Как только мы двинулись, я уже понял, что расчеты мои на скорое возвращение были напрасны... Лодка шла чрезвычайно тяжело, и парус, надуваемый легким противным ветром, скорее задерживал, чем ускорял ход. Гребцы мои вовсе и не думали плыть прямо через озеро к Тель-Гуму. Они относятся к этому озеру-морю с суеверным страхом и никогда не отваживаются выплывать на его середину... Из ущелий окружающих гор вырываются иногда такие неожиданные порывы ветра, что смельчаки, рисковавшие отправляться в открытую воду, нередко перевертывались дном к верху. Поэтому Тивериадские рыбаки оставляют в совершенном покое большую часть озера и ловят свою рыбу только у берегов. Поэтому же озеро кажется издали совсем пустынным... А между тем в дни еврейского царства, при римлянах, на Тивериадском море плавали целые флотилии и даже велись морские битвы. Мои матросы тоже избрали эту благую часть и не решались удаляться от берегов. Хотя медленное описывание лодкою всех контуров берега сулило мне впереди очень долгое путешествие, но с другой стороны давало возможность познакомиться со всеми живописными уголками этого интересного побережья.
Прелестные пейзажи проплывали один за одним перед моими глазами, чередуясь как стекла незаметно передвигаемой панорамы... Я, не торопясь, любовался ими, полулежа в тихо качавшейся лодке... Ярко зеленые, цветущие долинки, влажные и сочные, полные одичавших садов, густо заросшие высокою травою, то и дело сбегали к низменному берегу, в промежутках холмов и, казалось, венчали красавца-озеро, будто подруги, свадебными венками, пушистыми букетами розовых олеандров и каких-то незнакомых мне белых цветов... Эти, защищенные отовсюду, природные теплицы орошаются множеством мелких ручьев, и влага их, спёртая в жарких ущельях, гонит из почвы цветы, деревья и травы тропической роскоши. Вода здешних источников солона и горяча; сейчас чувствуется соседство вулканической силы на дне этой глубокой впадины земли. В руках предприимчивых и опытных садоводов берега эти могли бы обратиться в одну сплошную естественную оранжерею самых нежных и драгоценных растений юга. Немного не доезжая древней Магдалы, между нею и долиною Сур-Сук, где стоит заброшенная теперь мельница для сахарного тростнику, грозные скалистые обрывы совершенно неожиданно придвигаются к голубым водам Галилейского озера, вместо зеленых холмов и цветущих долинок...
– Кала-Маан! — радостно оскалив свои белые зубы, крикнул мне старший гребец, которого круглое, будто салом налитое лицо было подернуто каким-то дымчатым флёром...
В отвесных изломах Кала-Маана ясно чернели на недоступной высоте окна, двери и лесенки какого-то пещерного жилища, настоящего замка волшебных духов.
– Тут была крепость в старину, разбойники страшные жили, никому их взять было нельзя! — поспешил объяснить мне Якуб, уже давно расспрашивавший что-то по-арабски гребцов. А теперь здесь зверь поселился, барс белый... большой такой... чуть не с лошадь ростом... Каждый день баранов режет да жеребят... И прямо на человека идет, не боится ничего... Уж арабы от него разбегаться стали... жить нельзя... Два года их так мучает...
Один из гребцов перебил его и стал что-то горячо рассказывать, сверкая глазами и указывая рукою на берег.
– Вон видите, еще скалы есть такие же, еще гора большая! — сообщил мне Якуб с такою самоуверенною важностью, как будто он сам давным-давно знал все эти подробности, и сам даже устроил их. — Там уж пойдет Вади-Гамам... Там тоже крепость и пещеры... Тоже разбойники жили... А теперь барс никого туда не пускает. То там прячется, то здесь... И угадать нельзя... Теперь тут его царство!
– Спросите-ка гребцов, отчего же арабы не охотятся на него, отчего не убьют? — обратился я к нему.
Якуб перебросился несколькими словами с гребцом и сказал:
– Говорит, боятся очень. Охотников таких у них нет. Зверь уж очень страшный. Большого быка в зубах уносит... Лучше, говорят, самим уйти, чем с таким воевать. Две деревни через него совсем опустели...
Скалы Вади-Гамама стали понемножку выдвигаться из-за ближних гор, издали можно было действительно заметить черные дырья пещерных окон и входов... Я предложил гребцам через Якуба пристать к берегу и выйти на полчаса, чтобы пробраться к Вади-Гамаму и хорошенько осмотреть развалины. Но они испуганно и сердито замахали головами.
– Как можно! Нельзя, нельзя! Время к вечеру, и зверь может как раз выйти! — объявили они Якубу.
Напрасно я уверял их, что нас много, что никакой зверь не посмеет напасть на такую толпу, и что с нашим оружием мы во всяком случае без труда убили бы его.
Ужас арабов перед белым барсом оказался непобедим. Я думаю, если бы они вышли на берег и действительно увидели барса, то побросали бы со страху оружие и сами отдались ему в зубы.
***
Медждель — это Евангельская Магдала, родина Марии, прозванной Магдалиною, того верного и страстного друга Христа, которая не покидала Его даже у Гроба и из которой, по выражение Евангельскому, «вышли семь бесов»; теперь это жалкая кучка глиняных хижин, скорее похожих на бобровые шалаши, чем на жилища человека. Крошечная мечеть да одинокая, печально склонившаяся пальма возвышаются, как сторожевые маяки, среди этой смиренно прилегшей к земле, забившейся в высокую траву бедной деревушки. В стороне от нее древняя магометанская гробница, осененная еще более древним сикимором.
За Меджделем горы отступают далеко от берега, и широкая низменная равнина, орошаемая теплыми ручьями, заросшая травами и кустарником, опоясывает северо-западный угол озера. Это славная когда-то своим плодородием Генисаретская долина, давшая имя всему озеру. Теперь она одичала и запустела, и ни одного селенья не сохранилось на ней. Немного севернее Генисаретской низины виднеется на берегу местечко Хан-Миние. Через него проходит большая дорога из Акры в Дамаск. Белые камни развалившихся домов и фонтанов еще служат безмолвными памятниками давно протекшей здесь истории. Это Вифсаида Евангельских времен, из рыбарей которой Христос призвал своих первых апостолов. «Грядите по мне, и сотворю вы ловца человеком!» – сказал этим бесхитростным ловцам рыб Учитель миpa.
***
А Тель-Гума все-таки не видать, и на досадные вопросы мои смущенные гребцы уже стараются не отвечать.
Берег за Вифсаидой делается гораздо пустыннее. Желтая погорелая трава перемешана с такими же серо-желтыми камнями, и только кое-где тощие кустики разнообразят эту скучную и скудную низину. Тут уж настоящий северный берег Галилейского моря, гнездо бедуинских кочевников. Мертвящая рука ислама легла тут всею тяжестью варвара-победителя на когда-то цветущие городки и плодоносные поля старой Галилеи и сравняла с землею многочисленные христианские святыни, расцветшие было здесь в короткий век Иерусалимских королей-крестоносцев. В дни Христа эти опустелые берега кишели селеньями и садами.
***
Лодка наша стала забирать в открытую воду. Четыре здоровенные и привычные гребца, мускулистые голые руки которых казались вылитыми из темной бронзы, выбивались из последних сил; уже 5-ть часов сряду они борются без отдыха с противным ветром, который словно нарочно поджидает их при каждом повороте и не думает стихать даже с наступлением ночи. Я понял теперь, почему Тивериадские рыбаки так боятся этого предательского моря и не осмеливаются переплывать его напрямик. Евангельский рассказ тоже сохранил нам память о бурях на Генисаретском озере и о страхе рыбаков-апостолов.
Я совершенно потерял надежду когда-нибудь добраться до развалин Капернаума. Голод разбирал меня, и усталость заставляла себя чувствовать теперь с особенною силою. Как нарочно, мы не захватили с собою ни бутылки вина, ни куска хлеба. Гребцы по крайней мере пили чуть солоноватую воду озера, а я не решался и на это. Дремота одолевала меня, а тяжелые удары с усилием поднимавшихся весел, двигавшие ничтожными толчками грузное судно наше и немилосердно качавшие его то вправо, то влево — вызывали легкое головокружение, напоминавшее морскую качку.
Но это полусонное кружение головы, это чувство совершенной разбитости, которое я ощущал во всем моем утомленном теле, жадно просившем покоя, только усиливали прилив мечтаний и грёз, охватывавших мой возбужденный мозг.
Луна уже успела взойти довольно высоко и уже залила незримыми волнами своего фосфорического света всю неохватную бездну поднебесья от сияющего в недоступной высоте голубого свода до поверхности разыгравшегося озера, трепетавшего теперь кругом нашей черной ладьи своими огненными струями и брызгами.
Какое-то фантастическое сновидение безбрежного моря и бездонного неба стояло надо мною и подо мною.
Чем-то смутно манящим, непостижимым и недостижимым мерцали в этом поглотившем меня океане голубого полусвета, в этой колыхающейся атмосфере огненных искр, мигавших и сверкавших везде кругом, и вверху, и внизу — далекие, окутанные в саваны туманов, призраки береговых гор.
Наше громоздкое судно ползло медленно, как черное морское чудовище, выплывшее на свет ночи из темных подводных омутов, взрезая своим неуклюжим брюхом сплошную пучину дрожавшего расплавленного золота. Ясный лик месяца один смотрел понятным мне взглядом с своей неизмеримой выси на этот перепутанный хаос тьмы и света, действительности и мечтаний. Под наитием его проникающих в душу лучей, я вспоминал другой кроткий лик, — еще более прекрасный и чистый, — который бродил некогда по этим тихим берегам и созерцал эти самые воды, эту самую неизглаголанную красоту земли и неба.
Вот тут, кругом нас, та Вифсаида, та Магдала, тот Капернаум, где жили простые друзья Его простого сердца, где Он находил своих первых апостолов в сынах Заведея, чинивших рваные сети, в смиренном мытаре Матфее, караулившем дорожную заставу. С этими «нищими духом», с этими «трудящимися и обремененными» делил Он и их бедный кров, и их скудный кусок хлеба.
«Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда; а Сын человеческий не имеет где преклонить голову», – говорил о себе самом Христос.
Он ходил тут, как повествует Евангелие «по всем городам и селениям», «проповедуя Евангелие Царствия Божия»; «ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни 2-х одежд, ни обуви, ни посоха»! завещал не брать с собою Учитель истины ученикам своим. И сам первый исполнял этот завет.
«Возьмите иго Мое на себе и научитесь от Мене: ибо кроток есмь и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть!» – раскрывал он этим людям простого сердца простые, но великие тайны Царствия Божия.
В грёзах наяву, которыми переполняет мою дремлющую голову эта бесконечная фантастическая ночь на Евангельском озере, мне просто видятся там у берега лодки, заваленные сетями, наполненные безмолвно-слушающим народом.
И среди этой очарованной толпы, Один на высокой корме ладьи, всем видимый, всеми благоговейно внимаемый, сидит в своих простых одеждах рабочего человека, с непокрытой головой, с босыми ногами, поучающий людей любви и правде, Божественный Учитель.
С радостным изумлением, с умиленной верой, бородатые, растроганные лица глядят на этот кроткий образ со дна ладьи, где в детской простоте тесно уселись они у самых ног Его. Виднеются там и бронзовые морщинистые лица Вифсаидских братьев, и девственно нежный взгляд молодого сына Заведеева, любимого ученика Христова. Неслыханные слова слышать они из этих уст, неведомое ощущают они теперь в душе своей; царство Божие — в простоте их собственного младенческого сердца, в теплой любви их к бедняку-собрату.
«Кто из вас меньше всех, тот будет всех более», – говорит им Учитель.
«Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас. Всякому просящему у тебя давай и от взявшего твое не требуй назад. Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд». Сыны Божии — это они, бедняки, смиренно терпящие голод и поношение, трудящиеся в поте лица своего, а не надменные богачи в палатах Иерусалима и Тивериады, не многоученые фарисеи и книжники, с презрением отворачивающие от них свои очи и исполняющие малейшие обряды закона.
«Горе вам, роскошные! – громит их Учитель истины. – Ибо вы уже получили свое утешение! Горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете! Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете!».
И бедный темный люд, потрясенный этим новым откровением Царствия Божия, охватывается небывалым еще жаром братской любви и братского единения.
***
Проносится дальше, качаясь и звонко плещась о волны, наша грузная ладья, и одни грёзы сменяются другими. Чудится, будто в серебристом тумане лунной ночи плывет нам навстречу другая ладья, и на ней смутно мерещатся давно священные сердцу образы.
Треплется и хлещет изорванный ветром парус, и испуганные рыбари, заливаемые волною, будят заснувшего Учителя. «Наставник! наставник! погибаем». «И Он встал, запретив ветру и волнению воды, и перестали, и сделалась тишина».
А мы все еще боремся с разыгравшимся озером и, кажется, всю ночь будем кружить на нем.
Кружатся кругом пляшущие волны, кружится голова. Кажется, и луна на небе идет кругом, то и дело заволакиваемая пролетающими мимо сквозными, легкими как пар облаками. Но кроткий образ нигде не покидает меня. Он, не стираясь, стоит передо мною, все собою здесь проникая и освещая.
Вот, кажется, идет Он по волнам, легкий и сияющий, как луч месяца, чтобы ободрить нас, упавших духом.
«Маловерный, зачем ты усумнился?» – говорит в моем сердце незримый голос.
И я ободряюсь этим Евангельским воспоминанием и стараюсь одолеть и свой сон, и свое малодушие.
***
Впереди нас вдруг стало что-то чернеть и быстро расти.
– Тель-Гум! – усталым голосом произнес гребец.
– Тель-Гум! – радостно подхватили Якуб и кавас.
Наконец-то!..
Но хотя Тель-Гум был близко, волна отбивала от берега, и не меньше получаса пришлось бороться с нею. Подъехать вплотную к берегу было однако невозможно. Пришлось прыгать по камням, довольно редко рассеянным кругом берега. Я было поспешил выпрыгнуть первым, но один из гребцов грубо дернул меня за полу и пробормотал по-арабски что-то очень гневное.
– Куда вы, куда вы? – заторопился Якуб. — Тут нельзя так. Они говорят, нужно сначала осмотреть берег. Бедуины тут то и дело засады устраивают. Я невольно остановился.
Турецкий стражник и черногорец вылезли первыми и отправились, ныряя в высочайшей траве, на военные разведки. Мы все пристыли к ним глазами, неподвижно стоя на борту лодки.
Скоро две черные фигуры с ружьями, перекинутыми на руку, вырезались на освещенном фоне неба; они торчали на вершинах ближних холмов, с которых хорошо была видна окрестность. Арабы-гребцы испустили какой-то дикий гортанный крик, вероятно, служивший очень вразумительным вопросом, потому что с холма тотчас же последовали такие же звероподобные звуки.
– Можно идти! никого не видно, – перевел мне Якуб.
Гребцы, ступая по колена в воду, провели меня под руки через острые черные камни.
– Берегитесь! они говорят — тут камни огромные в траве, ногу можно сломать, да и на змей не наступите, тут змей пропасть! – бесполезно предостерег меня Якуб.
Я шагал семимильными шагами с одного громадного обломка на другой, путаясь в высокой застаревшей траве и всячески усиливаясь не провалиться. Перспектива ступить на хвост какой-нибудь спящей гадине, которая вдруг обовьется вокруг ноги, – не особенно соблазняла меня. Но, несмотря на все усилия мои, то и дело приходилось обрываться с невидимых каменных порогов и нырять по пояс в глубину травяного леса, откуда я спешил выпрыгнуть с быстротою и трусостью зайца. Камни эти – капители и обломки громадных колонн, тесанные кубики цоколя и фундаментов из черного базальта. Большое пространство берега покрыто этими черными развалинами Тель-Гума. Издали они кажутся обширным покатым холмом. Яркий свет полной луны, забравшейся теперь на самую макушку совсем прочистившегося неба, ясно освещал развалины. Можно было как днем различать все скульптурные подробности на поверженных архитравах и разбитых в куски карнизах былых дворцов и храмов Капернаума. В середине города уцелели основания колонн и бело-мраморные помосты с широкими ступенями; это, по всей вероятности, развалины синагоги римского времени, в которой так часто учил Христос и которую построил римский сотник, упоминаемый в Евангелии Луки. Когда иудейские старейшины просили Иисуса, чтобы пришел исцелить слугу сотника, они говорили о нем: «Он достоин, чтобы Ты сделал для него это; ибо он любит народ наш и построил нам синагогу».
Одно здание, самое близкое к озеру, сохранилось почти вполне. Думают, что это христианская церковь, воздвигнутая Еленою на месте дома апостола Петра и возобновленная в средние века крестоносцами, но теперь уже трудно разобраться среди всеобщего разрушения и разгадать века, поверженные в одну кучу камней.
Горькие пророчества Христа, которые Он воссылал перед смиренными рыбаками Галилейского берега тогдашним роскошным городам, не хотевшим слушать благовестия Царства Божия, невольно приходят на память, когда сидишь в безмолвную лунную ночь среди этой безлюдной пустыни, покрытой неведомыми развалинами, и озираешь умственным оком бесчисленные народы и царства, воспринявшие в течение веков ту Христову проповедь братства и мира, от которой отвертывались с презрением хитроумные книжники Капернаума, Хоразина и Вифсаиды.
«Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида, ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они, сидя во вретище и пепле, покаялись».
«И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься!».
Я долго не мог двинуться с места, очарованный этою дикою и вместе глубоко поэтическою картиною.
Никогда, залитый лучами солнца, древний «Кафар-Нагум» не в силах был бы произвести такого полного и поразительного впечатления, как в этот торжественный полуночный час, так подходивший своим безмолвием и своею пустынностью к могильному безлюдию и безмолвию окружавшей нас пустыни камней и пустыни волн.
Тени Евангельских воспоминаний, как призраки мертвецов на покинутом кладбище, казалось, беззвучно реяли и проносились перед моим духовным взором в этой неподвижной атмосфере фантастического лунного света, похожей больше на сон, чем на действительность.
И я, далекий житель черноземных полей Щигровских, потомок скифа или сармата, сижу здесь, среди них, на обломках древнего Галилейского города, прославленного в Евангелии, может быть, на пороге того самого скромного рыбачьего дома Симона-Петра, где находил себе гостеприимный приют отверженный своим родным городом Назаретский учитель.
«И, оставив Назарет, пришел и поселился в Капернауме приморском, в пределах Завулоновых и Неффалимовых».
Отсюда Он выезжал на лодке Симона-Петра в береговые города и селения — проповедывать народу Царствие Божие, «на он пол моря в страну Гадаринскую», в Вифсаиду, «жилище рыбаков», «в пределы Магдалинские», в окрестности Иродовой Тивериады.
В Капернаум Христос возвращался как домой, как в свой родной город.
«И влез в корабль, прейде, и прииди во свой град», – говорит Евангелие.
Капернаум, любимый Галилейский уголок Христа, более чем Иерусалим, более чем Вифлеем или Назарет, может считаться истинною колыбелью Церкви Христовой. Недаром здесь взят был Христом тот Кифа-Петр, на котором, как на камне, должна была создаться Его будущая Церковь, и которому Он сказал во время чудесного лова: «Не бойся, отныне будешь ловить человеков!».
Если еще можно сомневаться, те или другие камни лежат теперь у ног моих, то уже пейзаж, меня окружающий, несомненно тот самый, на который взирали глаза кроткого Учителя. Это море тихого ласкающего света, льющееся из бездонных высей неба, и это другое, колыхающееся море, отражающее его миллионами трепетных волн и сверкающих искр, оба одинаково безмолвные, и тогда, как теперь, глядели на мир земной своими загадочными мерцающими очами, словно таинственные завесы неведомого будущего.
Высота, высота поднебесная,
Широта, широта – степь раздольная,
Глубота, глубота – океан-море!..
Поднимается в душе невольный крик удивления и восторга старого безымянного поэта народного перед непостижимой мощью и красотою Божьего мира.
***
Еще пять долгих часов бьемся мы среди волн моря... Плывем назад уже серединою, потому что у берегов стало совсем опасно... Ветер и теперь все противный. То и дело волна захлестывает нашу тяжелую ладью, и она трещит по всем своим швам от этого враждебного напора. Мальчишка Саид без сна и отдыха вычерпывает своим ковшиком набегающую воду. Без отдыха налегают на громоздкие весла своею бронзовою грудью наши неутомимые гребцы. Больше десяти часов кряду приходится им не покладать своих мускулистых рук, не выпускать из них весел... Косой парус никак не подладится к ветру и поминутно кренит нас то вправо, то влево. Но он напевает за то своим неумолчным трепетаньем такие убаюкивающие песни и с такою характерною живописностью вырезается на ночной голубизне неба. Мерный стук весел и плеск волн аккомпанируют в такт его монотонным мотивам и хотят меня укачать, как младенца нянькиной сказкой. Мои два спутника уже давно похрапывают, завалившись на дно лодки. А я все бодрюсь и перевиваю сонными грезами эти бесконечные часы полудремотного созерцания.
Порою мне представляется уже, что я сам плыву в лодке Вифсаидских рыбарей, что впереди меня мелькают мускулистые бронзовые руки сыновей Иониных, и смотрит на меня из темноты своим детски-невинным взглядом юный сын Заведеев, возлежавший на персях Христа... Но я просыпаюсь сейчас же и убеждаюсь с досадой, как мало похожи на Евангельских рыбарей мой черногорец в красных и синих куртках, с своими поясами, кинжалами и пистолетами, или мрачный Ум-баши в венгерке и бабьем платке на голове.
***
Только к 3-м часам утра добились мы наконец, измученные бессонницей и голодом, до пристаней Тивериады. Даже луна успела скрыться. С трудом достучались мы кого-нибудь в окованную калитку монастыря. Ни крик, ни стук не помогали. Чуть не пришлось переночевать на лодке. Наконец небо сжалилось над нами, и какой-то сонный араб впустил нас во двор монастыря. В комнате нашей стоял на столе обильно приготовленный ужин и потухший самовар со всем заманчивым штатом чайников, сливочников и чашек.
Жена не спала всю ночь, проведя ее в страшной тревоге и воображая невесть что о постигшей нас судьбе. Горячая серная ванна, которую приняла она без меня в Тивериадских теплых источниках, подействовала на нее прекрасно, но бессонная ночь и нервное волнение отняли всякие силы. Я тоже чувствовал себя очень скверно. Но мы все-таки решили ехать, чтобы не упустить в Кайфе австрийского парохода, заходящего туда только через две недели. Спать уже было некогда, да и есть что-то не елось от чрезмерной усталости, тем более в такой непривычный ранний час. Я отлично за то выкупался в прохладившихся за ночь волнах озера; старая барка служила мне для раздевания. Я поплыл прямо навстречу прибою в ширь озера, и оно совсем напомнило мне утренние купания в Черном море. Такая же упругая волна, такая же бодрящая сила прибоя. Даже маленькие крабы на береговых камнях и голыши на отмелях – как в море.
После купанья, пока готовили лошадей, епископ повел нас посмотреть свой новорожденный сад и затеянные им работы. Все здесь только начинается, во всем огромная нужда. Средств очень мало. Патриархия не помогает, а состоятельные богомольцы очень редки. Между тем было бы просто стыдно нам, русским, покинуть в таком забросе эти Евангельские места, бывшие ближе всех сердцу Христа и Его апостолов, эту колыбель светлой юности Христовой, Его первых проповедей, первого торжества.
Сад разбивается на прекрасном месте и умелою рукою. Из колодца делается водопровод для поливки. Готовится много материалов для задуманных построек, но пока все это одни сырые камни, одни бумажные планы. Вместе с нами гулял по этим будущим постройкам старичок-поляк, лет уже под 80-ть, доктор по профессии, который 20-ть лет безвыездно живет в Тивериаде. Он излечился тут от мучительного ревматизма, и не нахвалится здешними теплыми ключами. Какая-то таинственная история, о которой неловко было допытываться, заставила его променять российский губернский город Ковно на древнюю столицу Ирода Антипы; он скучает здесь немилосердно и еще немилосерднее ругает здешних дикарей-жителей. Он прибежал нарочно «поболтать с цивилизованными людьми», «отвести хотя на часок душу человеческою речью», как выражался он, «а то в этой азиатской норе отвыкнешь говорить членораздельными звуками, не то, что думать!». К сожалению, мы не могли беседовать с ним долго, а должны были распроститься и с ним, и с гостеприимными хозяевами нашими, потому что лошади были уже напоены и ожидали нас совсем оседланные и навьюченные. Епископ благословил нас, по обычаю, четками и образками, и подарил нам оригинальный местный подарок: восьмиконечные, словно разрисованные, кресты, добываемые из лобной кости сома, который в особенном обилии водится в озере.
Напутствуемые добрыми пожеланиями этих добрых людей, мы тихо тронулись опять в свой утомительный, но радостный путь...
Публикация Маргариты Бирюковой, Александра Стрижева
Евгений Марков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
