… Но вот и Сергей Лыкошин, прихрамывая, спускается к посту. Представляю, как за две недели вынужденной затворнической жизни он натрудил здесь без лифтов ноги. Слышу, пытается что-то внушить неколебимому капитану: это, мол, писатель, член правления Союза писателей России... общественный комитет по защите Конституции...
Капитан будто ничего не слышит. Сергей пожимает плечами, говорит негромко, через голову стражника:
– Ну, подожди ещё немного... Попробую сейчас кого-нибудь найти.
Всё-таки не могу взять в толк, отчего вдруг такая перемена. Казалось бы, всё должно быть сегодня наоборот. Если Дом разблокирован, осада снята, то к чему ужесточать здесь пропускной режим? Или я не понимаю каких-то самых простых вещей в сюжете нынешнего противостояния? Может, тут как раз элементарная предосторожность, чтобы не поддавались люди этой самой эйфории?
Вот ещё один знакомый прошёл мимо наверх. Обернулся, широко улыбаясь, развёл руками: не могу, мол, не имею полномочий...
Ужасно неловко торчать здесь как столб. Капитан явно упрямится. Привык на ком-то постоянно тренировать свою неколебимость – и вот на сей час выбрал меня. Неохота раздражаться, но я бы ему без труда доказал, что его бдительность не стоит и ломаного гроша, потому что на разных этажах этого зданьица нынче вечером шурует, думаю, с полсотни разносортной братии, которую я бы к этим стенам и на выстрел не подпускал. Ну, давай, капитан, покуражься! Ты, видать, не знаком с малороссийским упрямством – самым тугоплавким упрямством на свете.
– О-о, здравствуйте! А что вы тут, какие проблемы? – высокий, веселый, в очках, он так мчался сверху, что едва успел остановиться передо мной. Он сегодня в гражданском.
– Да вот – не пускают. Куда-то список у них задевался, по которому пускали.
– Ка-ак?! Вас – не пускают? Минутку.
И оборачивается к капитану. Объяснение длится всего несколько секунд.
– Всё в порядке. Идёмте! Вам на какой?
– На четвёртый.
Он смотрит на часы.
– Я очень тороплюсь. Но провожу вас до четвёртого. Поболтаем хоть чуть-чуть... Творится что-то невообразимое. Ужас! Не сплю уже две ночи...
...На четвертом этаже я, как всегда, когда приходится здесь искать путь одному, слегка тушуюсь: лабиринтообразная планировка несуразнейшего из зданий никак не хочет запоминаться. Но в этот раз почему-то без труда нахожу длиннейший коридор, который должен вывести к перекрёстку, откуда уже сравнительно просто попасть в башенную часть здания. Поначалу настолько темно, что поневоле начинаешь покашливать, чтобы не столкнуться с кем-нибудь лбами. Единственное существо, с которым бы я тут хотел столкнуться, – это архитектор, если он ещё жив. Уж тут бы я с удовольствием проверил прочность черепной коробки, под сводами которой прочертились однажды эти бессчетные коридоры и тупики власти.
Похоже, что за неделю полной блокады Дом изрядно обезлюдел. Справа уже начались окна с видом на башенный корпус, а навстречу – никого. И здесь от белизны стен или оттого, что кое-где всё же посвечивают окна, шагается веселей. Сейчас за большой дверью – тут снова темень, хоть глаз выколи! – будет холл, и в нём надо забрать вправо, там ещё большая дверь и за ней – ещё коридор, совсем уж тёмный, в нём неделю назад прямо передо мной два человека очень крепко столкнулись и потом в комнате, при свече, долго стонали и охали, растирая ушибы. Но зато уж за тем коридором, если только до сих пор я нигде не сбился, – зато уж за тем будет одна замечательная путеводная примета: этакая выпуклость, изгиб ковровой дорожки, закругление в четверть овала, будто вольный взмах руки, плавное приглашение войти в комнату, где тебя заждались друзья.
– Да у вас тут и лампочка теперь – вместо свечи... Здорово живёте! – я щурюсь, узнавая родимые лица.
Объятия, поцелуи...
– Отощали вы тут, заточники мирового капитала. Это надо же, две недели
без гуманитарного сервелата!
– А ты бы принёс, угостил товарищей.
– Да я его и сам не ем – в знак солидарности с вами, коммуняками.
– От фашиста и слышим.
– Ну вот, полюбуйтесь на моего друга! Я его сорок минут прождал у зоопарка, а он уже здесь.
– Прости, старина... Ты же знаешь, я тебя никогда не подводил, но тут нервы не выдержали, помчался сразу к ребятам, привёз им мешок жратвы, а то они всю неделю одним стратегическим кефиром питаются.
И точно, в углу, над корзиной, целая горка пустых пакетов из-под кефира.
Поглядеть, так не очень у них победительный вид. Вымотанные, бледнолицые, в мятых пиджаках и рубашках. Правда, те, что без бород, чисто выбриты, а иные и при галстуках. На широких подоконниках, поверх вентиляционных решёток, просыхают чьи-то носовые платки и носки. (Я раза два спал на этих подоконниках, без всякой подстилки, и снизу заметно поддувало.)
– Ну, а что думаете? Победа – не победа?.. Что-то как-то не очень, а? Слишком уж вроде бы просто, чуть не задаром...
– Это как посмотреть. Задаром? А сколько костей они наломали – за одну только неделю.
– Нет, он прав. Мы привыкли, что победа России никогда легко не даётся... А тут – вроде бы поверх всяких предположений. По щучьему веленью.
– Ладно, мужики, чего гадать. Завтра всё покажет. А что там в Останкине, что на улице говорят?
– Да то же говорят, что и здесь: поехали брать... передачи прерваны. А последняя новость, что уже и взяли.
Выхожу с Сергеем в коридорную темень. Алый уголёк его сигареты прочерчивает плавные линии, вверх-вниз, вверх-вниз. Как будто мы снова в окрестностях Кандагара, ночью на заставе Гундиган, как в апреле 1988-го.
– Я твоим позванивал. Держатся они хорошо, виду не подают.
Не знаю, привыкли домашние Сергея к опасным его отлучкам – за последние годы дважды летал в Афганистан, побывал в Азербайджане вскоре после кровавых событий в Баку и Сумгаите, ездил в Приднестровье – или не привыкли до сих пор, но держатся они, действительно, невозмутимо.
– А как радиостанция? – спрашиваю. – Мы в начале недели ещё пробовали ловить. Ну, ничего почти не слышно! Глушение идёт мощное.
– Это в Москве. А по всей европейской части слушают. И передают за Урал. Ребята добыли ещё один аккумулятор. Но всё равно экономят, поэтому станция с паузами работает. Сейчас как раз перерыв. Хочешь, поднимемся? Хоть поглядим, что в городе делается.
– Пешком? Ноги-то не болят?
– Ничего, я уж натренировался. Раз по пять-шесть за день бегаю. A c егодня запасной лифт в башне ходит.
На шестнадцатом Сергей стучит условным стуком в запертую изнутри дверь. Нам открывает парень, охраняющий станцию. Судя по осевшему голосу, он спал. Городское зарево за распахнутым окном мягко вылепливает контуры его головы, плеч. Нет, раньше я его здесь не видел.
Радиостанцию устанавливали в прошлое воскресенье, ровно неделю назад. Говорят, в первый же день осадного положения выяснилось: то ли по оплошности здешних охранных служб, то ли по чьей заблаговременной "услуге" (скорей, второе) во внутренних дворах Дома не оказалось двух военных машин с подвижными радиостанциями, которые теперь, ох, как были нужны. Не красноречивое ли свидетельство того, что руководство Верховного Совета вовсе не готовилось к силовому развитию событий? Пока чиновники выясняли, куда, когда и по чьему разрешению отбыли машины, самодеятельно включилась служба народной выручки: в час икс к одному из подъездов Дома, благополучно миновав кордоны, на которых ещё не общупывали и не заворачивали "несунов", подошли двое, он и она, с увесистым багажом, состоящим из радиопередатчика, кабельной антенны и аккумулятора.
Спокойные, с чувством собственного достоинства, малоразговорчивые, уже не очень молодые люди. Мне в тот час повезло поглядеть немножко, как они устраивались здесь, на шестнадцатом этаже. Правда, поглядеть не с самого начала. Когда я вошёл и выглянул в окно, один конец антенны уже был закреплен в нижней позиции, над крышей семиэтажного корпуса. Не прошло и четверти часа, как радиолюбитель – он сейчас, говорят, был на крыше башенного корпуса – подтянул антенну, и она заняла горизонтальное положение ровно по линии нашего подоконника.
Комната, где мы расположились, вовсе не была чьим-то рабочим кабинетом. Обычное складское помещение, наполовину загромождённое большими картонными ящиками. Озираешь их, и невольно закрадывается в душу подозрение, что в Доме очень даже много помещений завалено таким вот полухламом. Тут просто-напросто уже некого было размещать, комнаты использовались в качестве подсобок. Зато снаружи впечатление, что именно в башне кипит самая напряженная мозговая работа, и за каждым окном творят лучшие умы Федерации. О родная показуха, о бедная Россия!.. Кажется, на подоконнике покоилась пыль ещё от времен Соломенцева и Воротникова... Парадокс, но именно сейчас мы впервые могли искренне поблагодарить архитектора за чрезмерность его детища, – в этой подсобке никто не мешал устраиваться по своему усмотрению.
Радиолюбитель принялся пододвигать ящики к одному из окон, на нижние громоздит ещё два ряда, – выше человеческого роста, – и лишь теперь в этом закуте размещает свою аппаратуру.
Отсюда прекрасный обзор – видна чуть не половина Москвы: деревья зоопарка, останкинская игла, высотный дом на площади Восстания, Дружинниковская улица, люди идут и идут по ней, просачиваясь сквозь кордоны, зеленеет из-за деревьев стадионное поле, и на нём – надо же! – мелькают белые и красные футболки. В какой-то полусотне метров от них – дзержинцы в касках и бронежилетах, а эти, как ни в чём не бывало, играют! Золотится над Москвой вечереющее небо, на площади перед Домом колышется митинг, курятся дымки от двух или трёх костерков, разведенных казачьими патрулями, и – футболисты... Да нет же, ничего не будет, развеется эта политическая завеса, т е отзовут свой опрометчивый и неумный указ, здесь – тоже дадут отступного, не впервой, и Зорькин выступит, помирит, и дзержинцам хорошо, не зря прибыли со всех концов страны на "учёбку", она состоялась, и футболисты на твёрдом ещё, не раскисшем от дождей поле набегались вволю, – по академику Павлову это называется "мышечная радость", хорошее, всем доступное состояние.
– Не стойте у окна, – кладет мне руку на плечо наш радиолюбитель. Он к этому времени уже включился, вышел на связь, попросил по-дружески, чтобы уступили ему место на какой-то из коротковолновых точек.
– А что?
– Да тут кого только нет. Начиная с американского посольства. Они уж наверняка мою паутину заметили. И запеленговать нас не составит труда. А там и гранатомётом саданут по антенне. Как раз и угодят в окно.
Теперь только соображаю, почему он отгородил свою аппаратуру от окна тремя этажами ящиков.
У микрофона уже сидит ведущий. Дрожащими пальцами раскладывает на столике несколько листов с текстами, рукописными и печатными. Набирает полную грудь воздуха, крестится.
– Говорит Москва! Говорит Москва! Работает радиостанция "Дом Советов"... Мы ведём трансляцию из осажденного Дома Советов... Говорит Москва! Говорит Москва! Работает...
...И вот она работает уже ровно неделю и – никаких покушений. Не считая, конечно, того, что глушат нещадно. Может, наш радиолюбитель преувеличил опасность затеи?
… Вдвоём с Сергеем подходим к окну. Крыша семиэтажного корпуса загораживает от нас площадь митингов, и непонятно, есть там ещё кто-нибудь или уже разошлись. Зато как на ладони видны все транспортные маневры на Конюшковской и по Девятинскому. Какие-то легковые автомобили – один, другой, третий, – включив ближний свет, как бы на ощупь приближаются к баррикадам, стоят минуту, две, упершись фарами в сторону Дома, нехотя разворачиваются, медленно уходят вверх по Девятинскому.
– Ты смотри-ка, странные передвижения, – говорит Сергей. – Что-то они тут прощупывают. Видишь, две остановились у гостиницы, а там у них штаб.
– Разве гостиницу не взяли вместе с мэрией?
– Нет.
Условный стук в дверь. Это Эдуард Володин пришел. Теперь уже втроём стоим у окна.
– Что там внизу? Какие новости?
– Пока никаких.
И, помолчав немного, добавляет:
– Знаешь, какая у нас сегодня самая большая новость? По благословению патриарха здесь утром, внутри Дома, церковь была освящена. Отслужили обедню, исповедовали и причащали. И мы с Сережей – тоже причастники.
– Ну! Поздравляю – с принятием Святых Тайн... Дайте поцелую вас… Надо же, какие всё-таки перемены: в Доме Советов – православная церковь!.. Теперь нас тут и ногтем никто не посмеет тронуть.
– Как-то ночью на той неделе стоим здесь, тоже с Сергеем... Помнишь, что творилось в Москве? Дождь, снег, мгла внизу ходит клубами... Тоскливый вид, и настроение соответственное. Холодно, от всех отрезаны. И вдруг Сергей меня подталкивает: "Погляди-ка на церковь!" И было на что поглядеть. Будто видение... Или предзнаменование, что ли? Будто дождь над нею прекратился и светлый столб падает сверху на золочёные маковки... Понимаешь, всё кругом – в мерзости непогоды, в клубах болотных паров, а тут – ясность, чистота, сияние...
Вниз мы спускаемся не на лифте, а пешком, и странно: никого не нагнали, никого не встретили. Хоть бы какой патруль остановил, всё, кажется, было б веселее.
Зато у нас в комнате – особое оживление, словно не говорят люди, а стихи выпевают. Ну, это понятно: гостья навестила мужское общество, усажена в единственное кресло так, чтобы свет не слепил ей глаза, ублажена общим вниманием, галантным остроумием, даже шоколадкой, пока не тронутой, угощена. Тиха, покойна, немногоречива, в мягком сером шерстяном платье, изредка плавное движение усталой руки. Никогда не видел её вблизи, а телевизионщики показывают совсем иную – угловатую, резкую в жестах спорщицу, поздно спохватившуюся, что уворован СССР. Тут же, право, другая, знающая красоту и достоинство молчания, весомость грустной беззвучной улыбки... Жанна д'Арк Советского Союза, саженец запоздалый, муза безоблачной дружбы народов – Сажи. Кто бы мог подумать, что именно дочь Кавказа первой воскликнет: хочу туда, там – наш дом, где мы пели общие песни, радовались полёту космонавтов, накрывали столы для всех гостей, не спрашивая, кто какой крови...
Мы с нею не знакомы, и не время теперь для пространных бесед, но прогулки и по самому короткому из коридоров Дома мне хватило бы, чтобы произнести для Сажи и моё стихотворение в прозе.
Спасибо, Сажи, за отвагу, достойную амазонок, но СССР – за холмом!
За теми столами уже никогда, Сажи, не услышим мы здравиц.
Дороги заказаны в тот Унион, где пили и пели без Бога в душе, без царя в голове. Располосовали державную ширь. Угодливо славили старшего брата – всежертвенного тельца. Славянская кровь запеклась как руда. В советский опять каганат? Нет, вместо свистящих и режущих слов скажите: "В Россию!", скажи мне, Сажи... А, Сажи?
Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
