К 250-летию рождения митрополита Евгения (Болховитинова)
К исходу ХХ столетия Россия перемогала погибельную немощь. Справимся ли?.. Немощь наша вызвана не военными поражениями или стихийными бедствиями, не промахами в хозяйстве, она – результат отторжения России от её тысячелетней духовности, обманного и насильного отторжения. Истоки этой беды просматриваются лет за двести до наших дней, когда по всей глубине живого потока народной жизни вполне обозначилось обособление церковного и мирского начал, молитвы и дела, души и плоти; их разобщение упорно нагнеталось теоретиками обеих половин: учёными-эмпириками и догматиками-богословами, порознь возомнившими свою половину – единым целым. Обильные горькие плоды принесли эти старания к порогу ХХ века; сегодня надежды на продолжение Российской истории оживляет начатое Тысячелетием Крещения Руси возвращение религиозного начала в наш выморочный быт.
Обратясь к прошлому, в ряду отвергнутых нами первых сознательных тружеников взаимного сближения Церкви и Культуры видим Евгения Болховитинова, митрополита Киевского, учёного богослова, археографа, историка и археолога. Влияние его деятельной личности в нашей отечественной культуре несомненно, сам же он давно и прочно подзабыт нами.
Энциклопедии конца Российской империи представляют митрополита Киевского и Галицкого Евгения как вольнодумного церковного либерала, автора нескольких историко-статистических описаний и биографических словарей; его важнейшей заслугой считают раскопки Десятинной церкви и Золотых ворот в Киеве, приводят его высказывание: «Отцы церкви нам в физике не учители».
Большая Советская энциклопедия упоминает Болховитинова Евгения уже как деятеля светского, историка и библиографа близкого к Н.И. Бантыш-Каменскому и Н.П. Румянцеву... Но именно за эту «светскость» митрополита Евгения не жаловали иные рьяные ортодоксы, его современники! Член полутора десятков учёных Обществ и Академий, в их числе Московского общества врачебных и физических наук, Петербургской медико-хирургической академии и университетов Московского, Виленского, Дерптского и Петербургского, митрополит Евгений открывал Киевский университет. «Нет науки, которая была бы ему вовсе чужда», – отмечали с гордостью и удивлением его церковные сослуживцы. Всех своих научных почестей и признаний он заслуженно удостоился без отрыва от руководства епархиями: Новгородской, Вологодской, Калужской, Псковской и Киевской, везде показав себя мудрым правителем.
Родился будущий митрополит в семье воронежского священника Алексея Андреевича Болховитинова, наречён был Евфимием; Евгением он станет позднее, в монашестве. На десятом году жизни он потерял отца. Семнадцати лет закончил Воронежскую семинарию и осенью 1785 года уехал в Москву, поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Как раз в те годы митрополит Московский Платон (Левшин) перестроил преподавание в Академии, до него насквозь латинизированной долголетним руководством и влиянием учёных богословов Киево-Могилянской академии, в свою очередь охваченной сильным польско-римским влиянием. Платон ввёл в Московской академии не принятые дотоле языки – русский и новые европейские. По-русски стали писать сочинения, вести некоторые уроки и даже диспуты; студентам Академии стала доступна новая западная литература. Дозволялось им и посещение Университета. Будущий митрополит Евгений слушал курсы математики и механики, опытной физики, геодезии и «подземной геометрии», то есть маркшейдерского дела. И сблизился с «Дружеским учёным кружком» Н.И. Новикова на вершине его издательской просветительской деятельности и масонских связей. Первыми печатными работами Е.Болховитинова стали переводы светских сочинений: «Похвальное слово чему-нибудь, посвящённое от сочинителя кому-нибудь, а от переводчика никому с присовокуплением похвального письма ничему», «Прекрасная полонянка», «Парнасская история», ещё две-три подобных. Вовлекая молодые силы, Новиков организует Переводческую семинарию при своём Кружке; просвещение «дикого камня русской души» попало в умелые руки.
Евфимий с новиковским кружком вовремя разобщился; никогда не ополчаясь на своего Искусителя, соблазн свой помня. В январе 1789 он возвращается в Воронежскую семинарию уже преподавателем. Через год назначается префектом. Потеснив самозванную «царицу семинарий» латынь, которой владел, как и древнегреческим, свободно, он ведёт уроки по-русски, так же пишутся у него и сочинения, ученики много переводят. Одна такая ученическая работа, выполненная при его несомненном участии, позднее была опубликована в Москве – «Волтеровы заблуждения...» К 25-ти годам Евфимий навсегда преодолел издержки своего общения с кружком Новикова; восприняв просветительное служение, полностью справился с колобродными, коловратными масонскими настроениями (вконец одолевшими самого Новикова на склоне лет).
Победное обрусение Воронежской семинарии удалось молодому префекту Болховитинову сравнительно легко потому, что он довершал дело, начатое как раз при его появлении на свет Задонским святителем Тихоном, тогдашним епископом Воронежским. Крещёному человеку следует жить в страхе Божием, очень настаивали тогда, и страх сей благотворный всемерно насаждали с младенчества. «Артикулом» Киевской греко-латино-славянской школы, будущей Академии, для научения страху Божию отводились в программе специальные часы. И всё бы ладно и даже хорошо, да только вот как-то так получалось, что страх Божий подменялся страхом перед начальствующими и наставниками, страхом земным...
В ноябре 1762 года был объявлен новый подход к школьным делам. «Страхом научить нельзя; ибо в душу, страхом занятую, не более вложить можно учения, как на дрожащей бумаге написать», – гласило Наставление Екатерины II касательно российской школы. Обнародованное вскоре же после бурного воцарения молодой Самодержицы, Наставление это послужило благодатной основой школьной деятельности и митрополита Платона в Москве, и епископа Тихона в Воронеже, и его преемников на кафедре Тихона II и Тихона III.
Латынь, язык, незнаемый в гуще народа – язык Бога – конечно же придавал авторитета всем, на латыни глаголющим; питая сословную замкнутость духовенства, латынь содействовала страху Божию в его самых земных истолкованиях, особливо людьми бесстрашными. Преодоление господства латыни, невесть как утвердившейся в русской духовной школе, отняло более двух десятилетий. Подобного рода коренные реформы – образования ли, быта или экономики – как бы решительно ни затевались они, идут на всю ширь и глубь только как следствие самих реформ – усилиями новых людей, на этих реформах возросших и воспитанных.
Примечательно, что в те самые годы, когда Евфимий и немало иных православных пастырей успешно трудились над улучшением духовного образования, А.Н. Радищев, тоже бывший сотрудник Новикова, издал своё знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву». В главе «Подберезье» читаем: «Аристотель и схоластика ныне царствуют в семинариях... Для чего не заведут у нас вышних училищ, в которых преподавались бы науки на языке общественном, на языке российском...» Такое вот разделение общественного труда и личных судеб: одни буднично трудятся, созидают, другие – «в заботе о благе народном» – негодуют, обличают, требуют... покуда нет возможности крушить.
«Чтобы заметить худое, на это почти все способны; но заметить доброе способны только добрые», – обронил как-то в письме Евгений, не без самокритичности, как обычно. Письмо адресовано одному из его новых петербургских учёных друзей. Сойдясь с кем-либо дружески, Евгений с тем человеком уже не расставался; добрых друзей приобрёл он в Москве и Петербурге, меньше – в других местах своего служения. Самые многочисленные и задушевные, пожизненные его друзья – воронежские, там прошла вся его мирская жизнь.
Он женится осенью 1793 года на шестнадцатилетней купеческой дочери Анне Антоновне. Трое детей умирают один за одним, не дожив до годовалого возраста; к осени 1799 года умирает и молодая жена. Евфимий, внешне, как всегда, сдержанный в изъявлении сердечных движений, справиться с этой утратою был не в силах. Он покидает навсегда Воронеж, переводится в Петербург. Там сразу принимает монашество.
Петербургский владыка Амвросий (Подобедов), недавно заместивший престарелого митрополита Гавриила (Петрова), нуждался в надёжных сотрудниках. Он с первой встречи отметил основательную учёность и основательный характер 33-летнего воронежского префекта и взял его под своё покровительство, нагружая притом работами до предела. Евфимий прибыл в Петербург 1 марта 1800 года, Амвросию представился через день, а уже 4 марта назначен префектом Александро-Невской академии; 9 марта он принимает постриг. 11 марта возведён в архимандрита Зеленецкого Троицкого монастыря, Новоладожский уезд, 180 вёрст от Петербурга. 15 марта Евгения утверждают присутствующим в консистории. Эти столичные должности, разом свалившиеся на провинциала, потребовали от него и осмотрительного столичного обхождения с новыми сослуживцами, приветливости непременной, отнюдь не обязательно сердечной. Этим Евгений огорчался, однако ж доверие и надежды Преосвященного старался оправдать полностью.
На обязанности префекта лежала инспекция студентов и всё хозяйство Академии, плюс к тому же Евгений повёл два предмета: философию и высшее красноречие. Кроме классных занятий требовалось готовить «диссертации» – доклады, читаемые студентами на учебных диспутах. Отнимала время и отчётность по Зеленецкому монастырю. Летние вакации подарили Евгению новую заботу, маркшейдерскую: «копание каналов и выкладку подземных труб» для осушения двора Академии, который был «сущее болото». С конца лета ему поручается говорить проповеди и отправлять чреду богослужения в петербургских храмах. Наступает осень, возобновляется преподавание и заботы о пропитании, отоплении и одежде студентов... «От множества должностей редко высыпаюсь, – полушутливо плачется Евгений воронежским друзьям. – Вся академия взвалена на мои плечи и в ней 200 человек на всём содержании, а там ещё два класса, консистория, церковь и прочее»...
В первый свой петербургский монашеский год, в то самое лето, когда хлопотал с прокладкою дренажных труб, Евгений издаёт первую свою научную монографию «Историческое, географическое и экономическое описание Воронежской губернии» – вдохновлённая сыновним долгом, работа эта сохранит научный интерес до наших дней.
Через год выходит книга Евгения «Историческое изображение Грузии в политическом, церковном и учебном ея состоянии», первый научный отклик на присоединение Грузии к России (1801 г.) Книга родилась из долгих вечерних бесед Евгения с грузинским преосвященным Варлаамом Эристави, живущим на Александроневском подворье в обществе трёх грузинских князей. Книгу, изданную анонимно, заметили, перевели и напечатали в Риге и Лейпциге, благодаря чему и русский, и европейский читатель впервые узнали о поэме Шота Руставели «Вепхисткаосани» – «Витязь в тигровой шкуре», пересказанной Евгением. «Желание участвовать в безопасности и благополучии российских подданных давно уже привлекает окрестные народы в покровительство Всероссийскому престолу»,– отмечает Евгений; благополучие это и безопасность всех, а не только единоверных народов российских, зиждились на Русском Православии. На пике нашего застоя (1978 г.), когда Россия не то что Евгения не помнила, Себя позабывала, в Тбилиси вышла в свет иллюстрированная двуязычная монография Гурама Севериновича Шарадзе «Евгений Болховитинов – первый русский руствелолог», мало кому интересная в сегодняшней Грузии. Жуткие нынешние завихрения грузинские-украинские-прочие первопричиною имеют тяжкий урон Православия. Незыблемости Русской Церкви всего себя отдавал Евгений.
Его приезд в Петербург совпал с наибольшим прогрессом ордена иезуитов в России. По разным причинам, коих здесь не касаемся, Россия оставалась единственной страной, где папская Булла 1773 года, закрывавшая орден иезуитов, не была принята во внимание. Вскоре у нас появляется орденский патер Грубер, «человек большого ума, замечательно разносторонний, с обширными сведениями» (механика, математика, физика и медицина, живопись и музыка); «мягкостью характера и приветливостью он снискал себе всеобщее расположение». Обаяв сторонников среди высшего слоя русского общества, с 1797 года Грубер входит в доверие у императора Павла и добивается ошеломляющих успехов. Иезуитам передаётся церковь Св. Екатерины в Петербурге и училище при ней; отстранён и удалён из Петербурга митрополит латинских церквей в России Богуш-Сестренцевич, а управление этими церквями преобразуется; наконец, Грубер добивается через Государя папской санкции на существование Ордена в пределах России. Начинается широкое вовлечение в латинство русской знати, поднимается вопрос о соединении церквей; уния имеет сторонников и среди духовенства. Павел запрашивает мнение Амвросия, тот поручает «опрокинуть основания груберова проекта» – Евгению.
Тема была не нова для Евгения. Одна из его воронежских диссертаций десятилетней давности «О причинах несогласий в христианской вере» трактовала как раз о том. Тогда Евгений усматривал причины несогласий в свойствах человеческой природы и прихотях Истории, полагая эти причины – внешние по отношению у христианству – неустранимыми в обозримом будущем. «Всяк хочет быть правилом другим, не приемля сам ни от кого правила». «Проповедуя беспристрастное соглашение вер, всегда имели в виду не слушать, но научать других, а потому не согласование, но новые распри и раздоры предуготовляли».
Зная латино-униатскую тактику не понаслышке, как тяжёлый случай церковных разногласий, Евгений на сей раз отошёл от обыденного опыта и представил Амвросию «Каноническое исследование о папской власти в Христианской церкви», оснащённое множеством авторитетных догматических ссылок, разноязычных, как обычно у него. Вывод же исследования получился по сути прежний, грустный: «...При всех случаях предложения о соединении церкви папиоты старались больше о покорении, нежели о соединении соглашающихся».
«Каноническое исследование было доложено Павлу. Далее свидетельства и мнения расходятся: одни утверждают, что Грубер был посрамлён и более не смел Павлу на глаза показаться и за это Евгений претерпел от груберовых сторонников; другие говорят, что никакого действия «Исследование» не возымело, а уния не состоялась из-за скорой смерти Павла, а вскоре и Грубера (при пожаре в марте 1805 г.) Достоверно известно, что Грубер на вызов Евгения никак не ответил; пропаганда же иезуитов была запрещена в России только после нашествия Наполеона.
Склонности к острой богословской полемике Евгений не питал; возможно и уклонялся от иных поводов к ней. Основою мироздания полагал он гармонию, Богом предустановленную. Такое понимание Мира, спящее в зерне всех вероучений правой руки, наука возводит к Лейбницу (1646-1716). После Петербурга Евгений к богословской полемике практически не обращался. Зато в недолгий петербургский период им выполнено с полдюжины такого рода работ, в числе их первые по времени серьёзные исследования о духоборах, чуждые голых обвинений. Евгений проницательно показал быстрое движение от «кротких нравственно-духовных чувствований» к дерзостному максимализму – общую беду всех непримиримых уклонов, толков и сект.
У Евгения налицо все данные для столичных успехов. Он же окончательно утверждается в стремлении покинуть «опасный Петербург», вернуться в провинцию «хоть бы навсегда». Когда его, нежданно возведя в сан епископа, назначают викарием Новгородским (1 января 1804 г.), он вздыхает с облегчением: «Теперь душа на месте».
Древний Новгород, в отличие от партикулярного Петербурга, да и провинциального Воронежа, мерцал Историей, ярче всего церковной, зримо запечатлённой в облике новгородских храмов. Здесь начинаются усиленные занятия Евгения минувшим, их итогом станут «Исторические три разговора о древностях Великого Новгорода»; эта работа цитировалась до начала ХХ века.
Из бумажных завалов епархиальных архивов Евгений извлёк один из древнейших русских письменных памятников – грамоту Великого князя Мстислава Володимировича (около 1130 г.), которую опубликовал позднее со своими «Замечаниями». «Эти «Замечания» Евгения были самым выдающимся явлением в русской исторической науке того времени, как первый дипломатико-палеографический разбор... Впервые изложены были начала и правила для славяно-русской палеографии». (Д.Сперанский). Там же, в Новгороде Евгением разысканы и опубликованы уставная и губная (судебная) грамоты. «До издания этих грамот Евгением была известна только одна грамота уставная, открытая Щербатовым. Но она не была издана сполна».
Всего, кроме богословских сочинений, перу Его Преосвященства принадлежит более ста печатных научных работ, скромных статей и многотомных монографий и большинство их в той или иной мере – «впервые», по отзывам младших современников, людей русского научного подъёма XIX века. «Вот был человек, который не мог пробыть нигде одного дня, чтобы не ознаменовать его трудами на пользу истории. Новгород, Псков, Вологду, Киев – он наградил плодами своей неутомимой деятельности. Это был один из величайших собирателей, которые когда-либо существовали. С собою не брал он ниоткуда ничего. Что где собрал, там то и оставил, приведя в порядок, переметив, означив, откуда, что и как взято». (М.Погодин). Конечно, бывали исключения из этой идиллии. Несколько вологодских древностей перекочевали в киевские хранилища. Были вклады редкостями в фонды Обществ изучения словесности и древностей российских. Лишь для себя не брал ниоткуда ничего этот удивительный собиратель, который «мимо не прошёл ни одного доступного ему архива, ни монастырского, ни судейского», воскликнув как-то с восторгом и болью: «А сколько ещё за Волгой в степях и под землёй не исследовано памятников восточных!..»
С января 1808 года Евгений – епископ Вологодский. «Я сам выбрал место в Вологде и не ошибся. Это, могу сказать, северная Украйна, не повреждённая ещё развратом больших дорог, никогда не отягчавшаяся войсками и безопасная от всех вражьих наветов, которые ныне отечеству нашему со всех сторон опасны». Евгений отнюдь не искал сонного царства и обнаружа некие его черты в Вологде, настойчиво их преодолевал. Начал семинарией; сам вёл занятия и экзамены. На епископский двор свозились «целые воза старинных архивных бумаг», и вскоре из-под пера Евгения выходит «Описание монастырей Вологодской епархии». Пишутся славяно-русские статьи епископа и среди них «О древностях вологодских и зырянских», прояснившая вопрос о пермской зырянской азбуке, обросший было журнальными баснословиями.
Осенью 1813 года Евгений возглавил Калужскую епархию, изрядно разорённую Наполеоном. За хлопотами по устроению церковной жизни, учёных занятий не оставляет; написанное в Калуге «Исследование о славянском переводе Священного Писания» небесполезно и в сегодняшних спорах об этом.
Годы на псковской кафедре (1816-1822) ознаменованы филологическими изысканиями Евгения; его высказывания по истории русского языка также не утратили научного интереса доныне. Во Пскове написана Евгением и обстоятельная «История княжества Псковского», охватывающая, кроме общей истории княжества, отдельно историю города Пскова, историю Псковской церковной епархии и краткие биографии псковских князей, наместников, посадников, тысяцких и «новейших губернских начальников». Во Пскове же Евгением составлена «Летопись древнего славянорусского города Изборска».
С весны 1822 года Евгений в Киеве. Александр I, поставляя Евгения митрополитом Киевским, начертает в Именном указе: «...Молю Господа, да укрепит силы Ваши к прохождению предлежащего поприща. Да распространяется более и более духовное просвещение в странах, где первый светильник веры возблистал на Россию и утвердилась Святая Церковь, сохраняя нетленные останки Православных Угодников Божиих, в залог благоденствия России»... Самыми почитаемыми древностями – Десятинной церковью и Золотыми воротами – сегодняшний Киев обязан православному иерарху, насаждавшему здесь вертоград Господень полтора века назад.
Примеры научных приоритетов Митрополита можно множить и множить.
«Описание Киево-Софийского собора...» (1825 г.) – «первый опыт историко-археологического описания русского храма».
«Своими исследованиями о Кормчей Книге Евгений положил начало плодотворным изысканиям этого рода».
Целыми страницами можно выписывать похвалы двум капитальным трудам Евгения: «Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина грекороссийской церкви» (1818 г.) и «Словарь российских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших о России» (издан посмертно, 1845 г.)
И всё же: «Российская церковная история мой любимый предмет». Евгением написана и опубликована семитомная «История Российской иерархии» (1807-16). Четырьмя томами изданы Его проповеди: «Собрание поучительных Слов, в разные времена и в разных епархиях проповеданных...» (1834 г.) Последним, стопятидесятым по счёту, помещено «Пастырское увещание о прививании предохранительной коровьей оспы»; впервые напечатанное в 1811 году по Высочайшему повелению. «Увещание» это выдержало не менее пяти переизданий.
Немало богословских трудов Евгения осталось в рукописи, видимо, за излишнее своеобразие изложения и определённость выводов.
Доставались Евгению и упрёки в описательном, статистическом, не личном подходе к материалу истории, упрёки и светские, и церковные – наступало время беспочвенных фантазий и словес о прошлом и будущем, общественность жаждала новых теорий, чтобы спорить и протестовать... Сегодня с истинным удовольствием читаются как раз митрополитовы описания: краткие и пространные, одинаково точные, деловитые без сухости, пленяющие каким-то улыбчивым сдержанным пафосом, ненасытимо-щедро, многими страницами они приложены к некоторым его работам. «Историческое обозрение российского законодательства с присовокуплением сведений: 1) о старинных московских приказах, существовавших до Петра Великого; 2) о старинных чинах в России и 3) о преждебывших в Малороссии присутственных местах и чинах.» (1826г.); «Описание Святых мощей, Чудотворных икон, драгоценных утварей, облачений, замечательнейших книг и рукописей, и гробов Киево-Софийского собора». (1825 г.); «Хронологическое описание великокняжеских и митрополичьих печатей» (с 1305 года! издано в 1818 г.)
С удовольствием читаются эти описания и с благодарностью, ибо многое, в них поименованное, теперь позабыто, утекло из наших пределов или исчезло с лица земли... «Не любя полуобразования с его скороспелыми понятиями о вещах и беззастенчивыми притязаниями на многознание», Евгений стоял на твёрдой и единственно плодотворной почве факта, отнюдь не чураясь идей, но поверял их и развивал опять-таки делом. Вот пример, им самим невольно предложенный.
В 1813 году, когда Русская армия провожала Наполеона в Париж, Евгений (один из немногих, кто выступал за допущение духовных в ряды войска) печатает в «Вестнике Европы» серию статей: «О личных и собственных именах у славянорусов»; «О разных родов присяг у славянорусов»; «О славянорусских типографиях»; «О старинной славянской арифметике»; «Историческое известие о Максиме Греке» и т.п. – всех статей девять, объединённых идеей вековой взаимосвязанности культур европейских народов, немыслимых без славянства. Идея эта, однако, нигде впрямую словами не заявлена, она с ненавязчивой определённостью возникает по ходу обсуждения фактов, уважительно подобранных из многочисленных разноязычных источников.
В 1843-44 годах петербургским журналом «Маяк» опубликованы «Собственноручные заметки преосвященного Евгения, митрополита Киевского на книгах, поступивших по его завещанию в Киевскую семинарскую библиотеку».
...На календарях – житейские пометы о погоде, о переездах, отмечены ураганные ветра, летние снегопады...
«Российская история» Татищева пестрит исправлениями имён и дат. Исправлены опечатки, отмечены ошибки. Нет-нет мелькнёт резкое «враки». Давний живейший интерес Евгения к прочитанному, его волнение как-то передаются, тем сильнее поражает учёность митрополита. Заметки на греческом и латыни, порою весьма пространные, толкования древнееврейских и древнеславянских слов, исчерпывающие библиографические отсылки. Так, на перевозку Олегом ладей на колёсах замечено: «о переносе и перевозке судов у древних см. у Юстина об Аргонавтах сар. ХХХ, 3; у Геродота о Ксерксе VII,24; у Фукидида о Спартанцах IV,8; У Полибия об Аннибале; у Диона Кассия об Октавиане». Множество отсылок к новейшим открытиям и мнениям, обнародованным в журналах «Вестник Европы», «Северный Архив», «Русский Временник», «Московский Вестник», «Русский Зритель», в газетах. «История» Татищева издана в 1768 году и многое к ней дополнено за полвека!
Но какие-то вопросы остались, обострились даже. Так, умножались разногласия о целях похода Владимира на Корсунь (Татищев, Болтин, Карамзин); истолкование события, ключевого для Русской истории, заходит в тупик. Евгений замечает: «Не оттого ли цель сего похода не ясно определена изыскателями, что и сам Владимир не ясно определил цель своего похода? Не было ли здесь борьбы Владимира-язычника, действовавшего под влиянием страстей, ещё необузданных, по водительству прихотливой воли, ещё не покорившейся игу Христову, с Владимиром – готовившемся принять Христианство и испытывавшем уже влияние благодати Божией. Не отдавал ли в сём случае Владимир последней дани обаятельному духу времени и прежним привычкам? Не боролся ли он сам с собою, когда шёл на Корсунь?»... Здесь хочется добавить: а пренебрегши верою, не лишаемся ли мы самой способности понимать Отечественную историю? Случайно ли Евгений в далёких начальных веках нашей Истории словно дома, мы же в его недавнем времени – как в тёмном лесу?..
«Патерик Печерский» издания 1820 года напечатан аккуратнее Татищевой «Истории», опечаток-ошибок Евгений не правил почти совсем; правлены им – заведомые искажения текста, сокращения, издательские вариации: на печатном «Житии Феодосия Печерского» Евгением сделаны дописки по Несторову рукописному тексту объёмом до книжной страницы некоторые! Образ Феодосия, аккуратно растиражированный для почтенной публики, заметно двоится в сличении с первоисточником.
Ранние попытки насилия летописей известны с Грозного, тогда же чувство родной Истории начало притупляться у иных образованных россиян, онемев до масонского отчуждения с развитием газеты и канцелярии, когда Историю смог насиловать любой скептик. К середине ХIХ века среди образованного общества России утверждается исторический нигилизм, авторский-издательский и обыденный – от полного незнания до полного отрицания прошлого. К середине ХХ века процесс этот завершается, захвативши Россию на всю ширь: Новиков (он же Коловион, он же Эквес-аб-анкора), Радищев и легион им подобных у нас в чести и в учебниках, как выдающиеся страдальцы-просветители. А митрополит Платон (кстати, благоволивший Новикову), митрополит Евгений и все вообще просветители истинные не значатся у нас нигде, «яко не бывшие». Притом мы строго замалчиваем мистицизм новиковых, бесовщиною отдающий, без устали голословно кляня «мракобесие церковников».
В предчувствии сих конечных времён первые занедужившие ностальгией современники Евгения увидали в митрополите Нестора-летописца. В эпоху вызревания (и культивирования!) всяческих антагонизмов, Евгений делом показал отсутствие рокового противоречия между развитой личностью и централизованным государством, если обоюдная широта воззрений и подходов направлены на благоустройство Родного Дома, живущего в ладу и уважении со всеми Соседями.
Теоретики новиковского круга предлагали другой путь: «Масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы освободить их от предрассудков их родины и религиозных заблуждений их предков, побуждая людей к взаимной любви и помощи». Но разве любовь и помощь не чтимы Православием? Разве эти чувства, идущие вразрез инстинкту и расчёту – не предрассудки? И что за храм, где освобождают от религиозных заблуждений и побуждают...» А если освобождённые не «побудятся»?.. Вопросов они жаждали тогда, вначале, чтоб, опираясь на них, плести свои радужные теории, через видимость диалога внедряться в сознание, рваться к диктату. Жизнь высветила их дела, не оставляя иллюзий. А были ведь, были, кто сразу разглядел их суть! Евгений сдержанно, в частном письме предостерегал: «Новизнолюбивые умы чаще всего бывают не истиннолюбивы, а только славолюбивы, хотя бы то на счёт общего блага. Они похожи на неприятелей Отечеству».
Судьба свела Евгения и теоретиков 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Вместе с Петербургским митрополитом Серафимом он ходил увещать восставших. Несознательные солдатики стали прислушиваться, заколебались. Тогда митрополитов заглушили барабанным боем. Такой вот прообраз позднейших радиозаглушек. Правда, не только роли поменялись: от нас глушили не увещания, а призывы к бунту. А недавно вот и новый «процесс уже пошёл» было...
Ну, так и в чём же их сила была и есть?
Сила их – в полной свободе от почвы, от данностей каждой «этой страны»; их сила и в знании слабостей людских и навыке на них играть. Сила их и в знании отвлечённом, ветроподобном по сути. Учёностью они обаяли во время оно киевских бурсаков, а через них и московских. Учёностью Новиков обаял митрополита Платона и пол-Москвы, а Грубер пол-Петербурга...
Не уступая им учёностью, Евгений хранил живые корни, уберегающие почву от соблазна потечь песком, развеяться прахом. Нрава Евгений был приветливого, общителен, с доброй усмешкою, прячущей грусть. В делах осмотрителен, неспешен и неуклонен. Притом: «Я горяч и в горячности неумерен». И немало проистекло ему по этой горячности... Он восхищался Суворовым. Увидя на похоронах полководца скорбь Гаврилы Романыча Державина, предсказал в письме другу появление знаменитого тогда «Снигиря». Однако убиением Павла I Евгений был глубоко удручён. Зная о кружковой подоплёке убийства, он возмутился выпадом Державина против убитого императора, его знаменитым теперь: Умолк рёв Норда сиповатый,//Закрылся грозный, страшный взгляд...
Евгений пишет гневную отповедь, стихами не столь совершенными, как державинские, но дыхания не меньшего: «О ты! Прелютой зверь! Державин!// Сей слог твой явен вечных ржавин.//Ты злой исторгнул дух твой тут...» – Евгений открыто порицает убийство, клеймит убийц. – «Язвишь уязвленна стрелой,//Растленной злобною рукой.//Но знай, что сей бессмертный Павел//Всем Каинам отмстит, как Авель...»
Гавриил Романович тоже был горяч и тоже чурался тайной кружковщины. И оба они избыток горячности своей старались направить к пользе Отечества. Четырьмя годами позднее, в Новгороде, Евгений и Державин сойдутся дружески, находя приятность и пользу в близком общении. Излюбленной проповедною темой Евгения было душевное равновесие человека, настроенность внутреннего мира на прощение, открытость добру. Труд был для него и отдыхом, и успокоением, и счастьем ,– воздают ему прежние биографы.
Скончался Евгений, как жил – в кротости и трудах. С половины февраля 1837 года занемог, не прерывая обычных своих занятий, учёных и служебных. Утром 23 февраля, после ранней обедни, он принимал посетителей, рассматривал и решал текущие дела; притомясь, прилёг передохнуть и тихо отошёл. Было восемь часов утра. Перед самой кончиною им разобрано и подписано двадцать восемь бумаг – все, какие требовали Его решения.
С того февраля немало послужило России Учёных, не чуждых Православию, и Священников, признающих Науку, да не свершилось ни в ком из них единения сих полусфер. Наука и Церковь, говоря на разных языках, не обрели взаимопонимания, за это платились: учёные – разобщённостью, в лучшем случае отраслевой, а Церковь – изоляцией от образованного сословия, растущего неимоверно, в отчаянном духовном сиротстве и беспризорности. Бедственность положения понималась обоюдно, из понимания этого и должен был явиться Православный Учёный Священник (П.А.Флоренский?), за ним другие... Да времени не хватило. Оттого сегодня Мари-Жозеф Пьер Тейяр де Шарден (иезуит) – самый известный среди русскоязычной интеллигенции религиозный мыслитель и учёный. «Но знать писателей иностранных есть посторонняя для нас честь, а не знать своих отечественных есть собственный стыд наш»,– заметил как-то Евгений.
Лукавый сегодня бодр, как и во времена Евгения, поставляет новых и новых обаятельных гнусиков и собирает обильную жатву себе. Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы на сопротивныя даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство.
1. Подробнее о Е.Болховитинове: Е.Ф.Шмурло. Евгений митрополит Киевский: Очерк развития его учёной деятельности в связи с биографией. 1-2 тт. СПБ, 1886-7.
Борис Белоголовый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
