Иван Степанович Карпов, потомственный кре стьянин, родился в 1888 году под Сольвычегод ском. В 11 лет остался без отца. По окончании 4-летней школы по обету матери отправился в Соловецкий монастырь. В монастырском хоре научился церковному пению. Возвратившись домой, учился столярному ремеслу, крестьянство вал, пел в архиерейском хоре. С 1911 года Иван Карпов — псаломщик Лябельской церкви Крас ноборской волости Сольвычегодского уезда. Да лее — женитьба, мобилизация в армию, служба, возвращение на родину в пору революционной неразберихи, снова служба в церкви...
Иван Степанович прожил почти век, он умер 20 лет назад, в 1986 году. Своё жизнеописание завершил в 1970 году. Оно хранится в Пушкин ском доме. Предлагаемый фрагмент — после революционная одиссея раба Божия Ивана.
Настоящее мое описание своей жизни, если случится прочесть человеку образованному, пусть не удивляется, что написано не грам матически, с орфографическими ошибками, как человека малообразованного, окончившего началь ную школу в 1899 году, семьдесят один год назад. Я писал о фактах кратко и насколько мог — ясно. При пространном описании получилась бы боль шая книга, требующая большого времени для чте ния.
***
<...> 6 декабря 1922 года рукоположили меня в сан Дьякона. Время грозное и для Церкви самое печальное. Со дня революции 1917 года в правле ние Керенского уже была борьба за землю между крестьянами, но не все крестьяне согласны были на новые реформы, борьба только начиналась...
Шли непрерывные собрания под руководством большевиков о создании коммуны в Красноборске, об отобрании церковных земель. Появились новые деньги: червонцы, тысячи, миллионы. Деньги со всем потеряли ценность. Взамен отобранной у Свя щенника и Псаломщика земли назначили от при хода годовое жалованье: Священнику — 6 милли онов, а мне — 2 миллиона. Получив в конце года два миллиона, я мог купить на них две коробки спичек.
Нас со Священником, согласно закону, лишили избирательных прав, и мы были свободны от всех собраний, беспокоясь за свою будущую участь и за участь Церкви. Органами власти была произ ведена инвентаризация церковного имущества и отобраны церковные богослужебные сосуды, имею щие большую ценность. Оставлены самые простые — не имеющие ценности, и то по одному экземпляру, один Крест, один потир, один Дискос, одно кадило.
Не забуду того дня, когда представитель райис полкома зашёл в храм Божий с грязным мешком, не снимая головного убора, своими руками с престола и жертвенника поклал священные сосуды в грязный мешок. Закурить в храме постеснялся - закурил в паперти, а мы, провожая глазами ме шок со святыми сосудами, чувствовали сожаление до слёз.
Вполне естественно возникал у меня вопрос, а как же далее существовать будет Церковь и как существовать нам дальше? Вручили нам анкеты (опросные листы) с содержанием множества вопро сов: отношение к религии, лояльность к Советской власти, классовая принадлежность, происхождение, был ли судим, имущественное положение. Запол няешь в рубриках эти ответы на вопросы и подозреваешь, что этот учёт требуется власти для како го-то над нами насилия, а тут ещё по Двине от Архангельска до Котласа регулярно рейсирует бро неносец «Светлана» с чрезвычайной комиссией, забирает уже известных лиц на пароход, и в первую очередь священников.
Немногие из священников отсиделись, но боль шинство из них съездили на крейсере «Светлана» до Архангельска и обратно. Какой там гостепри имный приём оказала ЧК, сразу можно было опре делить по наружности ездивших на «Светлане». Протоиерей Красноборской церкви с рыжей бородой вышел со «Светланы» совершенно белый, а другие долго не забудут синяков на своём теле. Создался в Красноборске кружок «Союз воинству ющих безбожников», появились плакаты «Воин ствующая церковь», которые расклеивались на заборах. Начались диспуты на антирелигиозные темы. <..->
Никогда не забуду диспута, проходившего в Красноборске в 1924 году. Было объявлено священникам и всему населению о диспуте на тему «Был ли Христос и есть ли Бог?». Народу пришло так много, что в каменном большом здании, быв шем ранее купеческим магазином, было тесно. Ораторов съехалось до пятнадцати человек из Сольвычегодска и Устюга. Какая учёная сила собралась! На эстраде, кроме ораторов, сидели де вять священников.
Диспут начался с объявления председателя вол-исполкома Синцова. Первый оратор прочитал тро парь празднику Рождества и стал объяснять: «звёз дам служащие» — видишь, молились звёздам — были идолопоклонники, «звездою учахуся» — по звёздам гадали о своём счастье или несчастье. «Тебе кланятися солнцу правды» — видишь, молились солнцу — были идолопоклонниками. Третий ора тор: всё это говорит о том, что в те времена не научились сельскому хозяйству и не могли обеспе чить себя хлебом, и зимой голодали, и в областях, где солнце не показывалось по нескольку месяцев, люди были рады отблеску зари, не только солнцу. Скоро будет тепло, солнце согреет землю, и мы будем сеять хлеб. Я, малограмотный, ожидал с удовольствием послушать учёных философских речей, но меня смешило.
Председатель объявил, что доклад закончен. Теперь вам, отцы, предлагаю возразить на эти воп росы. Никто из священников не пожелал. Тогда высланный священник о. Николай Авдаков, с крестом на груди, поднялся на трибуну, грациозно смело произнёс «во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и спросил: который теперь год? Один из ора торов вскричал: при чем здесь годы? Но председа тель быстро остановил его: вы свободно высказа лись, теперь они должны свободно возражать. Священник: «Докладчики для темы доклада из брали тропарь праздника Рождества Христова и не уразумели даже смысла его. Какому солнцу прав ды пришли поклониться звездочёты, какое тут изображено солнце, объяснить вы даже не могли, или знали, но умолчали. Почему вы не выбрали для доклада всемирную историю, историю Рима, писателей еврейских, о всемирной переписи при императоре Августе и тогда ясно увидели бы, что Христос есть истинная историческая личность». Очень длинная была речь священника Авдакова из истории древней еврейской. Предполагаю, что не только священникам, но и многим грамотным видна была неготовность ораторов к диспуту, что они показали только своё невежество.
Тут выступил Дьякон Телеговской церкви Дмитрий Иванович Чецкий с обращением ко всем присутствующим с просьбой простить его, что двад цать лет несознательно служил в Церкви, понял всю ложь религии, снимаю с себя сан Дьякона, порываю связь со всеми ложными церковными обрядами и хочу искупить свою вину служением Советской власти, а всех здесь присутствующих отцов прошу последовать моему примеру, оставить свою приводящую в мрак и невежество работу и работать во имя прогресса и науки. Из толпы раз дались голоса: Иуда, Иуда! Председатель быстро окинул взором всех и вскричал: «Кто сказал «Иуда», граждане! Не оскорбляйте человека — этот человек поступил правильно — он прозрел, не смотря на то, что был в заблуждении сорок пять лет. И вы лет через десять будете такие же Иуды, как этот, теперь чистый гражданин. Все вы одурачены, слепые, но прозреете так же, как и он». <...>
В 1924 году осенью, в день праздника урожая была районная ярмарка и выставка сель ского хозяйства и районных изделий. Меня и ещё из соседнего прихода крестьянина Александра Максимовича Шадрина, имеющего один улей, обязали организовать отдел пчеловодства в здании школы. Я привёз улей своей работы, медогонку, по стенам развесили гербарий цветов. Такая ред кость для населения, как пчеловодство, привлекает всех. Агроном сам впускал в помещение по десять человек. Я, как мог, объяснял о пчеловодстве, также и Шадрин.
Тут вдруг разнеслась тревога: на рынке горит! Народ побежал на рыночную площадь, а там кни ги жгут. Наложена огромная куча книг, а сверху соха. Как это люди могли равнодушно смотреть на такую картину — не жалеют такой ценности? Хотя книги и духовно-нравственного содержания, но зачем их уничтожать? А соха сколько лет была помощницей — кормилицей мужика! Таков был дух общества того времени. <...>
...Начались ежедневные собрания об организа ции колхоза. Никто необдуманно не может сразу решиться сдать свое хозяйство, нажитое в течение жизни тяжёлым трудом, в общую собственность. Бедняку или самому маломощному нечего обобще ствлять — у него нет ни лошади, ни коровы, ни упряжи, ни телеги. Ещё не выработаны колхоз ный устав и правила приёма имущества.
Вызывают меня в сельсовет по касающемуся делу. Вызвано двадцать человек. Приехал уполно моченный какой-то государственной организации с допросами о знакомстве с называемыми им лица ми. Вызывает к себе в кабинет по одному человеку, обращается вежливо, предлагает стул и просит закурить лежащими на столе папиросами. Берёт из целой стопы большого размера листы, где круп ными буквами напечатано — «ДЕЛО», и каждый ответ записывает в эту тетрадь. Вопросы все по одному шаблону: знаком ли с этим человеком? Сидишь с подозрением — для чего это? Ответишь на все вопросы, и он скажет: «Вы свободны, ни кому ни слова», — значит, никому не разглашай. В течение месяца было два допроса мне и бывшим со мной, а другие лица вызывались в другие дни. И вопросы все о знакомстве с лицами, о которых у него запись, и все ответы записывает в дело. Я осмелился спросить: «Для чего же нужно вам знать знакомство людей между собой?» «А вам для чего это знать? Мы и сами не знаем, а поручение дано — и делаем. Теперь на каждого гражданина будет иметься дело». Для меня ясно и понятно, но для чего знать о знакомстве — это непонятно. Поделились мы с теми, кого допрашивали, оказалось, что их спрашивали о знакомстве со мной, а меня о знакомстве с ними, и у всех одинаковый порядок и уходящему запрет: «Ни слова!»
Так и думалось, что готовится что-то для нас нехорошее. На собраниях комитетов бедноты выносились постановления о ссыпке хлеба в общие амбары. По этому вопросу были общие собрания всех граждан, но большинство крестьян были не согласны. Последнее собрание было в Черевкове — собрание бурное, к решению вопроса не пришли, и всех несогласных арестовали. На следующий день собрались в Холмове и ляховцы, и черевковцы и составили от имени всех собравшихся прошение об освобождении невинно арестованных, но ответа не получили. На другой день все собравшиеся в Холмове черевковцы и ляховцы пошли с целью добиться освобождения арестованных. Толпа была около 150 человек. Их предупредили, что это будет рассматриваться как выступление против Совет ской власти, но когда толпа близко подошла к райисполкому, по ней дали залп из винтовок, шесть человек убили, тридцать пять ранили. Ос тальные бросились бежать, кто куда мог. <...>
Псаломщический церковный дом отобрали под школьную ночлежку. Мне было дано двадцать че тыре часа сроку на выселение. Поместился в бли жайшей деревне, перегнал корову и перевёз три улья пчёл в подпол новой квартиры. Зимовка для пчёл хорошая. Слышно, что в Архангельске силь ный голод, люди поехали из Архангельска и дру гих городов променивать на хлеб вещи из одежды и прочего. Теперь положение моё при Церкви при непосильном — 5000 руб. налоге грозило, что опи шут все мои пожитки и продадут с аукциона.
Я с горестью решил оставить свою церковную службу и переехать на родину в выстроенный бра том дом. Я рассчитывал, что, освободясь от цер ковной службы, буду освобождён от налога или хоть часть его скинется, но ошибся — нисколько не скинули. Прежде чем переселиться на родину, я сходил спросить согласия соседей на мой переезд. Собрались все соседи, я рассказал про своё тяжёлое положение, что мне некуда деться с семьёй в восемь человек и я хочу вернуться в свою родную деревню на своё родное пепелище. Бригадир: «Кто за то, чтобы Карпов переехал к нам в деревню, поднимите руки?» Никто не поднял руки. «Кто против?» — все подняли руки. Слышу такой раз говор: не захотел работать топором в деревне, уехал на сладкие пироги в церковь махать кадилом. Горько было выслушать такие упрёки.
Другого выхода из положения не было. Вот тут- то, видя моё безвыходное положение, и стал посе щать меня учитель местной школы, снявший с себя сан Дьякона на диспуте в Красноборске Дмит рий Чецкий, советовать мне принести раскаяние — раскаяние в своём заблуждении перед собранием — скинуть с себя сан Дьякона, и тогда скинется на лог, устроят на работу и дети будут приняты в школу на дальнейшее образование. Не лежало серд це стать на такую дорогу. Подумали с супругой, поплакали, но совесть твёрдо говорила, что ведь это иудино предательство и есть — нарушить при сягу, данную перед Крестом и Евангелием при ру коположении, и быть таким же Иудой, как Дмит рий Чецкий! Нет, уж лучше поедем на родину, против желания соседей, в недостроенный дом брата. <...>
В 28-м году в июне месяце я один, без семьи, переехал на родину с пятью ульями пчёл, поселился у соседа, пчёл поставил напротив своего дома на косогоре у ручья, у своего старого овина. Ручей весь был забит строевым лесом, так как во время весны вся Двина втугую была запру жена строевым лесом. Под караулку пасеки я занял свой старый овин, прорезал окно, острогал стены, спал ночью и в то же время следил за ульями.
Прихожу к ульям, а тут лежат огромные комья сухой глины и у одного улья проломлена крыша. Видимо, глина летела с горы, и злоумышленники хотели сшибить с колышков ульи. Это огорчило и насторожило меня. Стал я замечать, что трое со седних ребятишек шепчутся и следят за мной. Большой палец правой руки не давал мне покоя, особенно ночью, и я не находил покоя, бродил по полям куда глаза глядят. Костный панариций ( гнойное воспаление пальца – от ред.) требовал операции. Ночью я ушёл, не зная покоя, в поле и задержался, вероятно, ребята выследили меня в этот момент и нарушили всю мою пасеку: изо всех пяти ульев рамки повынимали, часть побросали в воду, пчёлы кучами лежат на земле...
Считал, что всё погибло. Пошёл заявить в сель совет и прямо указал, что пасеку разорили трое: Александр Шиловский, Михаил Карпов и Вла димир Журавлёв. Сельсовет сообщил в район. Я попутно зашёл в больницу на операцию пальца. В ожидании очереди сижу и вижу: двое из воров приехали на телеге — Шиловский и Карпов — и не могут подняться на крыльцо, их ведут под руки — они не могут шагать. У обоих лица распухли, нос раздуло, как пузырь, шея сравнялась с подбородком, говорят шёпотом, нисколько не похоже на человека...
Через три недели воры были уже дома. Не знаю, ставилось ли им в вину такое преступление, а может быть, потому, что пасека Дьякона-лишенца, то нет для них и преступления. Опыт научил их, как нужно грабить пасеку безнаказанно. Все трое комсомольцы, Шиловский — сотрудник НКВД и тайный агент. Все колхозники боятся его, как способного на всякое грязное дело...
Живу я один на родине, а Маруся на Лябле и ещё не получила такого печального письма. И сообщать-то не решаюсь, и умолчать нельзя. Пишет Маруся, что молоконалог выполняет, сдаёт по шесть литров в день, для детей ничего не остаётся, так как корова стельная и молоко убывает. У меня из пальца фельдшер выпустил гной, удалил кос точку, ношу руку без подвешивания, боль снижа ется. В обоих ульях сохранились матки, начался медосбор, прибавил пустых рамок для мёда. Для себя я мёда не ждал, а лишь бы на зиму пчёлы обеспечили себя мёдом. Обида и расстройство не проходят, вся моя жизнь отравлена, и всё время будь на чеку. <...>
Время грозное — голодное. Пятитысячный на лог не уплачен. Налоговый отдел предложил упла тить в трёхдневный срок, иначе опись имущества и продажа с аукциона. Поплакали и с разрешения сельсовета сдали корову и телёнка в колхоз, так как зимой будет кормить нечем. По обследовании моего хозяйства сельсоветом и принадлежности недостроенного дома брату Василию комиссия при знала моё хозяйство несостоятельным, зачтя коро ву и телёнка в счёт налога.
Осенью при первом установившемся санном пути переехали всей семьёй в Ляхово... Приехав на родину, поместились у соседа. На следующий день пошёл в сельсовет и вижу на заборе большой пла кат: нарисован Дьякон в голубой рясе с кадилом в руке, и большими буквами написано: «Во имя отца и сына и святого духа деревни Звягинской, Ляхов-ского сельсовета. Карпов Иван Степанович не по желал заняться честным трудом крестьянским, уехал из деревни и неизвестно где подвизался, но в минуту трудную вспомнил и о деревне, приехал и просит наделить его семью землёй. Граждане! Не поддавайтесь на удочку дармоеда — не наделяйте его землёй. Аминь!» Подпись — АКТИВ...
Взяли с собой хлеба — мешок муки, опасаясь взять более в такое опасное время. Корову перего- нили заранее. За хранящийся на Лябле хлеб мы очень-то не беспокоились...
Но ведь бедняцкий актив знал, что Дьякон хлеб хранит в амбаре. Постановили хлеб и весь хозяй ственный инвентарь отобрать. Получили извеще ние письмом, что хлеб наш — рожь и ячмень — всего 65 пудов, увезли в сельсовет и весь инвен тарь и прихватили десять овчин и пять фунтов коровьего масла. Получив такую печальную весть, не удержались от слёз. Пошла жена в Красноборск в канцелярию, по справкам оказалось, что посту пило всего 14 пудов. А где остальные 50 пудов? Впоследствии всё выяснилось, но мы, как лишен цы и церковники, могли ли поднять какой-либо протест? И так остались мы без куска хлеба в та кое голодное время... <...>
Н аступил праздник Октябрьской революции. Колхозу разрешено было произвести товарищеский обед. Для этого разрешено было забить телёнка, наварить супа, отпущено сахара, молока для печения шанег и колобов домашним способом, отпущено калачей (сушки). Дали пове стку приходить на обед. Позвали и меня, но чтобы шёл со своей ложкой и чайным прибором. Прихожу со своим сыном. У бригадира составлен посе мейный список, и по членам семьи наделят всех шаньгами, колобами, сушкой, сахаром. А когда всех наделили, а меня не вспомянули, один из соседей говорит: *А как Ивану Степановичу?» Бригадир говорит: «Я проголосую, кто за то, что бы Ивана Степановича наделить печеньем и обе дом, поднимите руки!» Никто не поднял. Один из колхозников сказал: «Да дайте ему хоть калач», — взял мой сынок калач и убежал домой. Стою, сго рая от стыда. Один из них говорит: «Да я дам тебе кусок-то сахару, выпей хоть чашку чаю». Я взял кусок, выпил чашку кипятку, сказал спасибо и пошёл домой, оскорблённый такой грубостью, не культурностью, дикостью колхозников, и думаю: как мне в будущем оставаться среди таких небла годарных дикарей?
Прихожу домой, а жена говорит: «Как тебя хорошо угощали! Я так и думала, что... тебе ниче го не дадут*. Калач дети разделили на шесть час тей — всем без обиды.
Зиму пришлось работать на реке по добыванию брёвен изо льда. Рвали лёд аммоналом и извлека ли лес на лед. Опасная для жизни работа. При взрыве летят вверх и в стороны брёвна, лёд и вода. Спасаемся, припав лицом на лёд.
Еще до организации колхоза в 25 верстах от Ляхова в Тимошинском сельсовете была организо вана коммуна «Север», и существовала она шесть лет, а потом ликвидировалась. Организатор её, учитель Митин Александр Фёдорович, принял на себя труд организовать коммуну и у нас в Ляхове. Прибыв в наш колхоз «Звягинец», своей речью стал доказывать, что неизбежно нужно вступить в ком муну, убеждая, что колхозы — явление временное, это только первый шаг в коммуну. И начал запи сывать желающих... Подал заявление и я. При обсуждении характеристики каждого все были зачислены в будущую коммуну «Якорь», а моё за явление оставили без последствий. Кто-то из кол хозников напомнил организатору о моём заявле нии. Организатор сильно ударил линейкой по сто лу и неистово вскрикнул: «Нужно знать, чем он дышит!» Меня очень поразило и обидело такой грубостью со стороны образованного педагога... Не прошло и недели, не успели приступить к органи зации коммуны, последовало распоряжение через газету в статье «Головокружение от успехов», и организация будущей коммуны «Якорь» не осуще ствилась...
Куда же мне деться с семьёй в восемь человек? Написал своему другу Михаилу Александровичу Зайкову, члену Красноборской коммуны «На Пере вале», которая существует уже второй год... Орга низатором ея был деревни Якушино Ширяев Ми хаил Александрович и деревни Бережная Юрьев Фёдор Дмитриевич, инвалид — герой Русско-япон ской войны, потопивший миноносец «Стерегу щий», открывший кингстоны на дне миноносца. Михаил Зайков да и все знакомые мне коммунары обещали ходатайствовать о принятии меня в ком муну. Для организации коммуны конфисковали двухэтажный дом священника Николая Попова, перевезли на территорию, занимаемую ныне Крас-ноборским аэродромом.
Поехали с женой в коммуну «На Перевале» посмотреть бытовые условия коммунаров и хозяй ственный порядок. День был тёплый, солнечный. Подходя к дому коммунаров, увидел вопиющую бесхозяйственность. Конюшня и скотный двор на расстоянии восьми-девяти метров от дома. У дво ров два года не убирали навоз, мух рой — нельзя рот открыть. Михаил Александрович повёл нас в дом на верхний этаж. Посредине коридор, по ту и другую сторону — комнаты, отделённые одна от другой тесовыми досками. Почти у каждого в люль ке качается ребёнок. От сушки детских постелей запах — глаза слезит. Тараканов очень много. Захолонуло у нас на сердце.
Вышли коммунары делать на дворе уборку. Валяются изъезженные сани, разбитые телеги, негодные колёса, распрямившиеся дуги. Коммунары переругиваются. Фёдор Дмитриевич Юрьев го ворит: «Нам, ребята, с таким порядком ни дна, ни покрышки не видать». Зашли на кухню. Повари ха готовит обед. Накрошила картошки, нарезала селёдок, луку и вложила в трёхведёрный котёл, закрыла крышкой для защиты от мух, а мухи густым роем кружатся над котлом. Не знаем, чем ещё пополнен коммунальный стол, — мы не дож дались обеда. <…>
Как ни тяжело было, но пришлось двоих своих детишек послать просить милостыню у голодных колхозников, а как им было стыдно просить, а нам смотреть на приносимые ими крошечные кусочки хлеба, испечённые с примесью всяких отбросов, приходилось сушить их, а потом истолочь в порошок и вложить в какую-либо похлёбку.
Двух сыновей я отправил в Архангельск, одно го приняли в токарно-слесарную мастерскую, дру гого — в игрушечную мастерскую. Две дочери уст роились в няни. Осталось ещё двое — дочь и сын пяти-семи годов. Я занялся в свободное время де лать из берёзы ложки, тогда самый необходимый товар — ложек нигде не было в продаже, платили мне и молоком, а иногда и краюшку хлеба. И удивительно. Люди все ночи сидят на собрании — решают свои текущие дела, а меня, как лишенца, никуда не беспокоят, куда-то меня готовят выс лать. 5000 рублей налог не уплачен, зачтены коро ва и телёнок. Вызывают в налоговую часть райис полкома, объявляют трёхдневный срок уплаты, и, как у злостного неплательщика, продадут с торгов всё хозяйство. Я не мог воздержаться — заплакал навзрыд, просил обследовать моё хозяйство и убе диться, что мои дети с колхозников кусочки собирают, а дом принадлежит брату Карпову Василию Степановичу, а не мне. Я уже отдал в счёт налога корову и телёнка, и какая-то цифра из налога 5000 рублей должна быть вычтена. Сельсовет обследовал моё хозяйство и скинул налог ввиду очевидно го доказательства несостоятельности хозяйства и принадлежности дома брату Василию.
Церковь на родине была закрыта, колокола сбро шены и разбиты на мелкие части. Невыносимый был визг при разбивании колоколов. Скучно, тя жело было переживать такие чрезвычайные события. Я решил идти на Пасху в Черевковскую цер ковь, услыхав, что там будут петь хором адми нистративно высланные, а они певчие. Один из них — артист императорских театров контрокта ва. Поразительно было пение, хотя трио — бас и два тенора. Даже приятно слышать один такой бархатный бас. Поразительно хорошо исполнили концерт Дегтярёва: «Днесь всяка тварь веселится и радуется!» Вокруг церкви на стенах зажжены фонари с буквами: «С сегодняшнего дня колоколь ный звон умолкнет навсегда». При входе в храм сделана трибуна, и с начала богослужения откры ли митинг. В день Пасхи утром в девять часов открылось шествие по дороге, шли к церкви и везли на четырёхколёсной телеге посаженных ря дом: в середине — царь в короне, по бокам — поп и кулак. Вместо оглобель к передней оси телеги приделаны длинные жерди, за которые тянут люди телегу, а на груди у них наклеены надписи: кулак, подкулачник, шептун, нытик. Процессия пришла на рыночную площадь, и открыли митинг. Я ска зал уже, что я, как лишенец, свободен был от всех колхозных собраний.
В 34-м году перед Пасхой была объявлена ан- типасхальная неделя. Учительство, члены | сельсовета и актив обязаны были обойти все дома колхозников с разъяснением о Пасхе как суеверном пережитке старых некультурных людей и чтобы Пасху ничем не отмечали: не украшали ничем своих квартир, не пекли ничего празднич ного. В Пасхальную ночь всем колхозникам выйти на субботник. Я как свободный пошёл в Ягрыш- скую церковь к Пасхальной утренни. В двенадцать часов ночи началась Пасхальная утрення, запели первую песнь канона «Воскресения день», и вдруг заиграла гармонь. Трое комсомольцев стоят на лавке с гармонью. Народ возмутился, но всё были женщины-старушки. Колхозники были все на суб ботнике, по вывозке на поле навоза. Священник вышел из алтаря и заявил, что он не может совер шать богослужение, «пойдёмте, православные, из церкви». При выходе из церкви на крыльцо при шли два человека — член райисполкома, председа тель колхоза с трёхметровой доской, отобрал у сторожа ключ и приколотили на двери церкви доску, и церковь закрылась навсегда. В час ночи я пошёл домой, народ весь на полях — возят навоз. Дальние колхозники не знают меня, и я без стес нения шёл, а когда подошёл на территорию своего колхоза, решил обойти колхозников в сторону кустарников и так прошёл незамеченным... Так я встретил Пасху в 1934 году. <...>
Приходится признать неизбежно, что нас со хранило от беды какое-то всевидящее и вездепри сутствующее Око, которое видит и знает все наши будущие мысли и намерения. Это для меня так утешительно, что приходится вспоминать каждый день в текущих ежедневных делах и задавать себе вопрос: смотри, какую милость явил тебе Бог — ты узнал и увидел всевидение и вездеприсутствие Божие, что дороже всякой мудрости человеческой. Как необходимо и плодотворно это знание! Оно даёт человеку неописуемую радость, успокаивает страс ти, и в минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть, с души как бремя скатится и будет легко, легко. Не будь у меня этого откровения, натворил бы я немало безнравственных дел, но благо мне, что у меня есть в памяти это всевидя щее Око, и я вынужден радоваться и благодарить, что открыто мне свойство божества и вездеприсут ствие.
Послушает мою такую исповедь современный учёный-атеист и подумает: лишился ты, неграмот ный старик, ума, проповедуешь сказки, посмотрит на меня с презрением или с сожалением и скажет: отстал ты, старина, от современной куль турной жизни. Не отвергаю учёности, напротив — благоговею перед ней. Но в то же время подумаю: жалок ты — прошёл все науки, а не узнал самого драгоценного, что знаю я, малограмотный мужик.
В 1936 году из-за голода выехал в г. Архан гельск и поступил как столяр в столярно- мебельную фабрику «Якорь». Предложил своё посредственное искусство резьбы по дереву. Техник целую неделю сидел у моего верстака, смот ря на часы, следя за работой и отделкой моих фигур на карнизах и филенках шкафов. Комиссия при знала, что такая работа для широкого потребления дорога, поэтому резьбу по дереву отложила. Я перешёл на работу в художественную мастерскую делать рамки и рамы для натяжки и наколачива- ния полотен с картинами художников.
Работа нехитрая — можно делать из неструган- ных досок или брусков — и заработок удовлетвори тельный. Не один раз объявляли, чтобы не состоя щие в профсоюзе вступили в профсоюз. Я спросил: «Принимаются ли лица, служившие в Церкви?» Ответ был, что принимаются. Подал я заявление с приложением своей фотографии. Вызвали в конто ру профсоюза. По прочтении моего заявления спро сили: «Какое отношение к религии в настоящее время, ведь со дня оставления вами церковной служ бы в 1928 году до сего 37-го года прошло девять лет». Я сказал, что я верующий. «Как же ты не смог перевоспитаться, осознать вредную роль религии?» Четыре члена комиссии говорили, что мало ли в профсоюзе верующих и наше дело принимать, а не о религии вести суждения. Но согласия с председа телем не последовало, и вопрос о принятии не ре шили. Но я и не беспокоился, думая: живут и ра ботают люди без профсоюза.
Через два дня (это было 12 декабря 1937 года) в час ночи разбудил меня стук в дверь. Вошли муж чина, женщина и с ними вооружённый из ГПУ. Заставили одеться, и служащий подал мне бума гу, но я с испугу не мог читать, тогда он сам про читал: согласно санкции прокурора Четвёртого района, я обязан произвести обыск и арестовать вас. Приказал мне неподвижно сидеть на стуле, он и пришедшие с ним начали обыск. Всю одежу пе рерыли, в карманах все проверили, в выдвижном ящике кухонного стола всякий скарб высыпали на стол, весь мусор осмотрели, у дочки перечитали все ученические тетрадки. Велели одеться и следо вать за ними. Вышли на улицу, а на ней целая рота арестованных, и меня поставили к ним в ряд. Темно. Повели по незнакомым улицам и привели к трёхэтажному зданию тюрьмы. Ворота ограды отворились, мы вошли, и началась перекличка, и группами уводили по лестнице и впускали в каме ры тюрьмы.
Впустили в наполненную до отказа камеру, в ней три яруса полатей из неструганых досок, и все полати забиты людьми. Мне нашлось место на самых высоких — третьих полатях. От духоты и зловония спирает грудь, слезятся глаза. Волне ние, отчаяние создают мучительное состояние. Но, видя таких же несчастных, как и сам, и успокаиваешься. Стало клонить на отдых. По стель готова — на голых досках свой плащ - постель и одеяло, шапка — подушка, а к ней в придачу с ног валенки или сапоги. Рядом со мной оказался соседом узбек, чёрный, усатый, а с другой стороны сосед по нарам — рабочий прораб с Ваги-реки. Большая моя ошибка, что я не захватил с собой кружки и ложки.
С верхних нар спускаться очень трудно, по чти невозможно, и нам обед подавали в тарелках, состоял он из тресковой ухи с ячменной крупой. Выдавали в день 40 гр. хлеба и два кусочка пиленого сахара. Пить хочется, но у меня нет ни кружки, ни ложки, пришлось просить милости соседей. Начал чувствовать голод и болезненное томление от неподвижного состо яния, заболели все органы, а выпускали один раз в коридор, пропитанный хлорной известью. У всех без исключения прекратилось мочеиспус кание, животы вздуло, как тугие мячи, ника кие усилия не помогали помочиться, и такое состояние не проходило более месяца. А о смрад ной параше с ужасом и вспоминать. <...>
Из Архангельской тюрьмы направили нас, арестантов, в лагерь «Пукса» на лесозаготовки и на строительство железной дороги, которая через Котлас велась на Печору по проекту ху дожника Борисова. Прибыв на Пуксу пешком со станции Плесецкая, первый день отдыхали. На второй день погнали нас без дороги по снегу метровой глубины за пять километров. А на отведённом участке уже начали рубить. Деревья валятся рядом с нами, и никто не предуп реждает об опасности. Одному из нас, арестан тов, ударило самой верхушкой падающего де рева по голове, и он даже не трепенулся и не проявил никаких признаков жизни. И никто не соболезновал, а желал себе такой безболез ненной смерти...
Поместили нас в парусиновые палатки, в которых двое нар. Воды пей досыта. Уха трес ковая и из воблы два раза — утром и вечером. Сахару два пиленых кусочка в день. Ежеднев ное хождение на рубку леса за 5 км. Требова лось выполнение нормы, но никто не выполнял — у всех малосилие, а может, не выполнимый по кубометрам план. Я поступил в столярную, но у меня такое бессилие, что едва передвигал фуганок по сырому дереву и не мог выполнить норму и получить 500 гр. хлеба. Уставал до изнеможения. А сон опять: подушка — шапка, плащ — постель и одеяло. На доске ежедневно заносилось выполнение или невыполнение нор мы, а столярная ниже всех по выполнению — 400 гр. У меня и у других рабочих начали пух нуть ноги, по определению врача, у меня скле роз сердца. Поместили меня в стационар на нормальное питание, давали суп из кильки, гречневую кашу с маслом, чай с сахаром, а иногда и кофе. Хотя опухоль ног уменьшилась, но окончательно не прошла, меня выписали из стационара и назначили на воздушную узкоко лейную дорогу, проложенную на столбах на высоте 10 метров от земли. <...>
(Окончание следует.)
* «Двина», № 4/2006
Иван Карпов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"