Целую неделю, хлопоча по хозяйству, между прочим, бабуля с Машенькой разучивали коротенькие стишки-заклички, готовились жаворонков-куличков встречать. Даже непоседливый Николка, которому всё недосуг со своими серьёзными мальчишескими заботами, и тот, измеряя лужи в палисаднике под створчатыми, расписанными ставенками, талдычит себе под нос, запоминает-приговаривает:
«Жаворонки, прилетайте!
Студёну зиму прогоняйте!
Теплу весну принесите!
Зима нам надоела,
Весь хлеб у нас поела!».
Наконец настал долгожданный праздник. А у Николки к тому же каникулы. В такие замечательные дни как не поваляться подольше на печке, не пощекотать улыбающуюся во сне Машутку?
Но когда бабуля в красном углу опускается на колени и, крупно крестясь, шёпотом принимается толковать со святыми угодниками, ребятишки затихают и прислушиваются к её вздохам: «О, страстотерпцы Христовы, во граде севастийстем мужественно пострадавши, к вам, молитвенникам нашим, усердно прибегаем. Ей, угодницы Божии, будете нам защитницы от всех враг видимых и невидимых, да под кровом святых ваших молитв избавимся от всех бед, зол и напастей. ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
Поднявшись с половичка, бабушка приступает к кухонным хлопотам. Гремит сковородками и кубанами. Приметив, что внуки проснулись, манит их к столу – утречать.
– Нынче день с ночью меряются. Прилетел кулик из-за моря, принёс весну из неволья. А сорока натаскала в своё гнездовье сорок палочек. Знать, снега сшумнут теперь скорёхонько. Облака, чем выше и дальше, тем белее и гуще. Мир све-е-тлай! Коли теплынь на Сороки – впереди сорок тёплых дён. Дак и проталин-то уж, проталин! – потчуя ребят пахнущим Зорькой парным да подсушенными до хруста блинами-преснушками, – толкует за завтраком бабушка.
– О каких таких Сороках ты сказываешь, если сегодня Жаворонки? – недоумевает Машутка.
– Ну, так уж Господу угодно – нынче и жаворонков закликать, и о сорока святых мучениках севастийских вспоминать, – не медлит бабуля.
– А почему их мучениками называют? – дознаётся дотошная Машутка.
– За веру христианскую смертюшку лютую приняли, потому и святые, потому и мученики, – вздыхает старушка, – а опосля гибели своей, сказывают, превратились они в сорок жаворонков. Не простые это птички. По осени потянется вся ихняя братия длинными, гомонливыми вереницами в тёплые страны, приветливые края, а они – только подумать! На небушко, в самую что ни на есть высь подымаются. А уж там – прямо к анделам на ладошки. Уж они тех птичек Божьих лелеют, уж они их нежут. Так в святости зимушку и проводят. А придёт пора, вспорет первая молния небесный полог, вылетят из-под него жаворонки, понесут на своих крылышках вешние погоды.
Возвернутся – выводи коня, мужичок, принимайся за пахоту. Недаром говорят, мол, жаворонок небо пашет. Услышишь в вышине его «юль-юль», присмотришься – эвон как трудится, пашет: то взмоет в самую верхотуру, то со всего маху – бац! – оземь.
– А из себя птичка эта, – встревает дедушка, – не дюжать приметная: со спинки – землисто-буренькая, а по брюшку – больше рыжевато-белая. Бывает, посчастливится, столкнёшься и с хохлатой. Вот ведь и неказист шельмец, а уж как поёт, какие трели запускает! От других певчих его сразу отличишь: голос у жаворонка (поёт только самчик), что у серебряного колокольца, мягонькай и жалобна-а-й! А какой чистай! Льётся и льётся, прямо ручеёк по камушкам журчит. Ни одного резкого звука. Крылышками затрепещет, горлышком задрожит, кажется, что стоит в воздухах на одном месте.
– А коли заведут сразу несколько жаворят, так почудится: сами небеса свету Божьему акафисты распевают! И на душечку восходит радость и покой, – не может не заметить бабушка.
– Станет он на крыло, поднимется за сотню метров, – продолжает дедуня, – уж и в невидимую точку превратится, но поёт так громко, из-под небесной выси такой концерт закатит, что слышен в округе на километры. Работаешь ли на посевной, идёшь ли просёлком на косовицу, а он, родимай, тут как тут, трелями своими звенит, переливается. И всё норовит всякие разные чужие песни «переснять». Порой выкидывает такие замысловатые коленца! Прислушаешься: тут тебе и трели иных каких птиц, дажить различишь голоса мелочи степной – полёвок, сусликов.
– Иду я однажды в Сивкины лужки на дойку, – снова вступает бабуля, – ни ручейка, ни прудка какого – холмы да балочки, прислушалась: лягухи вроде курлычут. Присмотрелась: обочь дороги на кротовой кочке стоит (знать, передохнуть привстала), горлышко к небу тянет пичужка: сама – чуть покрупней воробышка, головка небольшим хохолком принаряжена, по краю хвостика белые кружавчики, по-над глазками-конопелинками – светленькие бровки. Стоит себе, по-лягушачьи подквакивает, и головкой – на бочок: остерегается, нет ли в небе ястреба-шкодника, и тут же на другой бочок скривит головку, и бисеринками своими чёрненькими – то на меня, то в сторону. А там, чуть подале, – ещё одна, а там, на третьей кочке, – ещё. А вот как те-то птички росы схлебнули, в пыли (ну, воробьи воробьями!) почебурахались, да взмыв к небушку «рассыпались», тут я только и уразумела, что это самые что ни на есть жаворонки. Вить, по-лягушьи петь – это у них баловство такое.
– И заканчивает своё пенье этот шельмец тожить хитро. Р-р-раз – и словно по команде радио выключили! А ты всё стоишь, ждёшь продолжения его расчудесной музыки, – подытоживает свой рассказ дедуня.
Машутке с Николкой, ясное дело, не терпится тут же на улицу, необычную птицу сыскать. Но дедуля степенит, мол, куда это ни свет ни заря? Да и бабушка придвигает лавку с пыхающей дежкой поближе к столу, поддакивает дедуне.
– Милаи мои, покуда солнышко из-за Кулиги на Косматую гору карабкается, жаворонков вам не видать. А мы за то-то времечко и своих птичек настряпаем. Да напомните мне, старой, чтоб не позабыла о сорока орешках, «колобанах золотых – сороках святых». Бывало, напечёт их матушка из ржаной или овсяной муки – гора горой, да нам, деткам, по одному в день и выдаст. Чтоб на подворье выкидывали. Да не молчком, а с присказкой:
«Мороз Красный нос!
Вот тебе хлеб и овёс!
А теперь убирайся подобру-поздорову!»
Баушка моя, Царствие ей небесное, – вздыхает Мария Петровна, – тожить выдумчица была. Усадит нас, детишков, рядком и давай об старине сказывать. Мол, раньше-то, бывало, на Сороки матери своим детям и спать-то не давали, покроют решетом, постучат по нём палочкой, слухать заставляли, как пост переломится. Ить Сороки разделяют его как раз-таки напополам. И пренепременно посреди Великого поста пекли кресты. Посадят меня, самую старшенькую, ночью на печь, чтобы подслушала, как перейдёт половина поста. Слухаю, бывало, слухаю – ничегошеньки не выслежу, сон наповал морит. И вдруг – ка-а-к треснет чтой-то в переднем угле избы! Ну, думаю, знать, пост наконец-таки свою середину перевалил.
Сполосните ручонки под рукомойником, касатики, да за работу. Посмотрим, у кого куличок хитрей задастся.
Раскатали тесто длинными-предлинными колбасками. Нарезали на кусочки и ну в узлы завязывать! Выложили птушаток на две огромные чугунные сковородки и давай «убирать»: с одной стороны вылепили хохлатые головки с клювиками, у каких глазки – конопелинки, у каких – изюминки; с другой – пришлепнули деревянной лопаточкой хвостики, прилепили крылышки, чик-чик их острым ножиком, веером расправили осыпанные маком пёрышки- пальчики. Смазали их взбитым желтком да морковным соком и – в сомлевшую печь, на ласковый жар.
Пока кулики доходили, подоспел и дедушка с охапкой сена. Заплели из него косицами гнёздышки, выстлали куриными перьями донышки. А как подошли жаворонки, так и усадили ладком в них румяных птичек. Одно гнёздышко поставили на подоконник, раскрыли настежь форточку – летите, весну привечайте!
Ещё одно гнёздышко отнесли в курятник, «чтобы пеструшки пошибчей неслись», чтоб не брала их никакая хворь.
Когда солнышко затопило подворье, забултыхалось в размашистой лужине за крыльцом, поспела и вся выпечка. Бабуля спровадила внучат на улицу, набив карманы пальтишек круглыми, горячими пряниками, на раздачу соседской ребятне. Сама, усевшись на завалинке, придремывала на разыгравшемся солнышке. Приглядывая за детворой, подсказывала, как лучше приладить, рассадить ещё тёпленьких, свежевыпеченных жаворонков на колышки плетня, на кусты сирени.
Дедуня притащил из-под сарая две длиннющие орешины. Выстругал топориком шесты. На них усадили куликов, и Машутка, а за ней и Николка принялись зазывать жаворонков. Расхаживали по подворью, выглядывали за ворота, кувыркались на соломе, приговаривали:
«Кулики-жаворонушки,
Летите в одонушки,
Пашаничку клевать.
Куколь выбирать!»
Когда за сумеречной бакшой кипевшие в полдень белым ключом облака поплыли истлевшими коленкоровыми лоскутами, Машутка с Николкой, обкусав у румяных птичек крылышки и хвостики, угощали жавороньими головками и Зорюшку, и чуть подросшего её сынка Бурчика: «Чай не чужие!» Хватило и коту, полакомился и щенок. А крошки от сдобных бабулиных куликов разбросали по подворью птичкам залётным, чтобы, отведав их, они ещё шибче славили весну.
Татьяна Грибанова (г. Орел)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
