Троице-Сергиева лавра

Исторический очерк

Прошло болеe пятисот лет с тех пор, как в шестидесяти верстах от Москвы была заложена, во имя Св. Троицы, маленькая церковь никому неизвестным, покрытым рубищем пустынником. А почивает теперь тот пустынник в серебряной раке, среди великолепного храма, и из далёких, далёких стран стекаются к нему на поклонение нищий и богатый, простолюдин и вельможа, царь и крестьянин.

Есть что-то особенно трогательное в этом великом человеке. Он был не завоеватель, не учёный, не художник, и одной нравственной силой успел покорить себе и современников, и отдалённое потом­ство. Церковь причислила его к лику святых. Не наша доля писать о жизни Святого. Люди благочести­вые оставили нам чудные повествования о ней; но мы хотим ознакомить наших читателей с другой стороной его истории и рассказать о судьбах обители, основанной им, и о великих делах, которые в ней совершились.

Звали его Варфоломеем. С молодых лет он смотрел на мир как на пустыню, и пламенная ду­ша его жаждала блаженства не земного. Он хотел искать его среди пустыни, в вечном созерцании Божества, но престарелые родители умоляли его остаться при них. Он уступил их просьбам, остался и усладил своей любовью последние их дни. Похоронивши их, он посвятил сорок дней и сорок ночей своей печали и молитве об усопших, а по прошествии этого срока объявил, что отказывается от их наследства, и стал уговаривать брата своего Стефана, чтоб он помог ему отыскать уединённое место, где бы мог он удалиться от людей, по­строить церковь и жить в бдении и молитве. Они пустились в путь. Варфоломей не взял с собой ни­чего, кроме топора, да ни в чём он и не нуждал­ся: своё сокровище он нёс в себе, и шёл бодро и без страха по непроложенным и неизвестными до­рогами. Не знал он ещё, где придётся ему воздвиг­нуть церковь, не знал и того, что через столько веков на то место, где он её воздвигнет, будут стекаться ежегодно к нему на поклонение более вось­мидесяти тысячи богомольцев ^[1].

Место, где выстроена Троицкая лавра, было тогда местом дикими, глухими, безводными. Поросло оно дремучим лесом, и не было в нём тропинки до жилья. Люди обходили его, и в нём бродили мед­веди. Оно полюбилось Варфоломею, и оба брата решились приступить к постройке церкви. Они помо­лились и принялись за дело. В первый раз звуки топора раздался в глухом лесу, и под трудолю­бивыми их руками скоро воздвиглась маленькая, ни­зенькая деревянная церковь; но какой храм слышал более тёплые моления? Благословением митрополита Феогноста, она была освящена во имя Св. Троицы, и рядом с нею братья построили для себя келейку.

Но недолго жил в ней Стефан. Напуганный дикостью места и трудностью добывать самую грубую пищу, он простился с братом и ушёл обратно в монастырь, где принял уже пострижение. Двадцатидвухлетний Варфоломей остался один в своей пустыне. Исполнились наконец долго лелеянные мечты: наступило время уединения, молитвы, созерцания. Кто проследит за жизнью отшельника? Кто проникнет тайны молодой души? Кто поведает нам о минутах умиления, страдания, восторга, пережитых им? Не раз грудь его потряслась от внутренней борьбы, и сердце забилось от страха. Не раз в тёмные, долгие ночи ему мерещилось, что бродят между деревьями какие-то тени, и слышались ему странные звуки. Не походили они ни на голос человека, ни на шум ветра, ни на крик ночной птицы, ни на вой дикого зверя. Что-то страшное, что-то таин­ственное чудилось в них. Молодой отшельник при­слушивался с невольным ужасом, потом творил крестное знамение и начинал опять прерван­ную молитву, и Бог возвращал его душе мир и тишину.

Но тому чувству страха, которое тревожит обыкно­венно людей, он был недоступен, и не бежал от лишений, перед которыми они робеют. Он с большим трудом добывал себе хлеб, но и тем хлебом делился. Раз увидел он медведя у порога своей кельи, но не тронул его дикий зверь, и он не убоялся дикого зверя, а вынес ему кусок хлеба и положил на пень. Медведь съел и не замедлил возвратиться к гостеприимному крову. Он привязался к Варфоломею, который с ним постоянно делился хлебом, а иногда и отдавал ему весь свой запас, а сам оставался без пищи.

Не видать из летописи, кто совершал богослу­жение в церкви, воздвигнутой святым пустынником. Надо полагать, что для этого приходил иногда священник из соседнего села или из Хотьковского монастыря. Так прожил Варфоломей целых два го­да. До тех пор он не дерзал произнести обета монашества, не полагался на свои духовные силы; по вера его окрепла в уединении и в строгих испы­таниях, и он решился посвятить безвозвратно Богу всю свою жизнь. Он призвал некоего игумена Ми­трофана, говорит летопись, принял от него постри­жение и был наречён Сергием. Под этим именем оставил он по себе вечную память.

Новопостриженный инок остался в своей пустыне, но его уединение скоро было нарушено. К нему на­чали приходить люди, желающие также оставить мир и посвятить себя пустынной жизни. Когда набралось их до двенадцати человек, и построили они себе кельи, то признали необходимость подчиниться извест­ным правилам и избрать между собой игумена. Все единодушно назвали Сергия и стали просить его, чтоб он принял начальство над ними. «Отче, – го­ворили они, – не можем жить без игумена, желаем, чтоб ты был нам игумен и наставник душам и телам нашим, желаем приходить к тебе с покаянием, открывать грехи наши перед тобою и при­нимать от тебя прощение, желаем, чтоб ты совер­шал Св. Литургию, и чтоб мы от честных рук твоих приобщались Св. Таин».

Смутилась смиренная душа Сергия. «Не мне учить, а мне учиться», – говорил он, и просил их, чтоб они дозволили ему не начальствовать над ними, а плакать о грехах своих. Но они настаивали: «Если ты откажешься принять игуменство над нами, – ска­зали они, – мы нарушим нашу клятву, уйдём отсю­да, и ты дашь за нас ответ перед Богом».

Эти слова напугали Сергия и убедили его. Он взял с собой двух старцев, и поехал в Переяславль-Залесский, где епископ Афанасий посвятил его пресвитером и поставил игуменом над две­надцатью иноками. Вот образование Троице-Сергиева монастыря.

Но, приняв начальство вопреки своей воле, Сергий постановил правила новой братии, и требовал самого точного их исполнения. На обет монашества он смотрел строго: жизнь, посвящённая Богу, была от­дана Ему вполне, и не уделяла уже ничего мирской суете или страстям человеческим. Он запретил инокам выходить за монастырские ворота, и приказал, чтоб весь день был посвящён труду или молитве. После вечерней службы в церкви каждый уходил к себе, приняв благословение игумена, и молился или занимался рукоделием. В стенах оби­тели должны были раздаваться лишь стук рабочих орудий или божественные напевы. Сергий, отпустив братию и совершив молитву, обходил ночью ряд убогих келий и останавливался перед окнами, где светился ещё огонёк; если велась между двумя ино­ками праздная беседа, он стучал в окно, чтоб напомнить им о часе отдыха, труда или молитвы, и уходил к себе, а на другой день выговаривал им кротко за нарушение монастырских правил.

Сам же он подавал строгий пример деятельной и духовной жизни. Он носил платье, покинутое уже другими, совершал каждый день литургию и исполнял для братии все домашние работы: рубил дрова, копал в огороде, молол на жерновах, пёк хлеб и просфоры, делал свечи, шил одежду и обувь, го­товили пищу и носил воду. Но не для одной братии трудился он: до сих пор ещё богомолец, пришед­ший из дальних стран с костылём в руке и ко­томкой за плечами поклониться Его святыми мощам, отдыхает у подножия горы, где стоит св. оби­тель, иже на Маковце ^[2], по древнему выражению, и утоляет жажду у колодца, вырытого руками Сергия.

Братия содержалась собственными трудом и приношением усердных, но терпела часто нужду, и монастырские средства были вообще крайне скудны. Слу­чалось, что неоткуда было достать свечей для бого­служения, и на томи самом месте, где стоит теперь Троицкий собор, где сияют золото и драгоценные камни, и горят несчётные свечи, где священники служат в великолепных ризах, и густые толпы народа теснятся около раки основателя обители, пре­подобный Сергий в маленькой, низенькой деревянной церкви, окружённый двенадцатью учениками, совер­шал литургию. Не бесчисленные огни освещали храм, а горела в нём лучина; не из золотого сосуда приобщалась братия, а из простой деревянной чаши; не в драгоценные одеяния был облечён святый игумен, а в бедную, из грубой ткани ризу, в ту самую ризу, которая хранится теперь среди сокровищ лавры. И так горяча была молитва, так проникались сердца иноков духом Божиим, что, в глазах иных, небесный огонь пылал над деревянной чашей, которую держал в руках учитель.

Но стала прибывать братия, и монастырь стал бо­гатеть от вкладов усердных. Тогда преподобный Сергий ввёл в обитель странноприимство, подаяние просящим и питание нищих, и завещал, чтобы и после его смерти Троицкий монастырь не отказывал никому в помощи, и до сих пор его завещание свято исполняется, до сих пор в обители Сергия есть готовая трапеза и готовый кров для нищих и для странников.

Он пребывал день в труде, а ночь, стоя на коленях, он плакал перед Богом и молил Его, чтоб благословил Он юный вертоград и чтоб процвела пустыня яко крин ^[3]. Среди горячей мо­литвы он слышал, как неземной голос отвечал на его голос и возвещал, что Бог услышал его, что не оскудеет его обитель и умножится братия, как птицы небесные, или видел, как Пречистая Дева являлась перед ним, окружённая небесным сиянием. Она обращала к нему светлый взор, на­зывала его своим избранником, и обещала взять его обитель под свой покров.

Прошли десятки лет с тех пор, как Сергий поселился в пустыне. Отдал он Богу всю свою молодость, отдал ему и всю старость. Распростра­нился далеко слух о его благочестии, и обитель его стала повсюду известна, проложены к ней были до­роги. Многие иноки оставляли свои монастыри и пере­селялись к Троице. Приходили толпы народа, чтоб только взглянуть на святого старца и принять его благословение. К нему приезжали часто Великий Князь Дмитрий Иоаннович и князь Владимир Андреевич Серпуховской, беседовали с ним о делах правления и принимали его советы. Он же был восприемником от купели детей великокняжеских. Митрополит Алексей, обременённый делами, находил время его навещать. Чувствуя приближение смерти, он пожелал назначить его своим преемником; но Сергий умолял архипастыря уволить его от подобных почестей: «Выше моея меры еже глаголеши, владыко», – говорил он, и отклонил от себя избрание.

Когда в 1380 г. Мамай двинул татарскую рать на Россию, Великий Князь Дмитрий Иоаннович упал духом, и долго не решался выставить войска против татар. Мучимый сомнением, державный властелин обратился к бедному иноку. Он поехал к Троице с князьями и воеводами, и, преклонив колено перед Сергием, сказал: «Святый отец, повелишь ли мне идти против безбожных татар?» – «Подобает тебе, государь, – отвечал ему старец, – пещись о стране, что Бог тебе вручил. Иди против безбожных, и Господь поможет тебе победить, и ты возвратишься невредим и с великой славой». Успокоился духом Великий Князь и сказал: «Если поможет мне Бог, отче, я поставлю монастырь во имя Пречистой Девы». Сергий благословил его и пришедших с ним воевод, приказал двум из своих иноков, Пересвету и Ослябе, оставить мона­шескую рясу и сопутствовать Великому Князю, потом отслужил молебен с водосвятием, угостил всех монастырской трапезой, и отпустил обратно в Москву.

Дмитрий, собрав войско, выступил в поход и встретил татар на Дону. Сердце его смутилось опять, когда он увидал их несметную рать, сму­тилось с ним и всё его войско. Стояли они перед станом вражьим с тоской и печалью, но вдруг пришёл в русский лагерь посол от Сергия. Старец посылал своё благословение всему православному воинству и писал Великому Князю: «Государь, иди без сомнения и с дерзновением против врагов. Не страшитесь, вам поможет Бог».

Дмитрий поведал войску о полученном письме. Все перекрестились: имя Сергия одушевляло их бод­ростью. «Помоги нам, Господи», – сказал Великий Князь, и выдвинул рать на врагов. Бой закипел.

В окрестностях Куликова поля не забыли до сих пор о победе, одержанной русским войском над Мамаем. Воображение народа украсило её поэтической легендой. Рассказывают, что Дмитрий, увидав бессчётные ряды татар, стал на колени и молил Бога защитить его от врагов, и во время его молитвы выро­сла дубрава, которая служила его воинам спасительным укреплением. Рассказывают ещё, что земля дрожала от ударов и стонала, как живая, что обагряла её горячая кровь, и от потоков крови помутились даже волны Донские.

А в то самое время, во храме Св. Троицы, Серг­ий, преклонив со слезами перед образом Пречи­стой Девы свою седую голову, молил Её защитить от врагов христианское войско и принять с миром дух всех падших на поле брани ^[4].

Куликовская победа обогатила Троицкий монастырь. Дмитрий, по возвращении из похода, навестил на радости святого старца, как навещал его в горе. Он благодарил за их молитвы Сергия и всю братию, роздал богатую милостыню и даровал обители двенадцать сёл. По своему обещанию, он просил Серг­ия заложить недалеко от Троицы монастырь Божией Матери. Было выбрано удобное место на реке Дубенке, и игуменом новой обители назначен один из иноков троицкой братии.

В 1365 году Сергий, по просьбе Великого Князя и митрополита Алексея, ездил в Нижний Новгород, чтоб примирить князя Нижегородского с братом его Борисом. Двадцать лет спустя, между самим Великим Князем и Олегом Рязанским возникла новая распря, и, при упорном и неуступчивом нра­ве Олега, могла навлечь на Россию бедствия междо­усобной войны. Дмитрий, истощив все меры, чтоб решить миролюбиво вопрос, обратился опять к Сергию и просил его съездить в Рязань, в качестве посредника между ним и Олегом. Семидесятилетний старец покинул своё дорогое уединение; он благословил братию, поклонился своей убогой церкви и предпринял трудное и далёкое путешествие, во имя мира и любви. Не устоял Олег против кроткой его речи и смиренных молений: он сдался, он покорился безусловно влиянию Сергия и заключил вечный мир с Москвой.

Сергию суждено было принять ещё участие в важном для России вопросе. Князь Дмитрий Иоаннович, чувствуя приближение смерти, вызвал его в Москву. Старец был столько лет его другом и наставником, что Великий Князь не решался без его сове­та и руководства приступить к духовному завещанию. Это завещание имело великое влияние на судьбу России: оно определило, в первый раз, порядок наследования престола после отца сыну. Хотя нововведение и не было утверждено законом, оно было с той минуты укреплено обычаем, и спасло, вероятно, Россию от многих бед.

Сергий был свидетелем кончины Дмитрия и про­водил его до последнего жилища. Уже многих своих друзей, многих возлюбленных учеников опла­кивал он в продолжение своей долгой жизни. Те­перь оставалась за ним очередь предстать перед Богом. За полгода до своей кончины он говорили братиям, что недолго останется уже между ними, назначил Никона, любимого из них, игуменом обители, и сам пребывал в безмолвии. Силы его, сокрушённые годами и трудовой жизнью, недолго бо­ролись с недугом. Он тяжко страдал, но перено­сил страдания бодро и смиренно. В последние ми­нуты своей жизни он призвал учеников, прощался с ними, завещал им жить в мире и любви и не забывать странноприимства, и пожелал приобщиться. Болезнь до такой степени истощила остаток его сил, что ученики поддерживали его на руках, когда Никон приблизился к нему с Св. Дарами. Он при­нял их, и 25-го сентября 1392 года скончался, как жил, с словом любви и с молитвой на устах. Ученики окружили его с горем и слезами, как де­ти окружают умершего отца, и целовали руки и ноги. Никон положили его тело в дубовый гроб, совершил отпевание, и похоронил его в церкви, им сооружённой, в церкви, которая слышала его горячие моления в продолжение 55 лет.

Никон оставался недолго игуменом Троицкой братии. Он любил безмолвие, и обязанности начальника тяготили его. Может быть, и горько ему было при­нять наследие отца своего и занять место, упразднён­ное им, когда воспоминания о нём были ещё так свежи, так горьки. Как бы то ни было, он передал игуменство Савве, другому из учеников Сергия, а сам отошёл на безмолвие. Но Савва, после шестилетнего правления, был вызван в Звенигород князем Юрием Дмитриевичем, и братия умо­ляла Никона исполнить желание святого старца и при­нять начальство. Никон согласился.

Но игуменство его было ознаменовано грустным событием. Полчища татар под начальством Едигея разорили Москву, ограбили и сожгли окрестные селения. Иноки Троицкого монастыря должны были по­кинуть свои кельи, и разошлись в разные стороны, чтоб искать себе убежища. Как только удалились враги, рассеянная братия возвратилась на место сво­его жилища, как птицы после бури возвращаются в родимое гнездо: но не осталось и следов от гнезда. Где святая обитель? Где убогая келейка отца их Сергия? Где смиренная церковь, сооружённая его руками? Лежали одни груды пепла, и стояли обгорелые стол­бы. С тоской в сердце и со слезами на глазах смотрела братия на разорённое их убежище, и бро­дила среди развалин, как бесприютное стадо. Но недолго предавались они бесплодному горю: они верили, что не запустеет место, освящённое молитвами Сергия, знали, что Пречистая Дева обещала ему взять его обитель под свой покров. Они ободрились, при­звали милость Божию на свой труд и приступили к построению другого монастыря. Работа подвигалась живо: через три года храм был освящён, и иноки разместились по-прежнему, в новых кельях, по благословенно Никона.

Прошло уже тридцать лет с тех пор, как Никон был посвящён в игумены Троицкой обители умирающим Сергием. Он не переставал до старо­сти оплакивать отца своего и наставника, но неза­долго перед смертью он видел славу возлюбленного учителя. Епифаний, троицкий инок, ученик Сергия и первый повествователь жития его, заслуживши, по своему благочестию, сан духовного отца братии и по своему просвещению наименование премудрейшего, рассказывает, как Никон обрёл и изнёс 5-го июля 1422 года из земли мощи Сергия, при многочисленном народе. Послушаем самого повество­вателя:

«И егда священный собор открыша чудотворный гроб, вкупе благоухания и аромат духовных исполнишася. И видеша чудное зрение и умиления достойно, яко не токмо честное святаго тела цело и светло и соблюдеся, но и одежда его, в ней же погребен бысть, цела бяше, всякому тлению ни какоже сопричастна: и вода от обою страну ковчега стояше ви­дима, телесе же святаго, ни риз его никакоже прикасаема. И видевше вси, прославиша Бога, иже толикими леты сущу во гробе телу святаго соблюдену быти благоволи».

Никон вынул его тело из гроба, в который опустил сам со слезами и рыданием, и положил в великолепную раку. Над нею он соорудил в короткое время и освятил во имя Св. Троицы тот храм, в который стекаются до сих пор толпы богомольцев. Цель его жизни была выполнена: он воздвигнул во славу учителя своего «церковь прекрасну». По словам летописи, завещал имя его потомству, и встретил смерть со светлым челом. Последняя мысль его была обращена к Сергию: «Отнесите мя прочее во оно светлое жилище, еже уготовиша ми отца моего молитвы», – сказал он, умирая, окружающей его братии.

Он скончался в 1428 году, тридцать шесть лет после Сергия, и похоронен рядом с его могилой. Он причислен также к лику святых, и над его гробницей воздвигнута церковь, посвящённая его имени.

После смерти преподобного Сергия, в продолжение многих лет, обитель увеличивалась, украшалась и богатела. Братия отличалась строгостью жизни, благочестием и гостеприимством. Обычаи, введённые Сергием, были соблюдаемы с должною строгостью. Игу­мены были наставниками и отцами иноков. Не прель­щались они мирским величием, боялись лишь Бога и своей совести, и уличали неправду, где бы она ни скрывалась. Троицкая обитель может назвать с гор­достью многие имена, вписанные в её летописях. Укажем, между прочими, на преподобного Мартиана. Он принял игуменство при Василий Тёмном, кото­рый питал к нему глубокое уважение и избрал его своим духовным отцом. От Великого Князя отло­жился один из его бояр и отошёл к князю Твер­скому. Василий обратился к игумену Троицкого мона­стыря с просьбой уговорить покинувшего боярина возвратиться в Москву, где он будет принят с милостью и почётом. Мартиан исполнил удачно поручение, но скоро узнал, что виновный по возвращении своём к прежнему государю, был заключён в оковы. Он поехал немедленно в Москву, стро­го упрекал Василия за нарушение княжеского слова, и сказали ему: «Не буди мое, грешного, благословение на тебе и на твоем Великом Княжении». Усты­жённый Василий даровал свободу и прощение опаль­ному и пошёл к Троице для примирения со своим духовным отцом. Мартиан, в сопровождении всей братии, встретил его за монастырской стеной и при­нял его с любовью.

Укажем ещё на старца Порфирия, который был вызван на игуменство из Белозерской пустыни Великим Князем Василием Иоанновичем. Василий, руководимый несправедливою злобой, содержал около двух лет в заточении князя Путивльского; Порфирий, дождавшись приезда Великого Князя к Троице, умолял его возвратить свободу несчастному. «Если ты приехал в обитель Сергия, чтобы испросить прощение грехов своих, то будь наперёд сам милосерд к гонимым без правды», – говорил он. Эти слова возбудили лишь гнев князя. Он удалил игу­мена из монастыря, а потом заключил в темницу. Порфирий имел случай спастись бегством, но его сторож, на котором лежала ответственность за узни­ка, пришёл в отчаяние и готов был наложить на себя руки. Старец взглянул на него и остался доб­ровольно в темнице. Великий князь, тронутый великодушием Порфирия, возвратил ему свободу, но, к стыду своему, не возвратил игуменства.

Имя Сергиевой обители было окружено таким глубоким и общим уважением, её игумены были так известны святостью своей жизни, что великие князья наши и цари являлись к Троице при каждом важном событии в их правлении или в семейной их жизни, искали здесь убежища от врагов, и в го­довщину преставления Сергия приходили обыкновенно пешком на поклонение его мощам.

Несмотря на редкие, впрочем, проявления произво­ла, от которых страдали игумены, они выбирали их, как некогда Сергия, восприемниками от купели своих детей и пользовались не раз их советами.

При царе Иоанне Грозном настоятели монастыря менялись часто по произволу царя. Он был посто­янно недоволен и ими, и вообще братиею, как был недоволен всем и всеми. Но и сам Грозный, на­пуганный казнями, которыми тешился накануне как пиром, молившийся испуганным голосом о своих жертвах, мучимый каким-то неясным страхом, ис­кал часто успокоения у раки, где почивает Сергий, и просил у старцев обители их благословения и тёплых молений за грешную свою душу. Незадолго перед смертью он оплакивал у Троицы кончину сына, погибшего от его руки, причём повелел поминать царевича, докуда будет стоять святая оби­тель.

Но настала для России година горя; наступил 1605 год. Смерть царя Бориса предала престол Отрепье­ву, а нашу родину мятежам. Шуйский низверг са­мозванца, но не мог сокрушить внешних и внут­ренних врагов; они опирались друг на друга и довели Россию до края совершенной погибели. Москва была в осаде, царский двор пустел: все спешили стать под знамёна нового самозванца, он укреплялся с каждым днём в Тушине, и поляки притесняли везде народ. Тридцать тысяч войска, присланного королём Сигизмундом, под предводительством Сапеги и Лисовского, двинулись к Троице. Их прельщали здесь не одни накопленные веками сокро­вища. Троица по своему местоположению стояла на пути к Москве от северных и восточных городов; и кроме того истинно русское народное дело находило сильную опору в монастырской братии, ко­торая поддерживала своим влиянием усилия царских приверженцев. Неприятели жгли окрестные сёла, и несчастные жители, лишённые крова, искали убежища в обители; братия и архимандрит ^[5]Иоасаф прини­мали их с любовью. Хлебным запасом монастырь был богат, но беден укреплениями, и царь Василий Шуйский, теснимый со всех сторон, мог прислать лишь ограниченное число военных людей к Троице. Всех его защитников, включительно с братией, счи­талось не более 2500 человек.

23-го сентября 1608 года польское войско располо­жилось лагерем около Дмитриевской дороги, где до сих пор ещё можно видеть окопы его стана. В это самое время готовились праздновать Сергиев день. Не с радостью, не с обычным торжеством встре­тили его, между тем как сила вражья стояла под стенами, и долетали уже в монастырь ядра польских пушек, но и духом не упали защитники Тро­ицы, не дрогнули их сердца перед врагами. Воеводы наши: князь Григорий Борисович Долгорукий-Роща и Алексей Иванович Голохвастов, архимандрит, ино­ки, воины, простолюдины и дворяне, все собрались, как дети одной семьи, около раки Сергия и клялись пред ним, что лягут головами за его святую оби­тель, а не выдадут её, целовали в том крест, и приготовились к обороне.

Однако поляки и присоединившиеся к ним русские изменники, рассчитывая на свои силы, думали овладеть без боя Троицей, которую называли презри­тельно лукошкой и вороньим гнездом, и вожди их прислали архимандриту и нашим воеводам грамоту, в которой увещевали их отложиться от царя Ва­силия и признать законным государем Тушинского самозванца, который обещал им богатые дары и большой почёт. «Аще ли же и сему не покоритеся милости нашей и ласке, – писали они, – и не сдадите нам града, а даст Бог возьмем его, то ни един от вас во граде милости от нас не узрит, но умрет зле».

Архимандрит и воеводы держали совет с инока­ми и ратными людьми, и отвечали, что признают за­конным государем лишь избранного народом царя Василия, и останутся ему верны, что за богатство всего мира не солгут они своему крестному целованию и не выдадут Святой Обители, и что даже малые дети по­смеялись грамоте, подписанной польскими вождями.

В ответ на это послание загремели 63 пушки. Полетели ядра со всех сторон, задрожали башни и стены монастырские. Дни и ночи продолжалась пальба. Кроме того, Сапега выступал не раз из таборов и вёл свои полки на приступ. По русские воины не унывали: «Надежда наша Святая Троица, защита и Покров Пречистая Дева, а помощники наши и отцы Сергий и Никон», – говорили они. Кто был лишь в силах поднять оружие, тот шёл на защиту обители. Иноки сражались рядом с воинами, сын стоял в одних рядах с отцом, по ночам женщины выхо­дили на стражу. Осаждённые кипятили вар, серу, смолу и заливали врагов с высоты стен, или ки­дали в них камнями. Когда утомлённые поляки отступали к своему лагерю, наши делали вылазки, гнались за ними, брали их в плен, отбивали у них осадные орудия и уносили своих мёртвых и раненых. А между тем архимандрит Иоасаф, окру­жённый старцами, жёнами и детьми, приносил во храме горячую молитву. «Помоги нам, Господи, все погибаем, –  говорил он, – не остави нас».

Были разбиты две польские роты и захвачено много пленников. Их допрашивали, и один из них по­казал, что неприятельские вожди, ожесточённые неуда­чей, поклялись не отступать, пока не овладеют монастырём, что, овладевши им, разорят его до основания и предадут его защитников мучительной смер­ти. Он показал ещё, что ведут подкоп под Троицкие стены, но направление подкопа было ему неиз­вестно. Тогда воеводы приказали копать глубокий ров около монастыря, но поляки нападали на рабочих. Бой следовал за боем, и наши воины то отбивали врагов, то падали под их ударами. Несмотря на все усилия, подкопа открыть не удалось, и все при­шли в глубокое горе. С каждой минутой ждали взрыва: гибель была неминуема. Храм не пустел: все исповедовались, приобщались и готовились к смерти. Иноки обходили обитель и увещевали братию и воинство: «Братия и воины, – говорили они, – пришёл час прославить Бога и отца нашего Сергия. Мужай­тесь и крепитесь. Кто ныне погибнет, тот будет мучеником перед Богом».

Все молились. Обходили монастырь крестным ходом. «Надежда наша Св. Троица, а помощник отец наш Сергий», – повторяли осаждённые. И Сергий явился их помощником: бесчисленные видения поддерживали их бодрость. Архимандрит обрадовал братию и воинство трогательных рассказом: видел он во сне святого старца на коленях перед образом Живоначальной Троицы. Он молился и плакал, он плакал о сынах своих и о своей обители. Взглянув на Иоасафа, он молвил: «Восстаньте, братия, пришло время пению и час молитвы; бдите и моли­тесь, и Господь вас помилует». И братия бдела, молилась и уповала на Господа.

Наступил Михайлов день. Продолжалась пальба и сливалась с праздничным колокольным звоном. Братия спешила в храм, в числе других шёл к обедне старый монах Корнилий; ядро оторвало у не­го ногу; он упал. Иноки его окружили, подняли и внесли в церковь. Страдалец пожелал приобщиться, и сказал умирающим уже голосом: «Отомстит Господь за кровь православных», – и испустил дух. В тот же день, во время вечерни, ядро прошибло окно в алтаре и образ архангела Михаила. Народ зарыдал. Пронёсся свист другого ядра, оно пробило чугунную дверь, около самых мощей, и образ свя­тителя Николая. Новый стон раздался в храме, и замедлилось от плача клиросное пение. Однако богослужение продолжалось, дрожащие голоса пели сти­хиры. Престарелый архимандрит Иоасаф стоял в алтаре; горе сокрушило его сердце, а долгое стояние и ночные бдения утомили его; он задремал. Архангел Михаил явился ему во сне; лик его сиял, и он обратил гневную речь к врагам Св. Обители. Иоасаф слышал его грозные слова, и когда раздра­жённый Михаил скрылся от его глаз, он про­снулся, вышел из алтаря и поведал народу о своём новом видении. Народ отвечал слезами. Иоасаф облекся в священные ризы и отслужил молебен Архангелу.

В ту же ночь воеводы наши, князь Долгорукий и Голохвастов, пришли во храм поклониться мощам Сергия и Никона, и повели свои полки на вылазку. Ночь была тёмная, шли наши разными путями, и при трёхкратном ударе осадного колокола напали дружно на неприятеля. Вместе с воинами шли и старцы монастырские. Не побоялись они пуль вражеских, ни лютого плена, и кричали среди сечи: «Умрём, братия, за веру христианскую». Шёл между ними давно уже поседелый Афанасий Ощерин. «Я был вынужден, – говорил он, – слезами кровными идти на врагов», и он пошёл. Много поляков и изменников легло от его руки, а сам вынес он из многочисленных боёв шесть пуль в ногах и череп, иссечённый саблями, но остался жив и защищал до последней минуты Св. Троицу. Шёл ещё с ними глава Иван Ходырев; ударил он с товарищами на врагов, именуя громко Сергия, и бежали перед ними испуганные враги. Шёл ещё с ними крестьянин Суета. Не знал он ратного дела, не держал никогда оружия в руках, умел управлять лишь сохой и бороной, а не отстал от других. «Умру ныне или славу получу», – молвил он, и померился с поляками, и многих сразил смертью. Шёл ещё с ними и Данило Семьин; положил брат его Осип пятно на его честное имя, изменил Осип земле род­ной и Св. Троице, передался врагам, и сказал Данило: «Не хочу изменничьего имени на себе носить, хочу за измену брата своего живот на смерть про­менять». Пустился он стрелой на врагов, четырёх убил и остался крепок своему слову; не снёс буй­ной головы, положил её за измену брата.

Горяч был бой; многих из своих не досчита­лись защитники Сергиевой обители, но обитель была спасена: отыскали подкоп. Двое крестьян удачно взорвали его, но погибли от взрыва. Неприятель понёс значительный урон, но недёшево досталась и нам победа; однако православные воины принесли за неё горячую благодарность Богу. Архимандрит Иоасаф приказал звонить до полуночи в колокола, а сам служил с братией соборный молебен у раки Сергия. Раненых оказалось у нас 66 человек, их приобщили, а 174 убитых были похоронены всем собором.

Много было ещё схваток, много пролилось крови, а не теряли надежды осаждённые. Но средства исто­щались, и горе следовало за горем. Сильно страда­ли в монастыре от недостатка дровяного запаса, и были принуждены добывать топливо из соседней ро­щи, что не обходилось никогда без кровопролития. Польские роты, спрятанные во рву у опушки, напада­ли на наших, и защитники обители платили горькой ценой за свою добычу. «Где рубили молодой хворост, – говорит Авраамий Палицын, первый повествователь этих печальных дней, – там подкошен цвет зрелых воинов. Где резали молодой прут, там птицы терзают человеческий труп. Неблаго­дарный был торг: когда троицкие люди выходили за дровами, то готовили себе вечный гроб. Вместе с дровами лежать и человеческие головы; дорого об­ходится нам трапеза, и, глядя на огонь своего очага, сын восклицает: «О, отец! Зачем родил ты меня? Для того ли, чтоб я насыщался твоею кровью?» «О, ди­тя моё! – говорили матери. – Не пища моя варится, а смерть моя готовится».

Новое ещё бедствие постигло осаждённых: от тес­ноты, от недостатка пряностей и чистой воды ^[6] поя­вилась цинготная болезнь. Зимнее время и опасность, с которою добывали топливо, ещё более способство­вали к её развитию. Умирали сперва по десяти, потом по пятидесяти, наконец но сту человек в сутки. День и ночь раздавались в обители стон и рыдания.

Плакали над умирающими, плакали над покойни­ками, плакали над свежими могилами. Успенский собор наполнился гробами; священники не успевали хо­ронить мёртвых, и за больными некому было ходить. «Не одна беда и не одно зло, – говорит опять Авраамий, – за стенами меч, в стенах смерть. Не знал никто к чему обратиться: мертвых ли погребать, охранять ли стены, прощаться ли с своими возлюб­ленными, сражаться ли с врагами, целовать ли очи родителей, закрывать ли свои очи на вечный покой. У кого не было кровных, те не отходили от стен, но ожидали смерти от неприятеля. Единый путь к смерти! – говорили они, и утешали себя тем, что сто­ят бодро против врагов, и такими речами поощря­ли друг друга на смерть. Государи и братья, не род ли наш, не друзья ли наши погребаются, и нам идти за ними; не умрем ныне за правду, то погибнем без пользы, а не Бога ради».

Проходили месяцы, а смертность не прекращалась; с каждым днём пустели ряды наших, с каждым днём теснились могилы на кладбище. А между тем враги ободрялись. Они влезали на высокие деревья и видели, как в монастыре носили мёртвых. Тогда они подходили к стенам и с громким смехом и бранью вызывали на бой защитников обители. Но немногие уже откликались на зов. Живые походили на мёртвых; бледные, изнурённые, истощённые горем, они бродили как тени по церквам и кладбищам, и ждали смерти от заразы или от вражьих ядер.

Наши воеводы держали совет с архимандритом и отправили в Москву гонца с грамотой к келарю Троицкой обители Авраамию Палицыну. Авраамий, оста­вивший по себе вечную память, жил тогда в Моск­ве, куда был вызван ещё до осады по монастырским делам. Он был поражён ужасом при чтении грамоты, пошёл к царю и просил его послать воинов к Троице, но царь опасался за Москву и не решался дробить последних своих сил. Авраамий получил отказ, но не утратил надежды: он обратился к царским братьям, к патриарху Гермо­гену, плакал, молил, и Гермоген убедил наконец Василия послать в обитель 60 человек ратных, и кроме того сам Авраамий послал еще 20 монастырских слуг, которые были при нём. Помощь была невелика, но у Троицы приняли её с большою радостью. Враги продолжали теснить наших, и наши отбивали их по-прежнему; но зараза не совсем ещё прекратилась. Так прошла весна и часть лета. 28-го июня – день памятный в летописях лавры – заметили необычайное движение у неприятеля, и полки выступи­ли из своего табора. Воеводы их решились, нако­нец, во что бы то ни стало, овладеть обителью, вы­брали лучшие свои полки и двинулись на неё. Последние её защитники вышли на стены. Считалось их всего не более двухсот человек; но дух отца их Сергия воспламенял их сердца; имя его повторялось громко в их рядах, и они шли бодро навстречу ядер и пуль. Они знали, что пока останется в живых единый из них, не будет иноземец влады­кой в Св. Обители, но если вступит в неё вражья нога, то не увидят они такого срама, и потрясутся от горя лишь прародительские камни. Тут приноси­лись в жертву последние силы, последние жизни, по­следняя кровь. Между тем как одни шли на смерть, другие молились в храме. Бой продолжался целый день, целый день горсть измученных, изнурённых людей, рассеянных по монастырским стенам, от­ражала толпы врагов, и когда наступила ночь, враги, обессиленные, отступили со стыдом от несокрушимых стен.

Но приближалось время освобождения. Скопин-Шуйский, очистив от врагов все области, занятые ими на север от Москвы, явился в окрестностях Троицкого монастыря. Сапега отступил от обители, оставив рать под её стенами, и удалился к Калязину, где был разбит наголову Скопиным. Вторая победа, одержанная над ним под Александровым, заставила его возвратиться в свой стан. Тогда вое­воды троицкие отправили послов к Скопину и про­сили его защиты. Он выслал к ним немедленно Жеребцова во главе 900 воинов. Они подошли, не замеченные и не тревоженные врагами. Всё ожило в обители. Благодаря подкреплению свежих сил и разумным распоряжениям воевод, прекратилась окон­чательно болезнь. Новый отряд в 500 человек, присланный Скопиным, явился опять к Троице под начальством Валуева. 12-го января 1610 года ударили соединёнными силами на поляков и разбили их наголову. Сапега бежал, оставив в руках победи­телей свои военные орудия и все награбленные им богатства. Стан его был предан огню. Но после всех ужасов долгой осады троицкие защитники не смели ещё довериться вполне чувству радости, и не ранее недели решились отправить послов в Москву с известием об освобождении Троицы.

Тем не ограничилось однако участие обители в судьбах России. Преждевременная смерть Скопина, народного любимца и единственной опоры царя Василия, навлекла на нашу родину новые бедствия. Василий, низверженный с престола и постриженный силой и увезённый в Польшу, оставил государство без наследников. Всем известны ужасы трёхлетнего по­чти междуцарствия. Келарь Авраамий, напуганный безначалием и доверяясь обещаниям польского царе­вича Владислава, был из числа послов, отправленных в Краков, с целью предложить польскому королевичу русский престол, но он скоро убедился, что одни личные выгоды руководили Владиславом, и что Россия в его руках станет рабыней Польши, и старец, выпросив себе отпуск у самого короля, возвратился в Москву, где стал твёрдой опорой на­родной партии.

Когда Пожарский, приняв начальство над нижегородским ополчением, не решался ещё выступить в поход, Авраамий ездил к нему, умолял его не медлить и идти смело к Москве. Пожарский со­гласился, и двинулся к столице. Он остановился в лавре, чтобы поклониться её святителям, и Дионисий ^[7], достойный преемник Иоасафа, благословил воинство, как некогда Сергий, на брань за веру и отчизну. Авраамий пошл к Москве вместе с рат­никами. Здесь ожидала их совершенная неурядица: нахальство поляков, своеволие черни, схватки на улицах, крики, вопли и ликующие голоса. Наши воеводы напрасно старались водворить порядок и спокойствие между народом, никто им не внимал. Наконец казаки, недовольные скудостью получаемой платы, от­казались идти на врагов. Авраамий ходил из стана в стан, умолял их не класть пятна на русское знамя, напоминал им о бедствиях родины, о слав­ной защите Троицкой обители. Его вдохновенные сло­ва, его слёзы, его седины подействовали на мятежников. Они вышли из своих лагерей, велели зво­нить в колокола, и с криком: «Сергий! Сергий!» бросились в бой.

Между тем Троицкий монастырь был открыт для всех, пострадавших от ужасов войны. Дионисий устроил странноприимные дома в слободах и сёлах, принадлежащих обители. Братие ограничила свою трапезу овсяным хлебом и водою, и сберегала для раненых рожь и пшеницу. «Сергий не отвергает несчастных», – говорили они, принимали с любовью толпы больных и сирых, приходивших к ним, и оделяли их платьем, бельём и деньгами. Царь Ва­силий, незадолго до своего пострижения, доверяясь ещё надежде удержаться па престоле, взял большую часть сокровищ лавры для военных издержек, и обитель значительно обеднела. Однако братия, при из­вестии о казацком мятеже, не пожалела последних своих богатств, чтоб удовлетворить корыстолюбие войска, и предложила ему свои священные ризы, но казаки не дерзнули их принять.

Дионисий и Авраамий рассылали по городам и сёлам грамоты, в которых убеждали жителей «по­стоять за благочестие и за отечество крепко и мужественно». Они ободряли робких, воспламеняли всех верой и надеждой, смиряли распри, водворяли единодушие; они страдали за Русь и с Русью, и торжествовали с нею. Когда поляки уступили наконец соединённым усилиям нашего воинства, и толпы народа шли с радостными криками за знамёнами Пожарского, Дионисий и Авраамий вступили с ними в освобож­дённые стены Кремля.

Но Троицкой обители суждено было видеть ещё раз врагов лицом к лицу. Прошло четыре года после избрания Михаила Феодоровича на русский престол, а Владислав не решался ещё отказаться от своих притязаний. Он вступил со своим войском в наши пределы, и пошёл на Москву. Между тем Чаплинский, во главе другой армии, шёл к нему на соединение, с Переяславской дороги, и явился под стенами Троицы, ровно чрез 10 лет, почти изо дня в день после того, как Сапега пустил первое ядро на монастырь ^[8]. Но разбитый жителями посада и слобод, он удалился, сжигая окрестные селения. Авраамий Палицын и троицкие воеводы, ожидая нового на­падения, повелели предать огню уцелевшие сёла, чтоб отнять всякое пристанище у неприятельского войска. Расчёт был верен. Владислав, отражённый от Москвы, двинулся к Троице и сделал надлежащие распоряжения, чтобы начать приступ ночью. Но в монастыре загудел большой колокол, сзывающий братию ко всенощной. Приняли ли поляки его звон за звук осадного колокола и ожидали ли они напрас­но вылазки, или воспоминание о прежней неудачной осаде отняло у них охоту начинать новую, – это не­известно. Как бы то ни было, Владислав и его вой­ско стояли до рассвета вооружённые, на своих конях, и не решались на приступ. Через три дня королевич послал полки свои «объявиться» троицким людям. Полки были разбиты. Тогда воеводы польские стали умолять Владислава не входить в опас­ную борьбу, и чрез нисколько дней он объявил желание о мире, который был заключён в селе Деулине, в трёх верстах от лавры, и Россия вздох­нула наконец от долгих страданий.

Двести пятьдесят лет прошло с тех пор, а в храме Св. Троицы всё ещё можно видеть следы вражьих ядер. Их хранят как вечную память о том, как Троицкая братия отстаивала свою святыню, и в честь защитников лавры поставлен памятник, в виду самого собора, и обнесён пушками, которы­ми они громили неприятеля. Годовщину отступления поляков празднуют и доныне соборным молебном, колокольным звоном и водосвятием.

Когда враги были окончательно вытеснены из России, Троицкая лавра стала отстраиваться и поправлять­ся от долгой осады. С тех пор не подступала к ней вражья нога.

В 1812 году Наполеон думал однако овладеть лаврой. Вот любопытный рассказ об этом, пере­данный наместнику лавры одной графиней О. В свою бытность в Париже она встретилась с герцогом де-Мортемар, и когда зашёл разговор о 1812 го­де, о Москве, о Троицкой лавре, герцог заметил, что он сам двукратно послан был в 1812 году с отрядом к Троицкой лавре, и вот что рассказывал об этом: «Я был тогда ещё полковником. Во второй половине сентября призывает меня к себе начальник штаба Бертье и отдаёт приказ Наполе­она взять отряд, отправиться в Троицкую лавру и захватить все монастырские сокровища. Маршал сказал, что при монастыре войска нет, что народ устрашён успехами французского оружия, и потому овладеть монастырём нет никакого труда. Получив приказание, я поспешил принять отряд, и в 4 часа вечера выехал из заставы по Троицкой дороге. Вечер был холодный и ненастный. Проехав 10 вёрст или немного более, мы сбились с дороги. В отряде были поляки, порядочно говорившие по-русски. Мы бра­ли по дороге мужиков в проводники, ласками и уг­розами хотели их заставить указать нам дорогу, но решительно все из них говорили, что знать не знают дороги к Троице. На вопрос, есть ли там вой­ско, все они отвечали: «Тьма тьмущая и все казаки». Положение наше час от часу становилось затрудни­тельнее; стало очень темно. Местность была совер­шенно незнакома, мы могли легко попасться в руки русских, отряды которых рассеяны были по всем дорогам около Москвы, и сочли благоразумным воз­вратиться в Москву. Узнав об этом, Наполеон рассердился, и через неделю Бертье опять послал меня к Троице, усилил отряд, велел взять две пушки и на другой день рано утром выступить из Москвы. Ещё с вечера, когда я вышел от марша­ла, заметил, что на дворе густой туман. Поутру он чрезвычайно усилился. Когда мы выступили за за­ставу, туман до такой степени был силён, что мы друг друга в двух шагах не могли видеть, и чем дальше ехали, тем гуще становился туман. Проехав около 15 вёрст, мы остановились, и составили совет: идти ли далее, подождать ли, когда рассеется туман, или воротиться назад в Москву. Все еди­ногласно решили воротиться. Надобно заметить, что солдаты отряда были люди, закалённые в битвах, но тут напал на них такой панический страх, что всем представилось, будто их в этот раз заберут в плен неприятели. Туман продолжался це­лый день, и на другой день утром мы были уже в Москве. Я с величайшею робостью явился к мар­шалу с донесением о втором неудачном походе на лавру. Маршал пошёл к Наполеону и застал его стоящим у окна в Кремлёвском дворце; ближайших строений из дворца нельзя было видеть по причине тумана. Выслушав донесение, он злобно отозвался о русском климате; тем дело и кон­чилось».

В настоящее время в стенах лавры раздаются лишь божественное пение и горячие молитвы; препо­добный Сергий почивает спокойно в своей серебря­ной раке, среди великолепного храма; из далёких-далёких стран стекаются к нему на поклонение нищий и богатый, простолюдин и вельможа, царь и крестьянин.

Публикация подготовлена к переизданию М.А. Бирюковой и А.Н. Стрижевым

Т. Толычева (Е.В. Новосильцева)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"