На языке церковном «исповедником» называется христианин, который мужественно претерпел страдания – узы, темницу или ссылку, те или другие мучения за открытое исповедание своей веры. Это – тот же мученик, но после страданий и мучений оставленный в живых. Древняя Церковь христианская с особой любовью почитала исповедников. Когда, как повествует история церковная, св. равноапостольный Константин призвал 318 епископов на Первый Вселенский Собор (325 г.), то многие из явившихся имели увечья, рубцы от ран, следы от побоев, которые они перенесли за веру во время гонений от язычников в царствование предшествующих императоров – Декия, Диоклектиана, Максимиана Геркула и Ликиния. Св. Константин с благоговением и величайшей почтительностью встречал этих святых исповедников, он не стыдился нагибаться к их увечьям, он целовал со слезами умиления синебагровые рубцы от язв и ударов на теле исповедников.

Таким исповедником был и преподобный Максим.

Царь, преемник Ираклия, издал особый указ, «декрет», называемый тогда «типос», в котором, желая примирить в политических целях православных и монофизитов, предлагал учение монофелитское о единой воле в Иисусе Христе и повелевал несогласным с этим учением – по крайней мере, молчать. Преподобный Максим, однако, неумолкаемо обличал это учение и особенно в Египте, на политическое единение с которым, в виду множества монофизитов в этой стране, и рассчитывал императорский декрет. И вот посланец царский Епифаний с другими знатными вельможами убеждали преподобного Максима отказаться от своих обличений. «Поистине, все небесные силы не убедят меня сделать то, что вы предлагаете», – отвечал Максим. Тогда собеседники, забыв свое высокое положение, во гневе набросились на 70-летнего старца с поднятыми кулаками, били его по лицу, повалили на пол, топтали и били ногами, плевали на него. Подняв на ноги, снова они стали его убеждать. «Типос царя, –говорил Епифаний, – ведь только заставляет молчать о спорных выражениях, имей какую угодно веру в сердце, никто тебе не запрещает». Преподобный Максим отвечал словами, выражающими сущность исповедничества: «Спасение наше зависит не от одной сердечной веры, но вместе и от исповедания веры; ибо Господь говорит: “Иже аще исповесть Мя пред человеки, и Аз исповем его пред Отцом Моим Небесным” (Мф. 10: 32), равно и апостол учит: “«Сердцем веруется в правду, усты же исповедуется во спасение”» (Рим. 10:10).

Не думайте, однако, что преподобный Максим страдал только потому, что его находили и вынуждали на заявления о вере царские слуги. В нем было не одно пассивное сопротивление. Нет, его подвиг был деятельный, активный. Он сам ездил в Египет, жил там несколько лет, собирал церковные собрания; протестовал против распоряжений царя, вторгавшегося совершенно незаконно в область веры, нарушавшего свободу Церкви; протестовал против патриархов-еретиков, поставленных царем; обращался к епископам, будучи простым монахом, однако, давал и пастырям разъяснения правой веры; ездил на несколько лет в Рим, к тамошнему патриарху, т. е. папе, обличал и самого папу Гонория, когда и он впал в ересь; то же, что в Египте, делал он и в Риме, и в Константинополе, и в Малой Азии, и в Македонии, всюду, куда его ссылали или куда сам он находил нужным отправиться, везде боролся, учил, объединял верующих, устраивал их собрания, выражал негодование по поводу действий высокопоставленных и могущественных еретиков, писал многочисленные сочинения, письма, воззвания, – он кипел в борьбе, горел в ревности, – и так до 78 лет жизни!

Пред нами, следовательно, Исповедник и вместе – неустанный борец за веру и Церковь.

Допустима ли с нравственной точки зрения такая борьба? Совместима ли она со святостью и христианством? Имеет ли она значение обязанности для христианина?

Вот вопросы, на которые совершенно ясно отвечает неповрежденная человеческая и христианская совесть полным согласием, и которые, однако, разрешаются отрицательно там, где вместо голоса Евангелия и совести, вместо учения Церкви, являются человеческие мудрования. В наше время с такими мудрованиями выступил Толстой и оказался не столько учителем, сколько выразителем голоса русской интеллигенции. В этом отношении он действительно гениален, он верно угадал то настроение, каким жила образованная часть нашего общества, давно потерявшая волю от долгого рабства и преклонения пред Западной Европой, и дал для определения такого настроения меткое слово: «неделание» и «непротивление злу». В таком именно жалком состоянии полной подавленности, запуганности, бездействия, безволия, безсилия находится и в настоящее время вся российская интеллигенция пред лицом неожиданно и нагло возобладавших над ней гонителей. Ее «непротивление» современному господствующему злому насилию, ее неорганизованность, неспособность на борьбу решительно во всех сферах жизни – церковной, общественной, государственной, в науке, в печати, в суде, в торговле, в городах, в земстве и т.д. – все это показывает отсутствие чего-либо своего в мировоззрении, отсутствие какого-либо мужества, отсутствие какого-либо творчества. Как велика была дерзость, когда интеллигенция, чувствуя себя безнаказанной, все и вся отрицала – веру, Церковь, Православие, власть, правительство непосредственно пред революцией; насколько сильно и прямо дико было самомнение при виде легкой победы над старым правительством, которое было плоть от плоти и кость от кости той же интеллигенции и поэтому тоже насквозь было пропитано непротивленчеством, – настолько теперь, когда эту интеллигенцию ударили по-настоящему, грубо, безцеремонно, не справляясь с ее заповедными словами, взятыми напрокат на Западе, – воистину оказалась велика ее безпомощность и, да простится нам это слово, чисто рабская трусливость. Да, психология раба сказалась вовсю: от наглости к трусости, и эта психология еще хочет прятаться за то самое Евангелие, которое наша интеллигенция или дерзко отрицала, или упорно не хотела знать, или же подделывала и искажала в лице Толстого и новейших «богоискателей».

Сохрани нас, Господи, говорить об этом хотя бы с тенью какого-либо злорадства! Это было бы злорадством прежде всего и над самим собой, ибо все мы, здесь стоящие и, от них же первый есмь аз, принадлежим к той же самой, теперь побитой, поверженной во прах и растерянной интеллигенции! Напротив, верующие должны теперь забыть все обиды, нанесенные в прошлом вере и Церкви со стороны интеллигенции, и сплотиться, звать всех к единению пред лицом опасности, грозящей и христианству, и всей культуре. Но прежде всего мы должны исцелиться от духа непротивленчества и неделания.

Неужели и в самом деле христианство есть религия непротивления и неделания? Неужели святость есть нечто пассивное, а не активное? Неужели святость и подвижничество – область только внутренних сокровенных переживаний, внутренней борьбы помыслов, чувств и хотений и не обнаруживается во вне? Неужели даже возможно такое противоестественное явление, чтобы целая область внутреннего мира человека, самая глубокая, сильная и всечеловеческая, прирожденная человеку всегда и везде, область религиозно-нравственная, совсем не выражалась ни в какой внешней деятельности?

Образ преподобного Максима Исповедника дает на это ясный и яркий ответ. Борьба за веру и Церковь, борьба во всю жизнь, борьба до конца, борьба без тени уступки – слышите ли? Борьба, борьба и борьба – вот наш и ваш долг!

Борьба, говорят, вытекает часто из себялюбия, самолюбия и злобы; борьба вызывает и питает злобу и ненависть; борьба часто ведет к нравственной неразборчивости в средствах для достижения целей – к хитрости, двуличию, обману, клевете, партийной неправде, злорадству и зложелательству. Все это верно, но все это наблюдается в области

борьбы мирской, политической, партийной. Наблюдается и в области церковной жизни, когда в нее современные реформаторы вводят заимствованные у политических партий и демократических организаций правила, приемы, вопросы и интересы организации, выборов, личных и партийных целей.

Ничего подобного не должно быть в области жизни чисто религиозной, христианской, церковной. Когда дело касается чистоты веры и Церкви, свободы Церкви, здесь один Вождь – Христос, здесь одна программа – Его истина, одна партия – его Церковь. В борьбе за веру и Церковь всю жизнь вести борьбу средствами, дозволенными совестью христианской и законом человеческим, и сохранить при этом ясность ума, честность мысли и слова, отсутствие личного интереса, ненависть ко греху и вместе – жалость ко грешнику, любовь к Богу и ближнему, прямоту и правдивость слов и дел: вот в чем святость, вот в чем чудо нравственное, которое целожизненным подвигом совершали непрестанно такие борцы за истину, как преподобный Максим Исповедник и другие великие святые – Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Афанасий Великий и им подобные. Знал ведь и преподобный Максим тайну внутренней борьбы и внутреннего непрестанного делания христианства: «Монах, – поучает он, – есть тот, кто ум свой отлучил от чувственных предметов и молитвой предстоит Богу. Кто отрекся имения, жены и проч., тот сделал монахом только внешнего человека, а еще не внутреннего. Чтобы сделать монахом внутреннего человека, нужно отрешиться от страстных помыслов. Великое дело не пристращаться к вещам, но еще важнее быть безстрастным к мысленным их впечатлениям».

Эти суждения преподобного куда глубже пустых фраз тех защитников непротивления злу, которых в одно время особенно много наплодила толстовщина! Но когда дело касается веры и Церкви, св. Максим находил слова и средства священной и безгрешной борьбы. «Что же ты не вступишь в общение с Константинопольским престолом, т. е. Патриархом», – спрашивали его судьи. Преподобный отвечал: «Потому, что предстоятели сей Церкви отринули определения прежних Соборов». «Значит, –спрашивали его, – ты один спасешься, а прочие погибнут?» Вопрос лукавый, который так часто и теперь на устах равнодушных к религиозной истине современных мудрецов, уверенных в том, что тут-то, в этом вопросе, они прямо неотразимы. Св. Максим дал ответ: «Не дай мне Бог осуждать кого-либо или говорить, что я один спасусь! Но я соглашусь скорее умереть, чем отступить в чем-либо от правой веры, терпеть муки совести».

Такова борьба христианина. Чтобы уразуметь ее, надо быть именно христианином, а не толстовцем. Тогда каждый услышит слово Господа, некогда сказанное во храме святому и ревностному апостолу, всю жизнь боровшемуся с изуверством еврейским и гибельным ослеплением языческим: «Не бойся, Павел, говори и не умолкай» (Деян. 18: 9).

И теперь нам всем предстоит особо напряженная борьба за веру и Церковь. К тому зовет нас Патриаршее послание. Не о политической борьбе говорим: Бог с ней. Пусть люди устраивают свою политическую жизнь в формах, какие им больше нравятся, пусть учатся, если хотят, горькими уроками!.. Дело Церкви в этой политической области повторять и напоминать всем только одно вслед за апостолом: «Вся испытуще, добрая держите», и еще: «Все мне позволено, но не все на пользу; все мне позволено, но не все назидает; все мне позволено, но пусть мною ничто не обладает», – потому что под видом свободы люди, действительно, на наших глазах впадают часто в самое горькое и всяческое рабство. Мы их только жалеем…

Но есть область – область веры и Церкви, – где мы, пастыри, должны быть готовы на муки и страдания, должны гореть желанием исповедничества и мученичества, а вы, пасомые, – должны составить около пастырей ту дружину, которая обязана в единстве всецерковном бороться за веру и Церковь, когда чистоте веры и свободе Церкви грозит опасность. И опять прибавим: к этому и призывает нас теперь наш общий отец, Святейший Патриарх всея России.

И не думайте, что говорим о так называемых большевиках. Нет, когда изверг Львов сидел Обер-прокурором в св. Синоде, то он, задолго до большевиков, и притом не останавливаемый сочленами по министерству, вовсе не социалистическому, не осуждаемый, а, напротив, приветствуемый газетами не социалистическими, а буржуазно-либеральными, – проявлял такую сатанинскую злобу и неправду по отношению к служителям Церкви, такое насилие над ее учением, что не лучше и не выше был теперешних насильников над святынями и над Церковью. Мы говорим вообще о всех, кто вторгается незаконно в дело Церкви, в совесть православных христиан и чинит насилия над Церковью.

Итак, вам объявляют свободу безрелигиозного состояния, – а вы, наоборот, всеми словами, делами и жизнью утверждаете, укрепляете состояние именно религиозное и говорите прямо, что Божие проклятие и проклятие людей и потомства собирают себе на голову те правители, которые обращают государство в собрание безрелигиозных скотов, а не разумно-нравственных существ.

Вам объявляет социалистическая власть, что религия есть пережиток невежества или, по крайней мере, власть наша с презрением заявляет, что религия есть частное дело каждого гражданина. А вы всеми законными и доступными средствами заявляйте обратное, что именно такое отношение к религии есть пережиток узкого, нелепого, безумного невежества, ныне всецело отвергаемого даже наукой материализма, на котором построен, по крайней мере, современный социализм, в форме марксизма, и что быть для человека человеком, а не скотом – это вовсе не частное дело.

Вам объявляют, что нравственные, правовые и иные духовные идеи и ценности есть только надстройка над экономическим фундаментом жизни и есть выдумка так называемой буржуазии. А вы твердо исповедуйте, говорите, пишите, утверждайте, что нравственное учение Евангелия вечно и неизменно, что Божьи заповеди одинаково обязательны и для пролетария и «буржуя», что для всех одинаково грабить – грех, нарушать обязательства – грех, пьянствовать, дармоедствовать, бродить без дела, лениться, жадным и несытым оком взирать на чужое достояние – все это грех и грех: жить злобой, ругательствами, издеваться над беззащитными; оружие воина, данное на защиту слабого и на охрану порядка, обращать в средство насилия и грабежа; не знать ни чести, ни совести, ни жалости, – все это грех, да, грех, и грех, равно и для буржуя и для пролетария!

Вам предлагают гражданский брак и гражданский развод, – а вы еще сильнее укрепляйте основы христианской семьи, своих детей отдавайте только церковному браку, а относительно тех, кто помимо Церкви, ищет своего рода сатанинского «благословения», т. е. соизволения на брак и развод в комиссариате, требуйте от церковной власти, чтобы, согласно законам, таковые отлучались от общения церковного, от Святой Чаши и совсем не имели права голоса в жизни и устроении прихода. Их анафемствует и отлучает от общения Церкви Святейший Патриарх Божественной властью.

Ваши церкви хотят сдавать в аренду, церковные чаши, из которых мы причащаемся, и кресты, коими вас благословляют, хотят взять, оклады с икон содрать, якобы на великую нужду государства, на оплату жалования красное гвардии, идущей вместо внешнего врага на новых, открытых в стране нашей врагов внутренних. Ваших архиереев арестовывают в Петрограде, Пскове, Могилеве, в Сибири, на Кавказе, ваших священников расстреливают в Царском Селе и Петрограде, ваши монастыри забирают, монахов изгоняют и лишают свободы; типографии Лавры, Синода забирают Советы рабочих и солдатских депутатов и там печатают развращающие народ безбожные книги, так что нам, нашим пастырям, негде печатать Евангелия и молитвенники, наших газет и послания Патриаршего… Что же мы молчим? Или это и есть свобода Церкви, обещанная революцией? Что же, разве нет у нас храмов, приходских собраний, религиозных союзов и обществ? Нет улиц и площадей для собраний? Нам даны, по крайней мере обещаны свободы: слова, печати, собраний, неприкосновенность личности, неприкосновенность жилищ. Что же, разве все это нельзя использовать на охрану неприкосновенности жилища Божия? Тогда – все в храмы! Все – в молитвенные собрания, самые многолюдные. На улицы и площади! В собрания приходские, в газеты, в журналы! Крестными ходами, петициями, заявлениями, протестами, постановлениями, обращениями к власти самыми решительными – всеми законными средствами, всем, что разрешено христианской совестью, мы можем и обязаны проявлять и осуществлять священную борьбу за веру и Церковь, за попираемые сокровища нашего духа. Одним только способом мы, как христиане, не можем бороться: грехом, нарушением христианской совести, злобой, обманом, насилием, кровью, нарушением Закона Божия и заповедей церковных. Из Храмов мы не уйдем, от молитвы и богослужения нас оторвать не могут. Пусть переступают тогда чрез наши мертвые тела. Пусть расстреливают нас, расстреливают детей и женщин. Пойдем с крестами, иконами, безоружные, с молитвами и песнями – пусть Каины и Иуды нас убивают! Наступают времена идти на мученичество и страдания!

И когда люди, забывшие страх Божий и не уважающие чужих верований во имя веры в свои излюбленные теории, увидят с нашей стороны стойкость, убежденность и открытое порицание их деятельности: тогда и они дрогнут, и они должны будут остановиться пред картиной всеобщего недовольства, которое им покажет, что, действуя именем народа, они лгут, и с народом на самом деле не имеют ничего общего. Они – враги народа, а не друзья его, если топчут и оскорбляют народную веру. Слабые, боязливые среди нас ободрятся, и уныние уступит место бодрости и смелости, и сгинет то неделание и непротивление злу, которым теперь охвачено русское образованное общество под ударами обрушившихся на него несчастий – правда, им же самим и подготовленных.

Такая борьба не только совместима с христианством, но составляет обязанность христианина; такая борьба приобщит нас к подвигу исповедничества. Только и здесь надо иметь в виду вечную заповедь апостола: «Все мне позволено, но не все на пользу; все мне позволено, но не все назидает; все мне позволено, но пусть мною ничто не обладает» (1 Кор. 6:12). Все – в свете Божиего нравственного закона, и все без злобы и насилия! И еще: только «чистому все чисто» (Тит. 1:15). Аминь.

Священномученик Иоанн Восторгов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"