Римская поэзия избранного просвещенного круга

Немного времени осталось мне для бесед моих с вами, М.М. Г.Г. Эта лекция будет моею последнею в этом курсе, а в следующей я необходимо должен приступить к повторениям пройденного. Посвящаю эту последнюю лекцию самому общему и краткому обозрению Римской Поэзии, не вдаваясь нисколько в подробные исследования о каждом поэте, чтобы тем несколько заключить историю древней Поэзии, имеющей служить основанием моего курса истории Западной Словесности.

В течение всех своих исследований мы могли видеть, как словесность принимала у всех народов характер, согласный с направлением их жизни. Собственное образование народа истекает всегда из его внутренних свойств, побуждений и наклонностей и все, чт? заемлет он внешнего, постороннего от других народов, тогда только делается его собственностью, когда применит он это к своей жизни. Образование Рима имело совершенно другое направление, чем образование Греции. Это направление можно назвать практическим. Все в древнем Риме устремлено было более на пользу жизни, на прямое к этой пользе применение. Греция напротив питала в себе свободное чувство, легко отделяющееся от земного и житейского, это чувство прекрасного, источник всей ее художественной деятельности. Вот почему все свободные науки и искусства древний Рим занял от Греции, но из них преимущественно образовал те, которые согласовались с его практическим, житейским направлением.

Первый существенно отличительный характер Поэзии Римской есть тот, что развитие ее не есть уже развитие естественное, какое мы видели в истории Греческой Поэзии. Она истекает не из своего собственного источника и потому в образовали родов ее совершенно нарушены естественные законы развития Поэзии. Явления ее объясняются не из самих себя, не в порядке своего образования, а местными и временными влияниями, как мы увидим. Мы не находим здесь в порядке естественном эпоса, лиры и драмы; а напротив первые произведения Римской Поэзии суть произведения драматические, и это объясняется временным влиянием эпохи: ибо Римская Поэзия зачалась под внушением Греческой в то время, когда в Греции процветала драма. Далее не находим мы такой постепенности в образовании родов. Все роды, кроме драматического, который никогда не процветал в Риме, развиваются вдруг в пышном веке искусств и Поэзии при Августе, и потом после этого прекрасного цветения, Поэзия отцветает с тою же скоростию, с какою она и расцветала. И так первый и существенный характер Римской Поэзии, с первого взгляда поражающий, есть развитие неестественное, совершающееся под сильным влиянием причин посторонних, временных и местных.

Вторая существенная также черта в физиогномии Римской Поэзии есть та, что в ней нет такого близкого отношения к жизни Римской, какое мы находили в Греческой; что она и в содержании и в форме своей, по большей части, не представляет верного, идеального в списках с действительной жизни; что если современная жизнь Рима и отражается в ней, то это невольно, косвенно, а не по тому непреложному закону всякой Поэзии, естественно развивающейся, что она должна быть необходимо отражением жизни. Содержание Римской Поэзии берется большею частию из Греческой: она живет религиею и мифологиею Греции, предания коей насильственно связываются с преданиями древнего Рима. Формы этой Поэзии не суть уже те живые формы, какие мы видели в Поэзии Греческой, эти формы, которые тесно были связаны с разными возвышенными верованиями и обычаями общественной и частной жизни и которых исполнение было такое торжественное общенародное в древней Греции. Поэзия Римская не исполнялась уже народно; нет, она читалась в кругу избранном. Это есть уже не Поэзия народа, театра, площади, храма, торжества; это не есть уже Поэзия петая, сопровождаемая богатою музыкою, требующая общественных издержек для исполнения, требующая хора, певцов и танцовщиков. Нет, Поэзия Римская есть Поэзия читанная; Поэзия для немногих, для Академии, для обедов Августа, Мецената, Лукулла; Поэзия, которой не понимал Римский народ, но которую понимало только одно избранное, просвещенное общество. Поэтому самому формы этой Поэзии не могли уже иметь характера народного. Самая драма, народнейшая изо всех форм Поэзии, писалась во времена Августа для чтения в гостиной, в кругу знатоков, а не для представления. Такой недостаток близкого сходства между жизнию и Поэзиею имеет свою глубокую причину в отчуждении Римского народа от возвышенной эстетической жизни. Римский народ был сыном войны и земледелия, народом меча и плуга: Поэзию и ее наслаждения он считал забавою излишнею и бесполезною.

Весьма замечательно, что говорит Гораций о холодности народа Римского к драматическим зрелищам, которая совершенно обнаруживает в Римлянах отсутствие эстетического чувства и воспитание дикое и воинское.

Вообще говорят, что Римская Поэзия была подражанием Греческой; но для того, чтобы вернее определить степень и характер сего подражания, необходимо еще рассмотреть, в какую эпоху и каким образом Греческая Поэзия возымела влияние на Римскую? При разрешении этого вопроса, вникая пристально во все произведения Римской Поэзии, мы усматриваем, что Греческая Поэзия не прямо, а чрез Александрийскую школу, имела влияние на Римскую, и многие частные черты сей последней определяются из этого господствующего влияния Александрийской школы. - Гомеров эпос доходит к Римлянам уже не в первобытном своем виде, как он жил в народе Греческом, а прошедши через руки Александрийских критиков и филологов и принявши у них характер правильной эпической Поэмы, разделенной на известное число песен. В этом виде Гомеров эпос кладет свою печать на великое произведение Римской Поэзии, на Энеиду, этот огромный корень всей западной Поэзии, и характер творения Виргилиева не иначе может объясниться, как влиянием Александрийской школы. Вуколики Виргилия имеют свое начало в идиллиях Феокритовых. Георгики, дидактическая поэма Никандра Колофонского, поэта Александрийской школы, служили образцом для Георгик Виргилия. Таким образом вы видите уже, что все произведения первейшего поэта блистательной Августовой эпохи объясняются не иначе, как влиянием Александрийской школы. Далее Проперций в своих элегиях подражает Александрийским поэтам, Филетасу и Каллимаху, которых элегии не дошли до нас. Овидий свои Метаморфозы заимствует из Метаморфоз Никандра Колофонского и из разных мифологических сборников, о которых я упоминал, проходя с вами труды Александрийцев. Историческая поэма, которая, как обыкновенно думают, начала свое существование от Римлян, ибо они оставили нам образцы оной в Фарсалии Лукана и в поэме о Пунической войне Силия Италика, эта историческая поэма, в которой эпос лишен всего своего чудесного и всей Поэзии, а есть список с истории, разведенный примесью вымысла, - эта поэма имеет начало свое также в Александрийской школе, в которой эпос приближался уже к исторической поэме и рождался не из преданий изустных народа, а из исторических сборников, из ученых изысканий, услаждавших фантазию поэта. Таково происхождение поэм Аполлония Родосского.

Наконец, вся эта ученость Римских поэтов, особенно Овидия и Проперция, обилие иноземной мифологии в их произведениях, множество ученых примечаний, которые не понятны были для Римского народа, вообще ученый характер сословия поэтов в Риме, наконец, эта щеголеватость и изысканность выражения, резко отличающая Поэзию Римскую от Поэзии Греческой до времен Александрийцев, -  все это объясняется единственно влиянием Александрийской школы.

В заключение всего этого, дидактическое направление, столь резко характеризующее всю Поэзию древнего Рима, имеет начало свое также в дидактическом направлении Александрийской Поэзии, хотя не чуждо и других причин, заключающихся в духе всего Римского образования. Этот дидактический характер так резко напечатлен на всей Поэзии Римской, что нет поэта Римского, который бы не написал чего-нибудь дидактического. Комедия потому в Риме преимущественно образовалась перед трагедиею, что она способнее была принять дидактическое направление и потом обратиться в поучительную сатиру, как говорит Гораций в своей 4-ой сатире первой книги. Древнейшая поэма Римская, из дошедших до нас, есть поэма дидактическая - Лукреция De rerum natura. Высшее произведение латинской музы, превосходнейший памятник всей Римской Поэзии и всего Римского богатого слова, суть Георгики Виргилия, также дидактическая поэма. Гораций, поэт, всех более выражавший в себе Римлянина, Гораций, произведения которого, преимущественно и едва ли не исключительно перед всеми произведениями Римских муз, представляют живое зеркало современной общественной жизни, этот Гораций во всех своих стихотворениях обнаруживает преимущественно нравственно или практически-дидактическое направление. Наконец Овидий также в произведениях своих, самых отдаленных от цели жизни, в Метаморфозах, ясно обнаруживает ученое дидактическое направление.

Такое господство дидактики, как я сказал, объясняется первоначально преимущественным влиянием Александрийской Поэзии, которая сама носит тот же характер. Мы это можем видеть из многих латинских переводов дидактических поэм Александрийской школы, или из подражаний им, о которых дошло до нас известие. Так например, мы знаем, что Астрономическая поэма Арата имела столь многих и даже знаменитых переводчиков в древнем Риме и была любимым чтением ученых. Но этим влиянием Александрийской школы объясняется одна только ученая сторона в дидактическом характере Римской Поэзии. Практическая же или нравственная сторона в дидактике Римской Поэзии имеет начало свое в самом духе образования Римского, в самом направлении Римской жизни. Этою стороною дидактика Римская сближает Поэзию с жизнию - и вот почему дидактическая Поэзия древнего Рима более оживлена, чем эта же Поэзия в Александрии.

Весьма замечательно то, что говорит об назначении поэта Гораций, из Римских поэтов всех более сознававший назначение поэта в своем отечестве, Гораций, изобилующий превосходными местными замечаниями касательно Поэзии и поэтов своего отечества, но которыми в историческом отношении, к сожалению, мало пользовались критики, писавшие историю Римской словесности. Вот что в своей первой эпистоле II книги к Августу, рассказывая ему историю Римской Поэзии, Гораций говорит о поэте:

Militiae quamquam piger et malus, utilis Urbi. «Хотя ленив и вреден для войны, но полезен городу». Вот чего сам Римский поэт требует от поэта. Utilis Urbi - вот по его мнению назначение любимца муз. Далее поэт у Горация:

 

Torquet ab obscoenis iam nunc sermonibus aurem,

Мох etiam pectus praeceptis format amicis,

Asperitatis et invidiae corrector et irae;

Recte facta refert: orientia tempora notis 

Instruit exemplis, inopem solatur et aegrum.

 

Поэт удаляет слушателя от непристойных речей, образует сердце правилами дружелюбными, исправляет суровость, зависть и гнев: верно передает события: поучает настоящее время примерами известными; утешает неимущего и больного. Еще далее:

 

Coelestes implorat aquas docta prece blandus,

Avertit morbos, metuenda pericula pellit,

Impetrat et pacem, et locupletem frugibus annum.

 

Так весь круг деятельности поэта ограничен общественною пользою, по мнению Горация. Когда сами поэты Рима, свободно предававшиеся внушениям Поэзии, с такой точки зрения смотрели на Поэзию, то как же должен был смотреть на нее народ, сильно всеми своими страстями и побуждениями привязанный к земной жизни?

Слова такого поэта, который всех более в своих произведениях выразил жизнь Рима, свидетельствуют ясно об этом практическом направлении Римской Поэзии, истекавшем из самой жизни Рима. Весьма замечательно, что те дидактические произведения, которые носят на себе эту печать направления всего Римского образования, печать самой Римской жизни: что они-то именно и суть превосходнейшие памятники Римской Поэзии, знаменующие жизнь и душу Римскую. Таковы, например, Георгики Виргилия. Земледелие было всегда одною из главных стихий Римской жизни и источником его внутреннего богатства.

Как Греки по местному своему положению, как островитяне и жители моря, были преимущественно торговым народом, так древние Римляне были преимущественно народом земледельческим и пастушеским. Первейшие сановники Рима занимались плугом и от сохи переходили в сенат и на ратное поле. Множество празднеств, учрежденных в честь богов полей и стад, как то мы видим из Поэтического календаря Овидиева, показывает также, что религия покровительствовала особенно земледелию, как главному промыслу Рима. Самый Ромул был по преданиям сын Реи Сильвии, богини земли, и Марса, бога войны. Плуг и меч воспитали древних Римлян. Впоследствии, когда Римляне стали богаты опытами жизни, старший Катон, этот суровый сын древних времен, этот закоренелый гонитель роскоши и искусств, изнеживающих характер народный, занимался особенно земледелием и из опытов своей жизни сотворил науку, которой оставил и литературный памятник в своем сочинении De re rustica, дошедшем и до нас. Так и Виргилий, для высшего своего произведения, избрал предметом земледелие как промысл Рима, как одну из стихий Римской жизни, и потому-то произведение его, которого основная мысль находится на дне Римской жизни, стала на степень первого произведения всей Римской Поэзии. В характере этого произведения мы видим именно направление совершенно практическое. Тем же самым направлением отличаются и произведения его соперника, Горация. Оды его, и особенно сатиры и эпистолы, которые исполнены таких ярких картин из Римской жизни и которых род имеет начало, как свидетельствует Гораций, еще в той эпохе, когда Рим не подвергся литературному влиянию Греции. Так именно те произведения Римские стали выше и в поэтическом достоинстве, в которых сквозь подражание иноземное пробилась собственная жизнь Рима.

Из этого исследования мы видим, что дидактическое направление латинской Поэзии в ученом отношении имеет начало в Александрийской школе, а в отношении практическом и нравственно житейском в духе всего образования Римского. Теперь определим именно те роды Поэзии, какие преимущественно развиты были поэтами Рима, и тем заключим общую характеристику Римской Поэзии. Вообще во всех родах ее мы не находим уже той чистоты и самобытности, какие отличают Поэзию Греции. Там мы видели, как всякий род Поэзии блещет во всей чистоте своей и, хотя истекая из общего источника всей Греческой Поэзии, из эпоса, носит на себе следы его, - но хранит однако свой собственный характер. В родах Римской Поэзии мы видим повсюду присутствие эклектизма. Виргилий и Овидий лишь копии с Гомера и Эврипида: потому в их поэмах вы найдете часто отрывки трагические, отрывки, одушевленные пафосом трагедии, особенно Эврипида. Гораций изучает всех лириков Греции, и потому вы найдете в одах его и гневный, ядовитый ямб Архилоха, и торжественный стих Пиндара, и страстную песню Сафо и эротическую песню Алкмана, и эолийскую строфу Алкея, и беспечный стих Анакреона. Ода у Горация принимает иногда характер сатиры, потому что один и тот же поэт был вместе и лириком, и сатириком. Весьма замечательно, что поэты древней Греции почти все занимались исключительно каким-нибудь одним родом Поэзии, - тогда как в Риме один и тот же поэт упражнялся во многих родах, и потому уже чистота рода не могла вполне сохраниться по невольному влиянию впечатлений в душе поэта. Потому-то ода Горация и принимала черты сатиры.

Переберем же все роды Поэзии Римской. Гомеров эпос, принявший в руках Александрийцев классическую форму, послужил моделью Энеиде Виргилия, которая представляет образец классической правильной эпической поэмы, с единством содержания. Энеида есть следствие воспоминания Илиады и Одиссеи, прочитанных в просвещенном веке Августа и примененных к нравам его. Илиада и Одиссея отражают весь свой век свободно, ясно, открыто. Энеида живет мiром бесконечно отдаленным от той эпохи, в которую она писана. Поэт невольно наводит на эту далекую жизнь краски своей эпохи, краски роскошных и пышных времен Августа, потому что не может противиться своему веку и его требованиям, и тем искажает простоту жизни, им изображаемой, наводя на нее фальшивый лоск своего времени. Творец Энеиды находился в фальшивом положении: ученость влечет его в мiр древний, требует от него верности и точности, простоты, а пышный язык требовал своего. С таким талантом и особенно трудолюбием, какие отличали Виргилия, можно было выдти со славою из этого фальшивого положения; однако на Энеиде при всей роскоши искусства, какое истощено на это произведение, осталась навсегда печать этой поддельности, этой лжи поэтической, которая совершенно отсутствует в истинной, откровенной, дружной с жизнию Поэзии Илиады. В Энеиде Виргилия отразился также его век, но невольно. Особенно это мы видим в чувствительности, которую все критики замечают в Энеиде: Возьмите характер славного героя Энея. Он набожен; он добрый сын: вот его первые качества. Он спасает отца своего на плечах, он воздает ему похоронные почести, он для него сходит в ад. Любовь Энея к кормилице показывает также его чувствительное сердце. Вообще Эней отличается не общественными и воинскими доблестями, как герои Гомеровы, а личными нравственными качествами. Он сострадает любви; он пленяется подвигом Лауза, сына Мезенциева. Возьмите Дидону: в ней изображена пламенная страсть женщины - любовь. Мезенций и Лауз представляют трогательную картину взаимной любви отца и сына, Низ и Эвриан - дружбу. Вообще все эпизоды поэмы рассчитаны были на изображение личных чувствований. Этим-то направлением Виргилий отразил эпоху Августову, которая в Римской истории представляет развитие чувств семейных, личных. Возьмите самого Августа: он набожен, он также pius Augustus, как Эней; весьма замечательно, что все статуи его, до нас дошедшие, представляют его по большей части жрецом; Август отличный родственник и семьянин; это видно во всей его жизни; он любит не только всех родных своих, но даже и отпущенников. Август, можно сказать, был первым почитателем в Риме и первым добрым семьянином. При Августе идея Рима стала исчезать еще более, чем при Цезаре, - и в жизни Римской последовало стремление к частным, личным, семейным интересам. Это направление отразилось и в чувственном характере Энеиды, где Виргилий особенно любит изображать чувствительные семейные отношения и этим невольно выражает жизнь своей эпохи. Дидактико-мифологический эпос Александрийцев послужили образцом для мифологического эпоса Овидия, для Метаморфоз его. В выборе такого предмета, или лучше такой точки зрения на всю мифологию со стороны всех возможных превращений, какие только существуют в ее преданиях, заключалась мысль чрезвычайно пластическая - и в самом деле весь этот эпос о превращениях есть бесконечный ряд превосходных групп и барельефов поэтических, в которых пластическое слово Овидия совершенно равносильно чудно изваянному, роскошному мрамору Пароса и Каррары. Но в выборе такого предмета нельзя однако не заметить насилия гения, который не свободно создает себе предмет из внутренней потребности духа, а насилуя воображение, ищет себе трудной поэтической задачи с такою целию, чтобы разрешение ее соединено было с обилием трудностей, победа которых увенчала бы поэта большею славою. К сим же родам эпической Поэзии относится историческая поэма Лукана, Сильвия Италика и других, которую я так называю в отличие от эпической поэмы Виргилия, духом своим более подходящей к древнему эпосу Гомера.

Лирические роды в Римской Поэзии не столько разнообразны, как в Греческой, потому что они не истекали в Риме из потребностей жизни, не были сопряжены с обычаями ее и не представляли собою выражения различных минут общественной и частной жизни; Римляне преимущественно образовали элегию и оду; первая в Риме совершенно утратила свой первоначальный патриотический характер, который дан ей был Тиртеем, и стала исключительно выражать чувства частные, домашние, семейные, одним словом, личные чувствования человека, и особенно сделалась поэтическим выражением любви и дружбы. Такова элегия Галла, Проперция, Тибулла и Овидия, который названием Tristia дал ей характер печальный, а другим Amores посвятил этот род преимущественному выражению любви. Ода сохранила более свой общественный характер, чем элегия, потому что она касалась иногда еще предметов общественной жизни; но и в ней, как мы то видим особенно в одах Горация, видны более личные чувства и отношения самого поэта. Оды Горация обращены большею частию или к Августу, или к Меценату, или к друзьям его и обнаруживают по большей части его личные чувства, его отношения к своим покровителям и товарищам, наконец его собственный взгляд на многие важные вопросы жизни, его философию. В одах Пиндара мы видим также этот взгляд поэта; но он не есть господствующая стихия оды его, которая была песнью общественною, тогда как ода Горация есть его собственное выражение ему же принадлежащих чувствований.

Такое направление лирики Римской к изображению частных чувствований и личных отношений имеет начало свое в характере эпохи Августа, которая во всех своих стихиях и в лице главного своего героя, самого Августа, представляла в жизни большее укрепление связей семейных и домашних, устранение интересов общественных и большее развитие выгод личных, частных. Это особенно видим мы и в духе Энеиды Виргилиевой.

Дидактическая Поэзия заимствовала многие свои формы от Поэзии Александрийской, но образовала и новые роды. К сожалению, до нас не дошло ни одной дидактической поэмы высокого стиля от Александрийцев, и потому нет предмета сравнения. Мы можем только удивляться стройности частей и соответствия их с целым в сложной дидактической поэме Виргилия Георгики. Эту поэму можно сравнить с каким-нибудь стройным амфитеатром или с величавыми водопроводами Римскими, в которых красоты архитектурные так возвышают обыкновенную цель самого здания. Едва ли можно найти в какой-нибудь литературе дидактическую поэму, которая своею идеею так была бы соответственна духу нации, в своем расположении представляла бы план столь стройный, в своих частях такое обилие эпизодов поэтических и блистала бы таким совершенным изяществом выражения.

К дидактическому же роду следует отнести сатиру, которой создание и имя принадлежит собственно Римлянам. Я уже заметил, что сатира, по словам Горация, имела свое начало еще в шуточных песнях земледельцев Римских, в песнях так называемых фесценнинских, в которых осмеивались нравы народа. Сатира сделалась было вредною клеветою даже на людей честных, как замечает Гораций, потом она принуждена была властию закона обуздать свою вольность. Луцилий образовал ее, но будучи писателем нетерпеливым и скорым и не умея обработывать стиха, в чем упрекает его и Гораций, он не мог дать сатире тех изящных форм простого, общественного, но благородного языка, приведенного в размер поэтический, какие дал сатире изящный Гораций, недаром изучавший ямбы Архилоховы. Сатира всегда сохранила дидактический свой характер исправительницы нравов. Название сатиры впрочем не есть собственное наименование сатиры Горация. Он называет свою сатиру Sermo, как бы поучение; Италианцы подражали и теперь подражают этому роду под именем Sermone.

Эпиграмма также процветала у Римлян; но нельзя не заметить, что она у них так же, как и вообще Поэзия, приняла особенно дидактическое и преимущественно сатирическое направление, особенно у Марциала, который сообщил ей более характер едкой насмешки, согласной с духом народа Римского, в котором издревле была наклонность к осмеянию ядовитому. Это видно и в комедии, и в сатире, и в эпиграмме.

Пастушеская Поэзия, близкая несколько по содержанию своему к дидактической Поэзии Виргилия, имела начало свое в идиллиях Феокрита; но нельзя не заметить, что она связана была чувством жизни с особенною любовью Римлян к жизни сельской, с любовью, которую мы находим даже и в пышные времена Августовы. Недаром ведет Гораций начало Римской Поэзии от древних земледельцев Рима - и потом говорит: hodieque manent vestigia ruris. Недаром первым внушением музы Виргилия были Вуколики. Великий поэт Августовой эпохи отгадал вкус своих современников, которые от городской роскоши любили удаляться в приют своих сельских вилл и там воображать себя земледельцами и пастухами. Вуколики Виргилия исполнены применений из современной жизни и под этою наружностью простого пастушеского мipa прикрывают всю роскошь, весь блеск жизни вельмож великолепных.

Остается мне говорить в заключение о драматической Поэзии у Римлян - и предложить вам разрешение важного вопроса в истории Римской Поэзии, а именно: почему драма, и особенно трагедия, никогда не могли процветать в Риме и сделаться зрелищем национальным? В драматической словесности Римляне имели только одни переводы с Греческого или подражания Грекам. Таковы были трагедии Аттия и Пакувия, до нас не дошедшие; таковы по большей части все трагедии Сенеки - и наконец таковы комедии Плавта и Теренция, в которых мы имеем списки с комедии Менандра. Фридрих Шлегель в своей Истории словесности предлагает несколько данных для разрешения вопроса, почему не было национальной драмы у Римлян, и все более относит к тому, что Римляне по политическим причинам не могли избирать предметов для своих трагедий из преданий истории, потому что все эти предания по большей части представляли борьбу патрициев с плебейцами, которая еще не утихла в то время, как драма вместе с искусствами греческими проникла в Рим. Но Шлегель разрешает этот вопрос слишком частно, - и разбирая исторические предания Рима, он привязывается к одной истории Кориолана, которая точно может быть неприлична была бы на сцене эпохи Гракхов или в эпоху войны, воздвигнутой Серторием против отечества. Но он ни слова не говорит о преданиях царей, которые весьма были бы приличны эпохе цесарей, и других. Низар в своем рассуждении Pourquoi Rome п'а pas eu de trag?die, которое было напечатано в Revue de Paris прошлого 1838 года, гораздо подробнее обнимает этот вопрос. Он разбирает во-первых условия, которые приуготовили процветание трагедии в Афинах, и потом находит отсутствие всех этих условий в жизни Рима. Руководствуясь Низаром и замечаниями Горация, постараемся определить эти причины. Мы видели в истории Поэзии Греческой, что трагедия создалась не вдруг; что она вела начало свое от этого обширного национального эпоса, который напечатлен был в памяти народа и которого все события не только были известны всякому простолюдину, но возбуждали во всяком самое живое участие, потому что с этими преданиями связаны были воспоминания его отечества. Так все предметы трагедии Греческой заключались в народном эпосе и жили в памяти народа. Потом мы видели также, как трагедия постепенно образовала все свои формы из Греческой лирики. В Риме все эти условия отсутствовали. Драма внесена была вдруг из Греции Греческим невольником, Ливием Андроником. По словам Горация, только после Пунических войн, когда так называемая Великая Греция пленила своего победителя и наложила свои искусства на дикий Лациум - тогда Римлянин поднял удивленные очи на Греческие хартии и, успокоясь после войн с Карфагеном, начал искать полезного в Софокле, Фесписе и Эсхиле. И так вдруг вносится в Рим эта, столькими веками приуготованная трагедия Греческая, вносится по тому только, что драма была тогда еще любимым родом Греции. Мог ли же Римский народ принимать участие в представлении, которое было основано на преданиях, совершенно для него чуждых, к которому он не только не мог иметь сочувствия, но которых даже не мог понимать?

Почему же поэты Рима не принялись за свои собственные национальные воспоминания и не переносили их на сцену? У Римского народа были также свои поэтические мифы. Вся древнейшая эпоха Рима до самого вторжения Галлов представляет, по мнению Нибура, одну национальную эпопею, исполненную высоких мифических лиц, начиная от Ромула до Камилла. Отчего же все эти события не могли быть предметом национальной драмы? При разрешении этого вопроса, нельзя не принять мысли Низара, что в народе Римском не могли отечественные предания сохраняться свято и возбуждать веру поэтическую, потому что народ Рима был народ сборный отовсюду. Рим принимал в себя все: здесь были и племя образованных Греков, и племя древних Этрурийцев, и дикари Британии, Галлии, Иверии - все племена и отрасли мешались в этом сборном Риме, который долго представлял в огромном размере тот asylum, тот разбойничий притон Ромула, бывший зародышем этого великого мiродержавного Рима. Такой сборный народ не мог содержать в святости своих отечественных преданий. Какая нужда была Африканцу или Иверийцу или Галлу до Ромула, до Рема, до Нумы и других героев древнего Рима? Для всякого из этих пришлецов, правда, было отечество: Рим, но это отечество было более в мысли, было плодом его перевоспитания, а не связано с местными преданиями и воспоминаниями его родины, которую он должен был принести в жертву всепоглощавшей мысли Рима.

К тому же, когда этот малый Рим стал разрастаться, когда после войн с Карфагенцами, он занес свою тяжелую стопу в другую часть света, когда наконец простер оружие свое и на Грецию, - как перед всеми этими подвигами, перед этим огромным настоящим, показались ему малы и ничтожны предания древнего, миниатюрного Рима, эти войны с Веиями и со всеми окружающими народцами, которых и имена уж исчезли, все эти войны, которых поприщем было поле, которое с горы не так высокой можно и теперь окинуть одним взглядом? - Что славы было Риму в этих победах, когда он готовился схватить в исполинскую руку свою вселенную?

Отечественные предания нисколько не пленяли народ. Вот почему Римлянин, когда Греция обнажила перед ним все прелести своего искусства, когда он почувствовал бедность своих преданий и пленился роскошным видом преданий Греческих, в сущности столь же мало славных, - тогда он счел за необходимое принять от Греции вместе с ее искусствами и ее предания, украсить сколь возможно свою отечественную старину блеском ее поэтических воспоминаний, вывести свою родословную от героев, хотя побежденного Илиона и причесться как-нибудь родней древней Греции. Вот происхождение истории Энея. Ромул был сын бога войны; Эней - сын Венеры, богини красоты. Ромул есть родоначальник и символ истинного древнего Рима, взрытого плугом и расширенного мечем; Эней есть фальшивый пришлец Греции, созданный поэтами Римскими для того только, чтобы как-нибудь вплести поэтические предания Греции в истории отечественную и создать хотя фальшивый поэтический эпос, в роде Греческого.

Таким образом видим мы во-первых, как предания древнего Рима казались малы и ничтожны Римлянам, завоевателям мiра, и во-вторых, как для того, чтобы пособить этому и навести на них хотя ложный блеск, поэты связывали эти предания с иноземными, и вся старина отечественная уступала героическим преданиям Греции, по мере того как побежденные ею в свою очередь Римляне стали узнавать ее сокровища. Ясно отсюда, что драма Римская не могла питаться Римскою стариною, а старина Греческая годилась в поэмы, которые читались в избранном ученом кругу Августа и Мецената, потому что ученые могли понимать ее, но эта старина не могла быть принята на сцену и сделаться предметом народного зрелища, куда приходил всякий, от роду не слыхавший ни об Агамемнонах, ни об Эдипах, ни об Тезеях древней Греции.

Важная причина еще, почему трагедия не могла процветать в Риме, заключается в самом воспитании народа, в которое не входило ничего эстетического, и о кровавых забавах которого свидетельствует еще и теперь масса Колоссея, превосходнейшего памятника, какой только нам остался от сокрушенного Рима. Римлянам более нравились кровавые побоища зверей, чем эта изящная трагедия Греции, которая могла трогать только Афинский народ, столь утонченно образованный и веками своей художественной жизни воспитавший в себе эстетическое чувство, необходимое для зрителя театра. Гораций предлагает очень много любопытных замечаний о невнимании Римлян к театру. Он заботился много о драме в своем отечестве, с этой особенной целию написал, как иные думают, свое послание к Пизонам, очень много также вникал в причины, почему трагедия не могла процветать в его отечестве, и сам оправдывался, почему не решался писать для сцены. Вот что он говорит в своей первой эпистоле второй книги: «Часто даже смелый поэт потому бежит от сцены, что толпа неученых и глупых зрителей, числом большая, доблестью и честью меньшая, готовая идти в бой рукопашный, если сословия всадников стали бы ей противиться; эта толпа середи представления вдруг требует или медведей или борцев: вот наслаждения черни. С некоторых пор даже и всадники не любят более удовольствий слуха, а чтобы какою-то пустой забавой пленялись их очи. О как бы стал смеяться Демокрит, когда бы увидел, как белый слон, или комелепард привлекает взоры народа. Этот народ был бы для него самого любопытным зрелищем, а о писателях драматических сказал бы Демокрит, что они глухому ослу рассказывают сказку. В самом деле, какие голоса надо иметь актерам, чтобы перевысить этот шум, наполняющий наши театры? Подумаешь, что шумит Гарганский лес или Тирренское море: с таким-то шумом смотрят у нас на зрелища мимические и на богатства чужеземные: если актер выйдет на сцену, одетый в богатые ткани, тотчас правые руки народа двинулись к левым. - Верно что-нибудь сказал актер? Ничего. – Что же нравится народу? - Фиолетовая шерсть Тарента, которою актер украшен». Судя по этим рассказам Горация, можно ли было в самом деле поэту, сознававшему в себе присутствие таланта, решиться выходить на сцену перед публикою, так дурно воспитанною, которая так дерзко и невежественно решала участь драматических поэтов и середи их трагедии требовала своих любимых медведей и борцев и рукоплескала только богатому костюму актеров, скучая стихами? Вот почему Гораций призывает внимание Августа на тех поэтов, которые предпочитали доверять свою славу чтецу, чем сносить капризы гордого зрителя.

 

Verum age et his qui se lectori credere malunt 

Quam spectatoris fastidia ferre superbi,

Curam impende brevem...

 

Вот почему великие таланты писали более для чтения, нежели для сцены, и Поэзия ограничивалась эпическим и дидактическим родом; вот почему трагедия Вария, друга Виргилиева, Тиэст, и Медея Овидия, которые, по мнению Квинтилиана и других, могли занять место наравне с лучшими произведениями Греческих трагиков, оставались неигранными, а поэты трагические довольствовались славою, которою венчал их избранный круг знатоков искусства.

Комедия несколько времени процветала более, нежели трагедия, но и это потому только, что смехом скорее можно обратить внимание невежественного народа, чем пафосом трагедии. Однако и здесь должно заметить, что комедии Плавта нравились более, чем комедии Теренция, потому что они изобиловали площадными шутками и были по вкусу народа, а комедии Теренция, отличавшиеся чувствительностию, вкусом в выборе предметов и особенно в выражении, вовсе не нравились Римлянам. Но и эта самая комедия представляла, как я говорил прежде, копию чужих нравов, нравы же современного Рима мы находим точнее изображенными в сатирах Горация, и Гораций в этом отношении мог бы скорее быть назван комиком, хотя форма его произведений не драматическая. Горациева сатира есть лучшее свидетельство того, что и национальная комедия не могла существовать в Риме, как и национальная трагедия, потому что Рим не имел для нее публики, и потому что Поэзия Римская была более Поэзиею избранного просвещенного круга, а не целого народа, как в Греции.