Памяти И.И. Дмитриева, 180-летие со дня кончины которого отмечаем 15 октября
В сознании современных почитателей творчества старых русских литераторов имя Ивана Ивановича Дмитриева (1760 – 1837), чьё 180-летие со дня кончины отмечается в этом году 15-го октября, прочно усвоено, как сподвижника Николая Михайловича Карамзина в установлении новых норм поэтического языка и стиля до-Пушкинского времени. Это им созданы образцы изящной словесности в стихах и прозе, оставлен обширный корпус превосходных писем, не утративших и теперь познавательного интереса, как для исследователей, так и для любителей истории родной старины. И.И. Дмитриева неспроста называют вдохновенным певцом Москвы, непременным украшением её культурной жизни, знатоком преданий и нравов. Жива память о поэте и сановнике (был одно время Министром Юстиции) не только в Москве, но и на его родине – в Симбирске, и в Петербурге, где служил, и повсюду, где звучит наша благородная родная речь.
Предлагаем нашим читателям проникновенное слово профессора Степана Петровича Шевырёва, посвящённое памяти Ивана Ивановича Дмитриева.
Публикация М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижева.
Иван Иванович Дмитриев
Нынешний год можно назвать годом утрат для литературы Русской. Давно ли мы оплакали смерть Пушкина? – И вот отошел от нас самый старший из представителей Русской Словесности, младший друг Державина и старший сверстник, друг и товарищ Карамзина: Москва лишилась своего Ивана Ивановича Дмитриева. Москва имеет право назвать его своим. Он издавна был певцом ее; он всегда питал к ней особенную любовь. Кто не помнит стихов его в честь нашей древней Столицы[1]? Кто из нас, еще в детстве своем, не учил их наизусть и вместе с ними не принимал в себя любви к древней родине Царства Русского? – Один из стихов ее маститого Поэта вошел в Московскую пословицу[2]. – Москва имеет право назвать Дмитриева своим еще потому, что он, оставив свое литературное и служебное поприще, на котором действовал для всей России, здесь устроил свой продолжительный и заслуженный отдых. Заняв почетное и особливое, свое собственное место, в первом кругу Русских Поэтов, Дмитриев умел благоразумно положить заранее перо и, уступив гением Державину, превзойти его осторожностию литературных действий и умеренностью авторского самолюбия. Достигнув высшей степени сана Государственного, он умел с тем же благоразумием, великодушно и благородно отказаться от дальных видов честолюбия. Он предпочел служебной и литературной деятельности почетный отдых – и жил в любимой им Москве, сохраняя всю сановитость своей особы, все достоинство своего блистательного минувшего, жил как Литератор и Министр на покое, довольствуясь для Москвы званием Почетного Члена при старейшем из Русских Университетов[3].
Отдыхая среди нас, он был необходимым украшением наших Обществ, их почетным гостем, представителем старейшего из поколений литературных. Не было ни одного значительного ученого или литературного собрания, в котором он не принял бы живого участия, которого не почтил бы своим присутствием. Он являлся здесь как один из бывших деятелей Русского просвещения, являлся по сочувствию к нему, которое всегда питал, которое украшало высокий сан его и постоянно поддерживало его достоинство. Мы помним еще недавно, как он присутствовал на ученых диспутах Московского Университета. Но кто из нас, перебирая воспоминания своего детства, приводя на память первые торжества школьной юности, кто не припомнит его ободрительного слова, его ласкового и важного привета, которым он поощрял возникающие таланты? – На концертах, на актах Пансионов и Университета, всюду где только бывал случай заметить первый рассвет дарования, новую надежду литературы или науки, он являлся тут, вменяя это себе в какую-то строгую, нравственную обязанность. Мы с благодарностию помним его неутомимость и точность в подобных случаях; мы представляем еще теперь, как величавость его особы действовала на нашу юность, как внимательный взор его был живителен для несмелого возраста. Министр в отставке не скучал приходить на литературные собрания питомцев Университетского Пансиона, существовавшие со времени Жуковского; он сиживал здесь два или три часа сряду и благосклонно выслушивал детские сочинения и переводы, споры о нравственных предметах, произношение образцовых стихов. Сам оставаясь в благоразумном бездействии, он как будто хотел действовать на других и продолжать литературную жизнь свою в новых талантах России. Доступ к его особе и право посещать дом его, были в прежнее время ободрительною наградою для начинающего Литератора и придавали сознание сил, первую смелость неопытной молодости.
Многие поколения писателей выросли на его глазах, и проходя перед ним, все отдавали ему, как старшему, долг уважения и признательности. Какой из литераторов, живущих в Петербурге, приезжая в Москву, не вменял себе в обязанность посетить нашего старейшину? Кто не помнит его изящного дома, украшенного с обеих сторон колоннами в прежнем вкусе классической архитектуры? Этот дом, им самим выстроенный, теперь остался последним памятником его жизни у нас в Москве и его классического вкуса. – Кто не помнит его тенистого сада, которого деревья осеняют ветвями улицу? – Почтенный старец так им занимался, что еще за несколько дней до своей кончины перед домом своим сажал акацию[4]? Здесь-то был его долгий отдых; здесь собирал он иногда круг литераторов и забывался в своем богатом минувшем. Горько думать, что этот дом опустел, что ласковый хозяин его вас уже не встретит, что в первом ученом и литературном собрании мы не найдем уже нашего необходимого почетного гостя, что юность потеряла в нем своего приветливого ободрителя...
Кончина Дмитриева, несмотря на его давнее бездействие, есть важное событие в истории нашей современной Литературы. В лице его отошел от нас последний представитель Поэзии Екатеринина века, – и все наши связи с этим блистательным и роскошным временем, навсегда уже прерваны. Кто теперь, таким живым и верным словом, перенесет нас в эту эпоху Русской Словесности? От кого уже услышать нам про старинный быт нашей Литературы, когда она еще отличалась всею чистотою патриархальных нравов, действовала бескорыстно и благородно и чуждалась торгового направления, которое теперь ее унижает. – Слушая живописные рассказы И.И. Дмитриева, мы еще как будто могли жить вместе с Державиным и Карамзиным. Теперь уже нет с нами живого свидетеля этого старого времени, верного повествователя, который нам так искусно передавал его литературные происшествия и обычаи[5].
По времени и по месту своему, в нашей литературе, Дмитриев занимал совершенную средину между старейшим поколением и поколением новым Русских Литераторов и важно стоял на рубеже двух славных царствований, Екатерины и Александра, означая собою переход от поколения старейшего к новому. Воспоминания юности Дмитриева восходили еще до Ломоносова, об котором он мог слышать живые и верные предания от своих старших. Рождению Литературы нашей нет и столетия: если бы Дмитриев прожил еще два года, то мог бы праздновать в 1839 году6 юбилей Русской Поэзии, как старший ее представитель. Он родился в 1760 году, 10-го Сентября, за 5 лет до кончины Ломоносова, когда Державину исполнилось 17 лет; пятью годами он был старше своего друга, Карамзина, который как будто назначенный в преемники первого нашего мастера, родился в самый год смерти Ломоносова (1765). Таким образом Дмитриев, живший 77 лет, мог один в своих воспоминаниях обнимать вполне всю жизнь нашей девяносто-осьмилетней Литературы, которая, по своему рождению, старше его была только двадцатью одним годом.
Симбирск был родиною Дмитриева[7] и Карамзина: земляки сохраняли в течение всей жизни неразрывную дружбу. Замечательно, что Волга воспоила у нас три дарования из первенствующих: Державина, Карамзина и Дмитриева. Талант родится везде, но присутствие великих явлений природы способствует к его развитию. Дмитриев, одним из лучших своих стихотворений, засвидетельствовал свою благодарность великой реке земли Русской[8]. По обычаю того времени, Дмитриева записали в солдаты гвардии Семеновского полку. Первое время отрочества до 12 лет, провел он то в Казани, то в Симбирске, обучаясь в частных пансионах[9]. Родители Дмитриева старались дать ему все средства к образованию, какие только предлагала местность, но эти средства, разумеется, были скудны, как покойник сам сознавался[10]. Однако, несмотря на то, большая по тому времени Русская библиотека его образованного родителя была первою и лучшею школою Поэта. К этим годам относится первое его воспоминание о Карамзине; он видел еще ребенком творца Истории Государства Российского[11]. Пугачевское время заставило отца его переехать в Москву. Дмитриев, в Записках своих, передает нам подробно впечатления, произведенные на него казнию Пугачева в Москве. Этот отрывок напечатан в примечаниях к сочинению Пушкина: История Пугачевского бунта. Четырнадцати лет отправлен был Дмитриев в Петербург для явки в свой полк. Семь месяцев пробыл он в полковой школе, где обучался только первым правилам рисования, Математике, Истории и Географии на Русском языке, и потом вступил в действительную службу. В это время судьба свела нашего Поэта в Семеновском полку с Ф.И. Козлятевым, который своим образованным умом, строгим и верным вкусом в литературе имел весьма благотворное влияние на талант Дмитриева. Библиотека Козлятева, богатая произведениями Французской литературы, была к услугам Поэта, – и здесь-то имел он случай получить то классическое направление, которым всегда отличалась его строгая Муза[12]. Первые опыты его в литературе состояли, как он сам рассказывал, в переводах с Французского, за которые книгопродавцы платили ему книгами. К этому же времени гвардейской его службы и к годам молодости уже зрелой относится начало его приязни с Державиным[13] и дружбы с Карамзиным. С этого только времени, по его собственным словам, почувствовал он, что такое талант и авторское искусство[14]. Впоследствии Державин, несмотря на первенство гения и на старшинство свое, следовал его советам и доверял его вкусу[15].
В царствование Императора Павла уволенный с чином Полковника, Дмитриев начал новое, гражданское поприще. В то время, литератору нельзя было не служить. Карамзин, едва ли не первый из Русских писателей, томами Истории Государства Российского считал годы своего служения Государю и Отечеству. Дмитриев, искусно уловлявший особенности своего века, заметил и эту неизбежную в то время связь литературы с службою в одном из лучших своих произведений, в Чужом толке:
Однако ж здесь в Москве толкался я бывало
Меж наших Пиндаров, и всех их замечал:
Большая часть из них – Лейб-гвардии капрал,
Ассессор, офицер, какой-нибудь подъячий,
Иль из Кунсткамеры антик в пыли ходячий,
Уродов страж – народ все нужный, должностной.
Но служба могла в то время нуждаться в литераторах. Это были, по преимуществу, грамотные люди, первые представители Русского просвещения, владевшие языком отечественным. Венценосцы России, под десницею коих выросла Русская Словесность, искони покровительствовали литераторам, как сеятелям просвещения и как людям, полезным в службе. Недаром Державин был Статс-Секретарем при Екатерине, заседал потом в Сенате, и певец правосудия, в Царствование Александра, облечен был в сан Министра Юстиции. И.И. Дмитриев служил сначала в Сенате за Обер-Прокурорским столом, потом занимал места Товарища Министра в Департаменте Уделов и Обер-Прокурора. Вышед в отставку с чином Тайного Советника и пенсионом, он поселился в Москве, где провел несколько лет; но в 1806 году явился снова на поприще службы Государственной. Ему повелено было присутствовать в Сенате. Занимая место Сенатора, он три раза удостоен был Высочайшею доверенностию и посылан, по особенным поручениям, в разные Губернии. В 1810 году он был вызван из Москвы для того, чтобы занять место Министра Юстиции. Во время войны народной и следующих двух годов, он продолжал занимать это звание. По желанию своему вышед в отставку, он снова поселился в Москве, и здесь последним занятием его на поприще Гражданской службы было участие во Временной Комиссии о пособии разоренным в Москве после 1812 года, за чтo и был он награжден чином Действительного Тайного советника и Орденом Владимира I-й степени.
Первые произведения нашего поэта, от которых впоследствии он не отказывался как от своих собственных, стали являться в Московском Журнале, который издавался Карамзиным с 1791 г. [16]. В 1795 году напечатал он в первый раз собрание своих стихотворений, под заглавием: И мои безделки, подражая в том другу своему Карамзину. Третие полное издание его сочинений в трех Томах вышло в 1810 году, четвертое в 1814, пятое в 1818, и, наконец, в 1823 году вышло последнее шестое издание, исправленное и сокращенное против прежнего в два томика: скромность похвальная и редкая, особливо в то время, когда страсть к авторской многоплодности начинала господствовать в нашей литературе. К последнему изданию прибавлено известие о жизни и стихотворениях И.И. Дмитриева, написанное опытным критическим пером Князя Вяземского, которому близкие отношения с самим поэтом дали средство узнать многие подробности его биографии. Из краткого предисловия самого автора мы узнаем, что все стихотворения его написаны им или «в продолжение его гвардейской службы, между строем и караулом, или в коротком промежутке свободы между первою его отставкой из гражданской службы и вступлением опять в оную»[17]. В 1826 году наш поэт издал еще Апологи в четверостишиях; это был последний опыт его Музы. В остальные годы жизни он составлял свои Записки – и богатые воспоминания его минувшего служили умственною пищею ему в старости и оживляли всегда важный и плавный разговор его.
В Истории Русской Поэзии И.И. Дмитриев, как мы уже сказали, образует переход от старейшего поколения наших Поэтов к новому. Отсюда определяется его поэтический характер. В его стихотворном стиле заметно еще влияние некоторых устарелых форм языка Ломоносова, Державина и Хераскова; но от его строгой и благоразумной Музы ведет свое начало у нас это щегольство стихотворной отделки, эта окончанность форм, точная ответственность за каждый стих, выбор слов и какая-то новая простота оборотов, которые потом, через Жуковского и Батюшкова, достались Музе Пушкина и образовали художественный стиль нашей современной Поэзии. Дмитриев обязан был этим качеством стилистической школе Французских писателей, которая его образовала. Критика в то время обращала более внимания на слова, нежели на мысли. Отсюда объясняется нам и та черта, которая резко выказывалась в нашем Поэте в последние годы его жизни и которую замечали, вероятно, все литераторы, имевшие счастие с ним беседовать. С неутомимым вниманием следя новые произведения Словесности, он не пропускал в них ни одного слова, ни одного выражения, которое своею особенностию противоречило правилам его слога, мнениям о языке, ему современным. Он был у нас в этом случае представителем Критики своего поколения. Словесность каждого народа имеет тот период, когда устроивается ее художественный стиль: эта задача у нас была еще важнее нежели где-нибудь, по особенным местным обстоятельствам нашей Литературы. Общество наше не могло в этом случае, как во Франции, предложить своего содействия нашим писателям, потому что или говорило языком чужим или таким отечественным, который не мог служить для писателя, ищущего для избранной мысли и слова избранного: язык наш литературный есть коренная собственность и полное достояние наших писателей, и от них наложен на лучшее общество, а не ими от него принят. Повторяем, что устроить этот избранный язык у нас было труднее нежели где-нибудь, и заслуги писателей наших в этом отношении должны быть ценимы высоко; такой совет полезен особенно для нового выступающего поколения, которое, кажется, находясь под влиянием людей непризванных, не всегда оказывает должное уважение ни к языку своему, ни к писателям, его образовавшим. Освободить язык литературный от всех устарелых форм языка книжного, Славяно-Церковного, который долго находился в такой враждебной борьбе с языком народным; предохранить его от порчи простонародия и положить тому преграду условиями изящного вкуса; устроить его правильность, основав ее на коренных свойствах языка и на употреблении; дать ему гибкость для воспринятия просвещенной мысли и все формы приличия, каких требуют от писателя условия образованного общества, коего он есть лучший и народный у нас представитель – все это вместе есть подвиг великий, перед которым мы должны преклоняться с должным благоговением, мы, пишущие этим приготовленным для нас языком, и часто в непонятной и непростительной неблагодарности обращающие жало этого языка на тех, которые нам его дали. Этот подвиг в отношении к современному языку в его прозаических формах принадлежит Карамзину. Начало того же подвига в отношении к формам стихотворным по всем правам остается за другом его, Дмитриевым.
Характеризуя нашего писателя к отношении к отечественному языку, мы не можем не привести без особенного чувства уважения, черты из его жизни, которая приносит ему честь и умножает его достоинства. Воспитанный в том веке, когда Французский язык вошел у нас в господствующую моду, владея им легко и свободно и даже знакомый со всеми его тонкостями, судя по его переводам, И.И. Дмитриев употреблял этот язык только в беседе с иностранцами, а в Русском обществе и с Русскими, благородно пользуясь правами своего сана, как Русский Литератор, никогда не говорил иначе как по-Русски.
Что касается до внутреннего его характера как Поэта, мы сказали уже, что он занимает свое особливое место в нашей Литературе, не столь славное и блистательное как Державин, но также почетное. Замечательно, что в то время, когда все с голосу Державина гремело Одой, и всякое стихотворное вдохновение выливалось в эту условную форму, Дмитриев почти не писал торжественных Од[18] и даже явился остроумным гонителем злоупотреблений этой моды, за чтo навлек было на себя неудовольствие друга своего, Державина[19]. Лирические его произведения в историческом и духовном роде столько всем известные, показывают однако, что он имел блистательный талант Лирика и мог бы отличиться также и в этом роде. Торжественным Одам на случаи, Дмитриев предпочитал исторические предметы, чтo видно особенно в его Ермаке и Освобождении Москвы, которые остроумный Критик его произведений называет весьма правильно лирическими поэмами.
Но конечно поэзия этого рода не была особенным призванием Дмитриева. Его успех в некоторых пиесах показывает только разнообразие и гибкость его дарования. Тонкая, светская Сатира, в роде Горацианской, была его собственным уделом. Каждый из его знакомых мог заметить в личных беседах с ним мастерство его уловлять смешные стороны жизни светской. Но должно заметить, что шутка его никогда не была язвительна и всегда оправлена в классические формы светского приличия, сообщавшие ей достоинство. Еще сметливый его Критик указал на комическое дарование Дмитриева. Это дарование живо проглядывает в его сатирах, эпиграммах, баснях и особенно сказках, из которых Модную жену можно назвать рассказанною комедиею. Обстоятельства жизни, важность службы Государственной, достоинство сана и отношения общественные не позволили, может быть, развиться комическому его таланту в драматической форме. Не находился ли он в отношениях, подобных Горациевым? Великий Сатирик Рима был превосходным светским наблюдателем: в его сатирах найдете все элементы комедии – но обстоятельства причиною, почему не развился комик: поэт Рима сам на них жалуется. Из всех родов Поэзии драма, и особенно комедия, зависят от обстоятельств случайных.
И так в сатире, сказке и басне развивалось комическое дарование Дмитриева. Он создал для них язык, который в его время был явлением совершенно новым и впоследствии сделался образцом для нашей комедии. Чтобы постигнуть всю важность тайны этого языка, открытой Дмитриевым, стоит сравнить язык его сатир, сказок и известного перевода Мольеровой сцены: Триссотин и Вадиус, с стихами Ябеды Капниста, которая явилась однако позднее многих произведений Дмитриева. Он отгадал также сродство, которое Басня имела с умом Русским. Сумароков, хотя и писал басни, но не постигал их особенного назначения в нашем отечестве. Хемницер предчувствовал эту тайну; Дмитриев разгадал ее и проложил путь Крылову, который сотворил из басни тип национальный в нашей Поэзии. Басня с запада через нашу Литературу возвратилась опять на восток, на свою родину, и по особенному сочувствию с здравым смыслом и шутливостью, свойственными народу Русскому, первая из всех родов классической Поэзии, перенесенных к нам с запада, приняла у нас характер народный. С басни, можно сказать, начинается наша художественная национальная Поэзия. Дмитриев, подслушав ее у Лафонтена, создал для нее свой собственный, новый, неслыханный до него язык; Крылов отлил эту басню в народные Русские формы.
Кроме резкой и господствующей черты комического остроумия в характере Дмитриева как Поэта, мы находим в нем и живой след теплого чувства, которое в жизни его выражалось неизменною дружбою, а в Поэзии выразилось в некоторых песнях, в Послании к друзьям и во многих баснях, стихами, которые перешли в пословицы. Это чувство умеряло его сатирическую склонность – и вот причина, почему его сатира, как уже мы сказали, никогда не могла иметь характера неприятной язвительности.
Если мы взглянем на сочинения Дмитриева не со стороны эстетической, а в отношении к жизни, если мы теперь, когда настало для него потомство, когда можно говорить об нем без подозрения в лицеприятии, вскроем под писателем человека, то мы должны отдать ему еще бoльшую дань уважения нашего. Во всех произведениях его Музы, при коренных Русских чувствах преданности к Отечеству и Престолу, находим мы искреннюю любовь к нравственному возвышению России, прямое уважение к прочным заслугам мимо наружного блеска, и теплое чувство истины, под легким покровом остроумной Басни.
И.И. Дмитриев скончался от воспаления, после непродолжительной болезни. Отпевание покойного происходило в приходской церкви Св. Спиридония. Служение совершал Его Высокопреосвященство Митрополит Московский Филарет. Градоначальник, знатнейшие сановники Москвы, Ученые и Литераторы присутствовали при погребении бывшего Министра и Поэта, который на двух поприщах, с равною славою и честию, служил своему Отечеству. Тело его погребено, по собственному желанию его, в Донском монастыре. Жизни его исполнилось 77 лет и 22 дни. Он скончался Октября 3-го дня, в 5 часу пополудни.
3. Сверх того И.И. Дмитриев был Членом Российской Академии, Почетным Членом Харьковского Университета и многих ученых Обществ.
4. В это самое время, это было в четверг, 30-го Сентября, покойник почувствовал себя дурно.
5. После И.И. Дмитриева должны остаться Записки, которые, как он сам говорил, могут быть обнародованы только по смерти его. Литература Русская должна с нетерпением ожидать, когда напечатаются эти бесценные и едва ли не первые материалы для ее истории. Желательно бы было, чтобы все Литераторы Русские, имевшие счастие пользоваться беседами покойного, собрали в одно рассказы, от него слышанные. 6. Известно, что первая Ода Ломоносова на взятие Хотина, от которой мы можем вести эру нашей Словесности, относится к 1739 году.
7. Он родился в деревне отца своего.
Царица, честь и слава!
О Волга, пышна, величава!
Прости!.. Но прежде удостой
Склонить свое вниманье к лире
Певца, незнаемого в мiре,
Но воспоенного тобой!
9. В Симбирске он учился в пансионе Манже с покойным Платоном Петровичем Бекетовым. Эта подробность сообщена самим покойником И.М. Снегиреву, который, занимаясь теперь изданием Словаря Русских писателей, просил покойного прочесть и дополнить Биографию П.П. Бекетова.
10. Вот собственные слова его, сообщенные мне из одного частного письма И.М. Снегиревым: «А учение состоит в том, что я начал было учить Французскую Грамматику, но по причине бывшего в нашем краю Пугачевского мятежа не доучился; Руской же и совсем не учен».
11. Это было на втором браке его родителя. Об этом рассказывал он М.П. Погодину.
12. См. Известие о жизни и стихотворениях Ивана Ивановича Дмитриева, написанное Кн. Вяземским и приложенное к последнему изданию его стихотворений (1823).
13. См. предисловие автора к его Стихотворениям и Объяснения на сочинения Державина, изданные Ф.П. Львовым. СПБ. 1834. Стран. II.
14. См. то же предисловие.
15. На стр. 10-й Объяснений на сочинения Державина сказано, что Иван Иванович Дмитриев участвовал в исправлении самой первой Оды Державина: Успокоенное неверие, которая сочинена и напечатана в 1778 году. Нашему Поэту было тогда 18 лет. Покойник нередко рассказывал о том, как Державин, вознамерившись издать исправленное и уменьшенное собрание своих сочинений, созвал на совет друзей своих, и когда по искренним советам дружбы увидел, что приходилось ему исправлять и убавлять слишком многое, рассердился и готов был рассориться с друзьями. Супруга его, убеждений которой он слушался в порывах горячности, спросила его: за что он сердится? – и Поэт сказал эти замечательные слова: «Да как же мне не сердиться на них? Они хотят, чтобы я полжизни вновь пережил».
16. Здесь в числе первых пиес напечатаны следующие стихотворения: Истукан Дружбы, Червонец и Полушка, Счет Поцелуев, Письмо к Прелесте, Я, Две эпиграммы.
17. Собственные слова автора из предисловия.
18. К Лирическим произведениям его, принадлежат только: Смерть Князя Потемкина, Глас Патриота на взятие Варшавы, Песнь на коронование Его Величества Государя Александра Павловича и еще Стихи на Высокомонаршую милость, оказанную Императором Павлом первым потомству Ломоносова. Последние стихи замечательны особенно благородным чувством, которое их внушило. Нельзя не привести следующих стихов, относящихся к веку:
Герой, Вельможа, Судия!
Не презирайте днесь певцами:
Сам Павел их равняет с вами,
Щедроты луч и к ним лия.
19. Покойник сам рассказывал мне, как Державин рассердился было на него за Сатиру: Чужой толк. Эта сатира написана им дорогой во время поездки его в Симбирск. Моделью для Лирика в этой Сатире служил поэту некто Копьев, неутомимый автор предлинных од, обреченных забвению. Кроме Чужого толка, одна остроумная эпиграмма поэта намекает также на эти злоупотребления лирической Музы того времени: это эпиграмма на дурные оды, по случаю рождения именитой особы.
О тяжкой жизни договор!
О дщерь Полубогов! Нет и тебе свободы!
Едва родилась ты, что твой встречает взор?
Свивальники, сыроп и оды!
Степан Шевырёв
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
