– Вот, Маринка, смотри! Кутью на Рождество делают из пашеницы… Да, из пашеницы.
Бабушка застывает над кастрюлей с разваренной пшеницей и о чем-то задумывается. Пшеницу она привезла из Николаева. Здесь, в Москве ее можно купить только на Птичьем рынке, там ее для корма продают и «еще не известно, какая она». Здесь вообще все «неизвестно какое». И правда, откуда и что привозят в Москву никому неизвестно. Она как большой многоглавый дракон поедает все, что выращивают на просторах Родины, поглощает и не задумывается, откуда что берется.
И я впервые в своей жизни вижу пшеницу, которую бабушка Настя называет ласково пашеница. Зернышко маленькое, продолговатое, гладкое, разделенное на две части – да и нет, он и она… В нем есть какая-то гладкость и золотистость, а еще теплая уютность, когда его варят и запах стоит уютный, сладковатый даже… Мне он знаком с детства, хотя на Рождество я у бабушки не бывала, только летом, а теперь зимой она сама приезжает – от ноябрьских до Пасхи. Перед Пасхой бабушка уезжает, и хоть режьте ее – ничто, ни болезни наши, не дай Бог мои, ни мамина работа и командировки, ни папины дела государственной важности не могут остановить ее, не могут задержать ее в Москве на Пасху. Ни-ни! И не думайте, и не мечтайте! На Пасху она хоть колобком, хоть белкой, но должна лететь в Николаев, крахмалить скатерти и занавески, раскрывать стол… Ну, в общем, это отдельная песня. Обязательно расскажу. Так вот, запах мне так знаком, потому что летом она держит двух поросят и варит им еду на примусе, а в еде преимущественно пшеница. Пшеница варится долго с картофельными очистками и запах заполняет весь дом, он сладковатый, тяжелый и очень вкусный. Хочется попробовать. Это тоже история… Ох, ну тоже потом.
Сейчас же бабушка маракует над кутьей.
– Да, здесь ведь и не знают, что это – рождественская кутья. Вот я тебя научу, а ты будешь потом всегда делать на Рождество и бабушку вспоминать, когда меня не будет! Будешь?
– Будууууу! – тяну я и задумываюсь о том, как это будет, когда ее не будет. Потом стряхиваю этот морок с головы: такого не может быть, она всегда будет.
– Ну вот, разваришь пашеничку, чтоб совсем мягкая. А она долго варится. Ну, пашеничку пусть тебе привезет Галочка, сестренка твоя ненаглядная, из Николаева. Она будет к тебе приезжать. Обязааательно. Вы с ней будете дружить очень. А потом ваши детки будут дружить. А потом их детки.
Бабушка крепко задумалась и начала припевать. Так она всегда делала за работой. Под нос себе мурлыкала не пойми что, как котик-муркотик. И так становилось покойно и тепло, как будто кто-то тысячу лет над тобой поет эту песню без слов. Бабушка не давала никогда грусти проникнуть к нам, она присмеивалась, пошучивала, припевала, рассказывала что-то и никогда не печалилась. Никогда. Будто запрет ей какой-то выдали на печаль и грусть после того, как отгоревала она по деду Федору, которого арестовали тем декабрьским вьюжно-грязным утром 1937 года.
– Потом запаришь мак. Мака здесь тоже хорошего не найдешь, его тоже вези из Николаева. Запаришь и растирай, растирай пестиком, чтобы молоко появилось! Добавишь к пшенице. Орех наш, тоже из Николаева, из нашего сада, помнишь?
Я киваю.
– Его поколешь, шкарлупки и перегородки вынь аккуратно, поджарь чуть-чуть на сковородочке, да и подави тоже пестиком.
Руки бабушкины мелькают передо мной, то поставила, это почистила, только поспевай углядывать. В голове моей – карусель. И я ничего не запоминаю, да еще и поздно, я почти провалилась в какую-то рождественскую сказку. Идут верблюды по пустыне, звенит колокольчик, где-то вдалеке слышен бабушкин добрый голос. Дома пахнет ёлкой, родители ушли в гости, а мы с бабушкой на хозяйстве и можем болтать, сколько вздумается. Так-то мама нас окорачивает и не дает мне сидеть без дела, этого у нас не положено. А с бабушкой можно все, можно сидеть, опустив плечи и скрючив спину, никто по ней не стукнет, чтоб выпрямилась. Можно мычать в ответ, если задали вопрос, а не выпаливать предложение в развернутом виде… Можно все…
– Теперь бубочки!
Я встрепенулась. Бубочки – это самое вкусное на свете. Бубочки – это ядрышко из абрикосовой косточки. Чуть с кислинкой, чуть с горчинкой, а попадаются и горькие, но такие вкуснятенькие, на один зубок. Мы кололи их камнем, сидя с бабушкой на порожке дома еще летом, когда сушили абрикосы… Истекающие оранжевой сладостью абрикосы разламывали напополам и складывали на большой противень, который потом отправлялся на крышу. А косточки абрикосовые, широкие, шершавые, с ребром, но плоские сохли на улице. Над ними кружили осы, потом они совсем высыхали и, отдыхая от всех других дел, бабушка садилась со мною их колоть. Тресь – и косточка разлеталась на много осколков, а в середине ждала бубочка в коричневой одежке… Ну я-то конечно не столько набивала этих бубочек, сколько наедалась ими до болей в животе.
– Бубочки надо запарить горячей водой, снять с них одежку, порезать мелко. Водой же запарь и изюм, пусть разопреет маненько.
Изюм мне не интересен, я его не люблю. А вот бубочки… Бабушка наблюдает мои борения с собой, я знаю, что бубочек привезли немного, а кутью надо раздать всем… Посмеиваясь, она придвигает ко мне банку с бубочками и я, стыдясь себя, залезаю туда всей пятерней.
– Ешь, ешь, моя обизяяяяна! – качает она седой убранной головой и заворачивает мою кудряшку за ухо. Руки у нее шершавые, грубые, совсем вроде бы не красивые. А мне все время хочется их поцеловать.
Так она называет меня, когда особенно расположена ко мне. Ну и я не стесняюсь своей совести. Она у меня просыпается только, когда мама выразительно смотрит на меня. У бабушки же все можно и не за что стыдится. Раю, мой рай.
– Все смешай и залей узваром! Знаешь узвар?
Я качаю головой. Что-то такое тоже южное, но здесь так не говорят и я позабыла.
– Да это ж компот из сухофруктов, – всплеснула она руками и заулыбалась. – Это тоже надо везти, потому что здесь его продают, но он какой-то квелый, сохлый, а у нас дышит прямо, и в нем обязательно должна быть груша, она придает всему вкус.
Я вспоминаю бабушкину грушу в саду, как они, маленькие, неказистые, но такие сладенькие, чпокаются на землю, и их так много под деревом, видимо-невидимо.
Я еще не знаю, что такое Рождество, но я помню картинку у нее на комоде, черно-белую, с волхвами, как теперь я знаю, а тогда, даже с немного страшноватыми стариками в длинных одеждах, идущими по пустыне, а над ними горит звезда и один из них показывает на нее. В этой картинке столько чудесного, немного страшноватого и совершенно непонятного. Рядом стоит портрет Гагарина, с ним все понятно, я его даже хорошо знаю, он друг моего папы и я тоже с ним ловила крабов у горы Аю-даг, а эти дяденьки показывают на звезду, а может, и на Гагарина, и все это вместе и есть Рождество, красивое слово и гости, и елка, и радость, и звезда на елке, красная, и мама с папой, и жизнь наша снежно-чистая, светлая, из леденцов и кутьи, которую сделала навсегда живая бабушка. Моя звезда.
Марина Ганичева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
