Тивериада

Главы из книги «Путешествие на Восток», том 2-ой, «По святой Земле»

Спуск с Фавора гораздо легче, чем подъем, потому что мы теперь спускаемся по хорошо разработанной Назаретской дороге, а не по диким кручам, на которые попали вчера ночью. Дорога все время вьется улиткой вокруг горы, в тени лесов, над глубокими лесными пропастями. Мы досыта лю­буемся прекрасными видами, открывающимися у наших ног. Под самою горою, в тени старых смоковниц, бедуины раз­били свои черные шатры. Желтые овцы, длинноухие козы, чер­ные быки, уже почуявшие наступление полуденного зноя, ста­дами облегли эти палатки, теснясь под прохладу деревьев.

Местность все время идет под гору, хотя Фавор уже давно кончился. Галилея с этой стороны, древняя Перея с другой, чередующимися ступенями больших холмов со всех сторон сходят к глубокой водной впадине Тивериадского моря.

На одном из холмов, соседних с Фавором, высятся развалины какой-то неведомой «калы»; против нее, на другом холме, другие развалины. Скорее всего, это остатки замков, которые во времена крестоносцев оберегали всходы на Фавор и доступ к Тивериадскому морю. У подошвы этих холмов обильный источник Хан-Туджар. Здесь обычная стоянка караванов и путешественников. Каждую пятницу сюда исстари съезжаются для меновой торговли соседние пле­мена бедуинов, купцы Назарета и Тивериады, и у пустынного ключа разгорается шумный базар.

Мы тоже захватили в соседстве с Хан-Туджаром отдыхающий караван. Целое становище разгруженных верблюдов, с их оригинальными громоздкими седлами, торчащими между лохматых горбов, заполонило зеленую поляну. Каким-то разумным человеческим взглядом, полным безмолвной укоризны и безропотного терпения, глядят на человека эти неподвижно лежащие на своих мозолистых коленках, будто загадочные сфинксы Египта, уродливые, ветхозаветные чудо­вища, носившие на своих горбах Авраама и Иакова, а теперь созерцающие локомотивы и пароходы дерзких современных сынов Иафета.

Круглый войлочный шатер караван-баши, обваленный со всех сторон ящиками, полон едящего и пьющего народу. Это везут транспорт апельсинов из Яффы в Дамаск, где их гораздо меньше и где они гораздо дороже.

Немного подальше расположился другой, еще более ориги­нальный караван, которого соседство, кажется, ни мало не беспокоит Яффских торговцев. Это дружина молодцеватых черкесских всадников в бурках и бешметах, вооруженных до зубов ружьями, пистолетами, кинжалами. Они го­нят табун своих бойких горных коньков в Иерусалим на ярмарку и тоже остановились отдохнуть у неизбежного Хан-Туджара. Тут кругом поселены наши кавказские чер­кесы, выселившиеся после Севастопольской войны, и нельзя сказать, чтобы их галилейские единоверцы были особенно до­вольны этим разбойничьим соседством, гораздо более опасным, чем трусливые бедуинские шайки.

***

Вся береговая страна вокруг Тивериадского моря, как и страна вокруг Мертвого моря, носит на себе ясные следы вулканической деятельности. Мы то и дело спускаемся в глубокие провалы, круглые, как чаши, и выбираемся из них. В почве этих провалов уже попадается черный базальт, которым так богата за-Иорданская пустыня.

Убийственно долго не видишь моря, хотя и знаешь, что оно не может быть далеко. Оно словно в землю ушло от нас, как уходят в землю все эти нас окружающие круглые котловины. Жена моя изнемогает от боли и от невыносимого жару, который может сравниться разве с жаром Иерихонской долины и берегов Мертвого моря. Мы точно лезем на дно какой-то гигантской паровой ванны. Воздух спирается неподвижно и чуть не обжигает вас в этой глубокой впа­дине, опустившейся на 208 метров ниже поверхности океана. Немудрено, что там внизу, у берегов озера, находят воду горячую как кипяток и издревле устраивают там лечебные минеральные бани. Вот и озеро-море засияло внизу своей го­лубой скатертью. А города все же не видно! На Фаворе нам назначили езды 4 1/4 часа, но вот уже 6 часов, как мы мучаемся на седле, а еще не видим цели своей.

Наконец, глубоко и далеко под нашими ногами, на самом дне громадной котловины, налитой водами Иордана, ярко выре­зались на голубом фоне моря желтовато-белые плоскокрышие домики, зубчатые башни и живописно разбросанные букеты пальм когда-то знаменитого Иродова города.

С этими пальмами и стенами Тивериада смотрела настоящим городком африканского побережья, какою-нибудь сторо­жевою крепостцею Алжира или Туниса. Да и жара к тому же чисто африканская! Теперь Тивериадское море стелется перед нами во всем своем великолепии, видное из одного края в другой. Его прозрачное голубое зеркало покоится как в драгоценной оправе, в своих облитых солнцем светло-зеленых холмах, мягкими цветущими скатами отовсюду спу­скающихся к нему с нашей стороны; а за неясно синими скалами его дальних берегов поднимается еще воздушнее и нежнее, чем мы видели его с высот Фавора, сотканный из сверканья снегов и из туманов дали исполинский шатер большого Эрмона, вечно покрытого льдами кормильца Иордана. Несмотря на отделяющее его расстояние, он еще голо­вой превышает все ближайшие горы и делается невольным центром пейзажа.

Ни один белый парус не нарушает сонного однообразия и сонной неподвижности евангельского моря, и вся страна ка­жется мирно дремлющей над этою дремотой, скованной гладью вод.

***

Мы теперь пробираемся по покатой и холмистой равнине Карн-Гаттин, где свершилась судьба христианских королей Иерусалима. На этой равнине, под стенами когда-то непри­ступной Тивериады, Саладин в жестокой битве истребил полчища крестоносцев и взял в плен несчастного христианского короля – Гвидо Лузиньяна. Собственною рукою Саладин отрубил голову плененному гроссмейстеру знаменитого ордена храмовников, в наказание за его клятвопреступления; рыцари были проданы в рабство на базарах Дамаска и Алеппо, иоанниты и тамплиеры, заклятые враги ислама, преданы почти поголовной смерти, и едва возрожденная злополучная Палести­на, не дожив даже одного века своего христианского торже­ства под христианскими королями, опять попала под ярмо победоносного ислама.

Крепостные ограды и башни Тивериады кажутся грозными и живописными только издали. Вблизи же они еле держатся, и, кажется, рассыпятся от первого толчка. Даже башни цита­дели, защищающей северные подступы к городу, уцелевшие лучше других, расколоты и растреснуты в разных направлениях. Это следы землетрясения, разрушившего город 50 лет тому назад. Теперь Тивериада городок совсем без значения. Тесные, грязные улички его полны теснящегося грязного народа; большею частью это все евреи. Даже араб­ское население Тивериады глубоко проникнуто еврейским типом. Несомненно, что это те же евреи, только принявшие ислам в годины средневековых гонений мусульманства.

Из-под грязных и оборванных одежд вас поражает замечательная красота лица и непостижимая в этой знойной местности белизна кожи здешних евреев. Раса тут побе­дила и климат, и житейские обстоятельства.

Тивериада во все времена была излюбленным центром еврейства. В истории евреев она играла очень важную роль, в роковые ее моменты, когда разрушение Иерусалима и дру­гих многовековых очагов еврейского духа вынуждало евреев создавать новый оплот для борьбы против враждебных им исторических стихий.

Город Тивериада современник Христу. Ирод Антипа построил его в честь императора Тиверия, когда Назаретский Учитель уже разносил свою кроткую проповедь по тихим берегам Галилейского озера. Тогда эта новая столица Галилеи, заменившая собою Сепфор, блистала дворцами, фонтанами, ипподромами и всею обычною роскошью языческого Рима. Христос не любил этого города, населенного всяким сбродом, пригнанным силою из разных стран. Евангелие почти не упоминает его, хотя так часто говорит о Капернауме, Генисарете, Вифсаиде и других менее важных городках галилейского побережья.

Когда Тит разрушил Иерусалим, Тивериада стала, своего рода столицею всего еврейства. Она добровольно отворила во­рота легионам Веспасиана и поэтому была пощажена победи­телями. В нее перевели потом Синедрион, и в ней скоро развились школы талмудистов, неутомимо боровшиеся с возникавшим христианством. В Тивериаде была составлена священная для евреев Мишна, их второй закон после книг Моисеевых. В Тивериаде же появилась и Гемара, – иерусалимский Талмуд. Немудрено, что до сих пор еврейство так цепко угнездилось в Тивериаде. Немудрено, что и ок­рестности Тивериады до сих пор сохраняют в себе памят­ники известных еврейских вероучителей – Маймонида, Раби-Ами, Раби-Ахе, Раби-Акиба. Путешественник может посетить их, поднявшись на гору от теплых ключей, на юге города, в ближайшем соседстве с когда-то бывшим здесь кварталом римлян. Пришлось проехать вдоль всего городка, растянувшегося по берегу с севера на юг, пока мы добрались до греческого монастыря. Мы заехали сначала в латинский мо­настырь на северном конце Тивериады, но там уже раньше нас нашли приют наши знакомые итальянцы, почти везде попадавшиеся нам на пути. Латинский и греческий монастыри оспаривают друг у друга, как это водится почти во всех святых местах Палестины, единственное самаритянское право на привлечение богомольцев. И тот, и другой утверждают, что чудесный улов рыбы, ужаснувший апостола Петра, о котором рассказывает Евангелие, произошел нигде более, как на месте, ныне занимаемом счастливым монастырем.

Греческая обитель только возникает и еще совсем не устроена, in statu nascenti, как говорится в химии. Теснота, бедность, разрушенье кругом. Все это место только недавно куплено у евреев. Среди обломков уцелели развалины древ­ней Иудейской синагоги, которую теперь обращают в церковь во имя св. апостола Петра. Латинский монастырь, понятно, тоже посвящен св. Петру. Несокрушимые циклопические своды подземной церкви невольно заставляют верить, что эта сина­гога действительно еще библейских времен; предание говорит, что в этой синагоге Христос-отрок учился священному писанию, и что в ней семьдесят толковников переводили Библию.

Новая церковь строится наверху, над древними сводами, на счет скудных жертвований богомольцев, без всякой помощи патриархии; пока же временная церковь устроена в этих подземных сводах. Бедная ситцевая занавеска, повешенная в одной из тяжелых арок, заменяет собою иконостас, а за нею тесный алтарь с таким же бедным, почти совсем обнаженным престолом. Делается стыдно, что православие, насчитывающее уже сотни миллионов своих сынов, бессильно поддержать посильными приношениями даже эти немногие евангельские святыни. Другая крошечная церковь, тоже временная, помещается в старой башне, когда-то защищав­шей эту часть города и теперь включенной во владение мо­настыря.

Добродушный старец, игумен монастыря, «нареченный епископ Тивериады», был совсем смущен нашим прибытием, потому что единственная свободная комната его несу­ществующей еще обители – была как нарочно занята доктором Купа, приехавшим из Александрии попользоваться теплыми серными ключами Тивериады.

В маленькой проходной комнатке, заменявшей переднюю и буфет, приютилась кое-как наша русская старушка, мать Ангелика, кроткая и услужливая сестра милосердия, почему-то особенно полюбившая Тивериаду и отдавшая на устройство новой обители свой последний маленький капиталец. Она помогает настоятелю хозяйничать и принимать богомольцев. За первою комнаткой крошечная келейка самого «нареченного епископа». В ней едва помещается кровать под пологом, шкафчик и стол. Волей-неволей пришлось изгнать епископа из его тесного помещения. Жена разболелась окончательно и слегла в постель. Мы боялись, что придется надолго оставаться в Тивериаде. Тем досаднее была вся эта теснота и неустрой­ство. И оставаться нельзя, потому что бедному епископу го­ловы негде приткнуть, и ехать невозможно.

Добрейшая мать Ангелика много облегчила страданья моей жены своим ласковым и опытным уходом. Общими усилиями они вдвоем приняли кое-какие необходимые меры в то время, как я ожидал пробуждения доктора, не приказавшего себя будить. Мать Ангелика напоила нас и кофейком, и чайком, и водою с вареньем; молока не оказалось, по­тому что обитель еще не в силах была завести корову. Наскоро поев кое-чего из своей дорожной провизии, мы про­сили приготовить нам хотя к вечеру горячий ужин. Жара стояла мучительная, и в тесных низеньких комнатках, хо­тя и укрытых от солнца, духота была невыразимая. Не знал, куда деваться и что сотворить из себя.

Доктор Купа оказался любезным и образованным человеком. Он учился медицине в Париже и свободно говорит по-французски. Освидетельствовав жену, он предписал ей сейчас же взять теплую ванну в серных источниках, а потом лежать неподвижно до самого утра. Действие ванн, по его словам, чрезвычайно целебно, и она сейчас же почувствует себя гораздо лучше. Вместо грязной и чересчур горя­чей общей бани доктор обязательно предложил свою купаль­ню, кажется, единственную во всем заведении. По моей просьбе он уступил нам и свою комнату, а сам перебрался на двор в нарочно разбитую палатку, где ему повесили по­ходный гамак.

Все это отлично устроило нас и было тем отраднее, что явилось совсем неожиданно.

Гостеприимный хозяин наш радовался этой удаче, ка­жется, еще более нас. Он говорил, хотя и с ошибками, по-русски, и я разговорился с ним.

– А что, святой отец, успею я съездить на лодке в Капернаум и Генисарет? – спросил я его, когда мы втроем с доктором беседовали на галлерее. – Сколько тут часов езды?

– Да как вам сказать, разно бывает... какая погода, какие гребцы, и лодка какая... – отвечал нерешительно епископ. – Под парусом недолго... ведь вон он виден отсюда, Капернаум-то... Теперь он Тель-Гум называется, а не Капернаум.

– Да вы же, наверное, были там. Не помните, сколько часов ходили?

– Был, был один раз... только давно... там смотреть-то нечего, каменья одни. В 9-ть часов утра, кажется, мы отправились, тоже из России господа были, просили меня про­водить... А в 3, не-то в 2 часа назад вернулись... кажется, что так. Часов 5-ть нужно в оба конца... А когда и боль­ше... Неравно...

– Теперь 4 часа; стало быть, к 9-ти часам вечера я еще могу вернуться, к своему ужину. Лодочники тут надежный народ, бояться нечего?..

– Ну, не скажу вам этого. Народ тут худой, обманщик и вор. Коли ехать, так берите с собою своих людей, а уж оружие непременно. На той стороне всегда опасно: беду­ины разбойничают. Трава густая, камни, кусты – засядут там и ждут... Его там не увидишь. А он выстрелит, ли­бо веревку на шею, да и потащит, куда ему нужно.

Я сообщил по-французски доктору Купа о своем наме­рении ехать сейчас в Капернаум и убедительно просил его не оставлять жены, пока я возвращусь.

– Боже вас избави! – с комическим ужасом возопил доктор. – Проклянете и себя, и весь мир, если поедете. Не слушайте здесь никого, все врут. Ручаюсь вам головою, что раньше завтрашнего утра не вернетесь. Всю ночь будете плыть. Измучаетесь ужасно, а увидеть – ровно ничего не уви­дите, потому что там нет ровно ничего. Берег как и здесь, а на берегу камни, вот вам и Капернаум весь. Я испытал это удовольствие и никому не желаю повторить его.

Меня, однако, непобедимо подмывало посетить все евангельские места Галилейского моря. Быть в Тивериаде, пройти целую пустыню, чтобы достигнуть этого Христова моря, и вдруг не увидать Генисарета и Капернаума. Мне казалось это и глупо, и просто стыдно. Доктор, наверное, прозаический материалист, сердцу которого недоступны неуловимые поэти­ческие впечатления былого; тени истории – для него пустая гре­за, и в тихом ночном плавании по водам, освященным памятью Христа, он, конечно, видит одно только бесполезное утомление. С какой стати я буду слушать его? Призвали арабов-лодочников, призвали Якуба и турецкого стражника. Ара­бы уверенно и единогласно объявили, что через 5-ть часов мы будем назад в Тивериаду. Только нужно прибавить гребцов, чтобы идти скорее. А потому нужно прибавить, конечно, и денег.

Я посмотрел вдаль, через море. Тель-Гум казался всего верстах в 10-ти. И сомневаться нельзя, что часа через два-три мы будем там...

Евгений Марков

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"