Поздний майский вечер застал меня в Дивееве. Раньше бы и не думал: остался бы на ночь, а поутру, как только забрезжит рассвет, отправился в свою родную деревню.
Сегодня не тот случай – я только что сошёл с автобуса, что привёз меня из Горького. Не просто из Горького, а со службы в армии. Два года не был в родной стороне, потому не ставил выбора: только домой. Весточки не посылал, и меня сегодня никто не ждёт. Думают, что вот-вот приеду, но служить мне оставалось несколько дней ещё.
Даже сам не знал, зачем вызывает командир роты. А тот сходу возьми и прикажи:
– Два часа на сборы, – и протягивает мне военный билет, а в нём не отпускная записка, а приказ на увольнение.
Не дослужил, получается, ровно три дня не дослужил. Как мне было радостно от этого, что быстро собрал свои походные вещички, попрощался с друзьями и на вокзал.
И вот я в Дивееве. До дома ещё целых десять километров. Через Аниковую рощу идти, а там полем, потом опять рощицей, затем мимо рузановских ключей, и считай я там, где меня ждут.
Так думал я, оставляя позади Дивеево. Обернулся. На горизонте мелькали реденькие огоньки районного центра, а над ними возвышались глазницы соборов, высоко в небо стремилась обескровленная колокольня.
Под колокольней – районное радио, оно, скорее всего, сейчас передает сельские новости, а затем кто-то другой, но не я до армии, будет читать стихи Симонова. Майские же победные праздники. В другой части под колокольней вечерняя школа – ребята из ближайших сёл готовятся к экзаменам.
Соборы на самом деле представляли фантастическое зрелище. Высокие, они занимали половину горизонта, через выбитые в одном и недостроенные в другом глазницы просматривалось почти ночное небо, но охваченное майским синеватым свечением. Сколько над ними издевались, а поди ж ты, выстояли. Тогда никто и предположить не мог, что пройдёт двадцать лет, и потекут сюда люди со всех концов земли. В Дивеево, к батюшке Серафиму.
Возле соборов, а их превратили в склады для удобрения, разбили парк. Поставили памятники Сталину и Ленину. Первый потом снесли, и он долго зарастал крапивой, пока районные власти не убрали гипсового вождя. А Ленин остался.
Дивеево за спиной, а справа по всему горизонту горит Саров. Ночные фонари там настолько часты, что создаётся картина нескончаемого дня. Над ними, фонарями, а ещё над кромкой сплошного леса виднеется макушка саровской колокольни. Сейчас она молчалива, беззвучна, и там, где некогда высился крест, теперь установлены телевизионные антенны, они передают две программы из Москвы.
Дорога от склона к склону бежит под ногами веселее. Тишина, напоенная майским воздухом. Надо сказать, что в наших местах каждая майская ночь – это загадка. Что происходит, не сразу поймёшь, но каждое утро прибавляет себе по новому травянистому запаху: то ли цветок незаметный распустится, то ли на молчаливом дереве лопнут почки.
Но вот спутать черёмуху ни с чем невозможно. Именно она, украшенная белоснежными сережками размером с ладонь, на сони метров даёт о себе знать. А ещё напоминает, что совсем рядом дом.
Я не останавливаюсь около черёмухи, а быстро взбегаю на пригорок. Передо мной широкое поле. Оно только-только щетинится всходами ржи, а за ним – крутая гора, а там… А там уже проглядывает маяк – колокольня нашей церкви. Со всех сторон её видно, ни за что не заблудишься.
Сажусь на кромку дерновой дороги и смотрю на колокольню закрытой теперь наглухо церкви. А ведь хорошо помню, как мы буквально пропадали в ней по праздникам. Хорошо помню, как закрывали её. Люди всё равно говорили: не навсегда, силы такой нет, чтобы Бога из сердца вырвать.
Приехала тогда казённая машина, не наша, не колхозная, направилась прямо к церкви. У ограды остановилась, и из машины вышли люди – в городских костюмах мужики и ярких платьях женщины. С папками, портфелями, в очках.
– Это ваш церковный совет? – обратилась одна к нашим, деревенским. Те закивали.
– Ну, что ж, пойдёмте в церковь.
– Как же мы без батюшки, подождать бы его надобно, негоже так.
– Гоже негоже, – усмехнулась нарядная дамочка, – староста здесь, а попа нам и не надо, – и направились все к высоким ступенькам.
Широкая каменная лестница, ведущая в храм, была выкрашена в белый цвет. Дождь ли, снег ли, а ступеньки всегда чистые, будто по ним никто сроду и не хаживал, хотя в нашу церковь шёл народ со всех сторон. Только у нас она оставалась действующей, а по округе все храмы разбиты, изуродованы.
Открыли двери и шагнули через порог.
– С чего же начнём? – сказал в очках.
– Я, как музейная работница, – проговорила строгая дама, – предложила бы начать с описи икон. Вон хотя бы с той.
Она как-то нервно указала на икону Серафима Саровского.
– А детей надо отсюда убрать, – и ткнула меня своим длинным пальцем.
– Ну, ну, не хозяйничай, – вскрикнула бабушка. – Наши деды на свои гроши церковь ставили. Золотаря из Владимира приглашали, видишь, как он наш храм изукрасил. Дети наши тут повырастали, а она тыкать взялась. Приехали поганить, так поганьте, последнее у человека отобрать хотите.
– Ты, старуха, тут не шуми, – это тот, что в очках. – И так вы со своим пристанищем задержались. Ни в одной самой большой деревне ничего не осталось, а у вас всё попы служат.
– Служат в конторах, а тут молитву вершат, и за вас тоже, – подал голос староста.
– Шуметь нечего, – это уже та, что пальцем мне в бок ткнула. – Опись произведём, всё ценное погрузим и в область отправим. Остальное сжечь придётся.
Мы с бабушкой вышли из храма. Первый раз в жизни увидел я на её лице злую морщинку. Складка залегла на переносице и целый день потом там так и держалась.
У рузановских ключей напился воды, умылся, и усталость пропала.
Часы перевалили за полночь. Шаг ускорялся и всё быстрее и быстрее мчался к дому. Что это? Кто-то шёл мне навстречу. Один. В темноте. Лихих людей здесь отродясь не хаживало. Может, кто в райцентр по делам спешит. Может, кто в гостях задержался и теперь направляется домой в соседнее Рузаново.
И только на коротком расстоянии узнаю: мать.
– Ты откуда? – спрашиваю её и обнимаю.– Как узнала, что иду я домой?
Она прижалась к груди:
– Ждала каждый день, молилась, чтобы всё хорошо было, а час назад будто подтолкнул кто: чего сидишь? Сын у тебя к дому подходит.
– Подожди-ко, подожди-ко, голос припоминаю, а видеть я совсем ничего не вижу.
– Вот уж не думал, что ты меня не узнаешь. Как была артисткой, так и осталась
– Ну-ка, ну-ка, меня во всю жизнь артисткой только один человек называл… Ваня, ты ли это?
Мария Андреевна Фатина только к старости для всех стала Андреевной, а так её запросто звали Марусей, Машенькой или тётей Марусей. Это кто к ней обращался: человек постарше, или ровесник, или малыш совсем.
– Не торопишься? – оторвалась от объятия Мария Андреевна.
– Смотри на неё: думал, что ты плачешь, а она улыбается.
– Это с чего же мне досталь глаза портить? От радости не плачут, от неё смеются. Уж как я рада, что ты не прошёл мимо. Не торопишься? Тогда посидим чуток.
Я помог ей спуститься с крылечка, и мы сели на лавочку.
– На солнышко погреться вышла?
– Да нет, к Леонтию собралась.
Леонтий – её муж. Она давно его похоронила. Леонтий Никифорович – мой учитель физики, милейший человек.
– Дойдёшь ли одна до кладбища, ведь говоришь, что не видишь совсем.
– Как одна? Я не одна. Я с Ангелом. Он доведёт.
И потекла беседа. Ей было интересно, как я живу. Зачем, подумал, рассказывать Андреевне о проблемах? Всё и свелось к коротким радостным эпизодам.
– Уж как я рада, как рада, что всё хорошо…
Мы простились, как и встретились: обнялись, поцеловались. Пообещал, что непременно в следующий раз к ней загляну. Только не знал тогда, идя по дороге и оборачиваясь, что вижу Марию Андреевну в последний раз. Она стояла у палисадника и махала мне рукой. Повернул за угол крайнего дома, и Андреевна скрылась из вида.
Шёл и вспоминал, как тётя Маруся появилась у нас в школе. Она не учителем, как муж, пришла, а стала работать в школьном буфете.
Обедов настоящих для нас никто не варил, но чтобы нам не было голодно, готовили или чай с кусочком белоснежного батона, или фруктовый кисель. В большую перемену Мария Андреевна с подносом обходила классы и по списку отмечала, кому выдавала нехитрую еду. Только тем, кто мог заплатить за неё деньги.
Не все в деревне жили справно, и часто случалось, что кто-то из ребят не сдавал денег на завтраки. Но никто не оставался без чая и киселя. В короткую перемену Андреевна обязательно находила таких и приводила в столовую.
Набиралось с десяток ребят. Они стеснялись, толпились около двери, готовые вот-вот выйти. Да только тётя Маруся, улыбаясь и обращаясь к каждому, всех приглашала подойти к столу. А не нём – все те же нарезанные ломтики батона и стаканы, полные фруктового киселя.
– Что это вы как не родные? А ну-ка быстренько всё в рот. Промодничаете, на урок опоздаете, вот вам учителя зададут.
Мне несколько раз приходилось быть в числе таких. Мне также было совестно, но я с удовольствием хлебал чай или кисель и был несказанно рад этому.
Однажды буфетчица громко так, чтобы слышали, отчитала Андреевну:
– У тебя самой целый эшелон дома. Ты когда же перестанешь свои кровные деньги тратить на них? Леонтий, поди, тоже ругается. Давай-ка заканчивай, их хоть постоянно бесплатно корми.
А та ничего не сказала, ничего не ответила, а только улыбнулась нам, как-то по-особенному озорно и приветливо. И на следующий день опять привела ребят обедать.
ГЕРАНЬ НА ОКОШКЕ
С детства люблю герань – и как растёт, и как цветёт, и как пахнет.
У нас в каждом доме на всех подоконниках она – у кого розовая, у кого бордовая, где-то белоснежная, даже голубоватые шапки бывали. Начиная с ранней весны, как только на склонах оврагов появлялись проталины, и до глубокой осени, пока люди не брались за вторые, зимние, рамы, этот домашний цветок радовал всех.
Будучи взрослым, не переставал ухаживать за геранью. Но вот в чём дело: она росла на моих подоконниках, но не цвела. Когда пришёл работать в школу, определили мне класс с большими многочисленными окнами.
Первое, что сделал, насажал в горшки герани. Всякой, разноцветной, и она прижилась. Распушилась, разветвилась, и что особенно было приятно: выпустила бутоны, но ни одного цветка так и не раскрыла.
– Что ты её держишь? – спрашивали коллеги-учителя. – Для чего на подоконниках стоит, если ни разу глаз не порадовала? Избавься.
Мне жалко было растений, так любимых с детства. Всё надеялся: придёт весна, и зацветёт герань. Только одна весна наступала, за ней другая, третья – молчат цветы.
Уходя на летние каникулы, в отпуск, просил женщин приглядеть за геранью, поливать время от времени, не дать засохнуть.
– Да не тревожься ты, – бросала мне всегда Поля Култыгина. Она трудилась техничкой и одновременно по вечерам пекла просфоры во вновь открывшейся церкви. Мастерица была, только это и скажешь. – Непременно исполним, будет ли толк?
А в это время по России шествовал необычный крестный ход – в Дивеево возвращались святые мощи Преподобного Серафима Саровского. Мы его ждали. Если кто-то только-только обретал это святое имя, мы возле батюшки Серафима выросли. Каждый дом любовался его ликом. Дети с малых лет, не разумея ещё всех родственников, знали, кто такой Серафим. Наш, родной, близкий.
За день или два до встречи мощей Преподобного в Дивееве под утро приснился мне сон. Стою я у звонницы Дивеевского женского монастыря. Он ожил. Запущенная когда-то территория засажена молодыми яблонями, цветёт розами и медовой травой. Главный храм, Троицкий, где и будет установлена рака, отремонтирован и восстановлен. Трудится большое число народа – и местные, и приезжие. Все паломники.
Снится, сто стою я у звонницы. Прямо – дорожка к Троицкому собору. Налево – дорожка к Хлебному корпусу. Это монашеское здание, там в свою бытность хлеб пекли, потому с тех пор и зовется Хлебный.
Вот по этой самой дорожке идёт мне навстречу женщина. Подошла и спрашивает:
– Не подскажете, у кого в Дивееве герань растёт? Поеду домой и увезу с собою этот цветок, отсюда, как подарок.
– Нравится герань? – спрашиваю её.
– Да слов нет, с самого раннего детства люблю.
– Цветёт?
– Буйным цветом всегда. Не знаете, у кого мне отростков попросить?
Объясняю женщине, как дом найти, где на окнах даже зимой герань цветами красуется. Это рядом, каменный дом, с палисадником. По этой самой дорожке идти, как раз парк Победы будет, и дом нужный она сама увидит. Не пройдет мимо.
И посетовал я, что вот уже сколько лет не цветёт у меня герань на окнах – ни дома, ни в классной комнате.
В этот самый момент меня кто-то похлопал по плечу. Оборачиваюсь, рядом стоит монах. Невысокий, с горбиночкой за плечами, улыбается. Понимаю: он мне сейчас по плечу и похлопал.
– А в этом году зацветёт герань. Ты уж поверь мне, – перехватил он мой недоверчивый взгляд. Опять улыбнулся. – Зацветёт, зацветёт. Не сумлевайся.
Так и сказал: не сумлевайся…
Семнадцатого августа вышел на работу после отпуска. Открываю дверь в класс и замираю на пороге: на всех подоконниках буйными красками цветёт моя герань. И розовая, и бордовая, белоснежная есть, даже голубоватые шапки.
Иван Чуркин (Саров)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
