Неразлучные

Воздадим же святым благоверным Петру и Февронии честь и славу

Давным-давно, когда дедушка моего прадедушки еще в зыбке не качался, жил-правил во славном, красном граде Муроме князь Павел. И была та старина стародавняя не нынешнему суматошно­му времени чета: солнышко ласковое, речки чис­тые, цветы душистые, девицы скромные; добры молодцы силушкой мерялись не в темных проулках, а во чистом поле. Вокруг Мурома была тьма лесов, и было на земле нашей всякой Божьей твари в достатке: и летучей, и рыскучей. Любил князь Павел ездить за охотою — лисиц, зайцев поганивать, гусей, уток постреливать. А пока князь охотой тешился, сатана тоже без дела не сидел: взял да и отрядил своего посланца, змея-оборотня, в княжеские покои. И сумел тот змей, законным мужем обернувшись, жену кня­зя обольстить. Обрадовался сатана, вновь змея-улестителя в княжеский терем посылает; его, сатану, свежей кровушкой не пои — только дай христианский лад нару­шить, семью православную разорить.

Вот стал князь Павел в своей жене какую-то охладу за­мечать.

— Что с тобой, Марья? Аль не люб стал?

— Люб—люб, сокол мой! — ласкается Марья, а у самой голос, словно струночка на ветру, звенит, подрагивает.

Может ли сердце верное камень тяжкий в себе носить? Не выдержала княгиня, упала мужу в ноги:

— Казни, суженый, свою жену неверную! Ввел меня во грех змей поганый!

Хотел разгневанный князь прогнать жену со двора, да вовремя одумался: ведь она не по доброму согласью, а по лукавому обману срам приняла. И так ему жену жалко ста­ло, что слезы на глаза навернулись:

— Не брани себя, моя любушка. И я перед тобой виноват.

— Да в чем же твоя вина?

— А в том вина, — муж отвечает, — что я дела семей­ные на охоту-забаву променял. Почитай, целыми днями-неделями не видимся...

Вдвоем думать легче над одной бедой.

— Чует сердце: непросто с лукавым совладать, — гово­рит князь Павел. — Он по доброй воле не отсупится. По­пробовала бы ты распознать хорошенько, в чем его   смерть-погибель таится?

Вот уехал Павел для приману за охотою, а Марья в сво­ей светелке осталась.

Сидит она, шелком вышивает. Вдруг печь ходуном за­ходила, железная заслонка в сторону отскочила —   упал на пол змей змеевич, князем любезным обернулся.

— Здравствуй, свет мой! Истосковался я по тебе... — молвит он и ласково княгиню за белы руки берет. Княгиня говорит:

— И я тебе рада.

— Не пойти ли нам в спаленку? Не лечь ли нам на мягку перинку?

— Нездоровится мне нынче, радость моя! Поташнивает да и в пояснице поламывает. Уж не понесла ли я от тебя? Обрадовался змей змеевич:

— Может, сынка родишь? Привьется на троне христи­анском мой наследничек!

Решила Марья змея подмаслить, говорит:

— Вижу: кудри твои перепутались. Дай-ка я по ним гре­бешком пройдусь!

Положил поддельный князь русокудрую голову Марье на колени. Стала княгиня частым гребешком поваживать да потихоньку расспрашивать:

— Где ж ты живешь-обитаешь, мой сокол залетный?

— Далеко, — смеется змей. — За Ердань-рекой!

— Я от одной старушки старой слышала: будто живет на белом свете змей бессмертный. Загордился гость незванный:

— Я и есть тот змей бессмертный!

— Неужто жить вечно будешь? Меня, сиротиночку, пе­реживешь?

— Это уж как судьба повелит. Есть и у меня одна сла­бинка.

Принялась Марья змея пытать да выпытала.

— Если и суждено мне пасть, — змей говорит, — то от Петрова плеча, от Агрикова меча.

— А легко ли этот меч отыскать?

Не открылся змей, упирается.

— Нет, моя голубушка, про эту тайну сокровенную я и во хмелю не проговорюсь.

Поведала княгиня Марья мужу законному про тот раз­говор. Задумался князь, говорит:

— Может, брат Петр с врагом совладает? И поведал князь Павел брату меньшому про свою беду. Говорит ему Петр:

— Сослужу я тебе службу братскую. Службу братскую, христианскую. Есть-пить не буду, а эту погань заморскую изведу!

Помолился Петр на образа святые и отправился в мо­настырь Воздвиженский, где похоронен был Агрик-богатырь. Подошел к древней могиле и спрашивает:

— Агрик-Агрик, где твой меч-кладенец? Нет ему ответа. Подождал Петр, подождал да и домой отправился. На другой день приходит:

— Агрик-Агрик, где твой чудо-меч? И опять ответа не дождался. На третий день Петр пришел:

—Агрик-Агрик, отзовись! Не для лихого дела острый меч ищу...

И тут послышался над его ухом голос вещий:

— А ты в ближней церкви поищи. В стене алтарной, в тай­ной скважине.

Отыскал Петр Агриков меч, под кафтан спрятал, и понесли его резвы ноги на княжеский двор. А в то время змей-летун у княгини гостил: сидел-празднословил, хмельную брагу из серебряной чаши потягивал.

Забеспокоился князь поддельный, принюхиваться стал:

— Фу, ты! Фу, ты! Русским духом запахло. Чую: недо­брый человек идет!

Княгиня увидела деверя в окно, змея змеевича успока­ивает:

— Тебе ль, бессмертному, русского духа бояться?

Вошел Петр в терем, помолился на святые образа и в красную палату идет.

— Здравствуй, брат! — Петр говорит. — Давно ль с охо­ты воротился?

— А я и не ездил! — змей отвечает. — Собирался, да передумал.

Понял Петр, кто перед ним, выхватил заветный меч-кла­денец и начал залетного поганца от всей христианской души охаживать. Рассек змея змеевича на мелкие кусочки и повелел слугам те кусочки по чисту полю развеять на корм воронью.

Все бы хорошо, да забрызгался Петр черной змеиной кровью, и пошли у него по всему телу язвы зудящие, незаживные. Каким только лекарям страдальца не поручали, ни одна трава-ворожба не помогла. Гонцы-подручники во все земли святорусские скачут, коней борзых зря палят.

И вот дошел до Петра слух: не на море-окияне, а возле города Рязани красна девица живет, свежи раны затворя­ет, от прострела избавляет, добрым словом хвори рушит, лечит банею-парушей.

И собрался Петр повидать ту девицу. Сел он со своими подручниками на коней обседланных, и поскакали они в древнюю землю Рязанскую. Один день ехали, второй день почали. Тут Петр и говорит спутникам:

— Устал я, мочи нет. Вы уж без меня девицу эту поищи­те, а я в ближнем сельце подожду.

Остановился князь Петр будто бы в селе Солотче, что в пяти верстах от Ласкова. А слуги-гонцы по лесным доро­гам рассыпались...

Сколько поискам не длиться, а тому, что будет, сбыть­ся. Въехал княжеский посланник в одну малую деревень­ку, постучался в крайнюю избу. Подождал немного, открывает дверь:

— Бог помочь, красная девица! Не Февронией ли звать тебя?

— Так и есть! — отвечает девица, а сама дело ткацкое делает: льняную кудель мечет, а нитки через грядки бро­сает. — А ты, добрый человек, коего города, коей земли? Какая заботушка-плетушка пригнала?

— Я из Мурома славного, города православного. При­шел бы я к тебе и по своей воле, да теперь нужда-неволюш­ка заставила. Не поможешь ли ты нашему князю Петру?

И описал княжескую болезнь. Феврония выслушала внимательно, говорит:

— Уврачую я вашего князя, если он меня, дочь древолазца, в жёны возьмёт.

Усмехнулся князев сподручник:

— Как уж князь решит...

Напоила Феврония гостя небывалого, гостя неезжало­го квасом ядрёным, с медком, с холодком и до крыльца проводила:

— Ступай себе с Богом!

Умчался гонец, а Феврония за прежнюю работу села. Слуга нашёл князя, рассказал про девичье условие. Засто­нал Пётр от зуда-боли, говорит:

— Авось женитьба не напасть — лишь бы от болезни не пропасть.

Слуга, не мешкая, опять в Ласково. Выслушала Феврония гостя, принесла жбан с квасной гущей и начала приез­жего наставлять:

— Вы своему князю баньку протопите, каменку хоро­шенько накалите. Пропарьте, протомите князя без чаду едучего, без пару колючего, а потом каждую язвицу-болячку квасной гущей смажьте. Только одну оставьте, что напротив сердца.

И перекрестила Феврония жбан с квасом. Уехал слуга, доложил князю все по порядку. Петр, помолясь, в кресть­янскую баньку отправился, а гонцу своему сказал:

— Передай-ка премудрой Февронии мою просьбу: пусть она к завтрашнему дню из этого льна мне свадебную ру­башку справит.

И протягивает льна прядку. Из такой прядки и воро­бью кафтан не соткешь.

Феврония выслушала слугу и говорит:

— Мне ли соколу ясному перечить? Сделаю, как он ве­лел. Только об одном попрошу: пусть он мне между заут­ренею и обедней новый станок изготовит.

И подает слуге щепу от полена.

Подивился Петр девичьему хитроумию, говорит:

— Она и впрямь не проста!

Исполнил Петр все наказы Февронии: смазал болячки квасной гущей, кисляджей, а одну маленькую, что напро­тив сердца, оставил. И быстро дело у него на поправку по­шло. Однако не пожелал князь на крестьянке жениться, послал ей деньги откупные, немалые.

Не приняла Феврония откупные, а гонцу сказала:

— Не больно-то крепко княжеское слово. Передай кня­зю: до тех пор ему придется коней в Ласково гонять, поку­да сватов не зашлет.

Живет-поживает князь Петр в граде Муроме, окреп те­лом, похорошел лицом, да вот краснеет метинка супротив сердца, разрастается: была с коготок, а теперь с локоток. И не понять толком: то ли язва свербит, то ли сердце бо­лит. Делать нечего, снарядил князь кареты и поехал со сва­тьями в Рязанскую землю.

Не труднее птице в апрельский день напиться, чем го­лубю сизому с голубкой белокрылой в брачный сговор вой­ти. Глянули Петр и Феврония в глаза друг другу и поняли: не болезнь их сводила, а сам Господь Бог свел.

Когда в обратный путь отправлялись, девки и бабы де­ревенские над невестой подсмеивались:

— Чуть вековухой наша Феврония не стала, пока свое­го суженого ждала!

— Видать, она не только князя излечила, а глаза свать­ям отвела!

— Хорошую себе государыню в лаптях князь подыскал — у нее кокошник тряпичный, а сережки гороховые...

Слушала Феврония, слушала да и сказала в сердцах:

— Не расти больше Ласкову, не шириться. Чем порядок короче, тем пересудов меньше.

Так оно и сбылось: сотни лет оставалось Ласково дере­венькой в шесть домов.

Ехали Петр с Февронией дорогами прямоезжими, не избежали они путей петлястых да окружливых, наконец добрались до Оки-реки. А тут их корабли поджидали под белыми парусами. Погрузились они на корабли и поплы­ли вниз.

Люб был взору Февронии речной путь: были тут и села с приселками, города с пригородами, холмы-шеломы, угоры-косогоры, болота зыбучие, родники текучие, а уж пти­чьих распевов — не счесть, не выслушать.

Миновали село Карачарово, а вот и муромский кремль показался на Соколовой горе: сверкает на солнце терем златокровельный, белеют стены городовые с башнями на­угольными.

Завидев корабли знакомые, народ муромский к берегу повалил — каждому интересно на Петрову невесту взгля­нуть, прикинуть умом-разумом, стоит ли товар долгой езды?

Вскоре сочетались Петр и Феврония законным браком по Апостольскому преданию и Святых Отцов правилу. Рас­плетали Февронии русу косу на две косицы, частым гре­бешком волосы расчесывали. Провожали свахи невесту в Красную палату, где Петр со своими дружками дожидал­ся, подносили новобрачным хлеб с полотенцем, ставили на стол сыр и солоницу с солью. Горели в трапезной свечи пудовые, обручальные, золотыми кольцами опоясанные.

Отправились молодые на отдельных каретах в собор­ную церковь, и дети боярские, впереди идущие, дорогу бдили — не дай Бог, кто-нибудь молодым дорогу переедет-перейдет.

Обручал Петра с Февронией протопоп седовласый, и певчие согласно пели. Подавали жениху и невесте скляни­цу со сладким вином, и было им пожелание доброго здра­вия и многолетия.

И, как на Руси водится, завершилось дело пиром-пированьем. Сходился люд наряженный в палаты белокамен­ные, садились гости за столы широкие, покрытые скатертями бранными, и какой только ествы сахарной и напитков розналивчатых на том пиру не было. Гостей до­рогих лучшие стольники обхаживали, самые приятные чаш­ники ублажали.

Я на том пиру не был — хвастать не буду, — зато мой предок дальний за княжеским столом сиживал. Человек он был степенный, помногу пить не любил: десять чаш ведер­ных осилил, а на одиннадцатой под стол свалился. Там, в холодочке, прохрапел-продрых, потом вылез, глаза голу­бые протер.

— Была ль свадьба? — спрашивает.

— Была!

— А кто оженился?

— Да тебя, рогача, за старую ступу выдали!

Ладно, байки байками, а сказу свой черед. Как только свадьбу сыграли, сразу же последняя язва у Петра зажи­ла. И сердце молодое болеть перестало. Стали жить Петр и Феврония в ладу и согласии.

Вскоре князь Павел умер, и стал Петр единолично Му­ромской землей управлять. Феврония в мужнины дела не вмешивалась. Жене-христианке и своей заботы хватает: она детей своих уму-разуму учит, сирот обшивает, нищим милостыню подает...

Не по нраву сатане лад семейный, христианский, стал нечистый жен боярских подзуживать: пошто князь золо­тому зерну боярскому худородное рязанское семя пред­почел? Эта лесная колдовка есть-пить толком не научилась, не княгиней ей быть, а обыкновенной портомойницей.

Стали бояре потихоньку князю нашептывать: что-то жена твоя ведет себя за столом бесчинно, хлебные крош­ки, словно нищенка последняя, собирает.

Князь позвал Февронию обедать. Она откушала чинно, а потом тихонько хлебные крошки сгребла. Держит в ку­лаке и стыда не ведает.

Князь рассердился:

— Покажи, княгинюшка, что в руке таишь?

Феврония пальцы разжала. Смотрит князь: у нее в руке ладан благовонный. Всю трапезную дивным ароматом об­дало. Пожалел князь, что жену свою благочестивую на подозренье взял.

Дошли и до Февронии боярские пересуды. Она и гово­рит боярам:

— Вижу, не ко двору я вам пришлась. Так и быть: уйду из Мурома. Но и вы мою просьбу исполните: дайте мне, что попрошу.

— Бери, что душа пожелает! — обрадовались бояре.

— Тогда отпустите со мной богосуженного моего, кня­зя Петра.

Опешили бояре: как же пастве без пастыря оставаться? А бес-смутитель им внушает: нашли, о чем жалеть! Неужто среди вас, бояр, достойного князя не найдется? Быть такого не может!

Женам боярским бес такие песни поет: пусть князь обручницу свою восвояси отправит, а сам на боярской доче­ри женится - боярские дочери на меду замешанные, сытою поливанные.

Послушал Петр своих советчиков и говорит:

— Я Февронии муж венчальный, а она мне жена вековеч­ная. Не будет у князя Петра другой жены!

То не сон-трава качается, то супруги с Муромом про­щаются.

Помолились они Николе Можайскому, заступнику дорожному, поклонились на все четыре стороны и пошли, головушки кручинные, на окский берег, где их две лодки поджидали.

И поплыли на тех лодочках изгнанники наши вниз по Оке-реке, к озеру Кстовскому, в котором благоверный князь Константин, сын киевского князя Святослава, муромлян-язычников крестил.

Там, где Ока-река заворачивает, оглянулись в последний раз князь и княгиня на свой город, и с той поры закрепи­лось за ближним левобережным местом название «Ямская Глядячая слобода».

Говорят, привлекли Февронию холмы-горы окатистые, что от Мурома до Чуди тянутся. Княгиня воскликнула:

— Какие горы премилые!

И стали те холмы Перемиловскими именоваться. Дру­гая легенда по-другому говорит: якобы было в тех мес­тах капище языческого бога любви Перемила. Как оно на деле было, один Бог знает. Да и на чем наши изгнан­ники из Мурома плыли, тоже неведомо: то ли на двух лодках, то ли на кораблях бело-парусных. Одно из пре­даний гласит, что плыли Петр с Февронией на той самой гранитной плите, на которой святой благоверный князь Михаил был убит, и синие волны, перекатываясь, оста­вили волнистые бороздки на необыкновенном плоту. И сейчас эта плита лежит в Благовещенском соборе, в при­творе, у северной стены.

Пока наши странники до села Монастырька добирались, такая история вышла.

Гребец, что Февронию вез, не столько в луга-берега вглядывался, сколько на молодую княгиню смотрел. Та­кое нередко бывает: у соседки Клаши все обновки краше.

Феврония поняла, что слугу бес разжигает, говорит:

— Зачерпнул бы ты водицы с левой стороны!

Гребец окунул корец, Февронии подает.

— Нет, ты попей! — говорит княгиня. — Небось горло пересохло.

Гребец попил.

— Вкусна ль вода-то?

— Слаще не бывает!

— А теперь по правую руку черпни!

Слуга опять воды задел, подвоха не чует. У гребца-мо­лодца одна задача — милой княгинюшке услужить.

— Попей еще! — просит Феврония.

Гребец еще попил.

— А теперь скажи, какая вода слаще-желанней: с пра­вой или с левой стороны?

— Да один вкус! — признался гребец.

Феврония и говорит:

— Вот и женское естество одинаково. И не гоже мужу христианскому на чужих жен зариться.

Смутился гребец и, пока до Монастырька добирались, старался на княгиню не глядеть. Там, в Монастырьке, был первый привал. Слуги на зеленом бережку костер запа­лили, торопятся уху изготовить. Тогда рыба в Оке кишмя кишела, ее и на червя ловить не стоило — она так, на доб­рое слово, шла. Сунешь руку в затон, а добыча тут как тут: и сом с усом, и судак — простак, и щучка — закорюч­ка, и окушок с вершок...

Княжеские слуги уху варили, белотканные палаты стави­ли, а изгнанники наши тем временем по бережку прохажива­лись. Видит Феврония: муж совсем приуныл, уронил голову ниже плеч, вот-вот с ясных очушек горючу слезу прольет.

— О чем горюешь, муж, печалуешься?

— Да как же, моя любушка, не печаловаться? У птицы гнездо есть, у зверя нора, а нам, горюшам горегорьким, теперь некуда и головы приклонить. И чем мы только Гос­пода Бога прогневали?

— Не тужи, Петр! — говорит Феврония. — Господь луч­ше нашего знает, кого наделить и у кого отнять. Не гоже нам горевать-тосковать. Ты ушицы-душицы покушай, а обиды-назолы не слушай.

Похлебали они ушицы, черным хлебушком закусили. Сыты, здоровы, — чего еще желать?

Посмотрела Феврония-чудодейница на обгорелые ро­гульки костровые да и говорит:

— Будут эти колышки наутрие древие велико с ветвями и листьями.

Князь Петр не поверил.

Проспали они в своих шалашах до зорьки ранней, до вторых петухов. Вышел князь наружу, смотрит: батюшки-светы, вчерашние рогульки обугленные в зеленые дубы превратились, пошумливают резной листвою, а на крепком суку малая птаха сидит — песни распевает.

Сели наши изгнанники в лодки, от ночной росы волглые, и поплыли себе дальше — куда глаза глядят, куда речка ведет.

Привела их Ока-река к месту, где ныне город Жайск стоит. Не успели они к берегу пристать, смотрят — что за люд-народ за ними стремится: по реке плывут, по суше идут, руками машут; уж не тати ли какие подорожные?

А это боярские посылыцики за ними в сугон пустились. Едва успели Петр с Февронией Муром покинуть, а уж бо­яре из-за княжеской шапки лбами перестукались, чуть до кроволития дело не дошло. Что тут поделаешь — каждая ложка мнит себя плошкой. Честили бояре друг друга, кос­терили, наконец к здравомыслию стали клониться: а ведь с Петром-то было лучше, чем без Петра, да и жонка его ря­занская не так уж плоха: богомольна, нищелюбива, да и умом ее Господь Бог не обнес.

Повалились боярские посылыцики князю в ноги:

— Бояре муромские тебя в Муром кличут. Иди и правь. Коль обиду не вспомянешь, согласишься, будут они за тебя вечно Богу молиться, верою-правдою служить!

Согласились Петр с Февронией. Пересели они на самые лучшие лодки и поплыли вверх по Оке, меж холмов-бугров окатистых, бережков речных урывистых. Гребцы на радостях песню затянули. И вышло так, что обратный путь короче прежнего оказался.

Встретили бояре своего князя хлебом-солью, от самых сходен прогибистых до терема златоверхого ковры посте­лили. Как только Феврония праведная на муромскую зем­лю ступила, в овраге Бучиха новый родник пробился: завился, зашевелился в траве-мураве, словно длинный па­стуший кнут.

Расцвели, укоренились в Муроме Петр с Февронией, как те дубки окские. Но бывают ли дубки без отросточков?

Вот и отросточки появились, к небу Божьему потяну­лись: Святослав, Юрий, Ярослав, Давид...

Князь Петр старался мирно править, воинскими похо­дами не промышлял. Однако княжьи раздоры и его сторо­ной не обошли. Старался Петр князей замирить, а коль доброе слово не помогало, то обидчика копьем осажива­л, а слабого да обиженного с земли подымал.

Когда Петр с муромским воинством из города уходил, Февронии день за неделю казался, а неделюшка за месяц   шла. Зато сколько радости жене-детям было, когда князь, вернувшись, шелом запыленный с головы снимал. Любовь да согласье вместе с ними за одним пировальным столом сидели, пили-ели из одних блюд.

От жизни княжеской Феврония не загордилась, не зач­ванилась: бывало, перекинет расписное коромыслице че­рез плечо и павой на родник, к Оке, плывет, а то печку, не дожидаясь слуг, растопит, красную светелку сырым вени­ком подметет. Научилась рязаночка шелком-золотом шить, но и врачеванье свое древнее не забывала: то боля­щего-лежащего на ноги поставит, то девицу пригожую от сглаза вылечит.

Много времени отдавала Феврония молитве. Придет она в церковь соборную, опустится на колени перед иконою и молится, поклоны низкие бьет. И хоть тут гром греми, во весь голос кричи - ничего Феврония не слышит, никого не видит, кроме нашего Христа Спасителя.

Так и жили Петр с Февронией в ладу и согласии, а ког­да старость пришла, решили они монашеской постриг принять; и просили они Господа Бога, чтобы прибрал он их в один день и час и чтобы тела их бренные, не разлу­чаясь, лежали в гробу каменном, который они загодя припасли и поставили в соборный храм Рождества Бо­городицы.

Разошлись супруги неразлучные по разным монасты­рям, чтобы в новой жизни навек соединиться: Петр — в Спасский монастырь, а Феврония — в Крестовоздвиженскую обитель.

Пребывали праведники муромские в строгом посте и мо­литве, хлебом-солью с нищими делились, будущих супру­гов на подвиг самоотверженной любви благословляли.

Но вот болезни стали удручать Петра. Чувствует он: душа в небесные кущи стремится. Посылает Петр монаха-гонца в Воздвиженский монастырь: мол, так и так, скоро преставится инок Давид. Феврония — в иночестве Ефро­синья — в то время покров для их общей гробницы доши­вала.

Говорит Ефросинья:

— Скажи ему: пусть потерпит. Я еще покров дошиваю.

Монах передал. Петр закрыл глаза:

— Так и быть, потерплю! Однако смерть не любит ждать.

— Поди в женский монастырь! — просит Петр гонца. — Мой срок пришел.

Монах заторопился:

— Умирает праведник наш!

Вздохнула Феврония:

— Не подождет ли еще? Мне только три ниточки сереб­ряные положить...

Петр снова ждал, а когда совсем невмоготу стало, го­ворит:

— Сходи к ней... Последний раз прошу...

Положила Феврония в узор последнюю нитку, убрала иголку и в одно время с мужем свои глаза закрыла.

Случилась та кончина в лето 6735 июня в 25 день. И был к тому времени Петр «подобием стар и сед, брада аки Богоотца Иоакима кудревата, ризы преподобническия и в схиме. Феврония образами и ризами аки Евдокия, и в схиме».

Однако не исполнили бояре муромские завещание Пет­ра с Февронией, не положили их купно, в одном каменном гробу, а развели по разным домовинам; Петру соборный   храм Рождества Богородицы определили, а Февронию ос­тавили лежать в церкви Воздвиженского монастыря. Тогда многие говорили:

— Не тоже иноку с инокиней в одном гробу быть.

Но не дано ни человеку, ни врагу рода человеческого разделить то, что связано незримым скрепом Божьим: на­утро оказались праведники в одном тесаном гробу - толь­ко перегородка невысокая их друг от друга отделяла.

Бояре же, отступу не зная, велели праведников на пре­жнее место возвратить. Но и на этот раз чудо повторилось. А когда в третий раз муж с женой в едином гробу обре­лись, поняли бояре-разлучники, что не переиначить им Божью волю. И «не смеяху прикоснуться к святым их те­лесам и положища я во едином гробе».

И как только богоугодное дело свершилось, начались чудеса необыкновенные у гроба святых твориться: слепые прозрели, немые заговорили, болезные с постелей встали, глухие слышащих превзошли.

И пошла слава о муромских праведниках-чудотворцах по всей Великой Руси. Гордые московские цари за счас­тье почитали к святым мощам приложиться. Иван III, ко­торому пришлось в младенчестве от гнева Дмитрия Шемяки в муромских монастырях скрываться, воцарив­шись на престол, Богородицкий собор посетил «на покло­нение святым мощам своих сородичей князя Петра и княгини Февронии». Иван Грозный после похода Казан­ского повелел прислать в Муром казну золотую и самых искусных мастеровых для возведения каменного храма Рождества Богородицы над мощами святых благоверных Петра и Февронии. И вклады немалые делал царь-воитель: иконы в драгоценных окладах, кресты и сосуды серебряные, колокола многопудовые, книги письменные, покро­вы червчатые на святые мощи.

Царица Ирина, жена Федора Иоанновича, в своих мо­литвах неустанных просила Февронию, чтобы сжалилась над ней святая покровительница, подарила дитятко малое: матери на радость, отцу державному на умиление. Шила царица со своими подручницами льняными нитями по не­бесной итальянской камке, украшала нимбы Петра и Фев­ронии златом-серебром. И был тот покров возложен на святые мощи.

Услышала Божья угодница истовые молитвы, подарила царю и царице дитя ненаглядное.

Тускнели покровы дареные, златотканные; менялись раки и крышки надгробные. Мощи то открывались взорам верующих, то уходили под спуд. И только Господь Бог ве­дал, какие испытания Святой Руси предстоят.

То не Соловей-разбойник, Одихмантьев сын, по-соловьему свищет, по-звериному рыщет. Не Сафа-Гирей у во­рот-дверей. То не царь Дюдень подпалил плетень. То не пришлый лях загалдел в полях. То другая рать подкралась, как тать... Понял недремлющий сатана, что не осилить ему русского человека в открытом бою, и решил доверчивые души христианские передать на свой салтык: стоит перед вами как будто крепкий русский человек, а ткни его — за­морская гнилушка. Соблазняли бесы людей разночинных да чернедь-мужичков скорым раем земным, стравили лю­дей русских, словно псов беспородных. Перессорились муж с женою, отец с сыном. Брат на брата войною пошел. Изводили злодеи-халдеи под корень дворянскую и купе­ческую ветвь, не щадили ни куреней казачьих, ни справ­ных изб крестьянских.

Был бы жив старый казак Илья Муромец, что за Отече­ство, за веру Христовую широкой грудью стоял, не уда­лось бы супостатам Святую Русь покорить. Только спал наш богатырь сном беспросыпным во сырой земле, на кру­том холме; на его степовой могилке огромный камень ле­жал, и был тот камень цветом кровь-руда — русская беда. Стреляли иваны безродные, от веры свободные, из пу­шечки длинноствольной петроградской по крестам-маков­кам золоченым — осыпались маковки, словно листья осенние. Не стащив шлемов ушастых с голов своих, захо­дили басурмане с подручниками в церкви православные: там они от святых лампадок прикуривали, из церковных чаш самогонку потягивали; а лихого зелья глотнув, белы­ми просвирками закусывали; закончив пить-есть, богохуль­ники руки нечистые священными ризами утирали.

Потешались бесы над любовью целомудренной, над се­мейными устоями христианскими. Поддавшись наущению бесовскому, ломатели старого мира жен верных не заво­дили, спали, с кем нечистый сведет, а детей прижитых ста­рались переложить на общество.

Пронесся пыльный вихорь по всей матушке-Руси, не обошел ни одного угла-закоулочка. Долетели вихри и до древнего Мурома, до святых мощей, которыми город ис­стари славился. На своем собрании-заклании решили ме­стные басурмане навестить собор Рождества Богородицы, где мощи благоверных святых Петра и Февронии обретались.

Запаслись басурмане мандатом, который они за святцы почитали, и был у того мандата номерок некороткий...

Вот уж кости русских святых перещупаны, до последне­го суставчика переписаны, разоблачение «векового обмана» состоялося, теперь самое время телегу к церковным вратам подгонять.

Выбрали басурмане ночку потемнее, наняли извозчика-нехристя и, проникнув в храм Рождества Богородицы, ста­ли оттуда святые мощи выносить. Однако и народ честной не дремал. Православные у паперти сходилися, на пути ночных злодеев становился. Они слезно разговаривали, отступиться уговаривали. Только были разорители слепы-глухи. Они горьких слов не слышали, лиц заплаканных не видели. Они гордо шли-вышагивали, через павших переша­гивали. А когда народ озлобился, поднагнулся за камень­ями, комиссар позвал милицию, белоснежну амуницию. Та милиция народ в тычки брала, все курочки до едина возве­ла. Но народ не убегал, не уходил, вороненые наганы от­водил. И пока телега до бывшего купеческого дома ехала, народ за изгнанными мощами тянулся, не отставал.

Оказались мощи в новом музее, в безбожном отделе, рядом с мощами святых князей Константина, Михаила и Федора и гробницей Иулиании Лазаревской — стали му­ромские святые един крест нести.

Стали поговаривать муромляне, что в местном музее не настоящие мощи, а подложные. Настоящие не дались в нечистые руки — в святу землю ушли. Говорили еще, что святые мощи муромские старообрядцы выкупили и отосла­ли в Париж на сохранение.

Чтобы несознательный верующий народ не смущать, распорядилось музейное начальство вынести мощи во двор, в амбар толстостенный, и закрепилось за тем амбаром на­звание необычное — «мощевая».

Однако верующие и сюда проникали: не останавлива­ли их ни запоры-затворы, ни замки-пудовые кулаки. Крестились православные истово, гробницы поруганные це­ловали.

Не забывали верующие и рязанское село Ласково, от­куда Феврония родом. Разрушили после войны, в пятиде­сятые годы, Петро-Феврониевскую кладбищенскую церковь, но осталась деревянная часовенка, не выродился ореховый куст, возле которого молилась когда-то святая. Незадолго до своей чудесной кончины пророчила Фев­рония, что на месте ее келейки через восемь веков посе­лятся монашки-божьи пташки. Так оно и случилось: после разгона Дивеевского монастыря стали в домике, постро­енном на месте кельи, монашки-беглянки проживать. Вот уж истину глаголят: свято место пусто не бывает. И долго они в завещанном доме жили, неся свой обет нелегкий и смятенный дух христианский укрепляли. Только несколь­ко лет тому назад последняя из дивеевских монахинь от­дала мирянам свое жилье и уехала из города.

Были когда-то в Муроме славном тридцать церквей да три монастыря. Все извели, порушили, до ребрастых стро­пил обглодали, одну только Благовещенскую церковь в покое оставили — молись православный, в духоте, в тес­нине, поглядим, крепка ли твоя вера?

Непросто, ох, как было непросто муромским святым под родные купола возвращаться. Новые гонители стародав­них всеми статьями превзошли: если жайское изгнание не­сколькими днями обошлось, то муромское затворение семь десятков лет длилось. И все же благодаря стараниям хри­стианским разрешили власти перенести мощи из музея в Благовещенский собор.

Случилось это в зиму 1989 года: на второй день Святого Богоявления подъехала к краеведческому музею неказистая «полуторка», раки тихонько-легонько задвинули в кузов, и поехал грузовик мимо заснеженного оврага к Бла­говещенскому собору. Мощи в Божий храм везли, борта звякали; в отдаленьи бесы шли, горько плакали.

А по открытии женского монастыря обрели мощи Пет­ра и Февронии новое место — Троицкую церковь...

Говорят, каждую полночь выезжает из ворот Благо­вещенского монастыря тройка белых коней, запряжен­ная в большую золоченую карету. Сидят в той карете муромские святые князья Константин, Михаил и Федор, и плывет та карета, словно облако летнее, к приокскому парку, к тому самому месту, где стоял когда-то, сияя ку­полами, кафедральный собор Рождества Богородицы. Восстает красавец — собор из небытия и праха, и спуска­ются по стершимся каменным ступеням князья Петр и Феврония. Кланяются низко гостям святые супруги, вво­дят их в храм, чтобы отслужить молебное пение. А после молебна все усаживаются в золоченую карету и медлен­но едут вокруг города.

Верующие считают: тот круг надежнее всякого щита древний Муром хранит. Потому-то и не упала на город ни одна бомба в минувшую войну, да и «взрыв арзамасский» наши пределы миновал.

Радуйся, светлый град Муром! Ликуй, церковь Божья, хранящая и оберегающая славный собор муромских свя­тых и чудотворцев! Пусть живет благочестие древнерус­ское и верное супружество, скрепленное Божьим благословением! Пусть Господь отринет и посрамит нече­стивцев, выдающих животный блуд за истинную любовь!

Да запомнятся каждому вдохновенные слова из служ­бы святым Петру и Февронии:

«Какими песенными добротами восхвалим Петра бла­женного с прехвальной Февронией, как благоразумные крыла, прилетевшие от земли на небо и приблизившиеся к престолу Святой Троицы. И с ангелами весело ликующие и Христу молящиеся об устроении мира и о сохранении земли российской и от нашествия супротивных и междоу­собной брани. Их же любовью восхваляют и непрестанно почитают...»

Воздадим же святым благоверным Петру и Февронии честь и славу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Юрий Фанкин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"