В трех верстах от Саровского монастыря жил-поживал Федюнька Звонарёв. Лет девять ему было. Весело жил, беззаботно. Его курносый носик то из речки в июльский полдень выглядывал, то из цветущей картофельной ботвы торчал, а зимой краснел на снежной горке.
Баловнем рос, потому как отцу-матери не послал больше Бог детей, а Федюньке братьев да сестёр. Вот и нежили его в доме, делами не загружали.
Хоть и баловали Федюньку, отца с матерью он слушался, всегда готов им подсобить в делах. От его помощи чаще отмахивались, а он всё равно в огороде грядки полол, из колодца водицу черпал, кур кормил. А как же – большой Федюнька, мужичок растёт, крепышок эдакий.
Позднее всех домашних спать ложился и раньше всех вставал, а тут проспал. Целую неделю, как только услышал, что отец с мужиками едет в извоз в Москву, канючил: возьми да возьми, совсем-совсем мешаться не буду. И выпросил: согласились родители. Что ж, пусть едет, помехой не станет.
Федюнька успел и весть по товарищам разнести, и отцу лошадь подержать, пока ту подковывали, и свежего сена приготовить, чтобы сиделось на дрогах помягче. Перед поездкой рано лёг, долго крутился, всё заснуть никак не мог, а всё-таки проспал.
-Взаправду, что ли, тятя готов?
-Куда ты собрался, буйная твоя головушка?
Виданное ли дело за тысячу вёрст отправиться. И мы хороши, отпустили, – откликнулась матушка.
Федюнька ржаную лепёшку уминает, вкусно так молоком прихлёбывает, а одна нога уже на пороге.
– Или охота тебе на белый свет взглянуть?
– Ужас как охота, – с лавки вскочил и на волю вылетел. – Тять, скоро ли?
– Хотел уж один в дорогу, да спожалился – не гоже обманом со двора уезжать, – отец под уздцы подхватил лошадку. – Ну, что, с матерью попрощаемся?
А мать на крылечке стоит, мокрит глаза и крестит мужиков:
– Ты Федюньку стереги.
– Не впервой, чего тут. Запрыгивай на дроги, или пойдешь пока?
– Пойду, – Федюнька ещё раз оборотился на матушку, махнул ей рукой и зашагал подле отца. Отец лошадь под уздцы ведёт, а Федюнька старается отцовский шаг не нарушить.
– Ты чего же мне не скажешь, почто тебя монахи в Москву позвали?
– Да и сам в толк не возьму. То ли груз из монастыря в первопрестольную отвезти, то ли оттуда привезти.
За разговорами и не заметили, как на большак монастырский выехали.
Дорога хоть и колеями изрезана, а ровная пошла, травянистая. Справа березы, слева березы, и теней ещё не бросают. Только кое-где в косах вплели желтоватые ленточки.
– Неужто мы долго в Москве пробудем? – Федюнька спросил радостно.
– До неё ещё добраться нужно.
Монастырская дорога Федюньке была знакома, сколько раз он по ней вышагивал то с матерью, то с бабушкой. И короткая совсем, рукой подать от деревни, а всё равно уставал. На лошадке легче.
В монастыре монахи уже подвод дожидались. Видит Федюнька, как они с отцом, мужиками другими поздоровались. Слышит Федюнька, как полушёпотом переговариваются между собой. Извозчики в кельи прошли, оттуда узлы вынесли и на дроги стали пристраивать.
– С нами что ли? – полюбопытствовал монах. –Выдюжишь?
– Я терпеливый, – и ладненько уголок узла подтолкнул на дрожки.
***
Лошадь фыркала и упиралась, она ни разу на речной паром не ступала, а тот ещё покачивался на волнах, скрипел.
– Федюнька, ты чего же в сторонке стоишь? Бери под уздцы, конь и приутихнет, – отец вожжи натянул.
– Так боязно, тять.
– Если не ты, кто же мне поможет?
Мальчуган подхватил уздечку и шагнул на раскачивающийся паром, следом за ним переступила с берега на дощатый настил лошадь.
– Ну, что я говорил? – радостно прокричал отец. – Но, но, милая.
Только на левом берегу Оки Федюнька успокоился. А как не переживать – первый раз оказался посреди широкой водной глади.
Паром причалил к пристани. Перед ними песчаная дорога, а к ней жмутся рядком низенькие домики с огородами.
– Карачарово это, – обернулся на Федюньку монах. – Вот сейчас проедем чуток и возле дома Гущиных передохнём. Сказывают, на этом месте Илья-богатырь жил.
Как хотелось узнать Федюньке о богатыре, да как спросишь – чужой человек, не батюшка. От своих приятелей, что постарше, слышал про богатырей, но только мало верил им, а тут вон какой здоровый говорит, да монах ещё, точно сказок не сочиняет.
Пока двигались к дому Гущиных, много Федюнька об Илье Муромце услышал. Каким сильным был, каким бесстрашным слыл среди ворогов, как стольный Киев-град от беды спасал.
– Теперь нет таких? – воскликнул Федюнька.
– Как нет? С Наполеоном вот нынче воюют.
– С кем? – не расслышал Федюнька.
– С Наполеоном, пришёл тот с французской стороны войной на нашу землю, злобствует, деревни-города огнём палит, людей наших истребляет. Вот-вот к Москве подойдет.
– Как к Москве? – приоткрыл рот Федюнька.
На привал стали, только не ест, не пьет Федюнька. Как уселся на дроги, как в гору поднялись, как по Мурому ехали – ничего не видел. Первый раз в городе, а будто не интересно ничего. Дома большие, каменные, каких в его деревне нет, мимо пропускает. Храмы красивые, золотом разукрашенные, – и те взгляд не задерживают.
– Ты чего же молчишь, не захворал? – приобнял его отец.
– Это как же мы с тобой в Москву едем, ежели там война?
Федюнька испуганно взглянул на отца, а потом на монаха, что про французов рассказал да про Илью Муромца.
– А ты не думай о плохом, никто в Москву чужаков не пустит, – монах дорогу перекрестил и на поклажу облокотился. – Господь с нами.
***
А Москва-то и взаправду преогромная. Куда ни кинет взгляд Федюнька, кругом дома большие да народу несчетно. Нарядного, оборванного, все бегут-торопятся.
По широкой мостовой едет обоз нижегородский, а на него никто и внимания не обращает. Сколько телег выстроилось – не сосчитать Федюньке, к ним на владимирском большаке ещё из Нижнего Новгорода извозчики примкнули.
– Так что же это, тять, мы в Москву, а все из Москвы? – крутит головой Федюнька.
– Да как понять – не знаю, – отвечает ему отец.
Монах с телеги спрыгнул, к булочнику подбежал. Тот ему связку баранок на плечо накинул и всё долго рукой в правую сторону показывал.
– К Новодевичью сворачивай, – прокричал монах, и обоз цепочкой повернул туда, куда булочник указывал.
Только повернули, как зацокали копыта лошадей, а на них военные. Нарядные, золочёные сабли в закате поблёскивают.
– Гусары это, видно, прямо отсюда да на поле бранное, – монах отцу сказывает. Слышит всё Федюнька, а страха нет. Уж так ему по сердцу красивые всадники!
Поравнялся с Федюнькой один, пальцы к виску приложил да громко, что все обернулись, спрашивает:
– Эт куда же ты, малец, пробираешься? Неужто с французом драться?
– Что ты, дяденька, – отвечает ему Федюнька робко, – я драться не могу.
– А почто же в столицу едешь? С двух сторон от неё одни вороги. Её сейчас стар и млад защищает. Смотри вон.
Гусар Федюньку подхватил и пристроил впереди себя на седло.
– Видишь?
– Народу-то много, у нас в деревне столько нету.
– Эко, какой нерасторопный, – военный губы надул. – Неужели тебе ни почём пушки с ядрами?
И только теперь взгляд Федюньки выхватил большущую толпу, что катила тяжеленные пушки, кто вручную, кто тяглово.
– Неужто они стрелять будут? Прям по людям?
Улыбнулся военный, в усы хмыкнул:
– Не по людям, малец, по врагам нашим.
– Это почто же француз к нам войной пришёл?
– Злой человек лютее беса, слышал про Кощея бессмертного, ему при своём богатстве всё злата-серебра хотелось. Вот и эти кощеями себя возомнили, только шеи мы им свернём. Веришь ли?
Как не верить Федюньке, если он видит, как крепка рука всадника, как прямо, по-богатырски, держится в седле военный.
– Уж не Илья ли ты богатырь? – спрашивает гусара Федюнька.
– Вот дает! – рассмеялся всадник. – Меня Денисом зовут, а для тебя я просто дядя Денис. А богатыри вон пушки тянут, ядра и пищали тульские льют, по деревням собираются вместе. Не сдюжит Наполеошка, сдохнет.
– Так что же, по деревням и бабы, и ребята, что ли, воевать готовятся? – Федюнька пристально смотрит в глаза Дениса.
– А ты как думаешь? Собираются, ведь у них француз землю родную отнимает.
– Вот бы мне с ними! – воскликнул Федюнька и испугался. Показалось ему, что насмешливо военный на него глядит.
– Тебе другое дело дано, вот его и исполняй. Эй, на первом обозе, вправо сворачивай! Вот вам и Новодевичий монастырь, квартируйте, – гусар Федюньку на землю поставил, руку к виску приложил. – А ты расти да не тужи, все хорошо будет. Бог даст – свидимся.
Глядит Федюнька, как конные в ладный ряд выстроились и поскакали в сторону реки.
Только теперь рассмотрел мальчуган белые с красным каменные стены монастыря. Монахи группкой в калитку монастырскую проскочили, а отец с мужиками торбы с овсом с поклаж достали, на лошадиные морды навесили.
– Здесь заночуем? – спрашивает отца Федюнька.
– Отдохнём чуток и в Кремль направимся, – отец от ржаной краюхи ломоть отломил и сынишке протянул. – Поешь пока.
Не слышит ничего Федюнька, хлеб ест и мамку вспоминает. Как она там одна? Поди, истосковалась вся.
А от хлеба и впрямь домом пахнет, матерью.
Не заметил Федюнька, как в ворота монастырские прошёл, как сел на траву-мураву возле широкого крыльца храма.
Интересно как, думает Федюнька, вот совсем недавно дома был, а теперь в Москве. Народу сколько встретил, а в душу запал военный, что подхватил да к себе в седло усадил.
Никак не мог Федюнька знать, что бравый да весёлый военный – знаменитый гусар Денис Давыдов, который страху наводил на французов да героически очищал землю русскую от нашествия ворогов.
И уж совсем неведомо Федюньке, что на этом месте, куда ступили сейчас его лапоточки, найдет потом упокоение герой Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года Денис Давыдов.
***
Ночь глухая на дворе, а народу не спится. На площади Красной то с одного конца, то с другого то и дело раздается: «Поберегись!» Конники и пешие, в зипунах и при параде снуют люди.
– Вот тебе что война делает, никому покоя нет, – вздыхает отец. – Не подремал, Федюнька?
А Федюнька глаз не сводит с нарядного собора, что уперся луковицами в тёмное небо. Во все глаза глядит на зубчатые стены Кремля, а как подводы нижегородские подобрались к главному входу, так все, и извозчики, и монахи, и Федюнька вместе с ними, встали на молитву.
Ничего парнишка из монашеских слов не понял, только услышал, как просили они у Спасителя помощи в ратных делах и освобождения Земле Русской.
Въехали подводы за кремлёвскую стену. Монахи с военными, что не отступали от обоза ни на шаг, направились к собору. Таких Федюнька не видел – широкий, с решетчатыми окошками, с тёмными высокими дверями.
– Ты с дрог не слезай, – приказал ему отец. – Не путайся под ногами, не ровен час, пропадёшь в суете.
И Федюнька сидел, держал в руках вожжи, кутался в мамин шерстяном платок.
Вот извозчики и монахи из тёмного пространства храма один узел вынесли, второй, третий…
– Да сколько же всего? – сбился со счёта Федюнька. Занимательно ему, что же такое носят к подводам люди. Как ни всматривался, ничего не увидел, а люди, разложив поклажу на подводу, вновь ныряли в тёмный проём храма и вновь выходили из него с ношами.
– Живой ты тут у меня? – подбежал к сыну отец и снова к собору заторопился. Заторопиться-то заторопился, только поклажа его накренилась и грохнулась оземь. Тугой узел растянулся, и посыпались на землю желтоватые комочки – кое-какие побольше, кое-какие поменьше.
Спрыгнул с дрожек Федюнька и ну собирать. Да не комочки это – иконки маленькие, подсвечники, ангелочки с крыльями. Тяжёлые, показалось парнишке.
– Тятя, тятя, – вскричал Федюнька, только на голос его подбежал незнакомый, из ездовых тоже.
– Давай вместе соберём.
Смотрит Федюнька, будто подбирает добро мужичок, только несколько иконок за пазуху себе сунул.
Сказать? Закричать? А ну как прибьёт?
Отец быстренько назад возвернулся, он вместе с монахом тяжеленный узел тащил.
– Чего тут у вас? – шепотком спросил отец, и все вместе стали подобранные иконки с подсвечниками в узел запрятывать.
– Да вот бросили неудобно, он и рассыпался, – проговорил задорно незнакомый. – С малым всё подобрали.
– Не всё, – прижался к отцу Федюнька. – Ты, тять, посмотри у него за пазухой.
– Да нет у меня ничего, – взъерепенился мужик. – Что вы этого недомерка слушаете.
Все, кто был поближе, все к ездовому подступили. Монах же Федюньку за руку подхватил и увлёк за собой к храму. По ступенькам пробежали скорехонько и во внутрь зашли. А там…
Реденькие свечи горят, отблески по стенам покачиваются. Иконостас без икон, книги большущие в стопки сложены. Около них грудятся люди, в холщовые мешки их собирают.
– На-ка вот, неси, – подал монах Федюньке сверток. – Только бережно неси, стекло здесь золочёное.
Федюнька рад услужить, да больно хочется на храм посмотреть.
– Чего встал, неси, пусть отец в мою суму запрячет, – шепчет монах, – а как спрячет, ни на шаг от узла не отходи.
Хоть и охота Федюньке всё разглядеть, да как супротивиться.
Осторожно сверток на улицу вынес, а отец у крайней подводы с другими мужиками воровского извозчика вожжами к телеге привязывают.
– Слаб человек до добра чужого, – протянул руки к Федюнькиной ноше бородатый монах, – да ничего, обошлось. Хорошую ты службу сослужил на войне.
– Это на какой же войне, дедушка? – отступил на полшага Федюнька. – На войне, чай, воюют.
– Да мы с тобой сейчас самые что ни на есть государевы люди, такое богатство спасаем.
И услышал Федюнька, зачем же они с батюшкой сюда, в Москву, пришли-приехали.
Вона оно как! Знал отец, да не сказал, не случайно он в дороге нет-нет и заводил разговор про потаёнку. Может ли Федюнька тайны хранить? Выпытывал, выпытывал, а правду приберёг про себя.
– Да ты не горюй, отец, может, и взаправду не положился на тебя, а я вот проболтался, – приобнял его седой монах. – Да вижу справедливый ты, если не побоялся про вора сказать. А воевать… Что же, по-разному люди воюют. Кто голову за землю кладёт, кто умственно сражениями располагает, кто в отряды схронные собирается всем миром да на врага, а кто, вон видишь, разбойничает, а мы с тобой да батюшкой твоим вековое добро спасаем. Право, не дадим лютому французу над образом православным поиздеваться, книгу нашу потоптать, казну драгоценную разграбить.
– Скажешь ли кому? – прижал к себе монах Федюньку.
– Вот тебе крест, никому.
***
Как ни старался Федюнька, а Москву-то он так и не разглядел. Прибыл обоз по закату, обратно отправился и вовсе по темну.
Только и запомнил разноцветный храм на площади Красной, булыжники на ней да игристый цвет Новодевичьего монастыря. Правда, ещё в потёмках двор Кремля.
Что же он матушке по приезду расскажет? Обещался же.
Как что? Как гусар встретил. Как играли на солнце сабли. Как лоскутным одеялом стелился возле реки монастырь. А ещё поведает, как тревожно сейчас в стольном граде – народ совсем не улыбается.
Пушки большущие видел? Видел. Военные на улицах были? Были. А раненые, коль рядом с Москвой война? А вот раненых не видел Федюнька.
– Может, и нет никакой войны? Напридумывали, поди, – лежит на тулупе Федюнька. Фыркает лошадь, скрипят под тяжёлой поклажей дроги, расплакалось небо звёздами.
– Ты чего же не спишь? – заторопился к возу старый монах. – Ну-ка, сынок, подвинься, рядом с тобой присяду.
Федюнька уступил место.
– О чём так задумался? О доме, поди, заскучал?
– Да нет, вот всё думаю, что я маме про Москву расскажу, ничего же не видел. А обещался…
– Как так? Али мало мы с тобой повидали? Кремль-красавец нас принял, в соборе достославном сколько дел хороших сделали.
– В каком, каком, дедушка?
– Так в старинном-престаринном, веками народом намоленном. Ты, поди, не успел разглядеть, а ведь мимо царских надгробий бегал. Не каждому дано сподобиться здесь быть, а тебе вот пришлось.
– Да ты скажи-ка мне, дедушка, зачем мы иконки да подсвечники из церкви увезли?
– Спасителями мы с тобой стали. Ты, поди, и думать не думал, как Господь позволил тебе в историю войти. В Кремле-то нашем не только дворцы да терема понастроены, здесь не только бояре да цари жили. Тут украшатели со всей нашей матушки трудились. Уж где иконописцы всласть потрудились? Здесь. Где кузнецы-ковальщики в радостном труде в перегонки играли? Здесь. А сколько книг православных тут со всего мира собрано, и не перечесть. Византийские есть, киевских много, от руки монахами писаных. Вырастишь вот, читать научишься, всё сам поймешь.
Ты вот, поди, и не ведаешь, какой клад у нас с тобой на подводе лежит. Мы с тобой аккурат на царском моленном месте сидим, на нём еще самый грозный царь Иоанн сиживал. Русские мастера-резчики его из дерева мастерили. Такого по узорочью во всём мире нет. Неужто над ним ворогу позволим надругаться? Вот пройдет война, он на своё родное место и вернётся. Пускай потом русские люди им любуются, и невдомёк им будет, кто эту красоту спас от гибели. Да и не то важно.
Занятно Федюньке слушать старика, только никак он в толк не возьмёт: зачем они на подводы такое добро погрузили и везут в такую даль.
– Потому и везём, – прикрывает полой тулупа монах Федюньку, – что француз рядом. Не пощадит он нашего православного добра, в огонь пустит или увезет в свою недобрую сторону.
– Неужто он в Кремле будет?
– Молимся Богу, он поможет нашему воинству с супостатом справиться, но ведь сам слышал: бережёного Бог бережёт. Вот сохраним добро наше вековое, а потом возвернём всё в Кремль, на свои места все иконы, подсвечники поставим, книги положим. Разве мало доброго от нас? А ты говоришь, что тебе и рассказать матери нечего.
Смотрит монах: спит во всю Федюнька.
***
Времени-то с года два с того прошло, никто уже и не вспоминал, как Федюнька Звонарёв в Москве побывал. Попытали его ребятишки сначала, поспрашивали, а потом забыли. Да он и сам-то уже запамятовал.
Только вечером как-то к ним в избу батюшка зашёл. Службу в сельской церквушке справил и прямо к Звонарёвым. О чём с отцом говорили, не ведомо мальчишке, только после ухода, сидя за самоваром и подкладывая Федюньке комового сахара, сказал отец:
– Давай-ка, мать, новые рубахи нам с Федюнькой доставай да порты стираные, по утру в Саров, в монастырь пойдем. Меня с ним вот туда приглашают.
– По что? – спросила матушка.
– Знал бы – сказал бы, – коротенько ответствовал ей отец.
Утром отец Федюньку разбудил рановато, солнышко ещё из-за бугра не выглянуло. Приоделись и прямо по лесной дороге пошли. Пешком, не на лошади.
– Видишь, как вовремя успели, только-только к заутрене ударили, – отец на колокольню помолился, откуда лился звон, и где играл в утреннем луче крест.
Монастырская площадь шумела народом. Кто в храм входил, кто лошадей к пряслам привязывал, кто милостыню просил. Крестьянки, что живут поближе, лукошки на землю ставили, а в них и чёрная, и красная смородина. Паломники, что издалека пришли, на крутой бережок усаживались, из жбанов водой умывались, на белые платки огурцы и хлеб раскладывали.
Федюнька с отцом прямо в храм прошли.
– Ты смотри-ка, тять, эт же наш дедушка, – указал малец на стоящего у алтаря монаха. А тот их заприметил и быстрым шагом направился к Звонарёвым.
– Вот молодцы, что пришли. С крестным ходом пройдём, ко мне в келью на чуток заглянем. Ладно уж, Федюнька?
– Да как же, дедушка, обязательно зайдём.
А монах улыбнулся широко и скорёхонько к иконе заторопился, свечу поправил и скрылся в боковой двери алтаря.
Шустрый, думал о монахе Федюнька. Как тогда в Саров из Москвы вернулись, он всю ночь никому не давал покоя. Поклажу драгоценную по узелку в подземелье перетаскали, а он не только носил кремлёвские драгоценности, сверял по бумаге. Всё тогда сошлось: иконка к иконке, подсвечник к подсвечнику, книга к книге.
Интересно, рассуждал Федюнька, говорили же, что супостата французского с земель наших выгнали, а добро-то московское возвернули или как?
– Ты чего, Федюнька, бормочешь? – наклонился отец.
– Да вот, тять, а книжки из подземелья увезли обратно в Москву?
– Увезли, монахи и увозили, нас на этот раз не нанимали. Ты уж помолчи, видишь, люди на нас оборачиваются.
Служба закончилась, крестный ход прошёл, а перед папертью остановился. Священник заглавный развернул бумагу и стал вычитывать народу: «За участие в Отечественной войне наградить нагрудным крестом…». К нему монахи стали подходить один по одному, все они были знакомы Федюньке, вместе в Москву ездили. Каждому на шею по могучему кресту повесили.
Слышит Федюнька, как по народу молва потекла: «За что же монахов награждают? Не воевали же!»
Стоит Федюнька, и как ему интересно: никто ничегошеньки не знает. А он знает, за что. Знает, да только помнит: на то она и потаёнка, чтобы её хранить до поры до времени.
В келье монашеской тихо и покойно. Лампада горит-потрескивает, иконы мирно глядят. На полу у печки половичок нарядный съежился.
Сидит Федюнька за столом рядом с отцом и монахом. Большую просфору на троих делят – жуют и квасом холодным запивают.
– Ты бы, дедушка, дал мне твой крест большущий в руках подержать. Он, наверно, тяжёлый, я же видел, как он плотно на грудь твою лёг.
– Подержи, он и тобой заслужен.
Держит Федюнька крест, с руки на руку перекладывает, и не ведает разумком своим отрок, в какой истории побывал, к какой великой жизни своей малюсенькой жизнью прикоснулся.
СЛОВАРИК диалектных и устаревших слов
большак – широкая дорога
гусар – военнослужащий частей легкой кавалерии (в царской армии)
