весной будет большая вода, — сказал он,— в верховьях много снега, под Воронежем, говорят, наворочены цельные горы. Значит, водичка зальет все наше займище, наполнит озера. Хор-ро-шо!
Он посмотрел на Андрея, хитровато ухмыльнулся.
— А ты, Митрич, за сад не боишься? Не думаешь, что яблони наши могут поплыть аж в Азов?
— Не думаю,— сказал Андрей.— Со стороны Донца сад обвалован, а донская вода, даже самая высокая, до сада не доберется.
Егор Иванович покачал головой:
— Гляди не прогадай, Андрей Митрич! Насчет водички у меня свои приметы есть. Я тебе прямо говорю: разлив будет сурьезный...
Он не ошибся.
Весенние дни шли обычной чередой, и вначале ничто как будто не предвещало беды. Светило солнце, на займище проклюнулись нежно-зеленые стрелки ранних трав, с юга одна за другой летели стаи уток, казарок, больших и малых куликов. Лес на ближнем острове был наполнен верещанием вьющих гнезда птиц. Андрей каждое утро спешил побывать в саду. Ходить туда пешком было трудно, на проселках, особенно по низинам, еще держалась густая грязь, поэтому он с рассветом бежал в конюшню, седлал закрепленного за ним Орлика, ехал в сад.
Андрей полюбил эти утренние поездки. Сытый, караковой масти жеребец, екая селезенкой, шел легкой, машистой рысью. Отражая зарю, розово светились озера. На их поросших камышом берегах крякали утки, на невысоких курганах разгуливали важные дудаки, и все вокруг, как всегда бывает весной, было свежим, радостным, бодрящим. Вдыхая запахи влажной земли, воды, первой зелени, конского пота, Андрей думал о том, как все это хорошо и как важно и правильно то, что он, агроном Ставров, вместе с другими людьми работает на этой доброй, теплой земле, что высаженный им сад через два-три года поднимется, станет взрослым, и каждое дерево широко раскинет ветви, будет плодоносить и щедро отдавать людям за их заботы и нелегкий труд...
В это утро Андрей, как всегда, подъехал к деревянному дому-сторожке, в котором с весны хозяйничал Егор Иванович Ежевикин. Тот уже сидел над костром, ладил железную треногу с котелком. Отворачиваясь от дыма, он снял потертый лисий треух, помахал Андрею:
— Здорово, товарищ агроном!
— С добрым утром, — приветливо ответил Андрей.
— Зараз мы сварим ушицу, трошки сгоним оскому, — сказал Егор Иванович. — Попались мне на крючки лещики и один добрый-таки сазанчик. Присев на опрокинутый ящик, Андрей закурил и стал следить за тем, как ловко управлялся Егор Иванович с выловленной в Дону рыбой, как аккуратно чистил ее острым самодельным ножом (фабричных ножей Егор не признавал, он мастерил их из полотна стальной пилы), как доставал из видавшего виды брезентового охотничьего мешка разные приправы, ополаскивал в ведре с чистой речной водой, опускал в котел и при этом приговаривал:
— Сперва положим картошечку с укропчиком... укропчик даст ушице добрый дух. Он хотя и сухой, прошлогодний, а запах свой держит. Теперь опустим туда рыбку, травку с кислинкой, почистим лук и разделим его на две половины, одну покладем зараз, а другую опосля того, как уха прокипит, чтобы лучок остроту не потерял. Теперь посолим, перчика ей поддадим.
Перед тем как снять котел с треноги, Егор Иванович достал из мешка бутылку, заткнутую очищенным от зерен кукурузным початком.
— Уха, которая по-казачьи сдобрена горьким перчиком, без запива не пойдет, — сказал он, посмеиваясь.
— Это что? Вино?— спросил Андрей, поглядывая на мутноватую жидкость в бутылке.
— Кто ж из истинных казаков задержит вино до весны? — укоризненно проговорил Егор Иванович. — В бутылочке у меня святая водичка из яблок да из поздних слив, сотворенная с прибавкой сахара. Водичка, к слову сказать, прочищает мозги и сничтожает перхоть.
Балагуря, Егор Иванович наполнил горячей ухой большую миску, достал пару деревянных ложек, разлил самогон в граненые стаканы, чокнулся с Андреем.
— Изыди, все хмельное, останься, лимонад,— торжественно крестя стакан, сказал он и проглотил самогон одним глотком.
Когда острая, пропахшая дымком уха была съедена, Андрей поднялся и сказал:
— Спасибо, уха прямо-таки царская, давно такой не ел. Ну, а теперь, Егор Иванович, подбрось-ка жеребцу сенца, и давай походим с тобой по саду, потом защитный вал осмотрим.
Они медленно пошли по междурядьям, всматриваясь в каждое деревцо. Тонкие, но уже окрепшие стволики были давно побелены и, казалось, светились под лучами утреннего солнца. Набухшие соками почки распускались, на ранних сортах глянцево блестели нежные листья.
И тем горше стало на душе, когда подошли они к берегу Донца. Вода в реке поднялась почти до самой кромки обрывистого берега. Видно было по всему, что скоро, может, через несколько дней, река выйдет из берегов и ее мутные потоки подберутся прямехонько к неширокому земляному валу, который защищал молодой сад от возможных наводнении.
...Андрей потом надолго запомнил эти три весенних дня. В Дятловскую, пришпоривая Орлика, он мчался как угорелый и думал об одном: «Пропал сад... деревца захлебнутся в воде, они же как малые дети... Надо спасать их, надо уговаривать людей, ведь это все для них... для всех...»
В станицу он прискакал потный, разгоряченный, разыскал Ермолаева, Младенова, Фетисова. По приказу Ермолаева больше ста рабочих наутро были отозваны с огородов, парников, коровников. Володя Фетисов бегал по дворам, беседовал со стариками-пенсионерами, уговорил учителей, чтобы они пришли в сад и привели учеников старших классов. К вечеру из районной МТС прислали старый, разболтанный грейдер. К нему сразу же приставили двух трактористов, чтобы за ночь отремонтировать видавшую виды машину. Вся Дят-ловская гудела, как потревоженный улей. С вечера станичники готовили совковые и штыковые лопаты, сапки, грабли, женщины загодя укладывали в корзины харчи, а рано утром все потянулись к саду.
Возле Донца люди постояли, осматриваясь. Река уже вышла из берегов. По неприметным низинкам вода мелкими, на первый взгляд совсем не опасными лужицами потекла в сторону сада, туда, где в сотне метров от берега слабо зеленел первый ряд стройных деревцев.
— Милые вы наши,— ласково запричитали сердобольные старухи.— Стоят и не ведают, какая беда на них идет...
— А яблоньки славные, одна в одну...
— Как же не пожалеть такую красу?
— Известное дело, надо помощь им оказать...
В четырех местах, там, где было пониже, вода уже приблизилась к невысокому земляному валу, стала кое-где подмывать поросший редкой травой откос, вдоль вала начали забивать остро обрубленные колья, натягивать на них шнур.
— Там, где шнур натянут, начинайте копать канаву,— громко говорил Андрей,— чем глубже будет канава, тем лучше. Землю отбрасывайте в сторону вала, ее подберет грейдер. Будем укреплять вал, пророем канаву до того мысочка, отведем донецкую воду в Дон...
Трассу, по которой должна была пройти отводящая воду канава, проложил трактор с плугом. Следом за трактором потянулась темная борозда. К ней, не мешкая, кинулись люди, замелькали лопаты, сапки. Кое-кто вытаскивал влажную землю ведрами.
Среди школьников Андрей мельком увидел Наташу. В неудобных больших калошах, которые поминутно спадали с ее маленьких ног, с выбившимися из-под материнского платка растрепанными косичками она, согнувшись, тащила наполненное землей ведро.
— Ты что? Надорваться хочешь? — сердито закричал Андрей.— Ну-ка брось ведро и возьми сапку!
Наташа остановилась, испуганно посмотрела на Андрея. Ей хотелось сказать, что ведро не тяжелое, она даже шагнула навстречу Андрею, но споткнулась и упала на колени, потеряв калоши. Девчонки засмеялись. Андрей подошел, взял опрокинутое ведро, помог Наташе подняться и увидел в ее глазах слезы.
— Дурочка, — мягко сказал он, — разве так можно? Иди помой руки и работай сапкой или лопатой.
— Я же хотела как лучше, — всхлипывая, прошептала Наташа, — мне сад жалко.
— Ладно, ладно, я понимаю, — улыбаясь, сказал Андрей. — Ты молодец, Таша, но ведра с землей больше не таскай.
Он выбрал большую совковую лопату, поплевал на ладони и стал выбрасывать из канавы землю. Трактор с плугом уходил все дальше, вдоль борозды появлялось все больше людей, они работали молча, стараясь не отстать от соседей. Солнце поднялось выше, стало жарко. Глаза Андрея заливал соленый пот, ладони горели, но ему стыдно было бросить лопату и хоть немного отдохнуть. Он с затаенным страхом посматривал в сторону реки, на далекий противоположный берег, слушал тревожные крики грачей над полузатопленным лесом и думал: «Неужто не успеем, неужто не справимся и сад пропадет? Нет, нет, не может быть. Надо только не останавливаться, работать быстрее». Во рту у него пересохло, он часто сплевывал горькую, тягучую слюну, ему казалось, что силы вот-вот оставят его и он уронит лопату и рухнет на влажную, холодную землю. Сколько времени прошло, Андрей не знал. Углубляя канаву, люди подвигались все дальше, но до поросшего старыми тополями мыса, где сливались две реки, было еще далеко. Мимо Андрея, толкая перед собой тачки с землей, проходили мужчины, усталые женщины с ведрами, а он, стиснув зубы, сипло дыша, выбрасывал и выбрасывал из канавы землю, и, казалось, ей не будет конца. Как во сне, услышал он голос Наташи.
— Андрей Дмитриевич, люди проголодались. Вас зовет дядя Егор. Пойдемте обедать.
Она с жалостью смотрела на его потное, исполосованное пылью лицо, подошла ближе, тихо повторила:
Наташа подала Андрею мыло, стала из кружки сливать ему на руки воду, сняла с плеча чистое полотенце.
— Спасибо, Таша, — сказал Андрей. — Сразу легче стало, как гора с плеч свалилась.
На сухом взлобке невысокого кургана, расстелив брезент, сидели Ермолаев, агроном Младенов, Егор Иванович, Володя Фетисов. На откосе земляного вала, на поваленных бревнах, а то и просто на земле рассаживались смертельно уставшие дятловцы. Женщины доставали из корзин куски сала, бутылки с молоком, вареный картофель. Несмотря на усталость, Андрей радовался тому, что станичники сразу откликнулись на его просьбу помочь саду.
— Ежели денька три так поработаем, сад останется целым,— утешил его директор совхоза Ермолаев.
Пообедали быстро, не задерживаясь. И опять замелькали в руках у людей лопаты, ведра, заскрежетали нагруженные землей тачки. Высоченный тракторист Филя, которого все в станице называли Полтора Километра, согнувшись в тесной для его гигантского роста кабине грейдера, стал подбирать выброшенную из канавы землю, оттаскивал ее к валу и там разравнивал.
Андрей снова взялся за свою совковую лопату. Солнце уже пригревало вовсю — он снял пиджак и расстегнул воротник сорочки. С каждым взмахом лопата становилась все тяжелее, но, поглядывая на беззащитные деревца, боясь того, что люди не успеют преградить путь губительной воде, он упрямо выбрасывал из канавы землю, дышал, как запаленный конь, но работу не оставлял.
Работавшие поблизости женщины, не выдержав, заговорили о нем:
— А молодой агроном, видать, настырный парень.
— Не иначе в деревне возрастал.
— Мокрый весь, будто его искупали, а отдохнуть стыдится.
— Ничего, такой сдюжает, порядок наведет.
Языкастая Панка БендерСкова, смазливая бабенка, от которой сбежали два мужа, игриво проворковала:
— Чегой-то он все один да один, жинка толечко разок показалась в станице и кудысь го мужика, даром добро пропадает.
— Нишкни, шалава, еще услышит, — оборвал ее кто-то.
И Андрей, медленно подвигаясь по канаве, выбрасывая лопатой землю, думал о Еле, о Димке, и зло его разбирало... Вспомнилась последняя его поездка в город. То, как торопился он утрясти совхозные дела в городских учреждениях, чтобы поскорее попасть домой. Но радость его приутихла уже на пороге... Когда вошел он, худой, обветренный, с исцарапанными руками, весь пропахший табаком, Еля вместо того, чтобы кинуться к мужу, обнять... только руками всплеснула:
— Поглядите, на кого он похож! Чучело чу челом! Я уверена, что Димка тебя не узнает.
Андрей сам поцеловал Елю, поздоровался с тещей, устало опустился на стул. Четырехлетний Димка вбежал в комнату, на секунду остановился, разглядывая Андрея, потом кинулся к нему с криком:
— Папка приехал!
Подхватив сына на колени, Андрей прижал его к груди, стал целовать белобрысую голову, волнуясь, вдохнул ребячий запах волос. Пока Еля с матерью накрывали на стол, а Платон Иванович, придя с работы, переодевался, Андрей с Димкой на руках бродил по комнатам, осматривая квартиру тестя. Квартира оказалась просторной, светлой. Здесь все было чисто, все, как всегда, выглажено, каждый стул стоял на своем месте. Неутомимые руки Марфы Васильевны делали свое дело. Только в большой солнечной комнате, где жили Еля с Димкой, царил ералаш. По всему полу были разбросаны игрушки, посреди комнаты красовался велосипед с отломанным колесом.
— Не парень, а прямо-таки башибузук растет, — ласково ущипнув Димку, сказал Платон Иванович. — Но это лучше, чем быть размазней...
Еля вышла к столу в клетчатом платье — его очень любил Андрей,— тщательно причесанная. Губы она упрямо продолжала красить, хотя давно знала, что мужу это не нравится. За обедом, заметив, что Андрей часто поглядывает на часы, Еля обидчиво нахмурилась.
— Куда ты так спешишь?
— Боюсь опоздать на пароход, — сказал Андрей.
Он был неразговорчив и печален, ел плохо, много курил. Здесь, в этой чистой, светлой квартире, окруженный близкими ему людьми, он вдруг почувствовал, что между ним и женой теряется, исчезает что-то очень важное. Он еще не знал и не мог понять, в чем заключается это важное и что его напугало, но на какое-то мгновение ему показалось, что он здесь лишний, что с каждой встречей они с женой все больше удаляются друг от друга.
Закурив, он тихо спросил:
— Что ж ты, Елка, думаешь делать дальше?
Марфа Васильевна и Платон Иванович тревожно переглянулись.
Тряхнув волосами, Еля повертела вилку.
— Думаю идти работать.
— Куда?
— Мне предложили уроки музыки в школе, — сказала Еля. — Это близко отсюда к для меня очень удобно.
— А до меня не близко и, значит, не очень удобно тебе... — усмешка покривила губы Андрея.
— Я знала, что ты заведешь об этом разговор, — сказала Еля. — Но неужели тебе непонятна самая простая логика?
— Самая простая логика такова: если женщина замужем, она должна быть там, где живет ее муж, — не удержался, возвысил голос Андрей. — А у нас с тобой что получается?
— Я не хочу сидеть на твоей шее и превращаться в домашнюю хозяйку. Кто ж виноват в том, что тебя загнали в такую дыру, где нет даже самого захудалого клуба?
По выражению потемневших Елиных глаз Андрей понял, что она злится. И сразу же присмирел, испуганно распахнул глазенки Димка. Андрею стало стыдно за свою несдержанность.
Марфа Васильевна примирительно коснулась руки Андрея, заговорила ласково, как говорят с капризным ребенком:
— Ты зря обижаешься, Андрюша. У тебя там у самого чужой потолок над головой, живешь ты в захудалой хибарке, и ничего у вас в Дятловской нет своего: ни кровати, ни стола, ни стула. Как рассказала нам Еля, в станице даже пекарни нет, каждый печет хлеб дома. Зачем же тащить туда жену прежде времени? Где она будет работать? Кому там нужна е е музыка? Да и с дитем что вы будете делать?
— Я, конечно, в ваши дела не вмешиваюсь, — со свойственной ему деликатностью счел нужным оговориться Платон Иванович, — но и мне кажется, что торопиться тут не следует. Надо полагать, что совхоз построит жилье, пекарню, все, что положено для нормальной жизни, тогда и семью можно забирать. А тем временем Еля пусть поработает здесь, да и ребенок подрастет, окрепнет...
Андрею нравился тесть. Человек простой, незлобивый, Платон Иванович по-своему жалел дочь. Ему не хотелось, чтобы Еля с Димкой уехали в Дятловскую, где, конечно, все не-устроено, все надо начинать на пустом месте. Андрей понимал состояние Платона Ивановича, и ему сейчас стало неловко. Не знал он лишь того, что еще до его приезда Платон Иванович, скрывая это от дочери, не без тревоги говорил Марфе Васильевне о том, что при Елином характере ее надо пока удержать от отъезда в Дятловскую, потому что ничего хорошего из этого не получится и что из-за неустроенности деревенской жизни она будет ссориться с мужем.
— Согласен ты со мной, дорогой зять?— спросил Платон Иванович.— Подождем немного, или пусть Еля собирается?
— Думаю, что ей надо решить это самой, — сказал он тогда.
Вернувшись в Дятловскую, Андрей много раз спрашивал у Ермолаева, когда в конце концов начнут строить совхозные дома для специалистов, но тот ничего утешительного не мог ему сказать, ссылаясь то на нехватку денег, то на отсутствие строительных материалов. Впрочем, чем дальше шло время, тем больше Андрей убеждался в том, что даже при наличии квартиры Еля вряд ли откажется от города. Она, если судить по ее редким письмам, привязалась к школе, в которой преподавала музыку, была довольна тем, что Димка хорошо учится, и ни разу не упомянула о возможности ее переезда в Дятловскую...
Солнце уже было на закате, когда к Андрею подошел секретарь парткома Володя Фетисов и сказал, отдуваясь:
— Пожалуй, хватит, Андрей Дмитриевич, народ уморился. Школьники, так те прямо на ногах не держатся. Надо отпускать людей домой, иначе завтра никто не придет.
— Школьников можно отпустить, — сказал Андрей,— а мы чего будем бросать так рано?
— Женщины начали ворчать, ведь их ждут коровы, свиньи и прочая живность,— продол жал настаивать Фетисов,— нельзя заставлять людей работать до одурения. Так мы сами себе навредим.
Андрей вздохнул, сказал, как будто оправдывался:
— Я не поеду, останусь тут и жеребца своего оставлю. Буду следить за рекой. Если что, не обижайтесь: поскачу в станицу и разбужу всех. Боюсь я за сад.
...Стемнело. Рассыпая искры, сухие ветки быстро прогорели. Костер стал угасать. Сквозь тонкий слой пепла еще светились тускнеющие жаринки. Андрей сидел на обрубке бревна, смотрел на остатки костра, и ему так же, как когда-то в детстве, казалось, что он один летит высоко над землей, а где-то внизу сверкают далекие огни огромного города, и в этом городе живет великое множество людей, и у каждого из них своя судьба, свои беды и радости, свои большие и малые дороги.
За левобережным лесом взошла огромная красноватая луна. В ее неверном свете Андрей увидел крайние ряды деревцев в саду. Они чуть угадывались на фоне звездного неба. «Вот и моя дорога привела меня к этому саду,— подумал он,— и разве я когда-нибудь смогу покинуть его? Ведь в каждом деревце живу я сам и все они живы мною, от меня они ждут защиты, ласки, заботы, во мне их жизнь...»
В займище стояла нерушимая тишина поздней ночи. В этой тишине Андрей слышал плескание сонной рыбы в реке, шуршание ежей в сухих бурьянах на берегу, смутные, таинственные звуки, которые едва доносились из леса, из трав и которые показались ему невнятным, недоступным человеку голосом живой земли…
Виталий Закруткин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
