В слезах, но с верой…

Фрагмент*

Иван Степанович Карпов, потомственный кре­ стьянин, родился в 1888 году под Сольвычегод- с ком. В 11 лет остался без отца. По окончании 4-летней школы по обету матери отправился в Соловецкий монастырь. В монастырском хоре научился церковному пению. Возвратившись до­мой, учился столярному ремеслу, крестьянство­ вал, пел в архиерейском хоре. С 1911 года Иван Карпов — псаломщик Лябельской церкви Красноборской волости Сольвычегодского уезда. Да­ лее — женитьба, мобилизация в армию, служба, возвращение на родину в пору революционной неразберихи, снова служба в церкви...

Иван Степанович прожил почти век, он умер 20 лет назад, в 1986 году. Своё жизнеописание завершил в 1970 году. Оно хранится в Пушкин­ ском доме. Предлагаемый фрагмент — послереволюционная одиссея раба Божия Ивана.

 Настоящее мое описание своей жизни, если случится прочесть человеку образованному, пусть не удивляется, что написано не грам­ матически, с орфографическими ошибками, как человека малообразованного, окончившего началь­ ную школу в 1899 году, семьдесят один год назад. Я писал о фактах кратко и насколько мог — ясно. При пространном описании получилась бы боль­ шая книга, требующая большого времени для чте­ ния.

***

<...> 6 декабря 1922 года рукоположили меня в сан Дьякона. Время грозное и для Церкви самое печальное. Со дня революции 1917 года в правле­ ние Керенского уже была борьба за землю между крестьянами, но не все крестьяне согласны были на новые реформы, борьба только начиналась...

Шли непрерывные собрания под руководством большевиков о создании коммуны в Красноборске, об отобрании церковных земель. Появились новые деньги: червонцы, тысячи, миллионы. Деньги со­ всем потеряли ценность. Взамен отобранной у Свя­ щенника и Псаломщика земли назначили от при­ хода годовое жалованье: Священнику — 6 милли онов, а мне — 2 миллиона. Получив в конце года два миллиона, я мог купить на них две коробки спичек.

Нас со Священником, согласно закону, лиши­ли избирательных прав, и мы были свободны от всех собраний, беспокоясь за свою будущую участь и за участь Церкви. Органами власти была произ­ ведена инвентаризация церковного имущества и отобраны церковные богослужебные сосуды, имею­ щие большую ценность. Оставлены самые простые — не имеющие ценности, и то по одному экземпляру, один Крест, один потир, один Дискос, одно кадило.

Не забуду того дня, когда представитель райис­ полкома зашёл в храм Божий с грязным мешком, не снимая головного убора, своими руками с пре­стола и жертвенника поклал священные сосуды в грязный мешок. Закурить в храме постеснялся - закурил в паперти, а мы, провожая глазами ме­ шок со святыми сосудами, чувствовали сожаление до слёз.

Вполне естественно возникал у меня вопрос, а как же далее существовать будет Церковь и как существовать нам дальше? Вручили нам анкеты (опросные листы) с содержанием множества вопро­ сов: отношение к религии, лояльность к Советской власти, классовая принадлежность, происхождение, был ли судим, имущественное положение. Запол­ няешь в рубриках эти ответы на вопросы и подо­зреваешь, что этот учёт требуется власти для како­ го-то над нами насилия, а тут ещё по Двине от Архангельска до Котласа регулярно рейсирует бро­ неносец «Светлана» с чрезвычайной комиссией, забирает уже известных лиц на пароход, и в первую очередь священников.

Немногие из священников отсиделись, но боль­ шинство из них съездили на крейсере «Светлана» до Архангельска и обратно. Какой там гостепри­ имный приём оказала ЧК, сразу можно было опре­ делить по наружности ездивших на «Светлане». Протоиерей Красноборской церкви с рыжей боро­дой вышел со «Светланы» совершенно белый, а другие долго не забудут синяков на своём теле. Создался в Красноборске кружок «Союз воинству­ ющих безбожников», появились плакаты «Воин­ ствующая церковь», которые расклеивались на заборах. Начались диспуты на антирелигиозные темы. <..->

Никогда не забуду диспута, проходившего в Красноборске в 1924 году. Было объявлено свя­щенникам и всему населению о диспуте на тему «Был ли Христос и есть ли Бог?». Народу пришло так много, что в каменном большом здании, быв­ шем ранее купеческим магазином, было тесно. Ораторов съехалось до пятнадцати человек из Сольвычегодска и Устюга. Какая учёная сила со­бралась! На эстраде, кроме ораторов, сидели де­ вять священников.

Диспут начался с объявления председателя вол-исполкома Синцова. Первый оратор прочитал тро­ парь празднику Рождества и стал объяснять: «звёз­ дам служащие» — видишь, молились звёздам — были идолопоклонники, «звездою учахуся» — по звёздам гадали о своём счастье или несчастье. «Тебе кланятися солнцу правды» — видишь, молились солнцу — были идолопоклонниками. Третий ора­ тор: всё это говорит о том, что в те времена не научились сельскому хозяйству и не могли обеспе­ чить себя хлебом, и зимой голодали, и в областях, где солнце не показывалось по нескольку месяцев, люди были рады отблеску зари, не только солнцу. Скоро будет тепло, солнце согреет землю, и мы будем сеять хлеб. Я, малограмотный, ожидал с удовольствием послушать учёных философских речей, но меня смешило.

Председатель объявил, что доклад закончен. Теперь вам, отцы, предлагаю возразить на эти воп­ росы. Никто из священников не пожелал. Тогда высланный священник о. Николай Авдаков, с крестом на груди, поднялся на трибуну, грациозно смело произнёс «во имя Отца и Сына и Святаго Духа» и спросил: который теперь год? Один из ора­ торов вскричал: при чем здесь годы? Но председа­ тель быстро остановил его: вы свободно высказа­ лись, теперь они должны свободно возражать. Священник: «Докладчики для темы доклада из­ брали тропарь праздника Рождества Христова и не уразумели даже смысла его. Какому солнцу прав­ ды пришли поклониться звездочёты, какое тут изображено солнце, объяснить вы даже не могли, или знали, но умолчали. Почему вы не выбрали для доклада всемирную историю, историю Рима, писателей еврейских, о всемирной переписи при императоре Августе и тогда ясно увидели бы, что Христос есть истинная историческая личность». Очень длинная была речь священника Авдакова из истории древней еврейской. Предполагаю, что не только священникам, но и многим грамотным видна была неготовность ораторов к диспуту, что они показали только своё невежество.

Тут выступил Дьякон Телеговской церкви Дмитрий Иванович Чецкий с обращением ко всем присутствующим с просьбой простить его, что двад­ цать лет несознательно служил в Церкви, понял всю ложь религии, снимаю с себя сан Дьякона, порываю связь со всеми ложными церковными обрядами и хочу искупить свою вину служением Советской власти, а всех здесь присутствующих отцов прошу последовать моему примеру, оставить свою приводящую в мрак и невежество работу и работать во имя прогресса и науки. Из толпы раз­ дались голоса: Иуда, Иуда! Председатель быстро окинул взором всех и вскричал: «Кто сказал «Иуда», граждане! Не оскорбляйте человека — этот человек поступил правильно — он прозрел, не­ смотря на то, что был в заблуждении сорок пять лет. И вы лет через десять будете такие же Иуды, как этот, теперь чистый гражданин. Все вы одура­чены, слепые, но прозреете так же, как и он». <...>

В 1924 году осенью, в день праздника урожая   была районная ярмарка и выставка сель­ ского хозяйства и районных изделий. Меня и ещё из соседнего прихода крестьянина Алексан­дра Максимовича Шадрина, имеющего один улей, обязали организовать отдел пчеловодства в здании школы. Я привёз улей своей работы, медогонку, по стенам развесили гербарий цветов. Такая ред­ кость для населения, как пчеловодство, привлека­ет всех. Агроном сам впускал в помещение по де­сять человек. Я, как мог, объяснял о пчеловодстве, также и Шадрин.

Тут вдруг разнеслась тревога: на рынке горит! Народ побежал на рыночную площадь, а там кни­ ги жгут. Наложена огромная куча книг, а сверху соха. Как это люди могли равнодушно смотреть на такую картину — не жалеют такой ценности? Хотя книги и духовно-нравственного содержания, но зачем их уничтожать? А соха сколько лет была помощницей — кормилицей мужика! Таков был дух общества того времени. <...>

...Начались ежедневные собрания об организа­ ции колхоза. Никто необдуманно не может сразу решиться сдать свое хозяйство, нажитое в течение жизни тяжёлым трудом, в общую собственность. Бедняку или самому маломощному нечего обобще­ ствлять — у него нет ни лошади, ни коровы, ни упряжи, ни телеги. Ещё не выработаны колхоз­ ный устав и правила приёма имущества.

Вызывают меня в сельсовет по касающемуся делу. Вызвано двадцать человек. Приехал уполно­ моченный какой-то государственной организации с допросами о знакомстве с называемыми им лица­ ми. Вызывает к себе в кабинет по одному человеку, обращается вежливо, предлагает стул и просит закурить лежащими на столе папиросами. Берёт из целой стопы большого размера листы, где круп­ ными буквами напечатано — «ДЕЛО», и каждый ответ записывает в эту тетрадь. Вопросы все по одному шаблону: знаком ли с этим человеком? Сидишь с подозрением — для чего это? Ответишь на все вопросы, и он скажет: «Вы свободны, ни­ кому ни слова», — значит, никому не разглашай. В течение месяца было два допроса мне и бывшим со мной, а другие лица вызывались в другие дни. И вопросы все о знакомстве с лицами, о которых у него запись, и все ответы записывает в дело. Я осмелился спросить: «Для чего же нужно вам знать знакомство людей между собой?» «А вам для чего это знать? Мы и сами не знаем, а поручение дано — и делаем. Теперь на каждого гражданина будет иметься дело». Для меня ясно и понятно, но для чего знать о знакомстве — это непонятно. Поделились мы с теми, кого допрашивали, оказа­лось, что их спрашивали о знакомстве со мной, а меня о знакомстве с ними, и у всех одинаковый порядок и уходящему запрет: «Ни слова!»

Так и думалось, что готовится что-то для нас нехорошее. На собраниях комитетов бедноты вы­носились постановления о ссыпке хлеба в общие амбары. По этому вопросу были общие собрания всех граждан, но большинство крестьян были не согласны. Последнее собрание было в Черевкове — собрание бурное, к решению вопроса не пришли, и всех несогласных арестовали. На следующий день собрались в Холмове и ляховцы, и черевковцы и составили от имени всех собравшихся прошение об освобождении невинно арестованных, но ответа не получили. На другой день все собравшиеся в Холмове черевковцы и ляховцы пошли с целью добиться освобождения арестованных. Толпа была около 150 человек. Их предупредили, что это будет рассматриваться как выступление против Совет­ ской власти, но когда толпа близко подошла к райисполкому, по ней дали залп из винтовок, шесть человек убили, тридцать пять ранили. Ос­ тальные бросились бежать, кто куда мог. <...>

Псаломщический церковный дом отобрали под школьную ночлежку. Мне было дано двадцать че­ тыре часа сроку на выселение. Поместился в бли­ жайшей деревне, перегнал корову и перевёз три улья пчёл в подпол новой квартиры. Зимовка для пчёл хорошая. Слышно, что в Архангельске силь­ ный голод, люди поехали из Архангельска и дру­ гих городов променивать на хлеб вещи из одежды и прочего. Теперь положение моё при Церкви при непосильном — 5000 руб. налоге грозило, что опи­ шут все мои пожитки и продадут с аукциона.

Я с горестью решил оставить свою церковную службу и переехать на родину в выстроенный бра­ том дом. Я рассчитывал, что, освободясь от цер­ ковной службы, буду освобождён от налога или хоть часть его скинется, но ошибся — нисколько не скинули. Прежде чем переселиться на родину, я сходил спросить согласия соседей на мой переезд. Собрались все соседи, я рассказал про своё тяжё­лое положение, что мне некуда деться с семьёй в восемь человек и я хочу вернуться в свою родную деревню на своё родное пепелище. Бригадир: «Кто за то, чтобы Карпов переехал к нам в деревню, поднимите руки?» Никто не поднял руки. «Кто против?» — все подняли руки. Слышу такой раз­ говор: не захотел работать топором в деревне, уехал на сладкие пироги в церковь махать кадилом. Горько было выслушать такие упрёки.

Другого выхода из положения не было. Вот тут- то, видя моё безвыходное положение, и стал посе­ щать меня учитель местной школы, снявший с себя сан Дьякона на диспуте в Красноборске Дмит­ рий Чецкий, советовать мне принести раскаяние — раскаяние в своём заблуждении перед собранием — скинуть с себя сан Дьякона, и тогда скинется на­ лог, устроят на работу и дети будут приняты в школу на дальнейшее образование. Не лежало серд­ це стать на такую дорогу. Подумали с супругой, поплакали, но совесть твёрдо говорила, что ведь это иудино предательство и есть — нарушить при­ сягу, данную перед Крестом и Евангелием при ру­ коположении, и быть таким же Иудой, как Дмит­ рий Чецкий! Нет, уж лучше поедем на родину, против желания соседей, в недостроенный дом брата. <...>

В 28-м году в июне месяце я один, без семьи, переехал на родину с пятью ульями пчёл, поселился у соседа, пчёл поставил напротив своего дома на косогоре у ручья, у своего старого овина. Ручей весь был забит строевым лесом, так как во время весны вся Двина втугую была запру­ жена строевым лесом. Под караулку пасеки я занял свой старый овин, прорезал окно, острогал стены, спал ночью и в то же время следил за ульями.

Прихожу к ульям, а тут лежат огромные комья сухой глины и у одного улья проломлена крыша. Видимо, глина летела с горы, и злоумышленники хотели сшибить с колышков ульи. Это огорчило и насторожило меня. Стал я замечать, что трое со­ седних ребятишек шепчутся и следят за мной. Большой палец правой руки не давал мне покоя, особенно ночью, и я не находил покоя, бродил по полям куда глаза глядят. Костный панариций ( гнойное воспаление пальца – от ред.) требовал операции. Ночью я ушёл, не зная покоя, в поле и задержался, вероятно, ребята выследили меня в этот момент и нарушили всю мою пасеку: изо всех пяти ульев рамки повынимали, часть побросали в воду, пчёлы кучами лежат на земле...

Считал, что всё погибло. Пошёл заявить в сель­ совет и прямо указал, что пасеку разорили трое: Александр Шиловский, Михаил Карпов и Вла­ димир Журавлёв. Сельсовет сообщил в район. Я попутно зашёл в больницу на операцию пальца. В ожидании очереди сижу и вижу: двое из воров приехали на телеге — Шиловский и Карпов — и не могут подняться на крыльцо, их ведут под руки — они не могут шагать. У обоих лица распухли, нос раздуло, как пузырь, шея сравнялась с подбород­ком, говорят шёпотом, нисколько не похоже на человека...

Через три недели воры были уже дома. Не знаю, ставилось ли им в вину такое преступление, а может быть, потому, что пасека Дьякона-лишен­ца, то нет для них и преступления. Опыт научил их, как нужно грабить пасеку безнаказанно. Все трое комсомольцы, Шиловский — сотрудник НКВД и тайный агент. Все колхозники боятся его, как способного на всякое грязное дело...

Живу я один на родине, а Маруся на Лябле и ещё не получила такого печального письма. И со­общать-то не решаюсь, и умолчать нельзя. Пишет Маруся, что молоконалог выполняет, сдаёт по шесть литров в день, для детей ничего не остаётся, так как корова стельная и молоко убывает. У меня из пальца фельдшер выпустил гной, удалил кос­ точку, ношу руку без подвешивания, боль снижа­ ется. В обоих ульях сохранились матки, начался медосбор, прибавил пустых рамок для мёда. Для себя я мёда не ждал, а лишь бы на зиму пчёлы обеспечили себя мёдом. Обида и расстройство не проходят, вся моя жизнь отравлена, и всё время будь на чеку. <...>

Время грозное — голодное. Пятитысячный на­ лог не уплачен. Налоговый отдел предложил упла­ тить в трёхдневный срок, иначе опись имущества и продажа с аукциона. Поплакали и с разрешения сельсовета сдали корову и телёнка в колхоз, так как зимой будет кормить нечем. По обследовании моего хозяйства сельсоветом и принадлежности недостроенного дома брату Василию комиссия при­ знала моё хозяйство несостоятельным, зачтя коро­ ву и телёнка в счёт налога.

Осенью при первом установившемся санном пути переехали всей семьёй в Ляхово... Приехав на родину, поместились у соседа. На следующий день пошёл в сельсовет и вижу на заборе большой пла­ кат: нарисован Дьякон в голубой рясе с кадилом в руке, и большими буквами написано: «Во имя отца и сына и святого духа деревни Звягинской, Ляхов-ского сельсовета. Карпов Иван Степанович не по­ желал заняться честным трудом крестьянским, уехал из деревни и неизвестно где подвизался, но в минуту трудную вспомнил и о деревне, приехал и просит наделить его семью землёй. Граждане! Не поддавайтесь на удочку дармоеда — не наделяйте его землёй. Аминь!» Подпись — АКТИВ...

Взяли с собой хлеба — мешок муки, опасаясь взять более в такое опасное время. Корову перего- нили заранее. За хранящийся на Лябле хлеб мы очень-то не беспокоились...

Но ведь бедняцкий актив знал, что Дьякон хлеб хранит в амбаре. Постановили хлеб и весь хозяй­ ственный инвентарь отобрать. Получили извеще­ ние письмом, что хлеб наш — рожь и ячмень — всего 65 пудов, увезли в сельсовет и весь инвен­ тарь и прихватили десять овчин и пять фунтов коровьего масла. Получив такую печальную весть, не удержались от слёз. Пошла жена в Красноборск в канцелярию, по справкам оказалось, что посту­ пило всего 14 пудов. А где остальные 50 пудов? Впоследствии всё выяснилось, но мы, как лишен­ цы и церковники, могли ли поднять какой-либо протест? И так остались мы без куска хлеба в та­ кое голодное время... <...>

Н аступил праздник Октябрьской революции. Колхозу разрешено было произвести това­рищеский обед. Для этого разрешено было забить телёнка, наварить супа, отпущено сахара, молока для печения шанег и колобов домашним способом, отпущено калачей (сушки). Дали пове­ стку приходить на обед. Позвали и меня, но чтобы шёл со своей ложкой и чайным прибором. Прихо­жу со своим сыном. У бригадира составлен посе­ мейный список, и по членам семьи наделят всех шаньгами, колобами, сушкой, сахаром. А когда всех наделили, а меня не вспомянули, один из соседей говорит: *А как Ивану Степановичу?» Бригадир говорит: «Я проголосую, кто за то, что­ бы Ивана Степановича наделить печеньем и обе­ дом, поднимите руки!» Никто не поднял. Один из колхозников сказал: «Да дайте ему хоть калач», — взял мой сынок калач и убежал домой. Стою, сго­ рая от стыда. Один из них говорит: «Да я дам тебе кусок-то сахару, выпей хоть чашку чаю». Я взял кусок, выпил чашку кипятку, сказал спасибо и пошёл домой, оскорблённый такой грубостью, не­ культурностью, дикостью колхозников, и думаю: как мне в будущем оставаться среди таких небла­ годарных дикарей?

Прихожу домой, а жена говорит: «Как тебя хорошо угощали! Я так и думала, что... тебе ниче­ го не дадут*. Калач дети разделили на шесть час­ тей — всем без обиды.

Зиму пришлось работать на реке по добыванию брёвен изо льда. Рвали лёд аммоналом и извлека­ ли лес на лед. Опасная для жизни работа. При взрыве летят вверх и в стороны брёвна, лёд и вода. Спасаемся, припав лицом на лёд.

Еще до организации колхоза в 25 верстах от Ляхова в Тимошинском сельсовете была организо­ вана коммуна «Север», и существовала она шесть лет, а потом ликвидировалась. Организатор её, учитель Митин Александр Фёдорович, принял на себя труд организовать коммуну и у нас в Ляхове. Прибыв в наш колхоз «Звягинец», своей речью стал доказывать, что неизбежно нужно вступить в ком­ муну, убеждая, что колхозы — явление временное, это только первый шаг в коммуну. И начал запи­ сывать желающих... Подал заявление и я. При обсуждении характеристики каждого все были зачислены в будущую коммуну «Якорь», а моё за­ явление оставили без последствий. Кто-то из кол­ хозников напомнил организатору о моём заявле­ нии. Организатор сильно ударил линейкой по сто­ лу и неистово вскрикнул: «Нужно знать, чем он дышит!» Меня очень поразило и обидело такой грубостью со стороны образованного педагога... Не прошло и недели, не успели приступить к органи­ зации коммуны, последовало распоряжение через газету в статье «Головокружение от успехов», и организация будущей коммуны «Якорь» не осуще­ ствилась...

Куда же мне деться с семьёй в восемь человек? Написал своему другу Михаилу Александровичу Зайкову, члену Красноборской коммуны «На Пере­ вале», которая существует уже второй год... Орга­ низатором ея был деревни Якушино Ширяев Ми­ хаил Александрович и деревни Бережная Юрьев Фёдор Дмитриевич, инвалид — герой Русско-япон­ ской войны,   потопивший миноносец   «Стерегу щий», открывший кингстоны на дне миноносца. Михаил Зайков да и все знакомые мне коммунары обещали ходатайствовать о принятии меня в ком­ муну. Для организации коммуны конфисковали двухэтажный дом священника Николая Попова, перевезли на территорию, занимаемую ныне Крас-ноборским аэродромом.

Поехали с женой в коммуну «На Перевале» посмотреть бытовые условия коммунаров и хозяй­ ственный порядок. День был тёплый, солнечный. Подходя к дому коммунаров, увидел вопиющую бесхозяйственность. Конюшня и скотный двор на расстоянии восьми-девяти метров от дома. У дво­ ров два года не убирали навоз, мух рой — нельзя рот открыть. Михаил Александрович повёл нас в дом на верхний этаж. Посредине коридор, по ту и другую сторону — комнаты, отделённые одна от другой тесовыми досками. Почти у каждого в люль­ ке качается ребёнок. От сушки детских постелей запах — глаза слезит. Тараканов очень много. Захолонуло у нас на сердце.

Вышли коммунары делать на дворе уборку. Валяются изъезженные сани, разбитые телеги, негодные колёса, распрямившиеся дуги. Коммуна­ры переругиваются. Фёдор Дмитриевич Юрьев го­ ворит: «Нам, ребята, с таким порядком ни дна, ни покрышки не видать». Зашли на кухню. Повари­ ха готовит обед. Накрошила картошки, нарезала селёдок, луку и вложила в трёхведёрный котёл, закрыла крышкой для защиты от мух, а мухи густым роем кружатся над котлом. Не знаем, чем ещё пополнен коммунальный стол, — мы не дож­ дались обеда. <…>

Как ни тяжело было, но пришлось двоих своих детишек послать просить милостыню у голодных колхозников, а как им было стыдно просить, а нам смотреть на приносимые ими крошечные ку­сочки хлеба, испечённые с примесью всяких от­бросов, приходилось сушить их, а потом истолочь в порошок и вложить в какую-либо похлёбку.

Двух сыновей я отправил в Архангельск, одно­ го приняли в токарно-слесарную мастерскую, дру­ гого — в игрушечную мастерскую. Две дочери уст­ роились в няни. Осталось ещё двое — дочь и сын пяти-семи годов. Я занялся в свободное время де­ лать из берёзы ложки, тогда самый необходимый товар — ложек нигде не было в продаже, платили мне и молоком, а иногда и краюшку хлеба. И уди­вительно. Люди все ночи сидят на собрании — решают свои текущие дела, а меня, как лишенца, никуда не беспокоят, куда-то меня готовят выс­ лать. 5000 рублей налог не уплачен, зачтены коро­ ва и телёнок. Вызывают в налоговую часть райис­ полкома, объявляют трёхдневный срок уплаты, и, как у злостного неплательщика, продадут с торгов всё хозяйство. Я не мог воздержаться — заплакал навзрыд, просил обследовать моё хозяйство и убе­ диться, что мои дети с колхозников кусочки соби­рают, а дом принадлежит брату Карпову Василию Степановичу, а не мне. Я уже отдал в счёт налога корову и телёнка, и какая-то цифра из налога 5000 рублей должна быть вычтена. Сельсовет обследо­вал моё хозяйство и скинул налог ввиду очевидно­ го доказательства несостоятельности хозяйства и принадлежности дома брату Василию.

Церковь на родине была закрыта, колокола сбро­ шены и разбиты на мелкие части. Невыносимый был визг при разбивании колоколов. Скучно, тя жело было переживать такие чрезвычайные собы­тия. Я решил идти на Пасху в Черевковскую цер­ ковь, услыхав, что там будут петь хором адми­ нистративно высланные, а они певчие. Один из них — артист императорских театров контрокта­ ва. Поразительно было пение, хотя трио — бас и два тенора. Даже приятно слышать один такой бархатный бас. Поразительно хорошо исполнили концерт Дегтярёва: «Днесь всяка тварь веселится и радуется!» Вокруг церкви на стенах зажжены фонари с буквами: «С сегодняшнего дня колоколь­ ный звон умолкнет навсегда». При входе в храм сделана трибуна, и с начала богослужения откры­ ли митинг. В день Пасхи утром в девять часов открылось шествие по дороге, шли к церкви и везли на четырёхколёсной телеге посаженных ря­ дом: в середине — царь в короне, по бокам — поп и кулак. Вместо оглобель к передней оси телеги приделаны длинные жерди, за которые тянут люди телегу, а на груди у них наклеены надписи: кулак, подкулачник, шептун, нытик. Процессия пришла на рыночную площадь, и открыли митинг. Я ска­ зал уже, что я, как лишенец, свободен был от всех колхозных собраний.

В 34-м году перед Пасхой была объявлена ан- типасхальная неделя. Учительство, члены | сельсовета и актив обязаны были обойти все дома колхозников с разъяснением о Пасхе как суеверном пережитке старых некультурных людей и чтобы Пасху ничем не отмечали: не украшали ничем своих квартир, не пекли ничего празднич­ ного. В Пасхальную ночь всем колхозникам выйти на субботник. Я как свободный пошёл в Ягрыш- скую церковь к Пасхальной утренни. В двенадцать часов ночи началась Пасхальная утрення, запели первую песнь канона «Воскресения день», и вдруг заиграла гармонь. Трое комсомольцев стоят на лавке с гармонью. Народ возмутился, но всё были женщины-старушки. Колхозники были все на суб­ ботнике, по вывозке на поле навоза. Священник вышел из алтаря и заявил, что он не может совер­ шать богослужение, «пойдёмте, православные, из церкви». При выходе из церкви на крыльцо при­ шли два человека — член райисполкома, председа­ тель колхоза с трёхметровой доской, отобрал у сторожа ключ и приколотили на двери церкви доску, и церковь закрылась навсегда. В час ночи я пошёл домой, народ весь на полях — возят навоз. Дальние колхозники не знают меня, и я без стес­ нения шёл, а когда подошёл на территорию своего колхоза, решил обойти колхозников в сторону кустарников и так прошёл незамеченным... Так я встретил Пасху в 1934 году. <...>

Приходится признать неизбежно, что нас со­ хранило от беды какое-то всевидящее и вездепри сутствующее Око, которое видит и знает все наши будущие мысли и намерения. Это для меня так утешительно, что приходится вспоминать каждый день в текущих ежедневных делах и задавать себе вопрос: смотри, какую милость явил тебе Бог — ты узнал и увидел всевидение и вездеприсутствие Божие, что дороже всякой мудрости человеческой. Как необходимо и плодотворно это знание! Оно даёт человеку неописуемую радость, успокаивает страс­ ти, и в минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть, с души как бремя скатится и будет легко, легко. Не будь у меня этого откровения, натворил бы я немало безнравственных дел, но благо мне, что у меня есть в памяти это всевидя­ щее Око, и я вынужден радоваться и благодарить, что открыто мне свойство божества и вездеприсут­ ствие.

Послушает мою такую исповедь современный учёный-атеист и подумает: лишился ты, неграмот­ ный старик, ума, проповедуешь сказки, посмотрит на меня с презрением или с сожалением и скажет: отстал ты, старина, от современной куль­ турной жизни. Не отвергаю учёности, напротив — благоговею перед ней. Но в то же время подумаю: жалок ты — прошёл все науки, а не узнал самого драгоценного, что знаю я, малограмотный мужик.

В 1936 году из-за голода выехал в г. Архан­ гельск и поступил как столяр в столярно- мебельную фабрику «Якорь». Предложил своё посредственное искусство резьбы по дереву. Техник целую неделю сидел у моего верстака, смот­ ря на часы, следя за работой и отделкой моих фигур на карнизах и филенках шкафов. Комиссия при­ знала, что такая работа для широкого потребле­ния дорога, поэтому резьбу по дереву отложила. Я перешёл на работу в художественную мастерскую делать рамки и рамы для натяжки и наколачива- ния полотен с картинами художников.

Работа нехитрая — можно делать из неструган- ных досок или брусков — и заработок удовлетвори­ тельный. Не один раз объявляли, чтобы не состоя­ щие в профсоюзе вступили в профсоюз. Я спросил: «Принимаются ли лица, служившие в Церкви?» Ответ был, что принимаются. Подал я заявление с приложением своей фотографии. Вызвали в конто­ ру профсоюза. По прочтении моего заявления спро­ сили: «Какое отношение к религии в настоящее время, ведь со дня оставления вами церковной служ­ бы в 1928 году до сего 37-го года прошло девять лет». Я сказал, что я верующий. «Как же ты не смог перевоспитаться, осознать вредную роль религии?» Четыре члена комиссии говорили, что мало ли в профсоюзе верующих и наше дело принимать, а не о религии вести суждения. Но согласия с председа­ телем не последовало, и вопрос о принятии не ре­ шили. Но я и не беспокоился, думая: живут и ра­ ботают люди без профсоюза.

Через два дня (это было 12 декабря 1937 года) в час ночи разбудил меня стук в дверь. Вошли муж­ чина, женщина и с ними вооружённый из ГПУ. Заставили одеться, и служащий подал мне бума­ гу, но я с испугу не мог читать, тогда он сам про­ читал: согласно санкции прокурора Четвёртого района, я обязан произвести обыск и арестовать вас. Приказал мне неподвижно сидеть на стуле, он и пришедшие с ним начали обыск. Всю одежу пе­ рерыли, в карманах все проверили, в выдвижном ящике кухонного стола всякий скарб высыпали на стол, весь мусор осмотрели, у дочки перечитали все ученические тетрадки. Велели одеться и следо­ вать за ними. Вышли на улицу, а на ней целая рота арестованных, и меня поставили к ним в ряд. Темно. Повели по незнакомым улицам и привели к трёхэтажному зданию тюрьмы. Ворота ограды отворились, мы вошли, и началась перекличка, и группами уводили по лестнице и впускали в каме­ ры тюрьмы.

Впустили в наполненную до отказа камеру, в ней три яруса полатей из неструганых досок, и все полати забиты людьми. Мне нашлось место на самых высоких — третьих полатях. От духоты и зловония спирает грудь, слезятся глаза. Волне­ ние, отчаяние создают мучительное состояние. Но, видя таких же несчастных, как и сам, и успокаиваешься. Стало клонить на отдых. По­ стель готова — на голых досках свой плащ - постель и одеяло, шапка — подушка, а к ней в придачу с ног валенки или сапоги. Рядом со мной оказался соседом узбек, чёрный, усатый, а с другой стороны сосед по нарам — рабочий прораб с Ваги-реки. Большая моя ошибка, что я не захватил с собой кружки и ложки.

С верхних нар спускаться очень трудно, по­ чти невозможно, и нам обед подавали в тарел­ках, состоял он из тресковой ухи с ячменной крупой. Выдавали в день 40 гр. хлеба и два кусочка пиленого сахара. Пить хочется, но у меня нет ни кружки, ни ложки, пришлось про­сить милости соседей. Начал чувствовать голод и болезненное томление от неподвижного состо­ яния, заболели все органы, а выпускали один раз в коридор, пропитанный хлорной известью. У всех без исключения прекратилось мочеиспус­ кание, животы вздуло, как тугие мячи, ника­ кие усилия не помогали помочиться, и такое состояние не проходило более месяца. А о смрад­ ной параше с ужасом и вспоминать. <...>

Из Архангельской тюрьмы направили нас, арестантов, в лагерь «Пукса» на лесозаготовки и на строительство железной дороги, которая через Котлас велась на Печору по проекту ху­ дожника Борисова. Прибыв на Пуксу пешком со станции Плесецкая, первый день отдыхали. На второй день погнали нас без дороги по снегу метровой глубины за пять километров. А на отведённом участке уже начали рубить. Дере­вья валятся рядом с нами, и никто не предуп­ реждает об опасности. Одному из нас, арестан­ тов, ударило самой верхушкой падающего де­ рева по голове, и он даже не трепенулся и не проявил никаких признаков жизни. И никто не соболезновал, а желал себе такой безболез­ ненной смерти...

Поместили нас в парусиновые палатки, в которых двое нар. Воды пей досыта. Уха трес­ ковая и из воблы два раза — утром и вечером. Сахару два пиленых кусочка в день. Ежеднев­ ное хождение на рубку леса за 5 км. Требова­ лось выполнение нормы, но никто не выполнял — у всех малосилие, а может, не выполнимый по кубометрам план. Я поступил в столярную, но у меня такое бессилие, что едва передвигал фуганок по сырому дереву и не мог выполнить норму и получить 500 гр. хлеба. Уставал до изнеможения. А сон опять: подушка — шапка, плащ — постель и одеяло. На доске ежедневно заносилось выполнение или невыполнение нор­ мы, а столярная ниже всех по выполнению — 400 гр. У меня и у других рабочих начали пух­ нуть ноги, по определению врача, у меня скле­ роз сердца. Поместили меня в стационар на нормальное питание, давали суп из кильки, гречневую кашу с маслом, чай с сахаром, а иногда и кофе. Хотя опухоль ног уменьшилась, но окончательно не прошла, меня выписали из стационара и назначили на воздушную узкоко­ лейную дорогу, проложенную на столбах на высоте 10 метров от земли. <...>

  (Окончание следует.)

* «Двина», № 4/2006

Иван Карпов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"