Долго ли, коротко ли шел старик до Москвы-реки, никто сейчас сказать не может. Из своей орловской деревни он тронулся в путь еще чернозем кисель киселем был, а пришел в столицу в Рождество Христово.
Никому он ничего не говорил, что в путь собирается. Да, по правде сказать, и сам не думал. Поднялся утром ранехонько, подозвал к себе старуху и проронил ей:
– Что дочка-то мается? Бьется, колотится, а Сергунька к правде-то не приходит. Скольких она докторов обошла с ним – со счету собьешься. У каких только шептушек не побывала – не запомнишь всех. И что? Толку-то нету.
– Ну, руки опустить? Погибает ведь парень, – тихонько ответствовала старуха.
Парень, внучок их, и взаправду с пути сбился. Веселый был парень, трудолюбивый. Школьные науки будто орешки щелкал, а как уехал учиться дальше, будто подменили парня. Несдержанным стал. Замкнется в себе и молчит, да не часами – днями, неделями.
Врачи депрессией это обзывали. А какая депрессия может быть в организме, только-только набирающем силу? Тут не только каждому дню радоваться нужно – каждая минута счастливая. Да вот поди ж ты – случилось.
– Пойду я в Оптину. До Орла доеду, а дальше пешком пробираться буду.
– Сдурел? – Старуха на краешек кровати присела. – Путь-то, поди, не близкий, и ты не молодец. Сгинешь. Пропадешь.
– Эт почему же? Язык до Киева людей всегда доводил, и мне он поможет. А Иисусова-то молитва со мной пойдет... Ты вот что. Никому не говори, куда я направлюсь. Дочке тихонечко шепни, да и успокойтесь. Придет время – о себе дам знать.
– Лихих людей остерегайся, всяко может статься.
– Мне лихие не попадутся.
С теми словами собрался, на проезжую дорогу к остановке вышел и укатил на автобусе в Орел.
Уж не стоит его дорогу описывать – пропустим, только дошел он до калужского Козельска. На пригорке около моста присел на землю и расплакался: через речку на противоположной стороне белела Оптина пустынь.
– Дошел, гляди-ко, дошел, – заплакал старик.
А в Оптиной народу много, снуют и снуют взад-вперед.
Старик на кладбищенскую скамейку присел и только тут почувствовал, как устал. Телом устал, а душа смеется, радуется.
– Т ы чего же так веселишься? – монах на скамейку опустился.
– Да уж какое веселье? Нужда радоваться не дает, а улыбаюсь вот – дошел, куда хотел, туда и дошел. И видится мне – с пустыми руками я отсюда не уйду.
Да и давай незнакомому человеку, монаху оптинскому, рассказывать, как он тут, как дошел, что хочет.
– Неблизкую ты дорожку осилил. Поди, ноги подкашиваются?
– Ты, я гляжу, тоже мой ровесник. Нужда припрет и пройдешь.
– Да постарше я тебя, – монах со скамьи поднялся. – Пойдем ко мне. Я тут недалеко, в скиту обитаюсь. Вот прямиком по тропинке лесной пройдем, и скит.
– Так я ведь в храм шел.
– Отдохнешь чуток, мы на вечернюю и пойдем с тобой.
...Через два дня покидал старик Оптину пустынь с одним благословлением – ехать в Москву, в Зачатьевский монастырь, у Услышительнице.
Монах подсадил его в автобус к туристам и перекрестил:
– Господь с тобою...
Москва праздновала Рождество. Старик, как люди подсказали, от реки закаулками среди высоких домов прошел и остановился перед открытыми арочными воротами. Перекрестился, по ступенькам поднялся и шагнул на зачатьевскую земельку. В храме шла служба – народу не протолкнуться.
– Матушка, – задержал он монахиню, – скажи-ка мне, как мне Услышательницу разыскать?
– Как нет? Мне же в Оптиной сказали идти к вам. Так и сказали – к Услышательнице.
– Да вот смотрите, – и монахиня, а может, только послушница, повела старика от иконы к иконе.
– Да что же ты, дочка, говоришь, что ее нет. Так вот же она, – и встал старик на колени. Народ потеснился.
– Так это же икона Божией Матери «Милостивая».
– Как же? Ты смотри – у ней левое ушко открыто. Она это, она!
Старик долго рассказывал Богородице о нужде своей, прильнув к открытому ушку. Никто ему не мешал. Никто его не торопил. Даже священник, совершая каждение, не усомнился в своей правоте – так и ладонничал икону вместе с припавшей к ней стариком...
Услышала Милостливая нужду. Услышала.
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
