«Наставником Православия, учителем благочестия и чистоты» именуется в церковной песни преподобный Максим: «Исповедник» – это имя навсегда присвоено ему в истории Церкви. Об этих сторонах духовной личности и церковной деятельности святого подвижника мы и побеседуем, с Божьей помощью, сегодня и завтра за богослужением. Время, нами переживаемое, властно зовет к такой беседе.
Чистоту благочестия, т. е. Православия, чистоту и правильность веры, и духовную свободу Церкви выше всего в жизни ставил для себя преподобный Максим Исповедник. В высокой степени образованный, бывший первым секретарем знаменитого императора Византии Ираклия, – святой Максим все вменил в ничто, отказался от славы мира, ушел в обитель на подвиг молитвы и борьбы прежде всего со грехом, живущим внутри человека, в его страстных помыслах и чувствах. Казалось бы, при таком желании «умереть для плоти и мира», при таком сосредоточении всех помыслов и стремлений только на нравственной деятельности, – могло ли быть место в жизни подвижника для участия в спорах о тех или других догматах веры и в борьбе за свободу Церкви? Казалось бы, что этой борьбой должны заниматься люди иного духовного склада, люди житейского
устремления, более приспособленные к такой деятельности, к общению с людьми не в
уединенной и тихой обители, а на широком поприще общественной и государственной жизни. Во всяком случае, скорее всего, пастыри и учители Церкви самым долгом своего служения призывались и призываются подвизаться в борьбе против еретиков и извратителей чистоты христианской веры и угнетателей свободы Церкви. А между тем преподобный Максим, славившийся и ученостью, и благочестием, до конца жизни был простым монахом и не имел даже диаконского сана. Однако св. Максим Исповедник явился именно самым ревностным и неустрашимым борцом за веру и Церковь. В другое время его блистательные дарования, несомненно, вознесли бы его на высоту Патриаршего престола: но именно в борьбе за веру, за Православие и церковное исповедание он
приобрел себе заклятых врагов в лице царя, всех патриархов Востока, которых царь, преемник Ираклия, сам впавший в ересь, подобрал из своих единомышленников, – и преподобный Максим получил себе в земную награду не высокое служение в Церкви,
а только годы безконечных и многочисленных ссылок в Египет, Рим, во Фракию и к нам на Кавказ, получил побои, темницы, преследования. Когда ему было уже 75 лет от роду, он был подвергнут последнему истязанию: ему отрезали язык и отрубили правую руку, чтобы он не мог писать или говорить в обличение ереси; его били острыми ремнями, окровавили все тело и сослали в пределы дикого Кавказа, где он и умер через три года после того в молитве и предощущении вечного покоя.
Я счастлив здесь сказать, что в служебных моих поездках я посетил то уединенное теперь место, где скончался и погребен был преподобный Максим Исповедник. Он не
остался в забвении; его имя скоро было прославлено Богом; всего через 18 лет после его
смерти VI вселенский Собор (680 г.) осудил еретиков, признал правоту жизни и учения преподобного Максима и причислил его к лику святых.
С какими ересями боролся преподобный? С ересями, которые могут показаться для иных даже и не столь важными: с ересью монофизитства, признававшего во Христе только одно Божество и отрицавшего Богочеловечество, и со сродною этому лжеучению ересью монофелитства, признававшего во Христе, в соответствии с монофизитством, только одну Божественную волю. Нужно с усилиями вдумываться, нужно напрягать свою мысль, чтобы только уразуметь сущность споров об этом предмете, – и многим казалось и кажется, не напрасны ли были, в самом деле, все эти споры, не были ли они только данью страстному нраву жителей Востока, не стояли ли они в связи просто с философскими спорами того века? Многие полагают, что споры эти были даже вредны, и уверяют, что как ни веровать, как ни учить о Личности Христа Спасителя, – все это неважно, а важно только исполнение нравственного Его учения, заповедей Его Евангелия. Многие высказывают мысль, что такая борьба за веру даже не сродна, а противна христианству, что она вызывает злобу и раздражение в сердцах верующих, последователей евангелия любви и примирения людей.
Так ли все это? И прежде всего: нужно ли дорожить чистотой и неповрежденностью истинно православной веры?
Странное дело: когда люди покупают и принимают пищу, они очень безпокоятся о том, чтобы продукты питания были свежие и неподдельные. Гнилое мясо, тухлое яйцо, поддельное масло и молоко – всего этого избегают люди. Медицина уверяет, что дурно испеченный хлеб или хлеб из недоброкачественной муки не только недостаточно питателен, но он служит проводником и пособником для бацилл тифа и других болезней, оставляя в желудке человека благоприятную среду для их развития и размножения. Но религия – ведь это есть тоже пища, но пища духовная, безмерно более ценная, чем пища обыкновенная. Почему же люди бывают совершенно равнодушны к тому, какова эта пища: здоровая ли, доброкачественная ли она, не подделкой ли истины она является, не способствует ли она проведению в душу целого мира бацилл духовной заразы? И если пред нами сотни вер, и даже в христианстве сотни сект, – теперь, например, до 800, – то неужели они все в одинаковой степени истинны? А если истина только одна, – а иначе ведь и быть не может, – то не гремит ли пред нами и против нас слово ревностного пророка Илии к древнему Израилю: «Долго ли нам хромать на оба колена? Или Иегова есть Бог, или Ваал есть бог»… (3Цар. 18:21). Ведь того же, наконец, требует и здравый смысл!
И что такое, в сущности, то безразличие и равнодушие к истине и чистоте веры, которое нам часто рекомендуется вместо ревности о вере? Какими соображениями можно бы было оправдать такое безразличие?
Это есть прежде всего безразличное отношение к тому, что Бог открыл о Себе Самом людям для их просвещения и спасения. Конечно, для неверующего человека такое соображение безразлично: но может ли оно быть таковым для сына веры? Если по справедливости называется позором равнодушное отношение к истине научной, человеком открываемой, никогда не имеющей ценности вечной, неизменяемой и безусловной, то как назвать равнодушие к истине, от Бога данной?! Не есть ли это самая страшная хула на Бога и оскорбление Его Премудрости? Не есть ли это самая черная неблагодарность к Его благости? Не есть ли это презрение к самому благородному и прирожденному свойству духа человеческого, то есть к его способности и стремлению познавать и усваивать истину? Не есть ли это порицание по отношению ко всем самым достойным представителям человечества, которые страдали в изысканиях всякой истины и радовались, когда в трудах целожизненных находили и открывали лишь крупицу и искорку истины научной и общечеловеческой? Не есть ли это погребение в человеке человека и постановление на место его – скота?
Равнодушие к религиозной и притом христианской истине, есть безразличие, даже собственно презрение к Церкви, Богом данной и учрежденной именно для того, чтобы хранить религиозную истину и сообщать ее людям. Церковь Свята, т. е. выделена и освящена, отдана, предназначена именно для истины; Церковь для этой цели создана на Крови Христа, Сына Божия. В самый тяжкий час Своей жизни, прощаясь с миром, Он так молил Отца Небесного: «Святи их, т. е. апостолов и тех, что уверуют по слову их (Ин. 17: 20), – святи их истиною Твоею, ибо слово Твое есть истина, и за них Я посвящаю Себя, чтобы они освящены были истиною»… (Ин. 17:17–19). О, с какою вдумчивостью, с каким умилением надобно отнестись к этим словам Богочеловека! Равнодушие и безразличие к ним, наоборот, не означает ли исключение нас из числа тех, о ком молился Христос у врат Гефсимании и кого Он считал по преимуществу Своим достоянием?
Равнодушие и безразличие к чистоте, заповеданной от Бога и проповедуемой Церковью истины, есть, наконец, – что бы ни говорили, – лишь только благовидное прикрытие безверия, а еще чаще прикрытие лени духовной, той слякотности духа, которой так часто страдают люди изнеженные или погрузившиеся в сомнения и недостойную болтовню о возвышенных предметах. Да не покажется далее слово наше резким, если мы скажем еще более: равнодушие к истине гораздо хуже и опаснее даже неверия, оно есть своего рода самоубийство и убийство духа человеческого. От заблуждения, от неверия, даже от ненависти к вере можно скорее обратиться к истине, чем от равнодушия, которое, действительно, убивало не только отдельных лиц, но даже целые народы и Церкви. «Знаю Я дела твои, – говорит Господь Церкви Лаодикийской в лице ее предстоятеля, – ты ни холоден, ни горяч. Но так как ты только теплый, а не холоден и не горяч, то Я извергну тебя от уст Моих» (Апок. 3:14–16). Вот страшный приговор религиозному равнодушию!
Чем оправдывается равнодушие к чистоте вероучения христианского?
Говорят, повторяя слова Толстого, что догматы веры разъединяют людей, а учение нравственности, будто бы всегда, везде и у всех одинаковое, ясно, не возбуждает споров, и поэтому, напротив, людей соединяет. Какое заблуждение! Его можно повторять только, или будучи слепым в фактическом и самолюбивом упорстве сектантом, ничего не видящим в окружающей жизни, или будучи лукавым, в желании прикрыть равнодушие к истине какими-либо благовидными предлогами. Дозволительно ли воевать? Это вопрос нравственный. Но разве он мирно и объединенно решается у людей? Тот же Толстой и толстовцы много ли объединили вокруг себя на учении, что война непозволительна для христиан? Допустимо ли толстовское непротивление злу? Допустимо ли право и основанное на нем государство? Допустимы ли суды среди христиан? Допустимо ли право собственности? Допустимо ли повиновение земной власти? Допустимо ли наказание преступника тюрьмой и смертной казнью? Допустимо ли убивать партийных противников, как это делается теперь в России открыто? Допустимо ли насилием отнимать имущество у Церкви, у богатых людей, жечь имения собственников и землевладельцев – и все это якобы во имя блага народного? Допустимо ли обещать свободу слова – и за каждое слово смелое расстреливать; обещать свободу печати – и закрывать газеты, отбирать типографии, захватывать чужую бумагу; обещать свободу собраний – и разгонять их штыками; обещать неприкосновенность личности – и арестовывать всех без разбору, сотнями и тысячами; обещать неприкосновенность жилищ, сохранение тайны переписки – обыскивать по несколько раз дома и квартиры, заглядывать в тайные ящики, перечитывать переписку старика-семьянина за 50 лет с женой, когда она еще была невестой, а кстати при этом на память и в борьбе против контрреволюции захватить золотые часы с цепочкой и – вероятно, тоже для блага народного – обменять их на бутылку спирта в соседнем тайном кабаке? Все это нравственные вопросы, которые на наших глазах разрешаются до противоположности различно – и не разбойниками с большой дороги, а именующими себя представителями власти, отвергающей «буржуазное право», – притом решаются якобы на основании научного социализма или анархизма.
Что же, много ли тут единения? А как это единение проходит в действительной жизни – тому показателем являются все те ужасы, которые мы теперь переживаем и которые, знайте, будут во стократ ужаснее впереди. Реками крови, тысячами убийств, междоусобною войною, пожарами, арестами, обысками, воровством, грабительством, страшным голодом, полным разорением и обнищанием, и рабством, рабством перед чужеземным гнетом, политическим и экономическим – вот чем мы заплатим за это хваленое единение в нравственных воззрениях и за умаление ревности к чистоте веры, к единому и объединяющему всех учению Церкви.
Между тем, более чем когда-либо, теперь русский народ должен объединиться именно около Церкви. Ибо одна Церковь осталась у нас вне партий. Наше правительство, если оно есть, представляет собою не народ, не страну, а только власть класса, да и то не целого, а только одной части его; наши газеты представляют каждая только свою партию: одна Церковь представляет весь верующий русский народ и способна сказать здравое и смелое слово. Оно и сказано теперь в послании Святейшего Патриарха всея России. Нужна ревность о чистоте веры и свободе угнетаемой теперь Церкви!
Равнодушие к вере постоянно выдвигает еще соображение, совершенно ложное, будто бы даже евангельское; в религии, говорят, главное и даже исключительное значение имеет учение нравственности, а вовсе не веры. Только для сообщения людям именно учения нравственного будто бы и приходил на землю Иисус Христос. Так говорит Толстой, так за ним и доныне повторяют, чаще всего безсознательно, наши интеллигенты, которых, дай Бог, разве только нынешние страшные события, наконец, отрезвят и многому научат – научат уважать и веру, и догмат, и Церковь.
Знайте же, православные дети Церкви, что такое воззрение на дело Христа Господа глубоко ложно и противно Евангелию.
«Я затем родился и на то пришел в мир, – говорит Спаситель в конце Своей жизни пред Пилатом, – чтобы свидетельствовать об истине» (Ин. 18:37). Так читаем в Евангелии святого Иоанна. В чем же эта истина? В том же Евангелии читаем последнюю, заключительную ко всей жизни Иисуса Христа молитву Его первосвященническую, к Богу Отцу Своему, пред самыми Гефсиманскими страданиями. В ней Он указывает Сам о Себе, зачем и для чего Он приходил в мир: «Отче, пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя, так как Ты дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, Единого Истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить» (Ин. 17:1–4).
Этих слов Спасителя верующий в Него не должен забывать: надо знать Единого и Истинного Бога. Не должен верующий забывать и того, что если бы задача Христова служения состояла только в сообщении учения нравственного, то Христос был бы только учителем, философом, но не был бы нашим Спасителем и Искупителем. Тогда зачем потребовалась Его смерть, Его страдания, Его кровь. И не издевательство ли в суждениях толстовцев над Кровью Завета, по выражению апостола, если мы, кроме сообщения нравственных истин ничего не видим во Христе и, таким образом, ставим Его в один ряд с Буддою, Конфуцием и Сократом?
Знайте, далее, верующие сыны Церкви, что неправая вера есть всегда, в конце концов, и неправая жизнь. Это видно из тех примеров, которые мы уже привели. Вот и теперь на наших глазах наша правительственная власть объявила себя вне веры: что же, много ли нравственного стало в ее действиях, которые выражаются в одно сплошное насилие? Прибавим к этому: разве мусульманство и христианство дают одинаковую нравственную жизнь? Разве язычество и христианство одинаковы по нравственным учениям? Разве в самом христианстве учат исповедовать, что человек спасается одной верой без добрых дел, как учат протестанты, или же признавать, напротив, как учат православные, что спасается человек и доброй верой, и добрыми делами, – разве это одно и то же по отношению к нравственности? И не потому ли наша старая православная Русь дала сотни святых, а протестантский мир за пятьсот лет – ни одного?
У нас нет времени сейчас в распоряжении, но мы могли бы для способных к слушанию и размышлению показать, что даже такой, по-видимому, отвлеченный догмат, как учение о Троичности Лиц Божества, имеет непременное и живое влияние на нравственное учение. Что же сказать о монофианстве и монофелиатстве, – ересях, с которыми боролся преподобный Максим Исповедник? Ереси эти ниспровергали богочеловечество Христа, а с падением богочеловечества, религии Еммануила, падает все христианство, как вера богочеловеческая, падает все Евангелие, возвещающее благую весть о воплощении и вочеловечении Сына Божия, падает вся Церковь, как осуществление на земле богочеловеческой жизни. А с падением всего этого как же могло удержаться и на чем же должно было основываться и нравственное учение христианства?
Так безмерно велико значение правой и чистой веры. Прославляя ныне память великого борца за чистоту богопреданной нам веры преподобного Максима Исповедника, и за свободу насилуемой в его время Церкви, мы лучше всего почтим его последованием его примеру и завету: никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах, ни под какими модными веяниями и авторитетными влияниями не изменять чистоте православной веры, не быть равнодушными к верованию Православной Церкви и воспитывать, возгревать в себе постоянную священную ревность к ограждению и сохранению неповрежденности нашей богопреданной веры. «Дух Святай, – говорит св. Максим Исповедник, – устами апостолов анафемствует даже ангелов, если бы они стали возвещать что-либо противное проповеди апостольской». И, конечно, вместе с тем, наша обязанность – хотя бы ценой крови, хотя бы под угрозой чинимых над нами насилий и расстрела со стороны современных насадителей «свободы», – наша обязанность, подобно Максиму Исповеднику, состоит и в том, чтобы защитить свободу угнетаемой и попираемой теперь Церкви.
Об этом побеседуем завтра за литургией, если, конечно, после службы или ночью меня не арестуют и не убьют**. Завтра же огласим пред вами и послание о том же нашего Святейшего Патриарха. Он зовет нас на священную борьбу за Церковь.
Тем же, кто решился в нынешнюю страшную годину идти безропотно в защиту Церкви против штыков и выстрелов современных насильников, советуем для укрепления духа поисповедоваться и причаститься. Ибо наступает время грозное. Смерть смотрит нам в очи. Аминь.
* Два слова, сказанные в церкви св. Максима Исповедника в престольный праздник 21 января 1918 г. за всенощной и литургией, – в связи с объявлением Патриаршего послания от 10 января 1918 г.
* Замечание – ввиду раздавшихся со стороны солдат угроз по поводу проповеди и проповедников: «его надо арестовать», «надо убить»…
Священномученик Иоанн Восторгов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
