Вспомянем «чудный остров Валаам», где особо чтут «изрядного угодника Христова» – «преизящного и предивного» святителя и чудотворца Николая. Он, как и преподобные отцы-основатели Валаамской обители – Сергий и Герман, положившие начало пустынного жития на суровом северном острове, всегда были, остаются и пребудут впредь кормчими – «по морю плавающим». Кому как не этим святым возносить горячие молитвы всем тем, кто пускается в нелегкий путь к дальнему острову, чтобы благополучно переплыть «великое Нево-езеро», ибо и в век электронных технологий, как и тысячу лет назад, поджидают паломников в этом плавании такие же шторма и ветра.
Итак, вспомянем сегодня дивную Валаамскую обитель и почтим зимний Николин день, «Николу зимнего», публикацией вряд ли кому-то известного произведения, которое было напечатано в одном из номеров журнала «Прямой путь», издававшегося Русским Народным Союзом имени Михаила Архангела с1909 по 1914 гг.
ВАЛААМСКОЕ СКАЗАНИЕ
I
Бурливы и неприветливы серые воды Ладожского озера. Угрюмо высятся каменные громады заброшенных среди них островов. Уже веет здесь мертвящим дыханием великих полярных льдов. Скудна и бедна природа. За короткое лето не всегда вызревает рожь. На лугах почти не видно цветов; лишь кое-где на гранитных отвесах желтеют ковры маленьких чешуйчатых камнеломок, да дуплистая корежистая сосна, глубоко запустив корни в расщелины камней, круглый год отстаивает свою жизнь от холода и студеных ветров.
Суров и строг устав обители святых Сергия и Германа. Каждые сутки в монастыре всенощное бдение. От шести часов вечера и до трех часов ночи стоят и молятся иноки в соборном и скитских храмах; лишь во время седальнов имеют возможность они отдохнуть немного. В семь часов утра уже опять нужно в церковь – начинается ранняя обедня. А днем – в неустанных трудах. Все на себя сам заготовляет монастырь. Много у него разных заведений: и кирпичный, и дегтярный, и смолокуренный заводы, и швальня, и мастерские: сапожная, столярная, слесарная и рыбоводные садки, и даже маленькая верфь для постройки лодок. Все это нужно обслужить, и отдыхать некогда.
Сурова и история святой обители. С давних-давних времен она начинается. Зажег на сумрачных островах светоч Христовой веры святой Сергий еще тогда, когда всюду кругом царило поганое язычество – на полдень от монастыря молились Перуну, на полночь, восток и запад – Юмале. Духовным мечом – горячим словом проповеди и примером подвижнической жизни сражались иноки с поганством и много за это терпели от язычников. Но не падали духом иноки и скоро начали отступать самодельные боги перед Христовой истиной: стали креститься люди и на горах среди чудинов и на песчаных прибрежьях, где жила емь, и среди славянских лесов и болот. А потом и вся страна на полдень, по мудрому слову славянского князя, на радость обители познала святую истину, и живительной рекой растеклась вера в Единосущного Бога от Ладоги до самого града Константина (знали об этом граде иноки, ибо много рассказывал о нем св. Сергий, и сохранялись в обители его рассказы, переходя от старцев к молодым послушникам).
Вздохнула на время обитель: начал сбираться к мощам Валаамских преподобных славянский народ, воздвиглись на островах благолепные храмы, умножилась братия, и целые духовные полки иноков стал высылать монастырь на проповедь к чуди. Все дальше и дальше на полночь уходил от крестного знамения кормящийся рыбами бог Юмала… Но минули годы и опять наступило для обители тяжелое время.
Пришли паписты. С запада – немцы: завоевали они куров, ливов и эстов, оттеснили славян, стали летом на ладьях, а зимой по льду приходить к обители, грабить и жечь ее. От полуночи – швед; покорил чудь и емь и тоже стал зорить дом свв. Сергия и Германа. Много раз братия, бежа папистской ярости и не хотя отдать на поругание еретиков мощи чудотворцев, поднимала преподобных и удалялась с ними в Новгород. Но чаще и чаще на обитель приходили шведы и немцы, все настойчивее и настойчивее требовали новгородцы, чтобы иноки оставили им мощи преподобных, и, боясь навсегда потерять для дома чудотворцев великую святыню, вырыли иноки глубокую яму в том месте, где жил, по преданию, св. Сергий, и с плачем передали свою драгоценность на хранение родной земле. С тех пор почивают преподобные под спудом.
Ушли немецкие рыцари от грозного меча святого князя Александра, но остались шведы. Приняли они лютеранскую ересь и еще более ожесточились на Валаамскую обитель. Много раз выжигали они монастырь дотла, избивали братию, жестокими мучениями понуждали православную чудь и карелов принимать ересь. Один раз захватили остров и владели им почти сто лет: братию всю поубивали и поразогнали, место, где стояли храмы, вспахали и поставили здесь деревни и городки. Но не стерлась память о доме свв. Сергия и Германа у народа православного, и пришел час ярости для лютерцов: отбрал благоверный Царь Петр свою православную отчину и восстановил обитель. Не попустили преподобные, чтобы дом их был в руках безбожных еретиков…
Много осталось в обители от этих стародавних времен сказаний и разных памяток…
II
Было это в тот год, когда шведский король Магнус Смек пошел с кораблями на обитель, но заступничеством свв. Сергия и Германа разбила буря папистские корабли, потонуло все воинство и спасся только один король. Прибило его к главному острову, понял он в горести гнев Божий на себя, познал свет Православной веры, принял схиму и по малом времени опочил здесь же в монастыре.
Вышел к берегу в день похорон короля послушник Мисаил снастить лодку, глянул на озеро, видит, что-то на воде сверкает.
Засенил Мисаил рукой глаза от солнца – стал смотреть: плывет что-то быстро-быстро к острову, мелькая в волнах, а лучи солнышка так и горят, так и переливаются на том, что плывет.
Удивился Мисаил, что бы это могло быть. Разве швед в кольчуге? Да в кольчуге так быстро не поплывешь, а кроме того, и мало для человека. Не может понять… А оно плывет и плывет. Плывет скорее, чем волны. Совсем уже близко к берегу. И все сверкает.
Испугался Мисаил. Был он еще недавно из деревни и многому верил такому, чему верить нельзя. А вдруг, думает, это морской оборотень или какая-либо другая нечисть. Затрясся весь и побежал от берега в монастырь.
Пришел Мисаил к отцу казначею, который с ним в лодке собирался ехать в скит, и рассказывает: подплывает к берегу неведомо что, плывет само и все сверкает. Видит отец казначей, что на послушнике нет лица, сам немного испугался и повел Мисаила к игумену.
Выслушал игумен Мисаила и отца казначея, позвал своего келейника Ираклия-старца, простого умом и косноязычного, но столь чистого сердцем, что дан ему был от Бога дар прозорливости, и все они вчетвером пошли к берегу.
Уже издали увидели они плывшее. Теперь лежало оно на песке близ самой лодки Мисаила. Лежало неподвижно, и то ли по-прежнему от лучей солнца, то ли само по себе, и сейчас сверкало и переливалось.
Дрогнули малодушием сердца отца казначея и Мисаила и не подошли они близко. Но игумен и Ираклий твердыми шагами приблизились к сверкавшему, и когда подошли, то увидели, что на песке лежит статуй св. Николая. Был изображен на статуе святитель в епископской мантии и в митре. В правой руке он держал блистающий меч, а в левой небольшую церковку, которую прижимал к себе, словно готовый защищать ее подъятым оружием. Одежда святителя была богато изукрашена позолотой, багрецом и лазурью, и переливы солнца в этих красках, столь ярких, что казались они только что наложенными, и давали то сверкание и сияние, которое испугало Мисаила.
Рассмотрев статуй, осенил себя крестным знамением игумен и погрузился в долгое размышление. Потом подозвал он Мисаила, все еще стоявшего поодаль, и спросил его еще раз, как плыл статуй.
Снова повторил Мисаил, что видел-де ясно: плыл статуй сам по себе, разрезая волны и оставляя за собой след. С клятвой заверял Мисаил, что готов это засвидетельствовать хоть как, да и волны были небольшие, оно же двигалось скоро…
– Статуй!.. Чужой!.. – с трудом произнося слова, вмешался в разговор Ираклий, – чужой!..
Игумен, бывший ученым человеком и хорошо изучивший иконопись и все христианское искусство, ответил Ираклию, что статуи святых, действительно, не в обычае у Православной Церкви, но соборами или отцами Церкви такие изображения прямо не осуждены, и в некоторых храмах самого града Константина есть статуи Богоматери и выпуклые изображения святых угодников и мучеников. Что же касается этого статуя Мирликийского чудотворца, то хотя на нем святитель и изображен в одеянии епископа западной церкви, но ввиду явно чудесных обстоятельств прибытия его на остров, нельзя сомневаться, что прибыл он по Божьему изволению, и надлежит поэтому отдать сему статую такие же почести, как явленным иконам.
Но Ираклий стоял на своем и твердил:
– Чужой… чужой… наш Никола – милостивый!.. этот – суров!
Взглянув на статуй, игумен действительно увидел, что угодник Божий изображен с лицом суровым и гневным, с нахмуренным челом и грозно поднятой рукой, как бы разящей мечом врагов Церкви. Однако, по мнению игумена, и это обстоятельство не меняло дела, ибо, как разъяснил он, не только у папистов, но и на православном востоке – в великих Церквах Александрийской, Иерусалимской и Антиохийской, а отчасти и в Византии, принято было изображать святителя Николая Мирликийского с ликом строгим, в воспоминание о той святой суровости, с которой святитель во время своей земной жизни обличал Ария и других еретиков. И хотя у славян, по присущей этому племени мягкости чувств, иконописцы, правда, ввели в обычай изображать лик угодника более кротким, в чем, конечно, какого-либо греха или заблуждения тоже нет, но, во всяком случае, и строгие черты статуя не могут считаться передающими лик святителя Николая в извращенном виде.
Однако Ираклий продолжал твердить и после этого пояснения игумена:
– Чужой… чужой… наш – милостивый!..
Тогда игумен приказал Ираклию замолчать, а Мисаилу – идти и звоном колокола собрать всю братию. Сам же игумен вместе с отцом казначеем встали на колени перед изображением святителя и запели тропарь святому чудотворцу Николаю…
Через четверть часа собралась вся братия и бережно перенесла чудесно прибывший к монастырю статуй в только что перед тем освященную новую церковь во имя святителя Николая на крайнем острове. Здесь статуй поставили в храме в особом углублении его левой стены и допустили народ к поклонению явленному изображению святителя. Народ же, узнав об этом явлении, во множестве стал собираться в монастырь со всех новгородских пятин.
III
Прошел без малого год после явления статуя и приближалась св. Пасха. В Страстную субботу братия скита св. Николая, во храме которого стоял статуй, собралась на вечерню и уже читались паремии. В храме было темно, потому что в монастыре в тот год была большая скудость на воск: попущением Божиим пчела в предыдущее лето и в монастыре, и во всей новгородской земле сильно мерла и совсем не роилась. Чуть освещался лишь иконостас, перед которым стояло паникадило с немногими свечами.
Инок Софроний, ветхий и многими недугами одоленный старец, после десятой паремии изнемог и пошел присесть к левой стене храма на стоявшую здесь, близ углубления со статуем, скамейку. Когда уже дочитывали пятнадцатую паремию, услышал старец громкий крик снаружи храма. Обернувшись немного от этого крика, посмотрел старец на стену и взор его упал на углубление, где стояло изображение святителя. И когда посмотрел Софроний туда, сразу весь затрепетал: увидел он, что втулина пуста и статуя нет. Думая, что обманывает его темнота и слабые его глаза, поднялся старец и поспешно подошел к статуйной втулине; однако и подошед, увидел, что в углублении святителя нет. Помутилось в очах у Софрония, и сам не помнил он, как дошел до клироса и поведал братии скита горестную весть.
Заметалась братия, узнав от Софрония о великой беде, постигшей обитель, об исчезновении явленного статуя и, хотя шла еще служба, бросились в смятении все иноки ко втулине, где помещался святитель.
Но лишь стали приближаться иноки к левой стене храма, возроптали они на старца Софрония: святой угодник Божий стоял, как всегда, на своем месте, и хотя и было в храме темно, но еще издали можно было видеть, как блистали позолота, багрец и лазурь на ризах святителя.
И горько заплакал старец Софроний, скорбя, что своими грехами дал власть над собой окаянному, и наваждение искусителя через него, старца Софрония, смутило братию и нарушило благолепный обиход службы церковной.
Но не было это наваждением окаянного на старца Софрония!..
IV
Кончилась вечерня и стала братия выходить из храма. Не прошли и несколько шагов шедшие впереди, как увидели они, что близ самой наружной стены храма, около кружки для сбора на монастырь, лежит человек в мирском платье недвижно и тихо стонет.
Удивились иноки, как мог попасть сюда чужой человек: был на острову скит и не было перевоза во время вечерни, ибо находился инок-перевозчик вместе со всеми в храме. И потому, боясь нового наваждения со стороны искусителя, долго не решались иноки подойти к лежавшему. Но так как лежавший продолжал стонать все сильнее и сильнее, и оставлять недугующего без помощи запрещал завет христианский, то некоторые из более старых отцов, вверив себя милости Божией, осенились крестным знамением и подошли к мирскому человеку.
Когда подошли, то услышали иноки, что чужой человек среди стонов произносит на чудском языке только одно слово: «Боюсь… боюсь…», и так как вся братия скита чудской язык знала, ибо часто ходили проповедовать на Чудь, то начали расспрашивать старцы чудина на его языке, кто он и как очутился на острове и чего боится. И рассказал лежавший ужаснувшейся братии, что с ним произошло.
– Я чудин, – стеная и плача, прерывающимся голосом, не шевеля ни одним членом, рассказывал чужой человек. – Зовут меня Ганц, по прозвищу Варас. Дали мне это прозвище потому, что, находясь с семьей уже давно в великой бедности и отчаявшись избавиться от нее трудом, стал я похищать чужое имущество и чужие припасы и этим кормил свою семью. Не однажды родичи мои уличали меня в этих злых делах, корили и даже били, но так как не было мне удачи ни в рыбной ловле, ни в охоте, то, мучимый голодом, опять и опять обращался я к преступному промыслу. Два дня назад снова попался я в татьбе, и собравшиеся родичи объявили мне, что если я еще раз попадусь, то они меня убьют. Сегодня, желая накормить голодных детей и не решаясь брать чужого из-за угрозы родичей, выпросил я со слезами у одного родственника небольшой невод и поехал с ним в лодке на озеро. Но сколько ни забрасывал невода, не поймал ни одной рыбы. В этой крайности, увидев вдали монастырские острова, вспомнил я, что, укрываясь как-то на крайнем острове от бури, видел здесь у наружной стены храма деревянную кружку для сбора подаяний, и, зная, что семья уже вторые сутки не ела, решил я эту кружку взломать, а деньги взять себе. Осторожно подъехав к острову, подошел я к храму и скоро разыскал кружку, но едва я протянул руку к ней, случилось со мной страшное и непонятное. Показалось мне, что разверзлась предо мной стена храма и вышел из стены старец с суровым и гневным лицом в сверкающей одежде, в золотой шапке на голове и с блистающим мечом в руке. И, подняв этот меч, ударил меня им по голове. Окаменело во мне от ужаса сердце и упал я без дыхания. Сколько так пролежал, не знаю, но когда очнулся, почувствовал я боль во всем теле и не мог шевельнуть ни одним членом, ниже повернуть голову. Чувствую и сейчас ту же ужасную боль и по-прежнему окостеневши все мои члены…
С трепетом слушали иноки рассказ чудина, ибо знали теперь, что прав был старец Софроний и точно выходил из храма угодник. И немедленно послали на главный остров дать знать игумену о совершившемся.
Пока посланный ходил к игумену, рассказали скитские иноки чудину, что стоит в храме, который он хотел ограбить, статуй св. Николая в том самом виде, в каком предстал перед ним гневный старец, и советовали чудину покаяться в грехах и просить угодника Божия о прощении. Услышав это, чудин застонал еще более, стал с плачем каяться в своих грехах и просить иноков, чтобы внесли они его во храм перед статуй святителя и дали ему возможность у подножия статуя вымолить у святого пощаду и милость. Но братия, осведомившись, что чудин – еретик-лютерец, и памятуя, что еретикам соборными постановлениями воспрещен вход в православные храмы, не решалась исполнить просьбу чудина без игумена и оставила святотатца лежать у стены храма.
Не в долгом времени прибыл в скит отец игумен со многой братией и великим количеством народа, приехавшего в монастырь встретить святой праздник и сведавшего о чуде. Узнав от скитских иноков, что чудин просил внести его в храм, а они ему отказали, одобрил вначале игумен это их решение, ибо сказано в шестом правиле Лаодикийского собора: «Не попускать еретикам, коснеющим в ереси, входить в дом Божий». Но когда подошел игумен к чудину и увидел его мучения, и когда начал чудин и игумена с великими слезами просить о том же, о чем он просил иноков, смутился игумен и стал обдумывать, нельзя ли как-нибудь удовлетворить желание мучающегося. И подумав, спросил чудина, не чувствует ли он в себе сердечного желания познать свет святой кафолической Церкви и перейти в Православие. Когда же чудин в ответ на это с готовностью заявил, что хочет быть православным, то игумен разъяснил братии, что ввиду особого случая может быть чудин теперь же зачислен в новооглашенные и, пока нет в храме службы, внесен к подножию чудотворного статуя.
Едва внесли чудина в храм и увидел он блистающий статуй святителя Николая, как содрогнулся весь и, зарыдав еще сильнее, объявил народу, что истинно выходил к нему и поразил его этот старец. После чего начал он громко на чудском языке молить угодника Божия о прощении, крича, что кается и будет вести отныне добрую жизнь. Братия же, окружившая лежащего чудина, с целью помочь ему переводила на чудский язык слова молитв и акафиста, а чудин повторял за братией слова этих молитв, перемежая их стенаниями от страшных болей, кои он по-прежнему чувствовал во всех членах…
Прошел час и другой, но не получил чудин облегчения в своих страданиях.
Тогда встала вся братия и сам игумен, и весь народ на колени вокруг чудина и начали со слезами молить святителя простить раскаявшегося грешника. Чудин же с рыданием кричал, что согрешил он ради детей и обещает, что остаток дней своих посвятит только добрым делам.
Но не желал угодник простить чудина, и лежал чудин по-прежнему недвижим, содрогаясь от боли…
Изнемогла братия от многочасовой молитвы и, зная, что впереди еще долгая служба ночная, собралась разойтись по кельям для отдыха, и некоторые уже стали расходиться. И когда расходились, то хотя и не смела братия и народ роптать на непреклонность угодника, но многие были смущены, что не восхотел святитель ради общих молитв народа и старцев и искреннего раскаяния чудина помиловать несчастного. Простой же умом косноязычный Ираклий, как и год тому назад, дерзновенно стал говорить:
– Не наш… наш Никола – милостивый… этот – не простит!..
Но, как и тогда, игумен велел ему умолкнуть и не сметь хулить явленный статуй…
Когда скитская братия с оставшимся в скиту игуменом пришла поздним вечером служить полунощницу, лежал чудин перед статуем в еще более жалостном виде. Потемнел он весь от страданий и заострились черты лица его. Но продолжал он с той же верой взывать на чудском языке к угоднику о помиловании.
Так как нужно было уже начинать службу, то хоть и молил чудин оставить его еще хотя бы немного перед статуем, принуждена была братия вынести новооглашенного в притвор. И когда несли чудина, настойчиво вопиявшего о милости к угоднику, и народ молча расступался, с жалостью глядя на страдающего, простой умом старец Ираклий опять ожесточенно возгласил:
– Не прощает, потому что не наш!.. папистский!.. Наш – Никола милостивый!..
И опять игумен, услыхав это, с великим запрещением не приказывал Ираклию быть столь дерзновенным к явленному статую…
Окончилась полунощница, и внесла братия Святую Плащаницу на престол. Подъяли затем с песнопением хоругви и иконы, и начался крестный ход. Когда проходили мимо лежащего в притворе чудина, он уже совсем ослабел и осунулся так, что даже смотреть было страшно, но все еще плакал и шептал по-чудски: «Прости, святой Николай!..»
Стал возвращаться со светлым пением «Христос воскресе» крестный ход к церкви. Снова поравнялась голова хода с чудином. Теперь лежал уже чудин безгласен, и многие думали, что он отошел.
Наклонился с великой жалостью над ним игумен и, протянув крест к губам умирающего, сказал:
– Да помилует тебя Спаситель!
И тотчас чудин открыл глаза, встал и, осенив себя крестным знамением, приложился ко кресту…
Ахнул народ и пошел среди него гул восторженный. Но, заглушая этот гул, раздался голос Ираклия простого:
– Он не хотел, Спаситель простил!.. Я говорил – не наш – папистский!..
И не остановил на этот раз игумен Ираклия…
Когда кончилась литургия, приказал игумен, чтобы братия, несмотря на великий праздник, сейчас же изготовила затвор и наглухо закрыла статуй св. Николая в стенной втулине, ибо признал игумен, что прав был прозорливец Ираклий – был статуй папистский.
Стоит этот статуй и поныне в закрытом виде во втулине церкви скита св. Николая.
Публикация Лидии Мешковой
Николай Тихменев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
