Гласное слово

на всю Москву и её округу

Надежда Степановка Кохановская (настоящая фамилия Соханская, 1823 – 1884), видный прозаик XIX века, оставила после себя обширное литературное наследство. Есть в нём первоклассные повести и роман, посвящённый эпохе духовного подвижника Иоасафа Горленко, Всероссийски прославленного в Белгороде в 1911 году, где и поныне покоятся его цельбоносные мощи; и пьесы, поставленные на сцене столичных театров, и публицистика, пронизанная новыми и оригинальными мыслями. К творчеству этой сочинительницы неравнодушно относились русские писатели-классики. Всё опубликованное ею тщательно собирается и осмысливается. Казалось бы, находки уже исчерпаны и учтены; но нет-нет, да и попадётся то, чего не было в орбите библиографов. И каждая новая находка добавляет разыскателям удовлетворение и радость в поиске.

Одно из таких библиографических обнаружений – публикация Н.С. Кохановской статьи в газете «Гражданин» (1873 г., № 2). Называется она «Гласное слово на всю Москву и ее округу», содержащее призыв строже следить за качеством съестных припасов, поставляемых населению, разъясняя людям, и в первую очередь лавочникам, как осмотрительно, с прилежанием держать скоропортящиеся запасы в лавках, не прибегая к невежественным приёмам хранения. Надежда Степановна с возмущением пишет о бедствиях десятков сельских жителей Волоколамского уезда, пострадавших из-за преступного попустительства лавочников при торговле свежей рыбой. Погоня за барышом обернулась трагедией для местных жителей – отравление привело к гибели большого числа людей. И спросить не с кого: чиновники и медики не следили за качеством хранимых припасов, а лавочник занят был только подделкой свежести продуктов, и к подделке прибегал с полным невежеством.

Разве не насущно такое Гласное слово в наши дни? Здоровье человека всегда ставилось на первое место, но алчность торговцев зачастую не знает границ. Всенародный надзор за качеством съестного по-прежнему актуален.

Материал подготовлен А.Н. Стрижевым и М.А. Бирюковой.

Н.С. Кохановская

ГЛАСНОЕ СЛОВО НА ВСЮ МОСКВУ И ЕЕ ОКРУГУ

Кого из нас, кто пробегает газеты и в их говорящем зеркале видит, что делается в печальном русском мире, - кого не щемили за сердце эти разные бедственные случаи народной жизни, в которой именно жизнь-то русского человека является копейкою, и смерть его напрасно вопиет к суду - к тому великому суду общественной совести, который может поставить перед собою и обличить неправость форменного суда и заклеймить печатью несмываемого позора лица тех г.г. ученых, которые берут светоч науки, чтобы светить в темном месте закона и правды, и гасят этот светоч в крови братней.

К таким вопиющим происшествиям, которые постоянно обследуются законной властью и свиде­тельствуются лицами медицинского ведомства, во всю глубину науки вскрывающими тайну смерти, - к таким происшествиям принадлежит отравление народа соленою рыбою.

Испокон своего века русский народ лакомился соленою белужиною; ел ее вареною, ел и сырою. Говоря официальным выражением, «за доброкачественностию» не приходилось гоняться русскому человеку до того, что белужина, севрюжина или, наконец, осетринка с душком вошли во вкус народный, очень прилюбились ему. Этот душок как бы сделался пряным добавлением для нашего народного вкуса, не знающего других пряностей, кроме сивухи, чеснока и лука. Но о бедных вкусах русского народа нечего распространяться. Благо было то, что хотя плохо ел он, да ел себе здорово; как вдруг, лет десять или двенадцать тому назад, в «Московских Ведомостях» появилось первое известие, что люди отравились соленою рыбою. Двое или трое поужинали в Москве сырою белу­жиною и к утру умерли в страшных мучениях со всеми признаками отравы.

Это первое известие произвело большое опасение. В самом деле, кто из нас не ест соленой ры­бы, особливо из тех, которые придерживаются православных постов? Впрочем, все объяснения сводились к известной грубости и жадности на еду русского мужика. Мужичье обрадовалось ржавой и тухлой рыбе, наелось не в меру; а жар, лето бы­ло, Успеньев пост, что ж мудреного? И без смер­ти смерть. Вслед за этим первым известием еще и еще начали являться случаи отравления соленою рыбою, и все в Москве и в округе Москвы. Мне припоминаются два поразительные случая: в Волоколамском уезде 8 человек разом отравились и умерли от рыбы и, в самой Москве какой-то заезжий доктор с двумя молоденькими дочерьми и со старухой кухаркою... Наконец это уже не му­жичье! Но что же оно такое, это убийство людей со­леною рыбою и единственно в сердце России, в первопрестольной Москве и ее округе? В Петербурге не было ни одного подобного случая. Положим, Петербург особая статья: и полиция там хо­роша, и климат суровый, сам собою предохраняю­щий рыбу от излишней порчи. А вся остальная Россия? а наши многолюдные южные города: Одесса, Ростов на Дону, торгующий рыбою и, наконец, Харьков с его громадным приливом северно-русского народонаселения? Когда бы неизбежнее, как во вре­мя знаменитых харьковских ярмарок быть этим случаям отравления людей соленою рыбою, когда и по поре весны и лета, и по времени подходящих постов к Троицкой и Успенской ярмаркам народ преимущественно набрасывается на соленую рыбу и еще пьет дурную харьковскую воду. А между тем, ни по устной молве, ни по газетам никто не слыхал в Харькове и нигде в России, кроме Москвы, что­бы можно было отравиться соленою рыбою.

Но в московской округе это бедствие дошло до такой последовательности, что можно было ручаться головою: с наступлением каждого из четырех годовых постов, непременно появятся в московских газетах известия о случаях рыбоотравы. Но то бы­ли, так сказать, единичные случаи, в которых жертвы отравления, сколько мне помнится, не пре­восходили числа восьми в один раз. А теперь - услышьте!.. услышьте все, у кого есть уши чтобы слышать и сердце чтобы содрогаться ужасом, скорбию и негодованием: шестьдесят человек отравлено рыбою на престольном празднике 8 ноя­бря текущего года! Читайте это страшное известие в № 257 «Русских Ведомостей» от 25 ноября. Вот оно все в его ужасающей краткости:

«Нам пишут из торгового села Пятница Берендеева, отстоящего от Москвы в 50 верстах, что прошлым летом один из местных торговцев, О-в, привез с нижегородской ярмарки купленную им там бочку соленой белуги, весом в 60 пуд. Часть этой рыбы он продал другим торговцам, своим соседям, которые, равно как и он сам, пустили эту рыбу в продажу 8 ноября, в день местного храмового праздника. Крестьяне, купившие рыбу, стали употреблять ее в пищу, и в один день от этого заболело в разных окрестных селениях более шестидесяти человек, из которых по 12 число умерло 20 человек, осталь­ные же хотя живы еще, но подают мало надежды на выздоровление. Десять человек из умерших были вскрыты, и по вскрыли оказалось, что смерть их последовала от недоброкачественной рыбы. Странно при этом то, что по осмотре лавок вся рыба, находившаяся в них для продажи, найдена год­ною к употреблению».

Что это такое? Остановитесь! ужаснитесь! Не сло­во, а один вопль вырывается из души. Шестьде­сят человек! даже более шестидесяти человек отравлено всенародно на церковном празднике, и виноватого нет! Отравились рыбою, а рыба вся най­дена в лавках годною к употреблению. Что это такое? И это говорит наука, говорит медицинское свидетельствование после вскрытия десяти трупов!..

Общественная совесть, встань же ты, пробудись! Можешь ли ты оставаться удовлетворенною решением этого казенного суда?.. Как? В 50 верстах от Москвы умирает шестьдесят человек от какого-то таинственного отравления недоброкачественною рыбою, которая с тем вместе остается доброкачественною, и - быть тому так, по заявлению уездного врача, подтвержденному, без сомнения, подписью станового пристава? И только?.. Боже мой!!..

О, как ты была права, мой далекий друг, с твоим разбитым сердцем спасаясь из России за границу! Ты мне говорила: «Там умеют дорожить жизнью. Там заботятся все о каждом. Ты чувствуешь, что целое общество стоит за твоей слабой спиною и не дает тебя попрать, как бы ты ни была беспомощна. А здесь, у нас? В моем одиночестве - да меня могут задушить, как подпольную мышь, и кому будет какая нужда?». О, как ты была права!.. У нас шестьдесят человек отравлено и на таком близком расстоянии от Москвы, что весь медицинский факультет московского университета мог бы подвигнуться на это зрелище и своим зажженным светочем науки осветить, наконец, это темное дело отравления людей, как крыс, соленою рыбою - мог бы, конечно, да кому какая нужда? Шестьдесят мужиков... даже острое жало горькой насмешки тупеет в боли и скорби сердечного чувства.

Но если медицинская наука, эта блюстительница народного здравия, в лице врача, произведшего вскрытие десяти трупов, находит и знает только то, что в желудках умерших рыба не доброкачествен­на, а в лавках у торговцев вся она доброкачественна, - если представительное лицо законной власти, которому вверена охрана общества, по крайней мере от насильственной смерти, не находит ниче­го своего объявить перед этим страшным зрелищем 20 трупов, из которых десять зияют рас­крытыми внутренностями, а еще сорок человек кончаются в предсмертных муках, если это лицо, имеющее всю власть, и другое, имеющее у себя все знание, молчат, - то камни не возгласят ли по это­му делу?

И вот я являюсь этим камнем, говорящим и возглашающим в слух всего общества, чтобы оно узнало наконец и услышало с ужасом и негодо­ванием: что не соленая рыба сама по себе отравляет людей в Москве и ее округе, а это - мышьяк! мышьяк! мышьяк!

Делая это заявление во все громоносное слово печати, я становлюсь ответственным лицом перед обществом, которое имеет полное право быть удивлено и ждать от меня самых подробных удостоверительных объяснений: откуда и почему, и каким образом мне, живущей почти за 1.000 верст, в малороссийском хуторе, может быть известно то, что совершается неявно в Москве и ее округе, и чего, по-видимому, не знает никто - ни даже те, кому ведать надлежит!

Да. Удивительно. Но мы перестанем удивляться и недоумевать, если приведем себе на память того великого таинственного Деятеля между нами, кото­рый совершает множество самых изумительных дел и сближений и которого мы язычески-небла­годарно называем случаем.

Случайно, в начале 60 годов, я узнала в своем приходском селении заезжую вдову с тремя до­черьми, чистенько бедную, не то что бы совсем простую, а душевно облагороженную мещанку и пре­красную, разумную женщину, Устинью Васильевну Котельникову, которой единственный сын, надежда и кормилец семьи, служил где-то по винному от­купу в Московской губернии. Где тонко, там и рвется. Получает эта бедная женщина от сына письмо, в котором он уведомляет, что здоровье его, и прежде слабое, совершенно расстроилось, и он зовет к себе семью, чтобы было кому присмотреть за ним во время болезни. С горем-бедою по­тащились мать с дочерьми на долгих не то в Москву, а еще за Москву - в Волоколамск к сыну, который служил по откупу ревизором и жил в городе. Я простилась с семьею, казалось, навсегда; как прошло три-четыре года, возвращается в наш приход эта славная женщина с тем же богатством трех дочерей и с памятью об умершем сыне. Я опять основала у нее свою квартиру для приезда к церкви, на ночь, под большие праздники. Свидевшись и разговорившись, не могла я не выра­зить своего удивления по случаю этого возврата.

- Как вы решились сломать этот тяжелый об­ратный поход?.. - спрашивала я, полагая что на долгих и с поклажею они должны были ехать почти месяц, и это зимою, в холод, одни жен­щины и пр.

- Да будет около того. С месяц без малого таки промаялись в пути, - начала мне сказывать разумная и словоохотливая старушка. - Как бед­ствовать ни бедствовать, хотя, побравшись за руки, с сумой придти, а порешили мы возвратиться в эти места. Сами изволите знать: кто вкусил сладкого, не захочет горького. А нам горька и горька показалась тамошняя жизнь против здешней.

- С непривычки.

- Да со всего будет, матушка. Как и привыкать-то? не привыкнешь, коли и люди другие, и по­рядки иные. Что то наш рай пресветлый, Малороссия! Всем вольно и всего довольно. Никто того бедного мужика не гонит дубинкою в спину. Приехал на базар в город, не смей продавать по вольной цене овес, муку, ни крупу - ничего деревенского не смей на торгу! А вези к двум богатым купцам в Волоколамском, и какую они промеж себя сговорились давать цену, такую бери му­жики и ступай. А мы-то городские ничего не докупимся у тех богатеев. За все плати в три-дорога, а деться некуда. Нет, моя сударыня! За Москвой-то матушкою нашей бедноте и сиротству не привыкать стать; а одно идет пропадать, как тараканам в мороз. Холодно и голодно про всяк день; а про великий праздник Божий захочешь от­вести душу, того и гляди, на отраву попадешь и еще напрасной смертию Богу душу отдашь, а тело потрошить станут.

Картина являлась слишком мрачною; но зная испытанную честность и правоту слов и поступков мне говорившей, я, к сожалению, не могла сомневаться и только просила объяснить мне: как это? какая отрава? И что за напрасная смерть могла приключиться - вследствие чего?

- Ох, ох, ох! грехи-то наши тяжкие и ма­мон ненасытный, проклятый! С самой Москвы мне страсть то эта далася знать.

Но все-таки я не понимала, о какой «страсти» эта добрая, хорошая женщина говорила с такими глубокими воздыханьями и причитаньями, в которых слышались Иуда-христопродавец и Каин-братоубийца и пр.

Наконец она стала мне рассказывать простым живым рассказом, как они, пустившись в путь, целых три недели ехали и приехали в Москву. И еще был пост, Филипповки: отощали они в до­роге на одном чаю, что уже и чаю пить не хочется. Сходили к Заступнице Иверской; мать и говорит дочерям: «Ступайте же вы, дети, на квартиру, ставьте самоварчик; а я побегу, чего-нибудь солененького перекусить куплю. Кормилица Москва-матушка покормит нас, чтобы нам хотя чаю-то во вкус напиться». И пошла она; да только куда нам с нашими грошами соваться в большие магазины? Поискала она маленькую лавочку и входит в нее по ступенькам вниз. Сидит торговец, такой важ­ный да благообразный, видно сам хозяин, борода большая, хорошая, прямо хоть с него икону пиши. Спросила она солененькой рыбки. «Есть, - говорит, - какой?». – «Да по нашим достаткам, - сказываю, - что подешевле, то и нам. Белужинки, - говорю, - ваше почтенство, господин купец». (Так он мне по­любился, что я даже его повеличала). «Белужинки? - говорит. - Ну, и белужинки. И белужинкою наделю». И наделил он, да взявши уже деньги, спраши­вает: «Ты из каких таких, мать? Не здеш­няя?». – «Проезжая, - сказываю, - издалека». Купец-то перенял это мое слово издалека и сказывает: «Ну, то-то, залетная птаха, сырой белужинки не моги потреблять, а свари допреж». – «А зачем так, батюшка? – спрашиваю. - Я сыренькую-то люблю». «А за тем: коли тебе дело говорят, так слушай»... На слове этом еще покупатель вошел в лавочку; а купец как прикрикнет на меня: «Чего стоять-то, ротозея! Проваливай». Вышла я на свет Божий, на улицу, как словно оплеванная. Стыдно, мол, и на Москву глянуть. За что и про что осерчал на меня купец, облаял и из лавки прогнал? Ума я не приложу. И какое я ему слово неугодное сказала?.. Да так мне больно да горько стало на сердце, что дожила я до каких годов, мать взрослым детям, и нигде я никогда такого страму и не приняла, как вот довелося в матушке Москве: за порог меня выгнали. Иду я, а меня вдовья да сиротская наша слеза насквозь пронимает. «И что оно за притча такая, - опять думаю, - что не велел сырой белужины есть? Весь мир, - народ ест, а мне-то разве впервой будет? Поела я на своем веку. И где мне и когда будет возиться с нею, еще варить на постоялом дворе? Съедим и сыренькой». Подумала я так, а меня все будто сомнение берет, словно страх какой. Дай поспрошу я кого, поспытаю людей: авось Господь на разум наведет...

Идет навстречу старушка, так себе чистень­кая и смирненькая. Я к ней: «Матушка! говорю: здешняя?». Отвечает: «Здешняя». «А я заезжая из далеких местов... Вот так и так сказываю: что бы оно за знак такой было? Скажи на великую милость. Купила я белужинки с детьми перекусить и не велел мне купец сырой есть - и осерчал ни с чего ради, из лавки прогнал».

Старушка так и воззрилась на меня.

- Да ты, говорит - у Иверской Заступницы была?

- Была, говорю, со всеми тремя дочерьми была.

- Ну вот Она-то тебя и спасла, мать детей, от напрасной смерти. Ах, они нехристи окаянные! погубители наши! Что они, в свою корысть, извели народу-то православного!..

Я стою, слушаю старушку, а самое, на морозе, словно жаром всю обсыпало.

- Ведь он тебя, матушка, купец-то, наделил белужиною с мышьяком! –

Как выговорила ста­рушка, я так и ахнула.

- Да про что так, отрава-то? Что я ему сде­лала?

- Ты-то ему, мать, ничего не сделала; да вишь крысы-то больно надокучают им, рыбным торгов­цам. Чтобы крыс морить, они и посыпают сверху рыбу-то мышьяком, да опосля и продают эту самую рыбу нам, беднякам. Ну, мы-то, здешние, волки травленные, знаем, посбережемся; а заезжий незнаемый человек, или рабочий какой как зря напустился на сыромятину и душу положил. Вот оно каково. Душегубство такое с недолго время промеж народа вошло.

Затем старушка наставила как следует поступать с белужиною: полегохоньку счистить сверху и бросить в укромное место, чтобы кошка или собака не съела, затем в холодной воде обмыть не один раз и сварить в большой посудине, чтобы мышьяк-то выварился, и воду ту вылить; а самое-то рыбу потреблять можно благословясь и со страхом Божиим.

Слушая этот рассказ не с одним страхом Божиим, а с ужасом и негодованием человеческим, я едва верила своим ушам.

- Извините, Устинья Васильевна! - сказала я. - Вы говорите такие невероятные, невообразимые вещи, что им отказываешься - не можешь заставить себя верить.

- А мне-то, матушка, из чего ложь эту наво­дить? Добро бы это раз случилось в Москве; а в Волоколамском-то? Ведь я без мала три года при сыне изжила. Там оно зауряд дело. Зазнамо и заведомо по городу. Купишь тот разгоренный кусок белужины, да в десяти водах ее моешь и уж варишь так, что мозги все повываришь! И там мне то же самое поначалу купец сказал: «Ты сдуру-то, как с дубу, не кинься есть сырой белужины...». И в газетах то же пишут. Разве не пишут, что народ умирает от сырой белужины? Сын в га­зетах читал. Да и в газеты-то разве де­сятая часть попадет, что о ней напишут. А сын-то как винным ревизором был: где какая яр­марка в уезде, или нарочитый храмовый праздник, он уже должен состоять там для наблюдения за продажею питей - и десятый разве раз приедет да не скажет, что два-три человека пропало, отрави­лось рыбою».

И прошла ли неделя после этого разговора, как в «Московских Ведомостях» я нахожу известие, что восемь человек отравились сырою белужиною в Волоколамском уезде.

Под влиянием первого впечатления, я тогда же хотела написать это самое, что оповещаю теперь в слух всех и каждого, кому дорога жизнь человека, по крайней мере, дороже отравленной крысы, - хотела и не один раз, но меня останавливало робкое размышление: быть выскочкою; ввести в литературу дело, не подлежащее законам изящного, а совер­шенно иным законам. Да и может ли быть, что­бы московская врачебная управа, или один и дру­гой уездный медик, производя вскрытие умерших со всеми признаками отравы, не ощутили в организме присутствие мышьяка? А раз уверившись, что в рыбе мышьяк, лицо полицейской власти не сумеет ли дознать: где, каким путем и для чего могла очутиться отрава в сырой соленой белужине? Я все совестилась громким газетным заявлением, так сказать, перейти путь прямому и законному ходу дела.

Но шестьдесят человек отравленных, умерших и умирающих, это такая вопиющая сила напрасной смерти, которая заставляет все нравственно живое в человеке встать и содрогнуться, и в этом тре­пете сердца сами собою разрываются гнилые узы мелких условных приличий: что сказать и о чем помолчать? Я говорю все, что знаю, и говорю не за­кону и его власти (они имеют у себя все, чтобы знать и слышать истину помимо камня вопиющего); а я обращаюсь к обществу и говорю ему: шестьде­сят человек! шестьдесят человек! Ведь это не то только, что называется «происшествием», а это целое бедствие нескольких сел. Люди отравлены всенародно, умирают в страшных мучениях, а причины и виновников смерти нет. Отравились не­доброкачественною рыбою; а у тех, кто продавал эту рыбу, вся она доброкачественна, следовательно -  виноваты мертвые, что умерли; а на лицо виноватого нет. О, правая, непродажная совесть общества! Пойми эту логику. Если бы шайка разбойников, среди белого дня, внеслась в толпу празднующего народа и положила на месте шестьдесят человек, кто был бы виноват в убийстве и смерти? Ко­нечно, не разбойники, а то острое оружие, которым они умертвили людей... да, впрочем, и оружие то оказывается совершенно тупым и безвредным. Во­лею Божиею помре народ... Истинно - летописное сказание, во всей его безъискусственной простоте! «Ересь, отче, ересь!». Но здесь, вместо ереси, являет­ся медицинская наука, которая дает еретический ответ: что смерть последовала от недоброкаче­ственной рыбы.

Но если лицо исполнительной власти может до­вольствоваться этим голословным показанием, то всенародный лик общества, которого наука есть пря­мое и полное достояние, в праве потребовать более точных и научных определений. Какая недобро­качественность? В чем состоит эта недоброкачественность? Каким образом она влияет на организм, и что в ней, в недоброкачественной рыбе - откуда, из каких веществ слагается этот вредоносный продукт, имеющий силу самого сильного яда?

Но пока наука, перед судом общественной со­вести, будет давать свои строго научные показания, я расскажу, как мне представляется это дело всенародной отравы на храмовом празднике в Пятни­це Берендеевой, в большом торговом селении.

Корреспондент «Русских Ведомостей» замечает, что бочка с белужиною привезена с нижегород­ской ярмарки. Но здесь нижегородская ярмарка не при чем. Оптовые торговцы не посыпают рыбу мышьяком, потому что у них товар не початой, стоит закупоренным в бочках, и крысы ему не вредят; а это дело розничных торговцев, когда товар разбит по частям и идет в продажу. И здесь можно видеть, и понять из корреспонденции, что бочка соленой белуги в 60 пудов с лета оста­валась закупоренною у главного местного торговца до самых приготовлений к храмовому празднику, когда она была разбита, и часть рыбы оставлена для собственной торговли, а другая раскуплена мелкими торгашами для перепродажи на празднике. И вот потому-то, что этих торгашей, вероятно, немало оказалось в большом торговом селении - потому и отравилось так много народа. Из простодушного рассказа старушки Котельниковой и из частых случаев рыбоотравы по Московской губернии можно ви­деть, что средство сбережения рыбы от крыс мы­шьяком есть довольно известное и, под рукою, со­вершенно распространенное средство, которым не замедлили воспользоваться торгаши Пятницы Берен­деевой. Если их было десять, то у десяти их верхние слои рыбы были осыпаны мышьяком, следова­тельно: шестидесяти человекам было отравиться не мудрено. И народ на праздники гулял и закусывал, значит, не вареною, а именно сырою белужиною. Прямо ел с солью мышьяк и запивал сивухою. Если по домам и могли быть вареные студ­ни, как общеупотребляемое и самое дорогое празд­ничное блюдо, то навар с рыбы не сливался, а застывал и, следовательно, хранил в себе всю ту же отраву. И что эта именно отрава, а не какая-либо недоброкачественность рыбы сгубила шестьде­сят человек, это доказывается тем, что вся ры­ба была из одной бочки и вся оказалась доброкаче­ственною. И это совершенно справедливо: за распродажею верхних отравленных слоев рыбы ничего недоброкачественного не оставалось в соленой бе­лужине.

Перед тем, как писать это гласное слово, я обратилась к трем дочерям умершей старушки Котельниковой: к девицам Марье и Анне Петровнам Котельниковым и к замужней Александре Петровне Корытной, и просила их сказать: знают они и помнят ли рассказы матери об отравленной мышьяком белужине? И они не только подтвердили все, а даже дали важное добавление: что живя до­вольно долго в Волоколамске, они научились, впоследствии, отличать отравленную соленую белужину от неотравленной:

- Как взглянешь, так и видишь. Благополуч­ная рыба вся сплошь целая и ничего отметного на ней нет; а неблагополучная - в норки побитая, сказать бы, проточенная мышьяком.

Надежда Кохановская

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"