«Наставником Православия, учителем благочестия и чистоты» именуется в церковной песни преподобный Максим: «Исповедник» – это имя навсегда присвоено ему в истории Церкви. Об этих сторонах духовной личности и церковной деятельности святого подвижника мы и побеседуем, с Божьей помощью, сегодня и завтра за богослужением. Время, нами переживаемое, властно зовет к такой беседе.
Чистоту благочестия, т. е. Православия, чистоту и правильность веры, и духовную свободу Церкви выше всего в жизни ставил для себя преподобный Максим Исповедник. В высокой степени образованный, бывший первым секретарем знаменитого императора Византии Ираклия, – святой Максим все вменил в ничто, отказался от славы мира, ушел в обитель на подвиг молитвы и борьбы прежде всего со грехом, живущим внутри человека, в его страстных помыслах и чувствах. Казалось бы, при таком желании «умереть для плоти и мира», при таком сосредоточении всех помыслов и стремлений только на нравственной деятельности, – могло ли быть место в жизни подвижника для участия в спорах о тех или других догматах веры и в борьбе за свободу Церкви? Казалось бы, что этой борьбой должны заниматься люди иного духовного склада, люди житейского
устремления, более приспособленные к такой деятельности, к общению с людьми не в
уединенной и тихой обители, а на широком поприще общественной и государственной жизни. Во всяком случае, скорее всего, пастыри и учители Церкви самым долгом своего служения призывались и призываются подвизаться в борьбе против еретиков и извратителей чистоты христианской веры и угнетателей свободы Церкви. А между тем преподобный Максим, славившийся и ученостью, и благочестием, до конца жизни был простым монахом и не имел даже диаконского сана. Однако св. Максим Исповедник явился именно самым ревностным и неустрашимым борцом за веру и Церковь. В другое время его блистательные дарования, несомненно, вознесли бы его на высоту Патриаршего престола: но именно в борьбе за веру, за Православие и церковное исповедание он
приобрел себе заклятых врагов в лице царя, всех патриархов Востока, которых царь, преемник Ираклия, сам впавший в ересь, подобрал из своих единомышленников, – и преподобный Максим получил себе в земную награду не высокое служение в Церкви,
а только годы безконечных и многочисленных ссылок в Египет, Рим, во Фракию и к нам на Кавказ, получил побои, темницы, преследования. Когда ему было уже 75 лет от роду, он был подвергнут последнему истязанию: ему отрезали язык и отрубили правую руку, чтобы он не мог писать или говорить в обличение ереси; его били острыми ремнями, окровавили все тело и сослали в пределы дикого Кавказа, где он и умер через три года после того в молитве и предощущении вечного покоя.
Я счастлив здесь сказать, что в служебных моих поездках я посетил то уединенное теперь место, где скончался и погребен был преподобный Максим Исповедник. Он не
остался в забвении; его имя скоро было прославлено Богом; всего через 18 лет после его
смерти VI вселенский Собор (680 г.) осудил еретиков, признал правоту жизни и учения преподобного Максима и причислил его к лику святых.
С какими ересями боролся преподобный? С ересями, которые могут показаться для иных даже и не столь важными: с ересью монофизитства, признававшего во Христе только одно Божество и отрицавшего Богочеловечество, и со сродною этому лжеучению ересью монофелитства, признававшего во Христе, в соответствии с монофизитством, только одну Божественную волю. Нужно с усилиями вдумываться, нужно напрягать свою мысль, чтобы только уразуметь сущность споров об этом предмете, – и многим казалось и кажется, не напрасны ли были, в самом деле, все эти споры, не были ли они только данью страстному нраву жителей Востока, не стояли ли они в связи просто с философскими спорами того века? Многие полагают, что споры эти были даже вредны, и уверяют, что как ни веровать, как ни учить о Личности Христа Спасителя, – все это неважно, а важно только исполнение нравственного Его учения, заповедей Его Евангелия. Многие высказывают мысль, что такая борьба за веру даже не сродна, а противна христианству, что она вызывает злобу и раздражение в сердцах верующих, последователей евангелия любви и примирения людей.
Так ли все это? И прежде всего: нужно ли дорожить чистотой и неповрежденностью истинно православной веры?
Странное дело: когда люди покупают и принимают пищу, они очень безпокоятся о том, чтобы продукты питания были свежие и неподдельные. Гнилое мясо, тухлое яйцо, поддельное масло и молоко – всего этого избегают люди. Медицина уверяет, что дурно испеченный хлеб или хлеб из недоброкачественной муки не только недостаточно питателен, но он служит проводником и пособником для бацилл тифа и других болезней, оставляя в желудке человека благоприятную среду для их развития и размножения. Но религия – ведь это есть тоже пища, но пища духовная, безмерно более ценная, чем пища обыкновенная. Почему же люди бывают совершенно равнодушны к тому, какова эта пища: здоровая ли, доброкачественная ли она, не подделкой ли истины она является, не способствует ли она проведению в душу целого мира бацилл духовной заразы? И если пред нами сотни вер, и даже в христианстве сотни сект, – теперь, например, до 800, – то неужели они все в одинаковой степени истинны? А если истина только одна, – а иначе ведь и быть не может, – то не гремит ли пред нами и против нас слово ревностного пророка Илии к древнему Израилю: «Долго ли нам хромать на оба колена? Или Иегова есть Бог, или Ваал есть бог»… (3Цар. 18:21). Ведь того же, наконец, требует и здравый смысл!
И что такое, в сущности, то безразличие и равнодушие к истине и чистоте веры, которое нам часто рекомендуется вместо ревности о вере? Какими соображениями можно бы было оправдать такое безразличие?
Это есть прежде всего безразличное отношение к тому, что Бог открыл о Себе Самом людям для их просвещения и спасения. Конечно, для неверующего человека такое соображение безразлично: но может ли оно быть таковым для сына веры? Если по справедливости называется позором равнодушное отношение к истине научной, человеком открываемой, никогда не имеющей ценности вечной, неизменяемой и безусловной, то как назвать равнодушие к истине, от Бога данной?! Не есть ли это самая страшная хула на Бога и оскорбление Его Премудрости? Не есть ли это самая черная неблагодарность к Его благости? Не есть ли это презрение к самому благородному и прирожденному свойству духа человеческого, то есть к его способности и стремлению познавать и усваивать истину? Не есть ли это порицание по отношению ко всем самым достойным представителям человечества, которые страдали в изысканиях всякой истины и радовались, когда в трудах целожизненных находили и открывали лишь крупицу и искорку истины научной и общечеловеческой? Не есть ли это погребение в человеке человека и постановление на место его – скота?
Равнодушие к религиозной и притом христианской истине, есть безразличие, даже собственно презрение к Церкви, Богом данной и учрежденной именно для того, чтобы хранить религиозную истину и сообщать ее людям. Церковь Свята, т. е. выделена и освящена, отдана, предназначена именно для истины; Церковь для этой цели создана на Крови Христа, Сына Божия. В самый тяжкий час Своей жизни, прощаясь с миром, Он так молил Отца Небесного: «Святи их, т. е. апостолов и тех, что уверуют по слову их (Ин. 17: 20), – святи их истиною Твоею, ибо слово Твое есть истина, и за них Я посвящаю Себя, чтобы они освящены были истиною»… (Ин. 17:17–19). О, с какою вдумчивостью, с каким умилением надобно отнестись к этим словам Богочеловека! Равнодушие и безразличие к ним, наоборот, не означает ли исключение нас из числа тех, о ком молился Христос у врат Гефсимании и кого Он считал по преимуществу Своим достоянием?
Равнодушие и безразличие к чистоте, заповеданной от Бога и проповедуемой Церковью истины, есть, наконец, – что бы ни говорили, – лишь только благовидное прикрытие безверия, а еще чаще прикрытие лени духовной, той слякотности духа, которой так часто страдают люди изнеженные или погрузившиеся в сомнения и недостойную болтовню о возвышенных предметах. Да не покажется далее слово наше резким, если мы скажем еще более: равнодушие к истине гораздо хуже и опаснее даже неверия, оно есть своего рода самоубийство и убийство духа человеческого. От заблуждения, от неверия, даже от ненависти к вере можно скорее обратиться к истине, чем от равнодушия, которое, действительно, убивало не только отдельных лиц, но даже целые народы и Церкви. «Знаю Я дела твои, – говорит Господь Церкви Лаодикийской в лице ее предстоятеля, – ты ни холоден, ни горяч. Но так как ты только теплый, а не холоден и не горяч, то Я извергну тебя от уст Моих» (Апок. 3:14–16). Вот страшный приговор религиозному равнодушию!
Чем оправдывается равнодушие к чистоте вероучения христианского?
Говорят, повторяя слова Толстого, что догматы веры разъединяют людей, а учение нравственности, будто бы всегда, везде и у всех одинаковое, ясно, не возбуждает споров, и поэтому, напротив, людей соединяет. Какое заблуждение! Его можно повторять только, или будучи слепым в фактическом и самолюбивом упорстве сектантом, ничего не видящим в окружающей жизни, или будучи лукавым, в желании прикрыть равнодушие к истине какими-либо благовидными предлогами. Дозволительно ли воевать? Это вопрос нравственный. Но разве он мирно и объединенно решается у людей? Тот же Толстой и толстовцы много ли объединили вокруг себя на учении, что война непозволительна для христиан? Допустимо ли толстовское непротивление злу? Допустимо ли право и основанное на нем государство? Допустимы ли суды среди христиан? Допустимо ли право собственности? Допустимо ли повиновение земной власти? Допустимо ли наказание преступника тюрьмой и смертной казнью? Допустимо ли убивать партийных противников, как это делается теперь в России открыто? Допустимо ли насилием отнимать имущество у Церкви, у богатых людей, жечь имения собственников и землевладельцев – и все это якобы во имя блага народного? Допустимо ли обещать свободу слова – и за каждое слово смелое расстреливать; обещать свободу печати – и закрывать газеты, отбирать типографии, захватывать чужую бумагу; обещать свободу собраний – и разгонять их штыками; обещать неприкосновенность личности – и арестовывать всех без разбору, сотнями и тысячами; обещать неприкосновенность жилищ, сохранение тайны переписки – обыскивать по несколько раз дома и квартиры, заглядывать в тайные ящики, перечитывать переписку старика-семьянина за 50 лет с женой, когда она еще была невестой, а кстати при этом на память и в борьбе против контрреволюции захватить золотые часы с цепочкой и – вероятно, тоже для блага народного – обменять их на бутылку спирта в соседнем тайном кабаке? Все это нравственные вопросы, которые на наших глазах разрешаются до противоположности различно – и не разбойниками с большой дороги, а именующими себя представителями власти, отвергающей «буржуазное право», – притом решаются якобы на основании научного социализма или анархизма.
Что же, много ли тут единения? А как это единение проходит в действительной жизни – тому показателем являются все те ужасы, которые мы теперь переживаем и которые, знайте, будут во стократ ужаснее впереди. Реками крови, тысячами убийств, междоусобною войною, пожарами, арестами, обысками, воровством, грабительством, страшным голодом, полным разорением и обнищанием, и рабством, рабством перед чужеземным гнетом, политическим и экономическим – вот чем мы заплатим за это хваленое единение в нравственных воззрениях и за умаление ревности к чистоте веры, к единому и объединяющему всех учению Церкви.
Между тем, более чем когда-либо, теперь русский народ должен объединиться именно около Церкви. Ибо одна Церковь осталась у нас вне партий. Наше правительство, если оно есть, представляет собою не народ, не страну, а только власть класса, да и то не целого, а только одной части его; наши газеты представляют каждая только свою партию: одна Церковь представляет весь верующий русский народ и способна сказать здравое и смелое слово. Оно и сказано теперь в послании Святейшего Патриарха всея России. Нужна ревность о чистоте веры и свободе угнетаемой теперь Церкви!
Равнодушие к вере постоянно выдвигает еще соображение, совершенно ложное, будто бы даже евангельское; в религии, говорят, главное и даже исключительное значение имеет учение нравственности, а вовсе не веры. Только для сообщения людям именно учения нравственного будто бы и приходил на землю Иисус Христос. Так говорит Толстой, так за ним и доныне повторяют, чаще всего безсознательно, наши интеллигенты, которых, дай Бог, разве только нынешние страшные события, наконец, отрезвят и многому научат – научат уважать и веру, и догмат, и Церковь.
Знайте же, православные дети Церкви, что такое воззрение на дело Христа Господа глубоко ложно и противно Евангелию.
«Я затем родился и на то пришел в мир, – говорит Спаситель в конце Своей жизни пред Пилатом, – чтобы свидетельствовать об истине» (Ин. 18:37). Так читаем в Евангелии святого Иоанна. В чем же эта истина? В том же Евангелии читаем последнюю, заключительную ко всей жизни Иисуса Христа молитву Его первосвященническую, к Богу Отцу Своему, пред самыми Гефсиманскими страданиями. В ней Он указывает Сам о Себе, зачем и для чего Он приходил в мир: «Отче, пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя, так как Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, Единого Истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить» (Ин. 17:1–4).
Этих слов Спасителя верующий в Него не должен забывать: надо знать Единого и Истинного Бога. Не должен верующий забывать и того, что если бы задача Христова служения состояла только в сообщении учения нравственного, то Христос был бы только учителем, философом, но не был бы нашим Спасителем и Искупителем. Тогда зачем потребовалась Его смерть, Его страдания, Его кровь. И не издевательство ли в суждениях толстовцев над Кровью Завета, по выражению апостола, если мы, кроме сообщения нравственных истин ничего не видим во Христе и, таким образом, ставим Его в один ряд с Буддою, Конфуцием и Сократом?
Знайте, далее, верующие сыны Церкви, что неправая вера есть всегда, в конце концов, и неправая жизнь. Это видно из тех примеров, которые мы уже привели. Вот и теперь на наших глазах наша правительственная власть объявила себя вне веры: что же, много ли нравственного стало в ее действиях, которые выражаются в одно сплошное насилие? Прибавим к этому: разве мусульманство и христианство дают одинаковую нравственную жизнь? Разве язычество и христианство одинаковы по нравственным учениям? Разве в самом христианстве учат исповедовать, что человек спасается одной верой без добрых дел, как учат протестанты, или же признавать, напротив, как учат православные, что спасается человек и доброй верой, и добрыми делами, – разве это одно и то же по отношению к нравственности? И не потому ли наша старая православная Русь дала сотни святых, а протестантский мир за пятьсот лет – ни одного?
У нас нет времени сейчас в распоряжении, но мы могли бы для способных к слушанию и размышлению показать, что даже такой, по-видимому, отвлеченный догмат, как учение о Троичности Лиц Божества, имеет непременное и живое влияние на нравственное учение. Что же сказать о монофианстве и монофелиатстве, – ересях, с которыми боролся преподобный Максим Исповедник? Ереси эти ниспровергали богочеловечество Христа, а с падением богочеловечества, религии Еммануила, падает все христианство, как вера богочеловеческая, падает все Евангелие, возвещающее благую весть о воплощении и вочеловечении Сына Божия, падает вся Церковь, как осуществление на земле богочеловеческой жизни. А с падением всего этого как же могло удержаться и на чем же должно было основываться и нравственное учение христианства?
Так безмерно велико значение правой и чистой веры. Прославляя ныне память великого борца за чистоту богопреданной нам веры преподобного Максима Исповедника, и за свободу насилуемой в его время Церкви, мы лучше всего почтим его последованием его примеру и завету: никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах, ни под какими модными веяниями и авторитетными влияниями не изменять чистоте православной веры, не быть равнодушными к верованию Православной Церкви и воспитывать, возгревать в себе постоянную священную ревность к ограждению и сохранению неповрежденности нашей богопреданной веры. «Дух Святай, – говорит св. Максим Исповедник, – устами апостолов анафемствует даже ангелов, если бы они стали возвещать что-либо противное проповеди апостольской». И, конечно, вместе с тем, наша обязанность – хотя бы ценой крови, хотя бы под угрозой чинимых над нами насилий и расстрела со стороны современных насадителей «свободы», – наша обязанность, подобно Максиму Исповеднику, состоит и в том, чтобы защитить свободу угнетаемой и попираемой теперь Церкви.
Об этом побеседуем завтра за литургией, если, конечно, после службы или ночью меня не арестуют и не убьют**. Завтра же огласим пред вами и послание о том же нашего Святейшего Патриарха. Он зовет нас на священную борьбу за Церковь.
Тем же, кто решился в нынешнюю страшную годину идти безропотно в защиту Церкви против штыков и выстрелов современных насильников, советуем для укрепления духа поисповедоваться и причаститься. Ибо наступает время грозное. Смерть смотрит нам в очи. Аминь.
* Два слова, сказанные в церкви св. Максима Исповедника в престольный праздник 21 января 1918 г. за всенощной и литургией, – в связи с объявлением Патриаршего послания от 10 января 1918 г.
* Замечание – ввиду раздавшихся со стороны солдат угроз по поводу проповеди и проповедников: «его надо арестовать», «надо убить»…
II
Борьба за веру и Церковь
К славе наставника Православия и ревнителя чистоты веры, св. Максиму прибавляется еще одна великая похвала, одно редкое имя: он – «Исповедник».
На языке церковном «исповедником» называется христианин, который мужественно претерпел страдания – узы, темницу или ссылку, те или другие мучения за открытое исповедание своей веры. Это – тот же мученик, но после страданий и мучений оставленный в живых. Древняя Церковь христианская с особой любовью почитала исповедников. Когда, как повествует история церковная, св. равноапостольный Константин призвал 318 епископов на Первый Вселенский Собор (325 г.), то многие из явившихся имели увечья, рубцы от ран, следы от побоев, которые они перенесли за веру во время гонений от язычников в царствование предшествующих императоров – Декия, Диоклектиана, Максимиана Геркула и Ликиния. Св. Константин с благоговением и величайшей почтительностью встречал этих святых исповедников, он не стыдился нагибаться к их увечьям, он целовал со слезами умиления синебагровые рубцы от язв и ударов на теле исповедников.
Таким исповедником был и преподобный Максим.
Царь, преемник Ираклия, издал особый указ, «декрет», называемый тогда «типос», в котором, желая примирить в политических целях православных и монофизитов, предлагал учение монофелитское о единой воле в Иисусе Христе и повелевал несогласным с этим учением – по крайней мере, молчать. Преподобный Максим, однако, неумолкаемо обличал это учение и особенно в Египте, на политическое единение с которым, в виду множества монофизитов в этой стране, и рассчитывал императорский декрет. И вот посланец царский Епифаний с другими знатными вельможами убеждали преподобного Максима отказаться от своих обличений. «Поистине, все небесные силы не убедят меня сделать то, что вы предлагаете», – отвечал Максим. Тогда собеседники, забыв свое высокое положение, во гневе набросились на 70-летнего старца с поднятыми кулаками, били его по лицу, повалили на пол, топтали и били ногами, плевали на него. Подняв на ноги, снова они стали его убеждать. «Типос царя, –говорил Епифаний, – ведь только заставляет молчать о спорных выражениях, имей какую угодно веру в сердце, никто тебе не запрещает». Преподобный Максим отвечал словами, выражающими сущность исповедничества: «Спасение наше зависит не от одной сердечной веры, но вместе и от исповедания веры; ибо Господь говорит: “Иже аще исповесть Мя пред человеки, и Аз исповем его пред Отцом Моим Небесным” (Мф. 10: 32), равно и апостол учит: «Сердцем веруется в правду, усты же исповедуется во спасение» (Рим. 10:10).
Не думайте, однако, что преподобный Максим страдал только потому, что его находили и вынуждали на заявления о вере царские слуги. В нем было не одно пассивное сопротивление. Нет, его подвиг был деятельный, активный. Он сам ездил в Египет, жил там несколько лет, собирал церковные собрания; протестовал против распоряжений царя, вторгавшегося совершенно незаконно в область веры, нарушавшего свободу Церкви; протестовал против патриархов-еретиков, поставленных царем; обращался к епископам, будучи простым монахом, однако, давал и пастырям разъяснения правой веры; ездил на несколько лет в Рим, к тамошнему патриарху, т. е. папе, обличал и самого папу Гонория, когда и он впал в ересь; то же, что в Египте, делал он и в Риме, и в Константинополе, и в Малой Азии, и в Македонии, всюду, куда его ссылали или куда сам он находил нужным отправиться, везде боролся, учил, объединял верующих, устраивал их собрания, выражал негодование по поводу действий высокопоставленных и могущественных еретиков, писал многочисленные сочинения, письма, воззвания, – он кипел в борьбе, горел в ревности, – и так до 78 лет жизни!
Пред нами, следовательно, Исповедник и вместе – неустанный борец за веру и Церковь.
Допустима ли с нравственной точки зрения такая борьба? Совместима ли она со святостью и христианством? Имеет ли она значение обязанности для христианина?
Вот вопросы, на которые совершенно ясно отвечает неповрежденная человеческая и христианская совесть полным согласием, и которые, однако, разрешаются отрицательно там, где вместо голоса Евангелия и совести, вместо учения Церкви, являются человеческие мудрования. В наше время с такими мудрованиями выступил Толстой и оказался не столько учителем, сколько выразителем голоса русской интеллигенции. В этом отношении он действительно гениален, он верно угадал то настроение, каким жила образованная часть нашего общества, давно потерявшая волю от долгого рабства и преклонения пред Западной Европой, и дал для определения такого настроения меткое слово: «неделание» и «непротивление злу». В таком именно жалком состоянии полной подавленности, запуганности, бездействия, безволия, безсилия находится и в настоящее время вся российская интеллигенция пред лицом неожиданно и нагло возобладавших над ней гонителей. Ее «непротивление» современному господствующему злому насилию, ее неорганизованность, неспособность на борьбу решительно во всех сферах жизни – церковной, общественной, государственной, в науке, в печати, в суде, в торговле, в городах, в земстве и т.д. – все это показывает отсутствие чего-либо своего в мировоззрении, отсутствие какого-либо мужества, отсутствие какого-либо творчества. Как велика была дерзость, когда интеллигенция, чувствуя себя безнаказанной, все и вся отрицала – веру, Церковь, Православие, власть, правительство непосредственно пред революцией; насколько сильно и прямо дико было самомнение при виде легкой победы над старым правительством, которое было плоть от плоти и кость от кости той же интеллигенции и поэтому тоже насквозь было пропитано непротивленчеством, – настолько теперь, когда эту интеллигенцию ударили по-настоящему, грубо, безцеремонно, не справляясь с ее заповедными словами, взятыми напрокат на Западе, – воистину оказалась велика ее безпомощность и, да простится нам это слово, чисто рабская трусливость. Да, психология раба сказалась вовсю: от наглости к трусости, и эта психология еще хочет прятаться за то самое Евангелие, которое наша интеллигенция или дерзко отрицала, или упорно не хотела знать, или же подделывала и искажала в лице Толстого и новейших «богоискателей».
Сохрани нас, Господи, говорить об этом хотя бы с тенью какого-либо злорадства! Это было бы злорадством прежде всего и над самим собой, ибо все мы, здесь стоящие и, от них же первый есмь аз, принадлежим к той же самой, теперь побитой, поверженной во прах и растерянной интеллигенции! Напротив, верующие должны теперь забыть все обиды, нанесенные в прошлом вере и Церкви со стороны интеллигенции, и сплотиться, звать всех к единению пред лицом опасности, грозящей и христианству, и всей культуре. Но прежде всего мы должны исцелиться от духа непротивленчества и неделания.
Неужели и в самом деле христианство есть религия непротивления и неделания? Неужели святость есть нечто пассивное, а не активное? Неужели святость и подвижничество – область только внутренних сокровенных переживаний, внутренней борьбы помыслов, чувств и хотений и не обнаруживается во вне? Неужели даже возможно такое противоестественное явление, чтобы целая область внутреннего мира человека, самая глубокая, сильная и всечеловеческая, прирожденная человеку всегда и везде, область религиозно-нравственная, совсем не выражалась ни в какой внешней деятельности?
Образ преподобного Максима Исповедника дает на это ясный и яркий ответ. Борьба за веру и Церковь, борьба во всю жизнь, борьба до конца, борьба без тени уступки – слышите ли? Борьба, борьба и борьба – вот наш и ваш долг!
Борьба, говорят, вытекает часто из себялюбия, самолюбия и злобы; борьба вызывает и питает злобу и ненависть; борьба часто ведет к нравственной неразборчивости в средствах для достижения целей – к хитрости, двуличию, обману, клевете, партийной неправде, злорадству и зложелательству. Все это верно, но все это наблюдается в области
борьбы мирской, политической, партийной. Наблюдается и в области церковной жизни, когда в нее современные реформаторы вводят заимствованные у политических партий и демократических организаций правила, приемы, вопросы и интересы организации, выборов, личных и партийных целей.
Ничего подобного не должно быть в области жизни чисто религиозной, христианской, церковной. Когда дело касается чистоты веры и Церкви, свободы Церкви, здесь один Вождь – Христос, здесь одна программа – Его истина, одна партия – его Церковь. В борьбе за веру и Церковь всю жизнь вести борьбу средствами, дозволенными совестью христианской и законом человеческим, и сохранить при этом ясность ума, честность мысли и слова, отсутствие личного интереса, ненависть ко греху и вместе – жалость ко грешнику, любовь к Богу и ближнему, прямоту и правдивость слов и дел: вот в чем святость, вот в чем чудо нравственное, которое целожизненным подвигом совершали непрестанно такие борцы за истину, как преподобный Максим Исповедник и другие великие святые – Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Афанасий Великий и им подобные. Знал ведь и преподобный Максим тайну внутренней борьбы и внутреннего непрестанного делания христианства: «Монах, – поучает он, – есть тот, кто ум свой отлучил от чувственных предметов и молитвой предстоит Богу. Кто отрекся имения, жены и проч., тот сделал монахом только внешнего человека, а еще не внутреннего. Чтобы сделать монахом внутреннего человека, нужно отрешиться от страстных помыслов. Великое дело не пристращаться к вещам, но еще важнее быть безстрастным к мысленным их впечатлениям».
Эти суждения преподобного куда глубже пустых фраз тех защитников непротивления злу, которых в одно время особенно много наплодила толстовщина! Но когда дело касается веры и Церкви, св. Максим находил слова и средства священной и безгрешной борьбы. «Что же ты не вступишь в общение с Константинопольским престолом, т. е. Патриархом», – спрашивали его судьи. Преподобный отвечал: «Потому, что предстоятели сей Церкви отринули определения прежних Соборов». «Значит, –спрашивали его, – ты один спасешься, а прочие погибнут?» Вопрос лукавый, который так часто и теперь на устах равнодушных к религиозной истине современных мудрецов, уверенных в том, что тут-то, в этом вопросе, они прямо неотразимы. Св. Максим дал ответ: «Не дай мне Бог осуждать кого-либо или говорить, что я один спасусь! Но я соглашусь скорее умереть, чем отступить в чем-либо от правой веры, терпеть муки совести».
Такова борьба христианина. Чтобы уразуметь ее, надо быть именно христианином, а не толстовцем. Тогда каждый услышит слово Господа, некогда сказанное во храме святому и ревностному апостолу, всю жизнь боровшемуся с изуверством еврейским и гибельным ослеплением языческим: «Не бойся, Павел, говори и не умолкай» (Деян. 18: 9).
И теперь нам всем предстоит особо напряженная борьба за веру и Церковь. К тому зовет нас Патриаршее послание. Не о политической борьбе говорим: Бог с ней. Пусть люди устраивают свою политическую жизнь в формах, какие им больше нравятся, пусть учатся, если хотят, горькими уроками!.. Дело Церкви в этой политической области повторять и напоминать всем только одно вслед за апостолом: «Вся испытуще, добрая держите», и еще: «Все мне позволено, но не все на пользу; все мне позволено, но не все назидает; все мне позволено, но пусть мною ничто не обладает», – потому что под видом свободы люди, действительно, на наших глазах впадают часто в самое горькое и всяческое рабство. Мы их только жалеем…
Но есть область – область веры и Церкви, – где мы, пастыри, должны быть готовы на муки и страдания, должны гореть желанием исповедничества и мученичества, а вы, пасомые, – должны составить около пастырей ту дружину, которая обязана в единстве всецерковном бороться за веру и Церковь, когда чистоте веры и свободе Церкви грозит опасность. И опять прибавим: к этому и призывает нас теперь наш общий отец, Святейший Патриарх всея России.
И не думайте, что говорим о так называемых большевиках. Нет, когда изверг Львов сидел Обер-прокурором в св. Синоде, то он, задолго до большевиков, и притом не останавливаемый сочленами по министерству, вовсе не социалистическому, не осуждаемый, а, напротив, приветствуемый газетами не социалистическими, а буржуазно-либеральными, – проявлял такую сатанинскую злобу и неправду по отношению к служителям Церкви, такое насилие над ее учением, что не лучше и не выше был теперешних насильников над святынями и над Церковью. Мы говорим вообще о всех, кто вторгается незаконно в дело Церкви, в совесть православных христиан и чинит насилия над Церковью.
Итак, вам объявляют свободу безрелигиозного состояния, – а вы, наоборот, всеми словами, делами и жизнью утверждаете, укрепляете состояние именно религиозное и говорите прямо, что Божие проклятие и проклятие людей и потомства собирают себе на голову те правители, которые обращают государство в собрание безрелигиозных скотов, а не разумно-нравственных существ.
Вам объявляет социалистическая власть, что религия есть пережиток невежества или, по крайней мере, власть наша с презрением заявляет, что религия есть частное дело каждого гражданина. А вы всеми законными и доступными средствами заявляйте обратное, что именно такое отношение к религии есть пережиток узкого, нелепого, безумного невежества, ныне всецело отвергаемого даже наукой материализма, на котором построен, по крайней мере, современный социализм, в форме марксизма, и что быть для человека человеком, а не скотом – это вовсе не частное дело.
Вам объявляют, что нравственные, правовые и иные духовные идеи и ценности есть только надстройка над экономическим фундаментом жизни и есть выдумка так называемой буржуазии. А вы твердо исповедуйте, говорите, пишите, утверждайте, что нравственное учение Евангелия вечно и неизменно, что Божьи заповеди одинаково обязательны и для пролетария и «буржуя», что для всех одинаково грабить – грех, нарушать обязательства – грех, пьянствовать, дармоедствовать, бродить без дела, лениться, жадным и несытым оком взирать на чужое достояние – все это грех и грех: жить злобой, ругательствами, издеваться над беззащитными; оружие воина, данное на защиту слабого и на охрану порядка, обращать в средство насилия и грабежа; не знать ни чести, ни совести, ни жалости, – все это грех, да, грех, и грех, равно и для буржуя и для пролетария!
Вам предлагают гражданский брак и гражданский развод, – а вы еще сильнее укрепляйте основы христианской семьи, своих детей отдавайте только церковному браку, а относительно тех, кто помимо Церкви, ищет своего рода сатанинского «благословения», т. е. соизволения на брак и развод в комиссариате, требуйте от церковной власти, чтобы, согласно законам, таковые отлучались от общения церковного, от Святой Чаши и совсем не имели права голоса в жизни и устроении прихода. Их анафемствует и отлучает от общения Церкви Святейший Патриарх Божественной властью.
Ваши церкви хотят сдавать в аренду, церковные чаши, из которых мы причащаемся, и кресты, коими вас благословляют, хотят взять, оклады с икон содрать, якобы на великую нужду государства, на оплату жалования красное гвардии, идущей вместо внешнего врага на новых, открытых в стране нашей врагов внутренних. Ваших архиереев арестовывают в Петрограде, Пскове, Могилеве, в Сибири, на Кавказе, ваших священников расстреливают в Царском Селе и Петрограде, ваши монастыри забирают, монахов изгоняют и лишают свободы; типографии Лавры, Синода забирают Советы рабочих и солдатских депутатов и там печатают развращающие народ безбожные книги, так что нам, нашим пастырям, негде печатать Евангелия и молитвенники, наших газет и послания Патриаршего… Что же мы молчим? Или это и есть свобода Церкви, обещанная революцией? Что же, разве нет у нас храмов, приходских собраний, религиозных союзов и обществ? Нет улиц и площадей для собраний? Нам даны, по крайней мере обещаны свободы: слова, печати, собраний, неприкосновенность личности, неприкосновенность жилищ. Что же, разве все это нельзя использовать на охрану неприкосновенности жилища Божия? Тогда – все в храмы! Все – в молитвенные собрания, самые многолюдные. На улицы и площади! В собрания приходские, в газеты, в журналы! Крестными ходами, петициями, заявлениями, протестами, постановлениями, обращениями к власти самыми решительными – всеми законными средствами, всем, что разрешено христианской совестью, мы можем и обязаны проявлять и осуществлять священную борьбу за веру и Церковь, за попираемые сокровища нашего духа. Одним только способом мы, как христиане, не можем бороться: грехом, нарушением христианской совести, злобой, обманом, насилием, кровью, нарушением Закона Божия и заповедей церковных. Из Храмов мы не уйдем, от молитвы и богослужения нас оторвать не могут. Пусть переступают тогда чрез наши мертвые тела. Пусть расстреливают нас, расстреливают детей и женщин. Пойдем с крестами, иконами, безоружные, с молитвами и песнями – пусть Каины и Иуды нас убивают! Наступают времена идти на мученичество и страдания!
И когда люди, забывшие страх Божий и не уважающие чужих верований во имя веры в свои излюбленные теории, увидят с нашей стороны стойкость, убежденность и открытое порицание их деятельности: тогда и они дрогнут, и они должны будут остановиться пред картиной всеобщего недовольства, которое им покажет, что, действуя именем народа, они лгут, и с народом на самом деле не имеют ничего общего. Они – враги народа, а не друзья его, если топчут и оскорбляют народную веру. Слабые, боязливые среди нас ободрятся, и уныние уступит место бодрости и смелости, и сгинет то неделание и непротивление злу, которым теперь охвачено русское образованное общество под ударами обрушившихся на него несчастий – правда, им же самим и подготовленных.
Такая борьба не только совместима с христианством, но составляет обязанность христианина; такая борьба приобщит нас к подвигу исповедничества. Только и здесь надо иметь в виду вечную заповедь апостола: «Все мне позволено, но не все на пользу; все мне позволено, но не все назидает; все мне позволено, но пусть мною ничто не обладает» (1 Кор. 6:12). Все – в свете Божиего нравственного закона, и все без злобы и насилия! И еще: только «чистому все чисто» (Тит. 1:15). Аминь.
Священномученик Иоанн Восторгов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
