Дант и его век

Исследование о Божественной комедии

Дант принадлежит к числу тех немногих избранных Небом гениев, которые олицетворяют в себе самопознание своего века, служа полным ему отражением. Сии гении суть как бы огромные зеркала, которые Провидение по временам наводит на разные эпохи человечества и на которых вечен остается отпечаток сих эпох, в урок и завет грядущему. Многие, разнооб­разные, разновременные стихии входят в состав сих феноменов: они суть всегда венец многих веков, итоги многих поколений. Но с какою бы тщательною и по­дробною изыскательностию мы ни уловили их первоначальный зародыш в веке самом отдаленном от полного их развития; какою бы анатомиею историческою ни разло­жили до мелочи все составные части, входящие в их образование: – все бы результат исследований наших был недвижным трупом: – из частей мы не составили бы гения, и в своем бессилии должны б были признать необхо­димость той Божественной, ничем не угото­ванной искры, которая произвольно падает с неба на избранную главу человечества и зарождает в ней священный огонь. Гений внезапен, как свет во вселенной, как человек между тварями, как все божественное в земном. Рождение его объ­ясняется одним безусловным: да будет! Таково было в Италии явление Данта.

Но форма, в какую сей гений облекает­ся, – но выражение, какое он приемлет, принадлежат его веку. Гений есть олице­творенный ответ на современный ему вопрос человечества. Смысл ответа непонятен без вопроса: так гений и век объ­ясняются друг другом.

Дант есть первый философ, пер­вый ученый, первый художник своего века и творец языка Италиянского. Его Божественная Комедия заключает в себе все Богословие или всю Философию (ибо в веке Данта это было одно и то же), Астрономию или Астрологию, Геологию, Физику, одним словом учение, историю, политические мнения, нравы, обычаи, костюм, суеверия, предрассудки, анекдоты его времени. Сие произведение есть вместе особый тип в Поэзии и первое решительное проявление языка Италиянского. Дант, и из его творений преимущественно Боже­ственная Комедия, будут предметом моего Рассуждения. Прежде нежели приступлю к оному, считаю за нужное предложить пол­ное биографическое известие о Данте, извле­ченное из верных источииков и из собственных его творений.

Отделение I.

Жизнеописание Данта

О gloriose stelle, о lume pregno

Di gran virtù, dal quale io riconosco

Tutto (qual che si sia) il mio ingegno;

Con voi nasceva, e s’ascondeva vosco

Quegli, ch’è padre d’ogni mortal vita,

Quand’ io senti’ da prima l’aer Tosco.

Canto XXII del Paradiso.

Дант¹ родился во Флоренции от Аллигиеро Аллигиери и Донны Беллы, в 1265 году, Мая 27 (число однако подвержено сомнению), крещен в крестильнице Св. Иоанна² и наречен Дуранте, по сокращению же переименован в Данте. В своей Боже­ственной Комедии (в которой едва ли не каждое важное событие его времени упомя­нуто) он сам говорит и о предках своих, и о подробностях своего рождения. В Раю, в планете Марса, встречает он сво­его прародителя Каччиагвиду и астрономиче­ски объясняет год его рождения (1106)³. Сей Каччиагвида, коим начинается родословная Данта, был в крестовом походе под знаменами Императора Конрада III и убит от руки неверных, за чтó своим праправнуком Поэтом и причтен к лику святых. Фамилия Аллигиери идет от жены Каччиагвидовой. Дантов отец был юрис-консульт. Своего славного сына имел он от второго брака.

Слава и век окружили чудесами колы­бель Поэта. В то время, все пути человеков определялись светилами небесными. От се­го времени и у нас осталась развалина в выражении:«Он родился под счастливою звездою», которое теперь не имеет смысла, а тогда принималось в собственном значении. Брунетто Латини, учитель Данта, один из первых ученых своего времени, Ритор, государственный человек и Астро­лог, составил ороскоп ученика своего, из коего извлекалось самое блестящее для него будущее⁴. Сам Дант говорит в своей Поэме, что он родился под созвездием Близнецов, которое, по астрологическим наблюдениям того времени, благоприятствовало развитию гениев⁵. Боккаччио рассказывает сон, виденный матерью Данта перед его рождением⁶.

Важнее сих чудес были политические события в отчизне Данта, сопровождавшие его рождение. Спор между главами духов­ной власти и светской, между Папою и Императором, был политическим вопросом века. Сей огромный спор целой Евро­пы отражался во всех городах Италии, – и все частные распри городов, местечек, родов, семей, подводимы были под один общий итог, под одну всемiрную распрю Гвельфов – Папской партии, и Гибеллинов – Императорской. Раздор начинал­ся всегда от какой-нибудь домашней причины; но мелкие вражды, подобно крошкам ртути, сливались с враждою великой. Флоренция, еще с 1215 года, кипела уже сим раздором. В 1260 году, Гибеллины, из­гнанные из отечества Гвельфами, получив помощь от Короля Сицилии, Манфре­да, в пух разбили Гвельфов при Монтаперти и снова овладели Флоренциею. Дан был некоторыми Гибеллинами коварный совет срыть до основания город; но Фарината, из роду Уберти, воспротивился сему⁷, – и Флоренция осталась жива, и через пять лет стала колыбелию Данта. Однако Гвельфы вскоре, с помощию Карла Анжуйского, который низверг Манфреда, снова водворились во Флоренции. Дант ро­дился в то время, когда Гвельфы еще были изгнаны, но Карл, по зову Папы Урбана IV, уже шел в Италию.

По древнему обычаю Флоренции, пер­вый день Мая 1274 года праздновался песнями, плясками, гуляньем. Гражда­нин, знатный и богатый, Фолько Портинари, пригласил к себе своего друга и соседа, Аллигиеро Аллигиери, со всем его семейством, чтобы вместе отпраздновать первый день светлого Мая. Дант, по де­вятому году, пришел с отцом своим на этот праздник. После обеда, дети отде­лясь от стариков, пошли играть между собою, и внимание маленького Данта особен­но привлечено было прекрасною осьмилетнею дочерью Фолько Портинари, Беатрисою. Дант, по девятому году влюбился страстно, – и это детское чувство, развившееся впо­следствии и сопровождавшее Данта во всю жизнь его, было зародышем великого поэтического одушевления и изящно-возвышенного образа⁸. В этой Беатрисе олицетво­рялась потом, согласно с мистическим и рыцарским направлением века, другая лю­бовь Данта, душа его жизни внутренней, наука века – Богословие.

Скоро умер отец Данта – и воспитание его более принадлежит матери. Брунетто Латини, Секретарь республики Фло­рентинской, «великий Философ, славный мастер Риторики, как в искусстве говорить, так и в искусстве писать», по выражению летописца Иоанна Виллани, автор лучшей современной Энциклопедии под заглавием: Сокровище, писавший и по-Французски, был первым наставником Данта. От него получил Поэт свой, «тонкий, длинный, весьма правильный почерк», чтó было весьма важно в то время, при отсутствии типографий. От Брунетто Латини принял он и первые познания Философии⁹. Что же касается до языка поэтического, Брунетто в этом не служил ему образцом¹⁰. Для простонародного, т.е. Италиянского языка, в некотором отношении, Дант мог скорее изу­чать Гвидо Гвиничелли¹¹. Но главные учители его были, по его же собственному сознанию, Виргилий и природный гений¹².

Не поэзия исключительно, но рисованье и музыка были предметом занятий Данта. Во второй руководствовал его, вероятно, Казелла, лучший музыкант и певец своего времени¹³. Он также имел друзья­ми Джиотто, первого живописца, ему современного, который оставил нам и портрет великого своего друга, и Одеризи из Губбио, первого миниатюрщика в XIII веке.

Вероятно, очень рано Дант начал заниматься Богословием, наукою, которая одушевила его поэзию. Это доказывается тем, что он в самые ранние годы своей юности вступил было в монахи Францисканского ордена, но не выжив времени искуса, оставил оный¹⁴. Это согласова­лось и с направлением, и с образованностию тогдашнего века, ибо образование исключительно принадлежало духовенству¹⁵. Но Дант, коему назначено было вести век вперед, отказался от этой мысли также скоро, как впоследствии от намерения пи­сать свою Комедию по Латыне, чего равно требовало направление, ему современное.

Богословие, в течение всей его жизни, было предметом его занятий; он учился ему и в Болонье, и в Падове, и в Па­риже. Тирабоски утверждает, что в XIII веке, в Университете Болонском, самом древнейшем во всей Италии, не было еще особой кафедры для Богословия; но что оно преподавалось в особых школах, отдельных от Университета, при соборных церквах. Сии школы Богословские, не преж­де 1360 года, были приобщены к Университетам буллою Папы Инокентия VI. Но не в Италии процветало тогда преподавание Богословия, а трудами Италиянских же ученых в Париже, который и тогда уже, сильным магнитом жизни общественной, умел привлекать в свой Университет все лучшее своего века. В XIII столетии гре­мели славою Доминиканец, Св. Фома Аквинский, и Францисканец, Св. Бонавентура, помещенные Дантом в Раю. Наследникам их на кафедрах Богословия внимал Дант и укреплялся в своей науке.

Из первого сочинения, писанного им в молодости: Vitanuova, видно, что он тогда еще изучил Библию и лучших писа­телей языческой древности. Философия Пла­тонова и особенно Аристотелева были также ему коротко известны, чтó видно из сочи­нения его: Convivio. Знал ли Дант по-Гре­чески или нет: сей вопрос был предметом больших споров между учеными Ита­лии. Доказательства той и другой стороны очень слабы. Пелли стоит за его знание, ссылаясь на многие Греческие термины, упо­требленные Дантом в разных его сочинениях; на отзывы Данта об Омире, ве­роятно основанные на чтении оного в под­линнике, ибо первый перевод Омира по Латыне был сделан Леонтием Пилатом, под руководством Петрарки¹⁶; наконец на свидетельства современников, которые даже учились у Данта по-Гречески¹⁷.

Отец нашего Поэта был Гвельф: он сам принадлежал долго сей партии. Закон республики Флорентинской требовал, чтобы каждый гражданин вписывался в один из цехов (arte), на кои разделен был весь город¹⁸: Дант избрал цех врачей и аптекарей¹⁹. В молодости своей он участвовал в двух битвах и сражался за Гвельфов. Особенно в одной из них, при Кампальдино, где Гвельфы Ареццо и Флоренции соединенно победили Гибеллинов тех же городов, Дант сражался в коннице и подверг жизнь свою великой опа­сности.

Беатриса вышла замуж. Дант про­должал любить ее. В 1290 году она скончалась, будучи 26 лет. Святое чувство невин­ной любви сохранилось в нем на всю жизнь его – и в Поэзии перешло в высокую апофеозу. Несмотря на то, он, вскоре по смерти Беатрисы, женился на Джемме Донати и имел от нее шесть сыновей, из коих Петр есть первый комментатор его Комедии, и дочь Беатрису, имя коей доказывает, как свята была Данту память усопшей избранницы его мысли и сердца. В супру­жестве своем он не был счастлив – и даже развелся с женою. Рассказывают, что, кроме Беатрисы, он любил еще трех женщин и даже вскоре по смерти ее влюбился в первую из них²⁰; этому надо верить, потому что сам он прино­сит Беатрисе покаяние в грехах своих. Чувство к ней, столь постоянное и слитое с любовью к своей науке, нам кажется непонятным в нашем практическом веке; но если вспомним Лауру Петрарки, Элео­нору Тасса, если прислушаемся к песням Трубадуров, к первым звукам лиры Ита­лиянской, то это чувство нам скажется из жизни века.

По словам Филельфа, одного из жизнеописателей Данта, он совершил четырнад­цать посольств от имени Республики к разным Государям и все сии посольства, силою воли и ума своего, кончил успешно, кроме последнего. На 35 году жизни Дант, по избранию, получил сан Приора, верхов­ный сан Республики Флорентинской²¹. В оном находился он от 15 Июня до 15 Августа 1300 года. Раздор, коим кипела тогда Флоренция, возгорался сильнее. Враждовали особенно две фамилии: Черки, блиставшая торговлею и богатством, но незнатная, и Донати, древнего происхож­дения, но бедная. Первые соединились с Гибеллинами; вторые с Гвельфами и бы­ли под защитою Папы Бонифация VIII, который просил Карла Анжуйского идти во Флоренцию, для усмирения волнений. Один из фамилии Донати, по имени Корсо, отравил некоторых из рода Черки. В году, на празднике 1 Мая, Донати отруби­ли нос одному из Черки, по имени Рико-веро. Раздор вспыхнул еще сильнее. Он удвоился распрею Пистоии. В сем городе одна и та же фамилия Канчеллиери раздели­лась на две партии: Белых и Черных. Большие города принимали участие в раздорах городов маленьких. Флоренция при­гласила к себе начальников спора, для ре­шения оного; но вместо того Донати ста­ли за Черных, Черки за Белых – и партии Флорентинские приняли наименование Пистойских.

С блестящим политическим поприщем началось вместе и поприще бедствий Данта. В молодости своей жаркий Гвельф и родственник фамилии Донати по жене, он перешел однако на сторону Гибеллинов. Это приписывают влиянию друга его, Гвидо Кавальканти, начальника сей партии. В совете Приоров Дант возвысил голос против вступ­ления во Флоренцию Карла Анжуйского и несчастиями всей жизни заплатил за это. В то самое время как Дант отправился в Рим с посольством к Папе, чтобы снискать его покровительство для партии Белых²², Карл Анжуйский, покрови­тель Черных, вошел во Флоренцию, – и Дант, в свое отсутствие, с шестью стами Белых, под разными предлогами будто бы незаконных приобретений и злоупотребления власти, был изгнан из сво­его отечества и осужден на пеню. Это последовало в Январе 1302 года, а 10 Мар­та приговор сей был подтвержден; сверх же того Дант и многие другие осужде­ны быть сожжены живыми, если попадутся в руки правительству Флорентинскому²³. Впоследствии, за то что Дант не явился к защите и не заплатил в показанный срок положенной на него пени, все имение его было конфисковано. С тех пор, он не возвращался уже в свое отечество.

«Ты покинешь все, тобою выше всех благ любимое; вот первая стрела, слетающая с тетивы изгнания. Да, ты испытаешь, сколько соли в чужом хлебе и как круты чужие лестницы»²⁴. В этих словах Дант вместил всю ос­тальную повесть своей жизни. Тщетно, при Папах Бонифации VIII, Бенедикте XI и Клименте V, покушался он с своими соизгнанниками возвратиться в отчизну. Он посылал Пизанцев за Гибеллинов, но они отказались и тем навлекли на се­бя гневные стихи Поэта. Дант бродил по многим странам Италии; в 1306 году гостил в Падове у друга своего, живописца Джиотто; призрен был Маркизом Маласпиною, которому, в знак благодарности, посвятил вторую часть своей Поэмы: Чистилище; в 1308 году находился в Вероне под покровительством фамилии Скалиджери, а именно Албоина и брата его, Кана делла Скала, прозванного Великим, коему Дант посвятил свой Рай; предводителю же Кановых войск, Угуччионе делла Фаджиола, посвящен им Ад. Характер Данта, ожесточенный несчастиями, вид­но не ладил с дворами сильных. Глаша­тай правды Божией не вытерпел, чтобы в Чистилище не сказать худого об отце своих Веронских покровителей, Алберте. Кан, рассерженный однажды суровостью Данта, спросил его: «Почему мне нравится более мой глупый шут, чем ты, которого все почитают за мудрого?». – «Потому что подобные рады друг другу», – отвечал Поэт.

К сему времени странствий Дантовых, по всем вероятностям, относится сочинение большей части его Поэмы и окон­чание оной. Оскорбленное чувство граждани­на перелилось в чувство Поэта. Несчастие отверзло данную ему от природы жилу Поэзии – и она потекла из души его, говоря его же стихом:

Quasitorrentech’alta vena preme,

(как поток, теснимый глубокою жилой).

Поэтическую картину, в сии годы сво­ей жизни, представляет сам Поэт-изгнанник²⁵. Занимательно видеть, как он, беспокойный, не усидит на месте; то толкается в ворота Флоренции; то, по всем городам Северной Италии, разносит свою неумолимую песнь о грядущей жизни; в порыве отчаяния и восторга, непрерывно обращается к отчизне; любит ее; бра­нит ее; поносит, – и в сей брани, в сих поэтических хулениях, слетающих с уст разгневанного сына Флоренции, раз­вивается и крепнет юный, новорожденный язык Италии.

По смерти Императора Алберта, не радевшего вовсе о саде Империи²⁶, уже нисходил с Альпов новый, бодрый Импе­ратор, с силами свежими. Это был Генрих VII. Все надежды, уснувшие в душе Данта, пробудились, при виде нового иска­теля единовластной короны в Риме. Он пишет к Императору, к своей Флорен­ции, к Папе. Лучшие политические произведения льются с его пера в сию эпоху, и самое рассуждение о Монархии. Генрих оса­дил Флоренцию; но Дант, Флорентинец, не хотел присутствовать при осаде. Болезнь Генриха, принудившая его скоро к отступлению, и смерть, последовавшая в 1313 году, разрушили все надежды Поэ­та, который неудачными покушениями на­влек на себя только подтверждение своего изгнания и приговора. Впоследствии, уже без надежды, продолжал он скитаться по Лом­бардии, Тоскане и Романье. Последние годы жизни провел он в Равенне, у друга сво­его, Гвидо да Полента; умер там, в 1321 году 14 Сентября, 56-ти лет и 5-ти месяцев, и погребен в одежде Поэта (т.е. в тоге докторов XIV века), в церкви Францисканской. Перед самою смертию переложил он в стихи Верую, семь Псальмов покаяния и написал себе Латинскую эпитафию²⁷. Флорентинцы несколько раз старались возвратить хотя прах своего великого изгнанника. Сам Микель-Анжело желал сего и брался соорудить памятник своему брату по сходству гения. Даже Лев X, Медицисс и Флорентинец, не совершил жeлaния своей отчизны. Гостеприимные граждане Равенны доселе владеют прахом великого сына Флоренции, которая, только год тому назад, воздвигла ему мраморный памятник в церкви Св. Креста, где почиют все ее великие чада, кроме величайшего из них, Данта. И памятник ему сто­ит мертв без его праха.

Дант, судя по его портретам и бюстам, имел лицо, которое с первого взгляда навсегда напечатлевается в памяти. Вот описание его наружности по свидетельству Боккаччио: он был среднего роста; в старости ходил не­сколько согнувшись, но всегда шагом важ­ным и тихим; лицо имел длинное и смуг­лое, нос орлиный, глаза большие, челюсти также, нижнюю губу выдавшуюся, бороду и волосы густые, черные, кудрявые, вид ме­ланхолический и задумчивый. В обществе он был учтив и обходителен²⁸; страстен к учению; любил бдение; имел внимание самое послушное, о чем осталось предание народное; говорил медленно; в ответах был замысловат; любил уеди­няться и не искал беседы с другими; с женщинами был весел и шутлив; созна­вал в себе собственные достоинства; враг злых и враг своих гонителей, неумолимо осуждал чужие пороки; глашатай правды в услышание мipy, он ненавидел лесть; при дворах сильных не умел унижаться; лю­бил всем сердцем отечество²⁹; счи­тал свое изгнание следствием духа партий, дурного правления; желал возвратиться во Флоренцию не только для себя, но и для пользы родины.

Трудно решить тяжбу между Дантом и его отчизною: кто может отрицать од­нако, что гений и знания его были бы непре­менно полезны правлению Республики? Но не­умолимая и хладнокровная История уте­шается тем, что несчастиями Поэта искуплен язык Италии; что, в случае неизгнания, Поэт уступил бы государственно­му человеку, и частное благо Флоренции, мо­жет быть, лишило бы мiр великого произ­ведения.

Вот исчисление всех сочинений Данта. Сонеты и Канзоны связывают его с Поэтами, ему предшествовавшими и совре­менными: Гвидо Кавальканти, Гвиттоном из Ареццо, Гвидо Гвиничелли и другими. В этих стихотворениях, Дант, так­ же как они, воспевает любовь свою, наружность своей любезной, смерть ее и проч. Но одними канзонами Дант мог бы стать выше всех своих современников. – Новая жизнь (Vita nuova), сочинение в про­зе, служит только рамою для некоторых сонетов и канзон. В сем сочинении, рассказывает он подробно Историю любви своей к Беатрисе и в порядке происшествий сей истории помещает канзоны и сонеты. В одной из канзон Поэт изо­бражает свое видение, смерть Беатрисы и ее апофеозу³⁰. Здесь же обещает он воз­двигнуть своей возлюбленной еще лучший памятник и сказать о ней мipy то, что ни об одной женщине никогда еще не бы­ло сказано. Видно, что тогда уже в нем была идея его Поэмы. Беседа (Convivio или Convito) есть философское, букваль­ное и аллегорическое толкование трех его канзон, которое хотел он распростра­нить и на все 14; здесь видно познание Пла­тонова учения, Астрономии и других наук. – О Монархии, есть сочинение полити­ческое, писанное по Латыне, в коем разрешаются три вопроса: 1) что Монархия необходима для блага мipa; 2) что Римский народ имел право на сию монархию; 3) что власть Монарха зависит от Бога пря­мо, а не через его Наместника, и сие дока­зывается тем, что монархия существовала прежде церкви и что уступка Константина Великого и Карла Великого есть выдумка. За сие сочинение духовенство признавало Данта еретиком, и, при Папе Иоанне XXII, Кардинал Бертрандо дель Поджетто хо­тел сжечь его кости. – В Рассуждении своем о народном Красноречии (de vulgari Eloquentia) Дант теоретически исследует язык Италиянский. Он отрицает преиму­щество каждого из наречий Италии, порицая решительно все, даже Тосканское, и смяг­чаясь несколько перед Болонским, – чем сие последнее, как думают, обязано было Поэту Болонскому, Гвидо Гвиничелли, – и утверждает законом, что славный, при­дворный, собственно Италиянский язык не принадлежит ни одному из городов Италии исключительно, а есть общий результат всех наречий, выбор из оных, очищенный мыслию. – К последним годам жизни Данта относят преложение в Латинские стихи Верую и семи псальмов покаяния. Сими последними трудами Дант как бы спасался, готовясь перейти к веч­ности. Это последняя, чистая, беспримесная дань Религии, которая одушевля­ла его во всю жизнь. Видно, что перед концом своим он решительно предался религиозному чувству, которое было, как мне кажется, главным, основным чувством его жизни и дало первый строй его лире.

Сверх того написал он, как говорят, Историю Гвельфов и Гибеллинов, до нас не дошедшую. Весьма замечательны так­же Латинские письма его к друзьям, к на­роду Флорентинскому, к Генриху VII, к Бонифацию VIII, к Королям Италии и Се­наторам Римским. Особенно хорошо одно из первых, в коем отказался он навсег­да возвратиться в отечество ценою пе­ни, как ему предлагали друзья его. Вот отрывок: «Это ли то славное возвращение, которое следует Данту после пятнадцатилетнего изгнания? Это ли заслужили явная невинность, пот и труд неутомимый? Да отыдет прочь от мужа, сжившегося с Философиею, робкое унижение земного сердца: чтобы я, как иной шарлатан и другие под­лецы, выдал сам себя связанным! чтобы муж, проповедующий пpaвocyдие, отдал за обиду деньги своим же обидчикам, как будто благодетелям! Нет, не этим путем возвратиться мне в отчизну, но иным: вами ли, другими ли он от­кроется, – таким путем, который не оскорбителен ни славе, ни чести Данта. По такому пути побегу я на родину. Если же во Флоренцию иным путем не входят: никогда во Флоренцию не войду я. И что же? Не везде ли вижу я солнце и зерка­ла звездные? Разве не везде под небом, мо­гу созерцать сладкие истины, и без такого бесславного, позорного возвращения в от­чизну? А хлеб везде будет».

Над всеми произведениями Данта воз­вышается Божественная Комедия,(la Divina Commedia), как бессмертный памятник, в котором не тлеет, а живет век его еще и поныне. Дант начал писать ее до изгнания; это свидетельствуют и народные анекдоты, предложенные выше. Боккаччио ду­мает, что он написал во Флоренции семь первых песен; что труд его прерван был изгнанием, и потому осьмая песня на­чинается: Iodicoseguitando³¹. Кончена же Поэма, вероятно, прежде нежели счастие из­менило Генриху VII: ибо в конце оной вы­ражаются надежды Поэта на пришествие Императора в Италию. По смерти Данта, последовал в 1373 году 9 Августа, декрет во Флоренции, коим учреждалась кафедра для публичного толкования на простонародном языке Дантовой Божественной Комедии, и исполнение сего поручено было Боккаччио³². Сим-то чтениям мы обяза­ны его комментарием. Примеру Флоренции вскоре последовали Болонья, Пиза, Венеция и другие города, чтó произвело комментарии Франческо Бути, Бенвенуто из Имолы и проч. Монах Маттео Ронти перевел сию Поэму Латинскими гекзаметрами в 1380 году. Она переведена была на Французский, Испанский, Английский и Немецкий языки³³. Есть предание во Франции, что по городам представляли в действии сию Поэму для народа³⁴. Живописцы избирали ее предметом для своей кисти³⁵. Рукописей Поэмы распространилось в скором времени бесчисленное множество. Нет библиотеки в Италии, которая не имела бы многих рукописных экземпляров оной, из коих не малое число относится к XIII столетию³⁶. Печатных изданий было 58 и три издания в 1472 году.

До сих пор в Италии выходит мно­жество брошюрок и журнальных статей, в которых объясняется какое-нибудь место или один стих или даже одно слово в Поэме Данта. До сих пор предприни­маются полнейшие и богатые издания оной.

До сих пор иные любители Поэзии избирают ее исключительным предметом своих занятий и, как будто рапсоды Дантовы, в подражание Омировым, помнят ее наизусть, знают все толкования на оную и объясняют ее для желающих. До сих пор, в светских обществах, читаются лучшие отрывки из сей Поэмы. Таким образом, Поэт, удаленный от современных Италиянцев полутысящелетием, все еще жив между ними своим словом и мыслию, и, пока жива Италия, будет предметом ее неизменного обожания и изучения.

Отделение II.

Изложение содержания Божественной Комедии

...tu mi segui, ed io sarò tua guida,

E trarrotti di qui per luogo eterno,

Ov’udirai le disperate strida,

Vedrai gli antichi spiriti dolenti

Che la seconda morte ciascun grida;

E poi vedrai color, che son contenti

Nel fuoco, perchè speran di venire,

Quando che sia, alle beate genti:

Alle quai poi se tu vorrai salire,

Anima fia a ciò di me più degna:

Con lei ti lascerò nel mio partire.

Inferno. Canto I.

Божественная Комедия Данта содержит в себе сто Песен (canto) и разделяется на три части или Канзоны (canzone): Ад, Чистилище и Рай. Сцена действия есть вселенная, по тогдашнему о ней ученому понятию. Представьте себе половину шара, нами обитаемого, в виде опрокинутого конуса с выпуклым основанием; снимите с него широкую крышу: вам отверзется внут­ренность земли, которая к центру сво­ему будет становиться все ýже и ýже. Разделите сей конус на девять кругов, из коих самый нижний представлял бы цилиндрический колодезь. Вот форма Дантова ада. Представьте теперь на Атлантическом море, на месте Америки, огромную спиральную гору с девятью усту­пами, которая суживается постепенно к верху и на самой вершине своей заключает Эдем: вот Чистилище. Наконец, Рай со­держится в девяти кругах небесных, вра­щающихся около земли, вместе с планетами. В 1300 году³⁷, Марта 25, когда солнце находилось в знаке Овна, во время Юбилея, объявленного Папою Бонифацием VIII, на страстной неделе в великую пятницу, когда Спаситель мiра испустил дух, Дант, по определению Божию, ведомый Виргилием, сходит в ад; проходит все круги оного до последнего из них, до дна земли, ко­торое есть ледяное море, где стоит Люцифер; повертывается около центра нашей планеты и, на праздник Воскресения Хри­стова, выходит на другую половину оной, к подошве горы Чистилища, взбирается по горе до Земного Рая и там, уже под покровом Беатрисы, возносится в небеса, пролетает все семь планет, осьмое и последнее девятое небо или эмпирей, видит отражение вселенной в Боге, Рай в образе розы, триипостасного Бога и на нем лик человека, и приобщается блажен­ству небесному. Вот вкратце содержание поэмы Дантовой, которой теперь предложатся подробности.

На половине пути нашей жизни, Дант заблудился в лесу совершенно темном, вышел на солнце и достиг горы, на которой преградили ему путь три зверя: легкий, жи­вой барс; лев с главою возвышенной, с бешеным гладом; волчица тощая и обре­мененная желаниями. Он спасен от сих зверей Виргилием, которого послала Беатри­са, подвигнутая в свою очередь Люциею и еще другою женою. Виргилий, в спасение, пред­лагает ему посетить место муки вечной и безотрадной, место муки и надежды, и место блаженства праведных, на которое будет ему спутницею сама Беатриса.

Темный лес есть жизнь, а по иным Флоренция; барс – сладострастие, лев – гордость, волчица – корысть: – три по­рока, сретающие нас на половине жизни нашей и отвращающие навсегда от цели человечества. По иным это суть пороки Флоренции, ибо сам Дант сопровождает всегда имя своей отчизны трояким эпитетом: avara (корыстная), invida (зави­стливая) е superba (и гордая). Виргилий – мудрость земная, человеческая, Наука, во­площенная в Поэзию. Беатриса – Откро­вение или Богословие; она подвигнута Люциею – Благодатью совершенною, которая в свою очередь действует по гласу другой жены – Благодати упреждающей.

«Мною входят в град скóрбей безутешных;

Мною входят в мученья без конца;

Мною входят в обитель падших грешных.

Правда подвигла моего Творца:

Властию Бога, вышней мощью знанья

И первою Любовию Отца,

Я создана до всякого созданья,

Кроме предвечного, – и нет конца мне;

Входящие! сложите упованья».

Вот надпись на вратах Ада, которой смысл жесток еще живому сердцу Данта. Вздохи, плачи, вопли, разные языˊки, ужасные наречия, слова скорби, возгласы гнева, хриплые голоса, рукобиения – хаос всех разнозвучий: вот первое впечатление Ада. Но сей шум не предзнаменует ничего важного: он истекает от всего ничтожного человечества, которое по себе не оставило ни следа, ни жизни, и есть первая встреча Данта в Аду: встреча столь многолюдная, что он не воображал никогда такого мно­жества людей, пожатых смертию. Здесь никто не именован, ибо недостоин име­ни: все смешаны. Осы и мухи кусают несчастных, – и черви на земле пьют кровь, с них текущую. «Взгляни и мимо», – гово­рит Виргилий, казня ничтожных презрением.

Пришли к Ахерону. Харон из Эне­иды Виргилиевой, седовласый старик с огненными колесами вокруг очей, суровый, грубый, переправляет в ладье злое семя Адамово. Он не хочет принять живого: для него потребна ладья тяжеле. «Так угодно там, где сила и воля одно», – сии слова Виргилия смиряют Харона. Толпа осужденных скрежещет зубами, прокли­нает день рождения и родших; и между тем как она устремлена в ладью Божиим гневом, – уже другая толпа собирается.

Переехали. Дант, на берегу бездны темной, издающей вопли, смотрит вниз и дна не видит. Входят в первый круг, опоясывающий бездну, круг безгрешных, но рожденных до Христа и не знавших Его, круг неприявших крещения, называемый Лимбом. Здесь одна мука нравственная – желание безнадежное. Отселе Спаситель вы­вел Адама, Ноя, Авраама, Моисея и всех веровавших в грядущего Искупителя. Здесь место и Виргилию. Четыре мужа, отде­лясь от других, сретают их, привет­ствуя возвращающегося Виргилия словами: Почтите высочайшего Поэта! Сии мужи составляют почетное собрание сынов Апол­лона и суть: Омир, Поэт державный, ко­торый над другими как орел летает; он, с мечом в деснице, предходит им, как Царь; за ним Гораций, Овидий и Лукан. Все с почетом приемлют в шестые товарищи Данта. Поэтам дано и окружение поэтическое: здесь вся Мифология и древ­няя История в лицах; здесь и Гектор и Эней, и Аристотель и Платон, и Сократ, и Цезарь, и наконец Саладин.

Второй круг теснее первого, но мука­ми тяжеле. Здесь судья Минос судит и на­значает душам местá в Аду, смотря по грехам их. Он спускает грешников в бездну на огромном хвосте своем, кото­рым обвертывается столько раз, на сколько степеней хочет спустить их, и таким образом их закидывает. Препятствия, полагаемые Миносом нашим путникам, побеж­даются тем же роковым словом Виргилия. В сем кругу казнятся любившие сладострастно и безумно: их носит и кружит вечный вихрь, не давая им покоя. Здесь Дидона, Семирамида, Елена, Клеопатра, Тристан и Ахилл, в виде рыцаря. Здесь исполненный грации рассказ о Франческе из Римини, сей несчастной жертве мгновенного поцелуя, рассказ, в котором любовь и грусть слились до такой степени, что Поэт сам обмер, и пал, как труп падет на землю.

Третий круг содержит Жадных: они страдают под вечным дождем, градом и снегом. Цербер, страж сего круга, сдирает когтями кожу с мучеников и четверит их. Горсть земли, брошенная Виргилием, замыкает его зев. В числе Жадных мучится Флорентинец, по прозвищу Чиакко (свинья). С ним начинается первая хула на Флоренцию, пророчество о кровавом междоусобии. Во Флоренции осталось только двое праведных; гордость, зависть и корысть ее обуяли. Здесь вспыхнуло в Поэте чувство Флорентинца, и он спра­шивает о других соотчичах.

Плутус, чудовище, грозящее путни­кам, смирен роковым словом Виргилия.

Четвертый круг бездны, вмещающей в себе все зло вселенной,

Che ilmal dell’universo tutto insacca,

содержит Скупых и Расточителей. Они персями вращают огромные тяжести, схо­дятся с двух сторон, сталкиваются и, расходясь, снова вращают их назад на новую встречу. Здесь много Пап и Кардиналов. Скупые восстанут в день суд­ный с горстию сжатою; Расточители с обрезанными власами. По сему случаю, Виргилий прекрасно рассуждает о фортуне, как средоточии, около которого вращается сфера нравственного мipa людей.

Воды Стикса в пятом кругу образуют грязное болото, где мучатся Злые. Флегиас, сын Марса и царь Лапитов, сверженный в Ад Аполлоном за сожжение его храма в Дельфах, усмиряется теми же роковыми словами и перевозит путников в челноке по бо­лоту, где встречают они злого Флорен­тинца, Филиппа Ардженти, который, вы­плыв из ила, хватается за ладью, но от­вергнут Дантом. «Нет добра, которое отмечало бы его память на земле». Грязные души влекут в болото мученика, который со злости сам себя кусает. Путники пристают к готическому граду Плутона. Черти запирают им ворота и стращают их Медузою. Виргилий зовет Ангела, разрешающего им путь. Сии препятствия умножают интерес Поэмы и дают странствию Данта таинственное значение. Ангел смиряет также угрозы трех Эринний: Ме­геры, Алекто и Тизифоны. Град содержит в себе кладбище: гробы, с подня­тыми крышами, внутри все огненные, хра­нят Ересиархов. Все сии гробы за­кроются в день судный. Здесь Эпикур, умерщвляющий душу вместе с телом. Здесь, гордый Фарината, вождь Гибеллинов, встает на речь Тосканскую из гроба до пояса и пророчит Данту о близком его изгнании. Кавальканте поднимается также и вопрошает о своем сыне Поэте. Души в Аду знают грядущее; но лишь только делается оно настоящим, оне уже теряют знание о нем, если кто им его не поведает. Все Тосканцы, в безднах Ада, забывая свои вечные муки, встают, откли­каются на сладкую речь Тосканскую и просят сказать о них слово живому мipy, да­же и жадный Чиакко.

У гробницы Папы Анастасия, помещенного в числе Ересиархов, Виргилий рассказывает Данту распределение последующих кругов по распределению пороков, соглас­ному с нравоучением Аристотеля. Первый круг объемлет Насилие и делится на три части по трем его видам: насилие ближ­нему, себе и Богу. Второй круг содержит Обман без доверенности, и третий – нарушение доверия, или Измену, которая лежит на дне всякого зла: к ней тяготеют все пороки человеческие; она в той точке зем­ли, где Люцифер, первый изменник Богу. В конце песни есть замечание об утре по созвездиям: такими астрономическими замечаниями Поэт в продолжение всей Поэмы дает знать о времени действия.

Наши путники переступают с трудом по ужасным громадам камней, подобным каменному обвалу от гор около Трента. Развалины сии суть памятник сошествия Искупителя, которое потрясло все царство подземное. На сих развалинах ле­жит бесславие Крита – Минотавр. Слово Виргилия побеждает стража. Подходят к Флегетону, потоку кипящей крови, в коем погружены Тираны и Насилователи. Центав­ры рыскают по берегам и мечут стрелы в тех, которые поднимаются из потока крови более, нежели им следует. Раздра­женные против путников, они смирены словом Виргилия. Здесь Дионисий, Аттила, Аццолин Эстский, Гвидо Монфорт, убийца Генриха, сына Ричардова; здесь два разбой­ника, славные во времена Дантовы.

Входят в лес густой и ветвистый, вторую часть седьмого круга. В деревья заключены души Самоубийц. Ветви кустов служат пищею Гарпиям. В день судный, души сии не соединятся с телами, которых сами себя лишили, а тела повиснут на своих кустах. Дант срывает с одного из них ветку; кровь и голос исходит оттуда: так прут, зажженный с одного конца, другим концом шипит и дымится. Виргилий вызывает на разговор сию душу желанием славы: это Петр делле Винье, Поэт и Секретарь Императора Фридриха II, клеветою потерявший милость Государя и убивший себя. Псы разрывают три куста в кровь: в них души трех самоубийц из Сиены, Падовы и Флоренции.

Степь бесплодная и песчаная, подобная Ливийской, открывается взорам Поэта. По ней тени лежат навзничь, сидят и ходят. Огонь, вечно новый, падает на них длин­ными полосами. Богохулители, казнимые сею мукою, беспрерывно его с себя стрясают. Один, огромный, с видом презрения, лежит на песке и не печется об огненном дожде: это гордый Капаней, посмевавшийся Юпитеру. Путники идут мощеным берегом потока, воды коего текут вниз к болоту Коцита и в коем гаснет огонь. Все воды адских рек происхо­дят от слез статуи Времени, литóй изо всех металлов, т.е. изо всех возрастов человечества, и стоящей в Крите. Все металлы сей статуи, кроме золота, то­чат слезы: великий символ бед человече­ства! В сей песне, одно местное описание Ада показывает, что путники, спускаясь ко дну бездны, все держат влево.

Они идут вдоль оплота, коего устроение объясняется набережною Бренты. Души изощряют на них зрение, как старый швец, глядящий в ушки иглы. Здесь много ученых. Умилительна встреча с Брунеттом Латини, учителем Данта, о которой я говорил выше. Брунетто несет хулу на Флоренцию и предвещает несчастия Данту, обещая ему подробнейшее известие об оных от Беатрисы. Учитель просит ученика не забыть об его книге: Сокровище, и этим заключает речь свою. Прекрасная черта славолюбия человеческого!

Шум воды, падающей в следующий круг, как водопад реки Монтоне, доносит им о близости осьмого круга. Дант встречает еще знакомых Флорентинцев и ростовщиков. Мертвые пророчат ме­сто и живым. Путники у пропасти, с коей валится водопад. Виргилий снял с себя вервь – свой пояс, закинул в безд­ну, загнул туда голову и глядит.

Всплывает из бездны Чудовище: лицо человека праведного, остальное змея; две косматые лапы загребают воздух; хребет, грудь и ребра исписаны узлами и кружками, цветом разнообразнее ковров Востока: это Обман (Frode). Виргилий сел на Чудовище и посадил перед собою Данта. Они спускаются по воздуху: чудное описание, которое противится извле­чению!

Осьмый круг, по имени Malebolge (злые-рвы), разделен на десять окружных рвов, примыкающих к одному центру, где находится колодезь, широкий и глубокий.

Рвы устроены подобно рвам, окружающим крепости, и также перегорожены мостами для сообщения. В первом рву рогатые черти гоняют сквозь строй промышлявших взаимною слабостию двух полов: они ходят в два ряда, одни взад, другие вперед, подобно как, на юбилее, поклонни­ки тянутся в два ряда по веревке, на мо­сту Св. Ангела. Здесь Язон; здесь Болонец, Венедик Каччианимико, продавший сестру свою Феррарскому Маркизу, и мно­жество других Болонцев, которые, вероят­но, отличались сим пороком особенно перед другими Италиянцами.

Второй ров содержит зловонное море, в коем погружены с головою Льстецы и Любострастные: здесь встречается какой-то знакомый Данта из Лукки, Алексей Интерминеи, и Таида, лицо из Теренциевой Комедии: Эвнух. Третий ров содер­жит Симонию, или торг дарами Божиими, и казнит Симона с его последователями. Они уткнуты головою в кладези и тор­чат вверх ногами, пяты у коих горят вечно. Папа Николай III кричит Данту из своего колодезя: «Ага! ты уж пришел, Бонифаций?». Бонифаций VIII должен сменить Папу Николая, который, по его пришествии, уйдет в колодезь; а Бонифа­ций сменится в свою очередь Климентом V. Здесь Дант читает сильную отповедь корыстолюбию пастырей Западной церкви, и мученик, в немощной досаде, сильно дрягает ногами. – Четвертый ров заклю­чает в себе Лжепророков. Они поверну­ты лицами назад, а потому назад и долж­ны двигаться: брада падает у них на пле­чи, слезы текут с ланит по спине. Здесь Тирезий, Манто, Аронт, Тосканский гада­тель, и многие Астрологи и гадательницы, почти современные Данту. При виде искажения наружности человеческой, Поэт жи­вой заплакал, по естественному чувству; но строгая тень вождя остановила его слезы.

Пятый ров кипит смолою; пузыри на смоле показывают, что под нею люди: так мучатся Менялы. Черти бродят около рва и препятствуют грешникам высовы­ваться из смолы, как повара, готовящие мясо в котле.У чертей есть род военной дисципли­ны. Десятком предводит чорт Злой-хвост (Malacoda). Замечательны и другие их имена, имеющие значение: Кудрявая борода (Barba– riccia), чорт Красный, чорт Злые-лапы ипроч. Один из них приносит на плечах свежего грешника, Анциана (сановника) из Лукки, и бросает в смолу. Потом вынимают они Чиàмполо, знаменнтого менялу и обманщика, который сообщает Данту известие о своих товарищах по ад­ской муке. Грешник под конец, обманув самих чертей, убегает от них, и двое, полетевшие за ним, сами попадают в смолу.

Между тем как черти заняты спасением своих товарищей, Виргилий, схватив Данта, как мать хватает ребенка во время пожара, убегает с ним в шестой ров. Запрещение чертям перебегать в другие рвы спасает их от погони. Новая мука: Лицемеры едва передвигают ноги в длинных свинцовых, вызолоченных хитонах, с такими же капишонами, в этих ризах, вечно утомляющих. Здесь Дант встречает двух Болонских монахов, бывших Подестами во Флоренцииш. Каифа, распятый на кресте, лежит на земле – и по нем ходят в свинец окутанные грешники.

Еще новый горный обвал затрудняет переход странникам. Руки помогают обессилевшим ногам. Седьмой ров кишит змеями: здесь мука Татям. Ванни Фуччи, гражданин Пистоии, святотатец, прободенный змеею, в глазах путников превращается в пепел и возрождается из оного для новой муки. Здесь разбойник Какус, убитый Геркулесом за покражу волов, в виде Центавра; дракон растянулся на пле­чах его; змеи, сколько их будет в целом болоте, впились в хребет. В очах Данта совершаются два превращения, пред описанием коих умолкла бы и волшебная лира Овидия. Змея сливается с человеком в один дву-естественный образ. Человек превращает­ся в змею, и змея в человека. Сии два чудные события Дант точно видел очами: иначе, так описать их было бы невозможно. Сею мукою и иными казнятся пять Флорентинских разбойников, которые славились во времена Данта. «Радуйся, Флоренция, славная на суше и на море! Радуйся тому, что имя твое раздается по всему аду! В числе разбойников я нашел пять твоих граждан, и таких, что мне за них стало стыдно, да и тебе от сего честь не ве­ликая!».

Осьмой ров заключает в себе огнен­ные купы, содержащие души злых советников. Купы сии образуют к верху пламен­ные языки, и говорят, помавая ими. Так Улисс, заключенный с Диомидом в одну купину о двух языках, рассказывает Виргилию по-Гречески о своей смерти: как он с товарищами отважился на новое путешествие по Атлантическому морю и, доехав до какой-то огромной горы, утонул в сильном волнении моря. Так Дант приготовляет заранее читателя к скорому пере­ходу в Чистилище. Встреча с Графом Гвидо Монтефелтро, давшим совет Бонифацию VIII на коварный поступок с фамилиею Колонна, дает повод Поэту к нападению против сего Папы, Князя новых Фарисеев, и к рассказу современных но­востей о маленьких городах Романьи, как то: Равенне, Римини, Форлиˊ, Фаэнце, Имоле и Чезене.

В девятом рве, сеятели расколов и несогласий казнятся бесконечно-разнообразными ранами, которые заживают и вновь на­носятся от дьявола. Поэт, желая дать понятие о сей муке, приводит на память все ужасные битвы, в коих война много­образно рубила и ранила человечество. Здесь Магомет, с обнаженною внутренностию, сам отверзает грудь свою; есть высокое нравственное значение в сей казни, как и во всех других: лжепророк как будто обличен телесно. Здесь Моска Уберти, Флорентинец, начавший в своей отчизне раздор Гвельфов и Гибеллинов словом: Capo hа cosa fatta (всякое дело имеет начало). Здесь Курион, давший совет Цезарю перейти через Рубикон, с языком разрезанным. Но всех ужаснее казнь Берт­рама даль Борнио, возмутившего Иоанна Без­земельного против отца его, Генриха II. Он рукою несет голову свою за волосы, наподобие фонаря и, приближая ее к Поэту, говорит: «Смотри: есть ли мука выше этой?».

В десятом рве, совершается казнь Алхимиков, и делателей всякого подлога и фальшивой монеты. Их мучат язвы и болезни. Поэт, посредством заразы в болотных местах и чумы в Эгине, рисует сию но­вую муку. Двое недужных подпирают друг друга, как горшки в печи, и ногтями дерут с себя гной, как чешуя дерется с рыбы: это Грифолин Аретинец, Алхимик, и Капоккио из Сиены, делатель фальшивой монеты, который высчитывает Данту всех обжор своей отчизны. Сиена пори­цается за тщеславие и обжорство: сии два порока, вероятно, были национальным свойством сего города. В тщеславии, Сиенцы перещеголяли и Французов, по замечанию Поэта. Мастер Адам из Бретии, делатель фальшивой монеты, мучимый водяною и жаждою, и Троянец Синон, в острой горячке, начинают укорять друг друга в том, кто кого грешнее, бранятся и наконец дерутся: один бьет другого по чреву, а тот отвечает по рылу. Души в аду ожесточены мучением: оне злы и дерзки. Виргилий делает выговор Данту за то, что он заслушался их разговора: «Желать сие слышать есть низкое хотение».

На оглушающий звук рога, Дант простер очи – и в потьмах насилу различил исполинов, издали показавшихся ему башнями и стоявших до половины вне коло­дезя, к коему путники подходят. Сии исполины суть Немврод, Антей, Фиалт, Бриарей, Тиций и Тиф. Антей, захватив ру­кою Виргилия, обнявшего Данта, спускает их в последний девятый круг, на дно всякого зла, где казнится Измена, где Люцифер и Иуда. Антей спустил их и сам подъялся, как мачта на корабле.

Поэт желал бы иметь стих суровый и хриплый, чтобы описать дно всей вселен­ной, горькое логовище Измены, к которому тяготеют все прочие скалы. Ледяное болото или Коцит содержит в себе души Изменников, которые зарыты в лед по степеням преступлений. Сей круг делится на четыре отделения, именуемый по главным их лицам: Каин, Антенор, Птоломей и Иуда. Бледно– зеленые грешники бьют зубами от стужи; у иных отмерзли уши. Предатели своих благодетелей вечно плачут, – и глаза их слипаются от замерзших слез, которые вечно приливают и, не имея истока, гнетом отседают на грудь их. Чем далее идет Дант, тем глубже грешные зарыты в лед, и наконец он видит их уже, в кри­сталле твердой влаги. Мысль, что лед и холод есть высшая казнь в аду, обличает воображение юга. Если бы Дант испытал, как у нас и в этой жизни, зимою, глаза слипаются льдинами, он верно не назначил бы этой казни самому крайнему греху Ада. В прежних кругах, грешники просили Данта о том, чтобы напомнить о них потомству; здесь же, напротив, они скрывают имена свои; но как предатели, по привычке, взаимно выдают друг друга. Дант поступает с ними сурово: вид греха и муки ожесточили его, но мысль об измене еще более; к предателям он не чувствует никакого сострадания: бьет одного, чтобы вынудить у него имя; дав обещание другому снять у него ледяные цепи с очей, выманивает его название, но нарушает слово: обмануть изменника ему кажется позволительным. В числе грешников, Дант находит одного Генуэзца, который жил еще в то вре­мя, но душа его заживо снесена бы­ла в Ад на хладное мучение, а на земле заменилась дьяволом. «Честь и слава Генуе!». Здесь же, в глубине муки адской, отверста Поэтом и глубина земной скорби в рассказе Уголино. Предатель Пизы гложет череп палача своего, Архиепископа Руджери, и в стихах, упитанных слезами, повествует Поэту, над своею жертвой и палачом, о голодной своей смерти и невинных чад своих.

Путники подходят к Люциферу или Плутону, которые слиты в одно лицо. Мысль высокая – утвердить Люцифера, олицетворен­ный эгоизм человеческий, в центре нашей планеты: подобно как к центру сему тяготеют все земные силы, так к Люциферу тяготеют все пороки человеческие. Дант своим ростом также относится к исполинам, как исполины к рукам Люцифера: вообразите же сами его огромность. Падший Ангел машет шестью крылами, ко­торые огромнее корабельных парусов, а видом похожи на крылья летучих мышей: от сего-то ветра и леденеет Коцит. Семью очами плачет он, источая кровь и слезы. Три лица на голове его: среднее красное, правое бело-желтое, левое черное. В красных устах держит он Иуду Искариотского, главою внутрь, ногами вне; в черных устах – Брута; в бело-желтых – Кассия, ногами внутрь, головами вне. Так, на дне земли, в основном звуке Песни об Аде, гремят из уст Поэта Христианин и Гибеллин.

Путники спускаются по Люциферу: кло­ки его шерсти служат им ступенями. На самой толщине его бедр, Виргилий головою обращается туда, где были его ноги, а но­гами наоборот. Дант следует настав­нику. Так проходят они центр земли, и уже не спускаясь, а восходя, выходят в круглое отверстие, на свет, под небо и звезды, у подошвы горы Чистилища.

(Следует продолжение)

Дант и его век

Исследование о Божественной Комедии

Адъюнкт-Профессора С. Шевырева

Изложение Божественной Комедии

(Окончание Отделения II)

Первые стихи второй песни: Чистили­ще, дышат впечатлением сладким, спокойным, освежительным, после мраков и ужасов адских. Небо,

Цвет сладостный восточного сапфира,

рассвет, звезда Венеры, созвездие четырех светил, все это растворено какою-то от­радою. Дант вышел из Ада в минуту Воскресения Христова, – и в самом деле чувство, каким отзывается первая песнь Чистилища, можно сравнить с чувством Светлого Христова Воскресения у нас в России. Эта гармония разливается и на язык, который в Чистилище очистился от грубых и хриплых рифм. Катон Утический, по праву чистоты своей, страж Чистили­ща, соглашается на просьбу Виргилия до­пустить Данта к созерцанию семи царств его. Виргилий опоясывает своего ученика тростником, и смывает росою адскую ко­поть и нечистоту с лица его.

Утро и заря описаны астрономически, как и везде. Ангел, белокрылый и свет­лый, пригоняет чолн без ветрил и без весел, с тенями, назначенными к очищению. В год юбилея, души, без замедления, доставляются в Чистилище, а в простые годы бывает замедление. Души выходят из ладьи, спрашивают Виргилия о пути и изумляются, приметя дыхание Данта. Поэт узнает в числе их своего друга, певца и музыканта, Казеллу, и на­прасно трижды покушается обнять неуло­вимую тень его³⁸. Казелла запел лю­бимую канзону Данта: все заслушались; но строгий Катон разгоняет их, укоряя в медлении очиститься и предстать Богу. «Так голубки, собравшись на паству, клюют ячмень и просо, спокойные, без обычного воркования; но вдруг чего-нибудь ис­пугались, засуетились, и покидают свою при­траву».

Дант на горе увидел только свою тень, и испугался: «Уж не оставлен ли он Виргилием?». Вождь успокоил ученика, объяснив, что тело его не может уже бросать тени. По сему случаю, объясняет Виргилий, как души, по смерти теряя те­лесность, сохраняют способность сносить муки физические – и холод, и жар.

Гора стоит отвесно; путники встречают толпу душ, и Виргилий вопрошает: где взойти на гору? – «Как овечки выходят из овчарни, по одной, по две, по три, а другие стоят, оробевши и потупив глаза и рыльцо к земле: чтó сделает первая, за нею делают и другие; она оста­новится, и оне стоят за нею, в крот­кой простоте не зная, зачем остановились». Это души умерших под опалою церк­ви: им должно выждать срок, пока позво­лено будет приступить к очищению. Оне сначала изумились тени, кидаемой Дантом на землю: этим изумлением часто играет Поэт, напоминая об особенных законах мipa, им изображаемого, и о противополож­ности жизни и смерти. В числе сих душ, Дант встречает Манфреда, Короля Пулиии Сицилии, который, под Папским отрешением, пал в битве с Карлом Анжуйским: он просит Данта напомнить дочери его, Констанции, чтобы она помолилась о нем: ибо чистою молитвою ближних сокращается срок, замедляющий очищение.

Местными крутизнами Италии описы­вается круть горы и трудность первого на нее восхода, что имеет и нравствен­ное значение: чем выше восходишь на гору очищения, тем легче идти. На первом уступе встречают путников Ленивые. Они покоятся в тени горы, в Италиянском dolce far niente, и ждут чужих молитв, чтобы взойти на гору. Один из них сидит на земле, руками охватил колена и склонил лицо промеж них: живописный образ лени! Это Белаква, известный в жизни этим свойством. Он сердится на замечание Дан­та о его медлении, и говорит ему совер­шенно Италиянским простонародным выражением: Карабкайся сам, коль ты силен! – Души убитых, не успевших принести покаяния, все, пристают к Данту и просят его напомнить о них живущим их родственникам; у всех еще есть свя­зи с землею: все делают поручения живо­му гостю, и он всем обещает. «Когда кончилась игра в кости, проигравший остает­ся на месте, печальный, и перебрасывает их снова в раздумье, – а тот, кто выиграл, уходит, и за ним вся толпа зри­телей; один спереди, другой сзади его хва­тает, третий с боку напоминает ему о себе; он же, не останавливаясь, слушает того и другого; кому протянет руку, тот уж не теснится, – и так, мало-помалу отбивается от напора. Так я, в густой толпе, обращаясь к каждому и раз­давая обещания туда и сюда, отделялся от теней».

Виргилий встречает своего соотчича, Поэта Сорделло. При имени: Мантуя, они бросаются в объятия друга друга. Сие зрелище воспламенило чувство Италиянца во Флорентинце, – и он гремит против раздоров всей Италии, бросая острейшие перуны на свою Флоренцию. По чувству отечественному, это сильнейшее место в Поэме; это полная политическая картина Италии, современной Данту.

Наступающий вечер препятствует им идти далее. Они заходят в долину, где каются Государи, не успевшие принести покаяния в жизни по причине забот государственных: здесь Император Рудольф, Оттокар Богемский, Филипп Смелый, Генрих III Наваррский, Петр III Аррагонский, Карл I Сицилийский и другие. Они поют стих в честь Богоматери. Уже солнце заходит: эта минута, Ave Maria, есть единая во дню, когда вся раз­дробленная Италия соединяется одним чувством к Божественной Деве-Матери; в описании оной звучит чувство национальное, но звучит грустно, как колокол умирающего дня. Все души, преклонив ко­лена и воздевши руки, воспели благоговейно: Те lucis ante. Два Ангела, вооруженные пла­менными мечами, сходят в долину и прогоняют змею, ползущую по ней. В гостях у Венценосцев засыпает Поэт, – и во сне похищен сошедшею с неба Люциею и перенесен перед врата Чистилища. Три сту­пени ведут к ним: первая беломраморная, в коей Дант, как в зеркале, видит се­бя, есть символ чистого покаяния; вторая, красноватая и давшая трещину, прообра­зует скорбение о грехах (трещина же вы­ражает боль сердца); третья из блестящего порфира есть символ причащения. На сию-то последнюю ступень опирает сто­пы свои Ангел Божий, сидящий на алмаз­ном праге. Дант бросается к стопам его, молит о милосердии и, как католик, трижды ударяет себя в грудь. Ангел чертит на челе его семь раз букву P, т.е. Peccatum (грех). Потом вынимает из-под ризы два ключа: один серебряный, представляющий учение, необходимое для священника-разрешителя, и другой золотой – право на разрешение от грехов. Ангел отпирает врата Чистилища сими ключами, кои дер­жит от Апостола Петра, и велит входящим не оглядываться: ибо с чистым жизнеотвержением должно входить в Чисти­лище. Врата, отворяясь, заскрыпели, ибо редко они отворяются: мало людей каю­щихся. Дант, входя, слышит издали гар­моническое пение: «Тебе Бога хвалим».

На первом уступе, Гордые очищают грех свой, нося на себе ужасные тяжести. Поэт сравнивает их с фигурами, под­держивающими кровли домов или мрамор­ные столы. По отлогой стене горы, на белом мраморе, изображены барельефом Благовещение, Давид, пляшущий пред Ковчегом, и Император Траян, в примере смирения очищающим грех гордости. Ду­ши поют молитву: Отче наш, перело­женную Поэтом в терцины. В числе Гордых Дант встречает миниатюрщика, Одеризи из Агоббио. Замечательно, что в беседе с ним, на месте очищения гордо­сти, Дант, говоря о Поэтах, намеком ставит себя выше всех. По земле нахо­дятся разные изображения в пример Гор­дости.

В Аду принимали путников воплями; здесь, при всяком новом восходе, принимают их пением, и у всякого уступа стоят Ангелы, постепенно стирающие сво­ими крыльями с чела Дантова роковые бук­вы греха. На всяком уступе, для грешников, смотря по греху, ими очищаемому, предлагаются примеры их греха и доброде­тели, ему противной. Примеры сии берутся всегда из Священного Писания и из Мифологии, как будто с умыслом вместе. Предлагаются они в барельефах, в видениях, в словах, летящих по воздуху из невидимых уст.

На втором карнизе очищаются За­вистливые: они в жестких рубищах; глаза у них сшиты проволокою: так слепые нищие стоят у церквей и просят милостыни, и один склоняет главу на другого. Встреча с двумя гражданами Романьи и Форлиˊ дает повод Данту к нападению на многие переродившиеся фамилии Болоньи, Фанó, Фаэнцы и других городов, и на новые плебейские, вошедшие в знать.

Ужасный дым отемняет зрение путникам: в этом дыму, на третьем уступе горы, наказываются Гневные. Марко, Ломбардец, беседует с Дантом о причине по­роков сего мipa. – На четвертом уступе, непрерывным бегом мучатся Малодушные. Многие философские размышления, коими, преимущественно перед Адом, изобилуют Чистилище и Рай, наполняют сии песни, особенно же размышления о любви, как начале в нас добра и зла. Окончательное разрешение всех вопросов о нравственном человеке предоставляется Виргилием, мудростию человеческою, Беатрисе, премудрости небесной. Мысль за мыслию наводит на Данта сон. Ночь.

Очистив с чела еще один грех крылом стража Ангела, Дант всходит на пятый уступ. Папа Адриан V, в числе мучеников, объясняет Поэту, что тут очищаются Скупые: они лицами обращены к земле и поют Псалом: Прилпе земли душа моя, потому что в жизни своей только на зем­ные предметы устремлялись. Они связаны руками и ногами, потому что Скупость связывала в них всякую любовь ко благу. Дант почтительно преклоняется Папе, но сей отвергает его поклонение. Из уст Гуго Капета, родоначальника Королей Французских, слушает Дант всю их историю: ему исчисляются все их незакон­ные приобретения; все покушения Карла Ва­луа на Флоренцию; притязания Филиппа Прекрасного, нового Пилата, на подчинение себе духовной власти; обиды, нанесенные Христу в лице Папы, пленением Бонифация VIII в Ананьи; убиение Храмовников.

Вся гора дрогнула и огласилась громом и всеобщею песнею: «Слава в вышних Бо­гу!». Так торжествует Чистилище возне­сение в Рай души, кончившей срок очищения. Сия душа есть Поэт Стаций, умерший при Императоре Тите и тайно бывший Христианином. Он объясняет Поэтам, что трепет в горе причинен отрешением небесного к небесному; ибо сия гора, начи­ная от трех ступеней, где сидит Ангел, Петров Наместник, не знает перемен атмосферы и никаких потрясений физических. Стаций очищал пороки: расточительность и малодушие³⁹. Встреча Поэтов, все их обращение, их беседы уми­лительны: это какие-то древние, возвышенные лики; это величавые образы Джиоттовых фресков.

На шестом уступе очищаются Жад­ные. Они осуждены мучиться гладом и жаждою около плодовитых дерев, который растут в виде обращенных елей так, что взойти на них невозможно, отягчены плодами и орошены влагою ручьев, спадающих с горы. Души сии худы, тощи: места их очей кажутся перстнями без камней; кто читает на человеческом лице ото, тот ясно прочтет в их лицах букву т⁴⁰. Форезе, брат известного правоведца Аккорсо, бранит Флорентинских жен за их бесстыдство и излишнюю открытость в одежде. Здесь, в числе Жадных, Папа Мартин IV, охотник до угрей озера Больсены; здесь некоторые Поэты, современные Данту; некто Мессер Маркезе, славный винопийца из Форлиˊ. По случаю сомнения Данта о том, как души могут худеть, Стаций физиологически объ­ясняет зачатие человека и возможность бестелесности, с сохранением всех ощу­щений тела.

На седьмом и последнем уступе, очи­щается огнем грех Сладострастия. От тени, бросаемой Дантом на огонь, пламя краснеет: души этому изумляются. Оне, ходя в огне, встречаются, обнимают, целуют друг друга, как муравьи, идущие своею тропою, и потом расходятся в разные стороны, как журавли, летящие врознь, одни к Уралу, другие к пескам Ливии. Дант приветствует похвалами Поэта Гвидо Гвиничелли, именует его отцом своим в Поэзии любовной и лег­кой; Гвидо указывает ему на Арнольда Даниэля, Провансальского Поэта, уступает ему место и скрывается в огне, как рыб­ка в воде, уходящая ко дну. Арнольд приветствует Данта терцинами на Провансальском языке.

Ангел встречает их песнею: Блажени чистии сердцем, и велит им прой­ти сквозь огонь. Дант, укрепленный сло­вами Виргилия и надеждою видеть скоро Беатрису, исполняет веление. Им поют в сретение: Приидите благословеннии Отца Моего. Уже ночь: каждый путник сде­лал себе из ступени ложе. Но один только живой уснул. Данту на Чистили­ще все снятся сны аллегорические: ими он предвкушает уже видение Рая. В эту ночь видел он Лию, как собирала она себе цветы на венец: Лия – жизнь деятельная, а Рахиль, ее сестра, жизнь созерцательная. В видении же прошлой ночи, Поэт зрел победу добродетели над фортуною. Он проснулся. Взошли по последним ступеням. Виргилий, устремив взоры на ученика, ска­зал ему: «Ты видел, сын, временный огонь и вечный и пришел к тому месту, на которое моя мудрость не простирается. Ты чист: веди сам себя. Не жди ни сло­ва моего, ни знака: свободен, прям и здрав произвол твой; я венчаю тебя».

Дант уже в Земном Раю: он спе­шит к божественному лесу, который из­дали благоухает, и манит его и шумом своим, и хором птиц, слитыми в одну гармонию. Лета, светлый ручей, преграж­дает путь ему. Женщина за ручьем собирает цветы и поет: это Графиня Матильда, известная покровительница церкви, соединяющая в себе жизнь деятельную и созерцательную. Она объясняет Поэту Земной Рай: место избранное от Бога в гнездо человечеству. Здесь нет ни испаре­ний, ни земных ветров; ветер, потрясающий лес, причинен круговращением самого неба; растения, потрясаясь, оплодотворяют воздух, который разносит кругом сию плодотворность; деревья растут от незримых семян; вода не течет из жи­лы и не образуется через пар и лед, а льется из источника вечного. Два потока орошают сей Рай: Лета, поток забвения зла, и Эвноэ, поток памяти добра. Древние Поэты верно здесь воображали свой Парнасс. «Здесь невинен был корень человеческий; здесь вечны весна и всякий плод; вода Леты есть нектар, всем известный». Древние Поэты улыбаются рассказу Ма­тильды.

Она и Дант идут по обеим сторонам потока. Внезапный свет озаряет лес, и раздается: Осанна! Следует описание символического торжественного шествия, много заимствованного из Апокалипсиса. Впереди двигалось семь зажженных свещников, издали казавшихся семью златыми древами; сии семь огней струили за собою семь полос радуги. Сим прообразуются Семь таинств или Семь духов Божиих. Под сим радужным наметом шествова­ли попарно двадцать четыре старейшины: символ книг Ветхого Завета. Всепели гимн в честь Мадонне. За ними четыре шестикрылых животных, по описанию Иезекииля и Иоанна Богослова: символ четы­рех Евангелистов. Следовала Колесница о двух колесах, везомая крылатым Грифом, к крыльям коего примыкали семицветные полосы. Верхняя часть Грифа есть орел, нижняя лев; все орлиное в нем зо­лотое, все львиное – белое с красным. Сия колесница есть Святая Церковь; Гриф – Христос, соединяющий в себе два есте­ства: божественное и человеческое. Три жены плясали около правого колеса: одна красная как пламень – Любы, другая зе­леная как смарагд – Надежда, третья снегу белого – Вера⁴¹, три Добродетели Богословские. По левую сторону ликовали четыре жены, последуя одной, имевшей три глаза. Это четыре главные Добродетели: Мудрость о трех глазах, ибо она ви­дит прошедшее, настоящее и будущее, Правда, Кротость и Воздержание. За сим следовали два старца: Лука и Павел с мечом, представители Деяний Апостольских и Посланий. За ними четверо в смиренном образе: Иаков, Петр, Иоанн и Иуда, писатели посланий так называемых соборных. Шествие замыкал Спящий Старец, но с живым лицом: это Иоанн, творец Апокалипсиса. Послышался гром, – и шествие остановилось.

Все уготовано к сретению Беатрисы, олицетворяющей Христианское Богословие.Veni, Sponsa, de Libano, воспели старцы. Явилось сто Ангелов: они сыплют цветы, и при песнях: Благословен грядый и из Энеиды: Manibus о date lilia plenis, ни­сходит в облаке цветочном, венчанная оливою, под зеленым покровом, одетая во цвет живого пламени, Беатриса. Чув­ство прежней любви загорелось в Данте; он, с трепетом сердца, обратясь к вождю, хотел сказать: «Чувствую признаки древнего пламени»; но Виргилия уже не было.

Он зарыдал. Беатриса, именуя его⁴², утешает в отсутствии вождя, но ве­лит ему рыдать о грехах своей жизни. Ангелы ходатайствуют за грешника. Она повествует им, как он, по смерти ее, сбился с истинного пути, и говорит, что не оставалось ему иного средства к спасению, как видеть вечную пагубу людей.

Дант сам приносит ей покаяние и, краснея, преклоняет очи пред нею. Беатриса велит ему поднять их. Ангелов уже нет. Поэт переплывает поток. Матильда погрузила его в воды забвения зла и поручила четырем Добродетелям. Беа­триса смотрит на Грифа, который отра­жается в ее глазах, как в зеркале. По усильному молению трех Богословских До­бродетелей, она обращает очи на Поэта и тем приводит его в неописанный вос­торг.

Процессия двинулась. Все подошли к огромному дереву, лишенному ветвей, к роковому дереву Адамову; Колесница, сделанная из него же, остановилась у его корня, – и оно вдруг дало ветви. Дант заснул под чудные песни и был пробужден гласом Беа­трисы, которая сидела под деревом в кругу семи Добродетелей. Возле нее стоя­ла Колесница, а остальная процессия удалилась. Беатриса дает полномочие Поэту пи­сать то, чтó он увидит, во благо мipa, нечестиво живущего. Орел, как молния, па­дает с неба и ударяет в Колесницу так, что она шатается. Внутри Колес­ницы находит логовище Лисица; но Беатриса обращает ее в бегство. Потом схо­дит с неба тот же орел и оставляет Колеснице свои перья. Слышен глас с неба: «О корабль мой! Каким нечестием ты нагружен!». Между колес отверзается земля, и исходит дракон, увлекающий с собою часть Колесницы. Остальное, т.е. оба ко­леса и дышло, оперяется оставленными перь­ями и высовывает семь рогатых голов. На сем чудовище восседает Блудница; возле нее – Исполин; они обнимаются, а потом Исполин начинает ее бить и увле­кает в лес. – Все это видение есть символическая История западной церкви, изо­бражаемой колесницею. Враждебный Орел – Римские Императоры, ее гонители; Лисица – ереси, побеждаемые Богословием; дружелюб­ный Орел – Император Константин; голос с неба – пророчество Св. Петра против Пап; Дракон, увлекающий часть колесни­цы, – Магомет; семь рогатых голов – семь грехов смертных; Блудница – западная церковь в виде Пап Бонифация VIII и Климента V; Исполин, ее увлекаю­щий в лес, – Филипп Прекрасный, увлек­ший ее из Рима в Авиньон.

Беатриса, в предшествии семи Добро­детелей, держащих семь свещников, ведет за собою Данта, Матильду и Стация к пото­ку Эвноэ. Она ободряет Поэта и пророчествует об Императоре Генрихе VII, имеющем освободить церковь. Дант и Стаций испивают воды Эвноэ. Возрожденный, как растение, обновившее зелень весною, Поэт наш чист и готов уже вознестись к звездам.

*

Поэт взывает к Аполлону, перед описанием своего восшествия в Рай. Беатриса неподвижно смотрела на солнце; Дант взглянул на него, потом устремился очами в ее очи и преобразился. Он сам не заметил, как полетел в небеса. Беатриса ему говорит об этом и объясняет порядок мiроздания, коловращение небес око­ло земли, естественное стремление огня и души к небу: сим доказывает она воз­можность и восхождения Данта. «Все суще­ства движутся смотря по инстинкту, дан­ному им от Творца: инстинкт влечет огонь к небу; инстинкт движет сердцами смертных; инстинкт сжимает во едино землю».

Беатриса летит, устремив взоры горé; Дант, устремив их на нее. Их приемлет Луна, как вода приемлет луч света, оставаясь нераздельною. Дант видит в планете души, как будто сквозь про­зрачные стекла. Здесь встречают их Пиккарда, сестра Форезе (которого мы видели в Чистилище), и Констанция, дочь Рогера Сицилийского, насилием покинувшие мона­стырь. Оне потому помещены в низшем небе, что хотя и насилием удалены были от исполнения обета, но если б имели твердую волю, могли бы принять мученический венец. Несмотря на то, оне доволь­ны своим пребыванием и не желают высших небес, потому что здесь все воли со­гласны с волею Божией – и вот почему всякое место в небе есть Рай. Все праведные, без исключения, находятся в самом горнем небе; но являются Поэту в планетах, чтобы этим видимым явлением озна­чить степень своего блаженства в Боге: только чувственным языком можно гово­рить с смертными.

Летящие возносятся в планету Меркурия. Как рыбки из воды бросаются за хлебом, так души выплывают из светила. Здесь блаженствуют действовавшие в честь и славу потомства. Здесь Император Юстиниан рассказывает Поэту всю историю Римского орла от приезда Энея, от Альбы до Карла Великого: это вся история Рима, так как она понима­лась во времена Дантовы. В сей же плане­те Дант находит Ромео, лицо замеча­тельное, странника, который бескорыстно управлял делами Прованского Графа, Раймон­да Берлингиери, отдал за Государей четы­рех дочерей его, умножил доходы, но потом был неблагодарно изгнан из дому, им облагодетельствованного, и вышел из него с одним посохом.

Беатриса отгадывает сомнения, рождающиеся в Данте, и разрешает их. Она объясняет ему высшие вопросы Христианского Богословия. Чем выше восходит она, тем становится прекраснее. Планеты ра­дуются ее прибытию и выражают радость свою большим приливом света. Души в Аду и Чистилище назывались тенями; здесь именуются оне светами. Те, чувствуя боль­шую скорбь или досаду, темнеют; эти же вы­ражают радость свою умножением света, как и планеты. Высшее их наслаждение вращаться беспрерывно. Обнимают оне, кружась около предмета, который обнять хотят. Оне ласковы, приветливы, гостеприимны, рады Поэту. Оне отгадывают все вопросы и желания Данта, потому что все видят в Боге. Еще услаждение их есть пение и славословие Божие; особенно поют оне Осанна.

В планете Венеры блаженствуют души любивших бескорыстно. Здесь Карл Мар­телл, Король Венгерский, друг Дантов, объясняет, как перерождаются добрые се­мена и люди от звездного влияния. Куницца, сестра тирана Эццелина, предсказывает бедствия Марки Тревизанской. Фолько из Марселя, Поэт и любовник, по смерти своей любезной постригшийся в монахи, по­рицает Папу за то, что он не заботится об Иерусалиме, забывает Евангелие и учи­телей церкви и занимается одними декреталами, т.е. правом каноническим.

Небесные странники влетают в Солн­це, в четвертую планету; но Дант не замечает сего, подобно как человек не замечает мысли до ее прихода. Беатриса велит ему принести благодарность Солнцу Ангелов, Богу, и он так в Него углубляется, что забывает Беатрису: это ее ра­дует. Светы премудрых любителей истины окружают их венцом и вращаются около них. Венец остановился. Фома Аквинский име­нует Поэту в сей светящей гирлянде Алберта Великого Кельнского, Грациано из Кьюзи (собирателя канонических декреталов), Петра Ломбардца (Автора славных книг о Богословии), Соломона, Дионисия Ареопагита, Павла Орозия, Боэция, Беду, Риккардо и Сижье, Профессора Логики в Париже. Вся эта песня дышит гармониею Неба, несмотря на множество ученых имен.

Фома Аквинский, Доминиканец, произ­носит похвальное слово Св. Франциску из Ассизи, основателю Ордена Капуцинов, рассказывает всю жизнь его: как и где он родился; как обручился с нищетою, первый после Христа; как последовали ему ученики Бернард, Эгидий и Сильвестр; как проповедывал он Христианскую веру Султану, удалился потом в Алвернскую пустыню и принял там Христовы раны.

Сей венец светов окружается другим венцом, как полоса радуги внешнею поло­сою. Св. Бонавентура, Францисканец, орган сего венца, воспевает такую же похвалу Св. Доминику, основателю ученого Ордена Проповедников. Фома Аквинский, как великий Философ, разрешает Данту вопросы о рождении существ под влиянием вышних сил и о состоянии блаженных душ по воскресении мертвых.

Еще просветлело лицо Беатрисы: Дант узнал, что они перенеслись в пятую планету Марса. Здесь видят они Крест из светлых душ, которые плавают в нем, как атомы или пылинки, видимые в лучах солнечных⁴³, и поют: «Воскресни и победи!» Здесь блаженствуют погибшие за Христа на поле брани. Как падающая звезда, скатилась к Поэту душа его предка, Каччиагвиды, который был убит в Крестовом походе, под знаменами Императора Конрада. Каччиагвида говорит с своим праправнуком по Латыне. Он рассказывает ему про древние обычаи Флоренции, хвалит простоту своих современников. Здесь со­держатся подробности о нарядах женских и мужских того времени. Здесь узнаёте, что во время Данта женщины носили цепочки, венцы, башмаки, шитые золотом в роде наших Новоторжских, поясья, убранные дорогими каменьями; что отцы боялись рождения дочерей, ибо надо было готовить при­даное; что, во время Каччиагвиды, все было проще; знатнейшие вельможи ходили в простых кожаных платьях, с костяными пуговицами; знатные дамы занимались веретеном и прялкой; сиживали у колыбели детей своих, баюкали их, или за работой, рассказывали в семействе о войне Троян­ской, о Фиезоле, колыбели Флоренции, о Риме. Каччиагвида повествует также По­эту о фамилиях, живших при нем во Фло­ренции; укоряет теперешних граждан в низком смешении и воспоминает, в заключение, о фамилии Буондельмонте, виновниках раз­дора между Гвельфами и Гибеллинами. Здесь заинтересован весь современный гербовник Флоренции; есть подробности об улицах, домах, воротах. Одним словом, здесь полное известие о домашней жизни Флорен­ции XIII и XIVвека.

Прародитель Данта подтверждает ему все предсказания о его изгнании и будущих несчастиях стихами, приведенными прежде. Он же поощряет его на поэтический подвиг, на открытие живущему человечеству его видения, в коем содержится истина мiра.

В планете же Марса находятся души Иисуса Навина, Маккавея, Карла Великого, Орланда, Готфреда, Роберта Гвискарда. – Беатриса и Дант перелетают мгновенно в планету Юпитера. Здесь блаженствуют пра­восудные и благочестивые. Светы посредством движений, сопровождаемых пением, сплетаясь, образуют одну за одною буквы слов, ко­ими начинаются Премудрости Соломоновы: Diligite justitiam qui judicatis terram (возлюби­те правду судящии землю). Остановившись на последней букве: М, они делают из себя огненного Орла: символ Императорской державы; ибо здесь блаженствуют, по боль­шей части, Венценосцы. Орел заговорил своим клювом: голос его есть общий хор светов, его составляющих и говорящих вме­сте. Он разрешает вопрос об осуждении душ, хотя и праведных, но не могших знать учения Веры Христовой; он говорит, что правосудие Божественное недоступно нашему взору, как дно океана; что измерять его своим разумом значит хотеть близо­рукими очами охватить небокруг на тысячу миль; что многие Христиане уступят Эфиопам; что Цари Персии скажут много справедливых упреков Царям Католическим, когда перед всеми разогнется книга суда. Здесь Орел гремит против всех современных обладателей престолов, начиная от Императора Алберта до какого-то Ко­роля Рашии (части Славонии)⁴⁴, который в то время подделывал Венецианские червонцы.

Орел рассказывает о душах, сияющих в его оке: в зенице светит душа Царя Давида; пять душ, сияющих кругом, суть Траян, Иезекия, Константин Святый, Вильгельм Добрый, Король Сицилии, и Рифей Троянский.

В седьмой и последней планете Сатур­на Беатриса уже не светлеет: ибо излишним светом она сожгла бы Данта. Здесь и не поют уже души: ибо чувства смертного не вынесли бы такого хора. В Сатурне радуются светы отшельников, посвятивших уединенную жизнь свою Богу. Они образуют собою лествицу, по коей восходят и нисходят, непрестанно вращаясь. Св. Петр Дамиан, монах Венедиктинский и Кардинал, порицает Пап и Духовенство. «Св. Петр и Св. Павел, – говорит он, – ходили худые и босые, а новейшие пастыри требуют, чтобы один обувал их, другой водил, a третий подымал сзади». – Св. Венедикт, первый поселенец-Христианин на славной горе Кассино, вместе с своею братиею встречает странников, порицает монахов, современных Данту, и предлагает глубокие размышления о том, как всякое благое начинание искажается от прикосновения многих человеков.

Из седьмой планеты возлетают пут­ники в осьмый круг небесный, в знак Близнецов, под влиянием коего родился Дант. Сие влияние, по учению тогдашней Астрологии, давало человеку внутреннюю силу и устремляло его к науке. Дант верил в это и сознавал в себе великую силу, данную ему звездами. К сему родному знаку неба обращает он мольбу свою, да даст он ему крепость совершить великий подвиг, его призывающий, подвиг созерцания Бога.

Беатриса открывает Данту, что он уже близко Богу: прежде нежели он более войдет в Него, да воззрит же он долу на все пространство, ими покинутое. Тогда Поэт обратил очи свои вниз, на весь путь своего полета, и в самом низу увидел землю, нами обитаемую, и улыбнулся ее жалкому виду. Это чувство орла, чувство души, возносящейся к Богу, есть силь­нейшее человеческое чувство в Поэме Данта. В родном ему осьмом небе, в колыбели его гения, под пределом Бога и над предела­ми земли и планет, видит, как творче­ский дух его свободно носится и с неба казнит улыбкою землю, юдоль своего изгнания.

Но вот сонмы торжества Христова! Дант от земли опять обращается к це­ли своей, к небу, и видит бездну светов, ведущих к горнему Солнцу – Христу. После сего видения, Беатриса, впервые, улыб­нулась Поэту, который в сей миг только, презревши землю и предузрев Божие ло­но, приобрел силы выдержать свет ее улыбки, свет Откровения Небесного. Очи его, через миллионы светов, простираются к созерцанию трона, на коем восседит Мария-Дева: Архангел Гавриил, в образе огненной короны, сошел к Ней и стал кружиться около Нее и запел имя Марии, и весь Рай повторил за ним это имя. «Самая сладкая мелодия, какая только раздается здесь на земле и сильнее всех увлекает душу, показалась бы громом, раздирающим слух, в сравнении со звуками сей лиры, коею венчался прекрасный сапфир, уясняющий небо самое ясное». В сем торжестве Мадонна подъемлется за Своим Сыном – и, как младенец, напитавшись млеком, тянется к устам матери, так все души потянулись за Нею и воспели: «Царица Неба!». – «Се торже­ство Сына Бога и Марии!».Так ликует Он Свою победу, – и с Ним Св. Петр Апостол, и весь сонм Святых Ветхого и Нового Завета.

Склонясь на моление Беатрисы, Св. Апо­столы Петр, Иаков и Иоанн, отрешась от небесного сонмища, кружатся около Беатрисы в знак райского приветствия, – и всякой, по очереди, испытует Данта в Вере, Надежде и Любви. Сие испытание со­держит полный Катихизис, современный Поэту. Дант отвечает твердо и на се­бе показывает пример истинного Христианина. В знак одобрения, все небо огла­шается хором: Свят! Свят! Свят! Беа­триса просветлела необычайно. Адам, пер­вая душа исшедшая из рук первой силы, предстает Данту и, отгадывая в Боге его вопросы, отвечает ему о себе, что он в Лимбе пребывал 4302 года, да на земле 930 лет⁴⁵; что язык, коим он го­ворил, исчез до строения башни Вавилонской; что Бог назывался на языке его Эль, а потом Эли⁴⁶; что в Раю он про­был всего шесть часов⁴⁷.

Весь Рай поет: Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. То, чтó созерцал Дант, казалось ему улыбкою вселенной. Внезапно свет Петра Апостола покраснел от гнева. Он, перед лицом всего Неба, гремит против своих Наместников, против Бонифация VIII, который его гробницу (Рим) превратил в клоаку крови и смрада. Все Небо багровеет от гнева. Сам Апостол вооружает Поэта против Пап сими сло­вами: «А ты, сын мой, когда смертным бременем своим снидешь опять долу, от­верзи уста и не скрывай того, чего я не скрываю».

Весь триумф возлетел к горнему не­бу. Дант снова обратился очами на землю – и увидел уже обратную половину той, ка­кую прежде видел. Так быстро и почти незаметно повернулись они в осьмом небе. Беатриса, силою очей своих, еще более просветлевших, переносит Поэта в де­вятое небо, самое быстрейшее.

Сначала, в глазах Беатрисы, Поэт увидел Бога с хорами Ангелов вокруг, и по­добно как человек, видящий в зеркале свет, обращается назад, чтобы видеть его на самом деле, – Дант, от очей Беат­рисы, обратился к небу и увидел светящую точку – Бога и около Него, подобно радужному поясу около луны, девять кругов, из коих ближайший к Нему вращался быстрее, а дальнейший медленнее. Это есть образец или миниатюра вселенной. Девять кругов Божиих разделены по небесной Иерархии Дионисия Ареопагита: в них содержатся, начиная от ближайшего к Богу, в трех отделениях, Серафимы, Херувимы и Престоли; Господствия, Силы и Власти; Начала, Архангелы и Ангелы.

Из девятого неба влетают странники в Небо, которое есть чистый свет, полный любви ко благу истинному. Дантовы очи получают необычайную силу. Он видит реку светов, которая из длинной превращается в круг и образует Розу. Лепестки этой Розы служат уступами – и на них, как на ступенях, восседают светы праведных, и все смотрятся в Свет Божий. Это Рай. Ангелы, как пчелы, то влетают в лоно Розы, то возносятся горé, к Богу. Беатриса указывает на уступах будущее место Императора Генриха VII. Она садится на свой небесный престол, – а место ее при Данте занимает Св. Бернард. Он рассказывает Поэту о размещении всех праведных на Розе, – и потом обращается с молитвою к Богоматери, да исходатайствует Она у Сына Своего возможность Данту увидеть Бога. Дант повторяет за Св. Бернар­дом эту молитву. Зрение его яснеет более и более, и по мере того проникает в луч Горнего Света, Который Сам в Себе истинен. Дант узрел Бога. Впечатление сего видения еще и поныне разливает сладость по его сердцу, но память отказывается об­нять его. Одно только помнит он: что он бы потерялся, если бы отвратил очи от своего зрелшца, и что чем более созерцал он Бога, тем бóльшую силу почерпал из Него на созерцание. Он видел три круга трех цветов во взаимном отражении, как три радуги. На втором кругу написан был образ человеческий. У Данта родился тогда вопрос: как совмещается наш образ с бесконечностию Божиею – и молния света, блеснувшая на его ум, дала ему ответ; но то было на один миг: фантазия не имела силы передать сей ответ людям; – и Любовь, вращающая солнце и звезды, уже вращала и желание его и волю около Бога, как колесо вращается около своей оси. Поэт-Богослов приобщился блаженству Рая. Так священную Песнь свою Дант заключает апофеозом се­бя и человека.

Высшая Тайна мipa, образ наш в Боге, была только на миг постигнута Дантом, – и в этом мгновении заключилась для него райская вечность: не так ли разрешение многих тайн дается нам, как будто на миг, но потом исчезает неуловимое? Какая бесконечность мыслей отверзается в последней мысли, заключающей Поэму Данта!

(III Отделение в след. книжке).

1 Подробнейшее и ученейшее жизнеописание Данта принадлежит Иосифу Пелли. Вот его заглавие: Memorie per servire alla vita di Dante Allihierj ed alla storia della sua famiglia raccolte da Giu­seppe Pelli. Сия книга послужила главным материалом для биографического известия о Данте. Самое первое жизнеописание сего Поэта со­чинил Боккаччио, почти его современник. Но иные укоряют его в том, что он писал сию биографию, как любовную сказку, как свою Фиамметту, и посему на первом плане выставил любовные приключения Данта. Филипп Виллани, другой его биограф, есть повторитель Боккаччио. Леонардо Бруни, Аретинец, обратил более внимания на обще­ственную жизнь Данта и выставил его гражданином и воином. Сверх того в анекдотах Франческо Саккетти рассеяны многие народные сказания о Данте, ибо черты его жиз­ни, как и терцины, долго жили в устном предании Тосканцев.

2 В сей крестильнице (baptisterium) до сих пор крещаются все граждане Флоренции. Она находится против славного Флорентинского собора и есть один из памятников ста­ринной архитектуры. На тротуаре сей же площади находится так называемый камень Данта с надписью: Sasso di Dante. Есть предание, что Дант в своих прогулках садил­ся отдыхать на этом камне, против собо­ра. Флоренция, до сих пор не возвратившая остатков своего великого изгнанника, весьма дорожит сим камнем.

3XV и XVI пп. Рая. Дант в Поэме своей упоминает и о других своих родственниках. Одного из них, Джери Белло, весьма сварливого и коварно убитого одним Саккет­ти, помещает он в аду.

4XV Песнь Ада, где помещен Брунетто Ла­тини. Вот слова Брунеттовы: «Последуй за своею звездою, и ты будешь непременно у славной пристани, если гадания жизни моей меня не обманули. Когда бы не умер я столь преждевременно, – видя такое благоволение не­бес к тебе, я поощрил бы тебя к совер­шению твоего подвига».

5 Дант, в Раю, вознесшись в осьмую сферу неба, в созвездие Близнецов, обращаясь к ним, го­ворит: «О звезды славные! О свет, чрева­тый великою доблестию, по коему узнаю я весь мой гений (какой бы он ни был)! С вами рождался, с вами угасал Отец всей земной жизни» (т.е. солнце; остаток мнений языческих), «когда я впервые ощутил воздух То­сканы». Это перевод эпиграфа, избранного мною к жизнеописанию Данта.

6 Ей снилось, что она, в тени огромного ла­вра, на берегу светлого ручья, разрешилась сыном; что младенец, питаясь плодами, па­давшими с дерева, и водою ручья, скоро вырос и принял вид пастыря; что, захотев­ши достать ветвей с лавра, его питавшего, он вдруг упал и, вставая, превратился в павлина. Сны матерей людей великих были в характере, как средних времен, так и древних. Мать Св. Доминика, учредителя инквизиции и ученого ордена Доминиканского, виде­ла во сне, что она разрешилась от бремени псом, державшим в устах зажженный светильник. До сих пор статуи Св. Домини­ка сопровождаются атрибутом пса с факелом во рту. Плутарх рассказывает сны матери Цицерона в его жизнеописании.

7Фарината является Данту в аду в числе ересиархов, как глава партии Гибеллинов. Он говорит: «Я один открытым лицом защитил Флоренцию, когда все наши охотно соглашались срыть ее». X. п. Ада.

8 Пелли видит в сем рассказе Боккаччио частию поэтический вымысел. Боккаччио, как повествователь, увлекался будто бы пылким воображением особенно в описаниях любви. Посему и любовь Дантову окружил он каким-то поэтическим волшебством. Но Дант сам рассказал о любви своей и идеализировал ее в своих Сонетах и Vita nuova.

9Дант, хотя и поместил своего учителя в аду, но в самых трогательных стихах выразил ему свою благодарность. Весьма на­зидательно видеть, как Дант, с главою поникшею, поступью человека, окованного почтением,идет не вровень, а позади сво­его учителя и так выражает ему свою при­знательность: «В уме моем напечатлен, и теперь мне проникает в сердце (m’accuora не­выразимо) ваш милый и добрый отеческий образ, когда вспомню, как в том мiре научали вы меня тому, каким образом человек достигает вечности. Пока живу я, язык мой обязан говорить мiру, как много ценю я учение ваше».

10Поэт сам в своем рассуждении о народном красноречии порицает Брунетто Латини за его Италиянский слог.

11 В XXVI песне Чистилища Дант называет Гвидо отцом себя и других поэтов в роде стихотворений любовных, сладких и легких.

12 В I п. Ада слова Данта Виргилию: «Ты мой учитель, ты мой писатель; у тебя одно­го занял я тот изящный слог, который дал мне славу». П. XI Чистилища: «Так Гвидо Кавальканти уступил славу языка дру­гому Гвидо» (Гвиничелли), «и, может быть, уже родился тот, кто и того и другого сгонит с гнезда». Под этим другим поэт разумел себя.

13 Встреча Данта с Казеллою есть одно из трогательнейших мест в его поэме.

14 Иные ученые Францисканцы именуют Данта в числе писателей своего ордена.

15 В средних веках, на всем западе Европы, духовный (clericus) и ученый значило одно и то же, равно как светский (laicus) был синоним невежды. В знаменитой сказке о влюбленном Аристотеле, которая перешла и в нашу поэзию, но есть изобретение Французских Трубадуров, Аристотель назван: le tout meilleur clercdu monde.

16 Воспеть похвалу Омиру (песнь IV Ада) мог бы Дант, поверив на слово учителю своему, Виргилию, или Горацию. Но более всего убеждают в том, что Данту знаком был Омир, сравнения его поэмы, которые простотою, пластическим изяществом, окончанностию истинно-Греческою имеют большое сходство с Омировыми. В сих сравнениях Дант перещеголял своего учителя, Виргилия. Об них говорено будет ниже. По недостатку тогдашних способов учиться языкам, Дант не мог сочувствовать Омиру в языке, но в поэзии он ему сочувствовал. Вот чем объясняются его слова об Омире и его особенная симпатия к Виргилию, как к поэту национальному, коего язык был отец Дантова языка.

17 Можно прибавить к числу доказательств еще следующее: Виргилий в аду с Улиссом и Диомидом говорит по-Гречески, и Дант их понимает.

18 Сначала было 14 таковых цехов или ремесл, а потом 21. Они были то же, что коллегиумы у древних.

19Потому ли что Дант содержал сам ап­теку, или потому что занимался Медициною.В рукописной книге цехов до сих пор чи­тается: «Dante d’Aldighieri degli Aldighieri poeta Fiorentino».

20 Дант упоминает о любви своей к Джентукке, какой-то красавице Луккской.

21 Приоры избираемы были каждый от своего цеха (arte). Они составляли правительствен­ный Совет Республики. Сан Приора равнял­ся сану Гонфалониера правосудия.

22 По сему случаю рассказывают лаконический ответ Данта тем, которые не советовали ему оставлять города: «Поди я, кто останет­ся? Останься я, кто пойдет?» (Seio vado,chi resta? Mа se io resto,chi va?).

23 «Si quis predictorum ullo tempore in fortiam dicti Comunis pervenerit, talis perveniens igne comburatur’ sic quod moriatur». Слова из приговора.

24 XVII Песнь Рая.

25 В своем сочинении: Convito, так рассказывает он о своих странствиях: «По всем землям, где говорят нашим языком, являлся я скитающимся, в нищете; всюду нехотя обнажал раны, нанесенные мне судьбою, в которых часто неправосудие об­виняет самого страдальца. Я был, как корабль без ветрил, без кормила, бросае­мый в пристани, в заливы, на разные берега, суровым ветром скорби и бедности».

26 Так именует Дант Италию. Чистил. п. VI.

27Вот сия эпитафия, замечательная рифмованными Латинскими стихами:

Jura Monarchiae, superos, Phlegetonta, lacusque

Lustrando cecini voluerunt fata quousque:

Sed quia pars cessit melioribus hospita castris,

Auctoremqne suum petiit felicior astris,

Hic claudor Dantes patriis extorris ab oris,

Quem genuit parvi Florentia mater amoris.

«Права Монархии, горний мiр, Флегетон и Подземные блата, я пел по откровению, пока того хотели судьбы; но поелику отошла от меня часть, приятая лучшим мiром, и, счастливейшая звезд небесных, востекла к Творцу своему, – я, Дант, затворяюся здесь, изгнанный из страны отеческой, я, которого родила Флоренция, мать, скудная любовию».

28 Виллани в описании наружного обхождения Данта противоречит Боккаччио и представ­ляет его суровым, грубым, неприступным; но либо Виллани судил о характере его по одним сочинениям, либо изобразил его, ожесточенного изгнанием и несчастиями. В анекдотах из жизни Данта, которые вероятно ходили в народе из уст в уста, и напе­чатаны в собрании Франческо Саккетти, бо­лее виден однако суровый и нетерпеливый характер Поэта. Вот они. – Дант шел по улице и слышит, как кузнец, стуча молотом о свою наковальню, распевает его терцины и искажает их. Нетерпеливый Поэт, в досаде, входит в кузницу и начи­нает выбрасывать все орудия кузнеца на ули­цу. Разгневанный кузнец спрашивает: не с ума ли он сошел? что он делает? – «А ты чтó делаешь?» – спросил Дант. – «Я занимаюсь своей работой, а вы ее портите». – «А ты поешь мои стихи и портишь их; разве это не моя же работа? У меня нет иной». – В другой раз Дант будто бы побил крестьянина за то, что он, едучи верхом на осле и распевая также его терцины, к каждому стиху прибавлял: арри (но! но!), понукая тем лень осла. Этот припев не понравился Поэту. – Третий анекдот, рассказанный у Боккаччио, представляет разговор двух простых женщин. Одна, увидев Данта и испугавшись лица его, спрашивает другую: «Кто это такой черный и страшный? и ни на кого не глядит?». – «Это тот, ко­торый с адом знается», – отвечала другая. «Он бывает в нем, когда ему угодно, и знает все, что на том свете делается». – «А! так видно от адской-то копоти он и почернел так», – простодушно заметила лю­бопытная. – Сии анекдоты важны еще и в том отношении, что показывают общенародность песень Дантовых. – Петрарка жа­ловался также на то, что Дантовы стихи искажаются народом, который поет их по улицам. – Саккетти рассказывает о Данте еще следующее: один молодой человек из фамилии Адимари должен был получить публичное наказание за какой-то проступок и просил Данта заступиться за него перед исполнителем приговоров, который был очень дружен с Поэтом. Дант обещал; но, зная грубость молодого повесы, просил исполнителя приговоров, чтоб он не только не смягчался, но вдвое наказал его за то, что слишком широко ездит по улицам инарочно обижает всех прохожих. Видно, что народ имел понятие о Данте, как о строгом воздаятеле мзды виновным.

29Он говорит в своем Convivio или Convito: «Угодно было гражданам Флоренции, сей пре­красной и славной дщери Рима, извергнуть ме­ня из ее недр, в коих я родился, воскормлен, и где, если она мне позволит, я всем сердцем жажду успокоить свою утомленную душу и довершить малый срок, небом на земле мне данный». Во многих местах Поэ­мы его, выражается сия надежда и желание воз­вратиться в отчизну.

30 Петрарка изучал канзоны Данта. Смерть Лауры, им воспетая, напоминает смерть Беатрисы.

31Т.е. я продолжаю. Разумеется, Дант и после делал вставки в свою Поэму. Так объясняется одно из мест в семи первых песнях, а именно пророчество об его изгнании, которое он мог написать только после оного.

32 Боккаччио за сие преподавание получал сто флоринов годового жалованья.

33 Дантову Поэму не раз переводили по Латыне. В Туринской библиотеке находится рукописный старинный Французский перевод оной. Были и подражания. Монах Доминиканец, Томмасо ди Маттео Сарди, написал Поэму такого же содержания, под заглавием: Anima Peregrina, в конце XV века, в кото­рой именует Данта своим учителем. Другой подражатель Данта был Лоренцо Пармиеро, Прелат и хранитель Ватиканской библиотеки.

34 Пелли не верит этому преданию.

35 Андрей из Орканьи, Бернардо, брат его, Винченцо Боргини и другие. Известно, что Микель-Анжело сделал рисунки ко всей Поэме. К сожалению, они потонули в море.

36 Вазари, в жизнеописании Чимабуэ, говорит о рукописи с толкованием, писанной в 1334 году, коею обладал Винченцо Боргини. В Ва­тиканской библиотеке хранится прекрасный манускрипт с миниатюрными рисунками. Во Флоренции есть рукопись, писанная рукою Филиппа Виллани, в 1343 году. Замечатель­но, что во всех рукописях, чем оне древ­нее, правописание более приближается к Ла­тинскому.

37 В XXI п. Ада говорится, что сокрушению скалы в аду, при сошествии в оный Искупителя, последовало 1266 лет. Прибавьте к этому 33 года – лета кончины Христовой – и будет 1300 год годом странствия Дантова, по его собственному свидетельству.

38 Заимствовано у Виргилия.

39 Малодушие, потому что Стаций будто бы втайне был Христианином, боясь мучений.

40 В Поэме Данта видим и народные предрассудки его века. Тогда думали в Италии, что природа изобразила в лице человека его Италиянское имя: ото. Два глаза составляют два о, а нос с двумя висками букву т, таким образом: Очи грешных так впа­ли, что буква твыдается совершенно.

41Мистическое значение цветов, которое и у нас существует, ведет свое начало от средних веков.

42 Здесь только однажды упомянуто имя Поэ­та. Он сам прибавляет скромно: Che di necessi.

* Впервые опубликовано в "Ученых записках Императорского Московского университета" за 1833 – 1834 гг. 

Адъюнкт-профессор Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"