Это вот ещё старые люди сказывали, будто речка Пьяна в наших местах совсем по-другому протекала. Накуролесится в лугах, бывало, остановится, подумает тихим своим течением, посторожит прибрежную траву и ну выбирать себе другое местечко. Где солнышка больше, да где луга просторнее.
А ещё люди помнили, как речка нежданно-негаданно весной разлилась вольготно, а потом поёжилась капельку и пустилась искать себе другое русло. Нашла, с луга убралась, только затопила все низины и овраги. С тех пор, куда ни глянь, везде бакалдины получились. Которые побольше, которые поменьше, да только все несказанно радостные: где вода – там и жизнь.
Толковали старики, как в этих местах пришлые люди появились. С керженских лесов пришли, от раскола убежали целой семьей: отец с матерью да дочка их Груша, Аграфена по-взрослому. Пришли, пожитки свои нехитрые на траву-мураву скинули и решили отстроить домик, прямо здесь, аккурат у воды.
А чего искать другого-то, здесь и вольготно, и лесок рядышком, и землица богоугодная. На воду вовсе гневаться не приходится – вона её сколько, куда ни глянь – везде синеется.
Как только домик Грушин тятенька поставил, другие мужички сюда направились. Не по своей воле оседлые места бросали – господа приказывали. Как тут не подчиниться, на то она и воля барская.
Домиков по берегу самого широкого озерца понаставили, соломкой крыши прикрыли и собрались на Грушином проулке.
– Тебе, – говорят мужики, обращаясь к Грушиному отцу, – и имя нашей деревушке придумывать. Ты первый сюда пришёл, тебе и слово главное сказывать.
А к тому времени округа уж и имя Грушиному отцу дала – Кащеем его прозвали. Было за что: высокий, сухой-пресухой, с широкой седой бородой, угрюмый да молчаливый, но подсобить каждому охотник.
– Так вот, – говорят мужики Кащею, – как ты скажешь, так мы супротивничать не станем.
Не стали, это уж правда. Керженский-то и не молчал, а сразу же вымолвил:
– Чего тут долго бродить? Оглянитесь, сами всё поймете. Мы вот с Аграфеной своей давно имечко приметили – Бакалды.
– Да нет, батюшка, – заегозила девчушка, – Большие Бакалды, ты ведь, когда избу ставить надумал, самое большущее озеро выбрал.
Что же, спорить никто не стал, сами волю дали человеку – Бакалды так Бакалды.
– Взаправду ли молва идет, будто ты, Кащеев, от новой веры бёг да к нам прибился? Бояться тебя надобно, или как? – придвинулся сосед к Грушиному тятеньке.
– Да ты не смущайся, это зять мой, хоть и семейный, а на ум слабёхонек, – опёрся о палку белоснежный старичок. – Сам не ведает, чего болтает. Вера-то у нас одна.
Груша руки к груди прижала, голову наклонила, а на глаза слёзы навернулись. Из разговора не поняла ничего, только почувствовала, что в воздухе бедой пахнуло.
Дедушка Грушу к себе прижал, припал к уху и защекотал серебристыми усами:
– Ты, девонька, никого здесь не бойся. Среди нас лихих нет. Ты завсегда прибегай ко мне, одинокому.
С той поры ладно всё пошло в деревушке. Грушин отец невода плетет, а серебристый дед Макар ему помогает. В дело, не в дело Груша сама им пособляет: то нитки суровые крутит, то в клубки их катает, то подглядывает за дедом да батюшкой, как бы не пропустили где в неводе лаз широкий, не то уйдет рыба.
Отец с дедом в могучем комле дупло вырубают, лодку мастерят, а Груша щепки подбирает да в поленницу складывает. Только вот на воду её с собой не берут. И канючит девчушка, и слёзы льет, а все напрасно.
– Мала ты, птаха, да не бабье это дело с мужиками на воду спускаться, – грозится ей батюшка.
– Ты ступай-ка вон лучше матери подмогни, – шепчет ей дедушка Макар. – Али дел нет по дому?
Как с озера на лодке причалят, Груша рыбёшку в лоханку соберёт, щепки к костру приладит и пустится по деревне от дома к дому: всех на уху призовёт. Уж больно ей душевно, как все у костра рассядутся, только и слышно, как ложки деревянные о край чугуна постукивают, да губы от наваристой щуки причмокивают. Ну, точь в точь, как на Керженце, где затерялись товарки, где не пробегут по песчаному бережку её шустрые ножки.
II. ГРУШИНЫ ЯГОДЫ
Так-то оно так, только пробежала по Большим Бакалдам молва: Кащей с дочкой запропастились. Третий день пошёл, а ни девки, ни его самого нигде не видно. В поле не выходит. Лодка у бережка перевернутой лежит. Как воткнул топор в тесовину, так он воткнутым и торчит.
Дедушка-сосед сунулся было с расспросами к Кащеевой жёнке, а та только и сделала, что двуперстно перекрестилась. Молчит, словно воды в рот набрала.
Люди старика потом пытали, да он, отмахнувшись рукой, не произнес ни словечка. Ведать, мол, не ведаю, что содеялось.
А откуда было знать старику, как Кащей дорогу задумал. Вечером как-то, притушив лучину, достал холщовую сумку, с коей пришел в Бакалды, засунул в неё пару онуч да лапти новые, постоял, подумал и снял с гвоздя лапти другие – поменьше.
– Давай-ка, Аграфена, со мной собирайся.
– На Керженец? – радостно встрепенулась девчушка.
– Нам с тобой там делать нечего, в другую сторону отправимся.
Уж как хотелось Грушеньке правду узнать, но смолчала.
– И чего же ты дальше расспросы не ведёшь? Дорожка наша длинновата станется, только страшиться не стоит.
– А я и не страшусь, – Груша тихонько под одеяло забралась, прижалась к матери.
– Куда же это мы, маменька?
– Отец на лихое не позовет. А куда – сама не знаю.
Пошушукались, пошушукались в Больших Бакалдах, да ведь дела у каждого. То на господских полях, то на своих делянках. Огурцы да картошка, сенокос да дрова, нужда каждого одолела. До Кащея ли с его дочкой?
Один дедушка-сосед с утра до вечера просиживал на завалинке. Всматривался то в одну, то в другую сторону, к бакалдинам подходил: не потопла ли? Нет, не видать девчушки. Видишь вон, лодка как лежала перевернутой, так и жарится на солнышке.
Да порядочно так времени прошло – под утро снежок первый на землю упал, заприметил дедушка Макар следы на тропинке: одни большие, а рядом крохотные. Проследил слеповатыми глазами, как потоптались следы у Кащеева дома и на крылечке хилый снежок примяли.
– Никак возвернулись? – обрадовался старик. – Сходить ежели? Да не ровён час, погонят с дороги. Обожду чуток.
И сел у окошка. Да и чуток-то не прошёл, как выбежала из дома Грушенька и к дедову домику повернула.
– Живой ли ты, дедушка? – прямо с порога вскрикнула.
Подбежала к старику, обвила тонюсенькими ручонками пропахшую табаком дедушкину шею и, перегоняя себя саму, защебетала:
– Где мы только с батюшкой ни были. И в Киеве были, и во Муром ходили, в белом граде Владимире несколько ночей провели. Всяких людей видали, и лихих встренули, а только больше хороших. К святым мощам прикладывались, молились.
Я всё выпытывала у батюшки: почто мы в такую даль пустились? А он знаешь мне что однажды сказал? Хочу, говорит, землю нашу посмотреть да в святых местах угодникам поклониться. Были, молились, в Киев-граде в подземелье спускались. Страха я натерпелась!
– Да что же я всё о себе? А ты тут как без меня жил? Поди, соскучился? – И снова к старику прижалась, а тот закашлялся, слезы кулаком по лицу растирает.
– Ждал тебя, все глазоньки просмотрел, о худом надумался.
– Да что ты, дедушка, я знаешь, сколько раз тебя вспоминала. Да я же тебе подарок приготовила.
Грушенька из кармана цветастой кофты тряпицу достала, развязала узелок. В тряпице лежали три ягодки.
– Смотри-ка, дедушка, не сберегла. От самого белого града Владимира хранила. Мы как туда пришли, я остолбенела даже – по берегу реки невиданные деревья растут, а на них крупные-прекрупные ягоды. Сорвала одну, в рот положила, а из ягоды сок брызнул. А уж сладкий какой! Вот же, не сберегла.
На ладошке у Груши три махонькие ягодки лежат. Алый цвет они давно растеряли, сморщились. На тряпице от ягод пятнышки алеют, а запах сохранили.
– Да ты нюхни-ка, дедушка, нюхни. Видишь, как пахнут. Скукожились все, а полынной горчинкой отдают.
Прижался седой головой Макар к плечу девчушки, заулыбался.
– За подарок спасибо тебе.
– Смеёшься? – встрепенулась Грушенька.
– Да вот нисколечко. Если ягоды несла такую даль, значит, помнила обо мне, убогом… А про ягоды не горюй. Если в володимирской земле Господь их принял, поди, и нам не откажет. Пойдем-ка в огород.
Дедушка прихватил в сенцах лопату, к забору у крыльца подошёл и капнул землицу:
– Снежок ныне, правда, да он не холодный, вместо дождя осеннего.
В ямку Грушины ягодки положил, прикопал сырой землицей, с изгороди старое лукошко снял и накрыл ягоды сверху.
– Вот мы и знать будем, где они у нас покоятся. А весной вместе поухаживаем за ними. Как ты сказываешь это деревце прозывается во белом-то граде?
– Вишенкой зовут.
– Вишенкой, говоришь. Занятно.
Занятно, не занятно, а весной ягодки сквозь землю проклюнулись. Росточки хоть и жиденькие пошли, а крепкие, извилистые.
– Не иву ли мы с тобой посадили? – сумневается старик.
– Да вишня это, вишня. Сама же видела. Точь-в-точь такая, и листочки такие, только эти малюсенькие. Подрастёт, ей Богу подрастёт.
И ведь подросли деревца. Одну зиму прозимовали, другую, третью, а как четвертая весна на пригорки выскочила да тёплого ветерка из-за бакалдин принесла, да жёлтыми одуванчиками деревню украсила, три вишни и раскудрявились белизной.
Май прошмыгнул, июнь к закату стал подбираться, и заалели деревца крупной ягодой. Бордовая, с ночным оттенком, будто грозовая туча их красила, а уж сладкая какая да душистая.
– Ты поди-ка по соседям пробегись, – протянул дедушка девчушке целую горсть ягод. – Угости, не скупись. А коли по нраву придется наша с тобой вишня, пусть за побегами осенью приходят. Видишь, сколько росточков рядом появилось. Видно, к радости нашей общей. Хорошего завсегда всем хватает.
III. ПО БОЯРСКОМУ ВЕЛЕНИЮ
В Лыскове на пристани тяжко. Кружит-хороводит потный запах, спины мужиков от тяжёлых кулей мокрые. С реки тянет плесенью, то у берега преет щепа разная вперемешку с прибитой осокой.
По пристани ходит-важничает боярин Борис Морозов. Не высоконький такой, а кряжистый. В плечах сажень косая, бровями да кудрями червлёный.
Взад-вперед похаживает, служкам своим покоя не дает:
– Вы, шельмецы, всё в книгу прописывайте. У иноземцев вон пытайте, откуда и с чем сюда пожаловали. Что в нашей земле им из товаров надобно, какую копеечку готовы выложить за зерно, за рыбу. Да своих испытайте: чем и почём торговлю ведут, а я вон к тем старухам подойду.
И вправду, почти у самой воды, на зеленоватом берегу примостились друг к дружке крестьянки. Пыльные, видать, только с дороги. Уставшие, скорее всего, не близкий путь проделали. Молчаливые, с лыковых корзин платки развязывают.
– Откуда вы, древнушки, притопали? – посмеивается, остановясь, боярин.
– Из Бакалд мы, батюшка, – ответствуют те.
– Далеко ли отсюда?
– Вчерась вышли, а вот только сейчас ноги приволокли.
– Далековато получается. А что, кроме вас, и некому в Лысково сходить?
– Как некому! В деревне у нас народу много. Только заняты все, сам, батюшка, видишь пора-то какая стоит, сенокосная. Каждые руки дороги.
– А вы, знать, бездельницы? – щурится Морозов.
– Уж больно ты насмешник, и откуда такой, мы тебя раньше здесь никогда не видали. Да и одет ты не по-нашему. Кафтан вон весь в искорках, златом горит, – выпрямилась одна из крестьянок. – Неужто пришлый какой?
– Да вот по нужде к вам.
– Нужда-то разная бывает. У кого какая. Мы тут по торговому делу, пришлёпали ягоду продать, от нас толку на поле сейчас мало.
– И что же за ягода у вас?
– А вот гляди, милый, – сняла платок с корзины старушка.
Будто и не почувствовала на себе вишня далекого пути – теснилась в корзине, друг к дружке прижимаясь, бока наливные слезливыми капельками облила. Бордовая вся, сочная, прикоснись – и треснет она.
Надо такому случиться: откуда облачко пуховое взялось, только прикрыло оно солнышко, а тень на землю упала. Боярин аж попятился – ягода в корзинке бордовую спесь на черноту сменила, а водяные бусинки еще крупнее показались.
– Ты чего же стоишь, потьведай нашей бакалдинской ягоды, – протягивает боярину горсточку сухонькая старушка.
Боярин ягоду взял, в рот положил и зажмурился.
– Вот уж что хороша, то хороша. В суздальских землях такую ел, а эта слаще. Откуда же она взялась здесь? Много ли её?
– Да ты, добрый человек, вон Грушеньку расспроси. Это она у нас главная по вишенью-то.
Только теперь Морозов обратил внимание на девушку, что притулилась с корзиной прямо у пыльной дорожки.
– Не смогла на траву корзину донесть, тяжело стало.
Да и ну боярину щебетать, как вишню разводили.
– Теперь кругом у нас вишня растёт. Из Кетрося и Полян к нам за ростками приходили. Цветёт наша ягода, а уж сладка и крупна – словом не скажешь. Посмотреть бы тебе самому, сам бы всё понял.
Боярин Морозов и не раздумывал больше. Служкам своим приказал лошадей подавать и первой на бричку Грушеньку подсадил.
– А ягода как же? – вскрикнула та. – Неужто пропадёт? Меня батюшка прибьёт!
Боярин ей в горсть деньги сыплет, и сам рядом усаживается.
-Давай-ка дорогу указывай.
День или два провел Борис Морозов в Больших Бакалдах. По деревне ходил, с мужиками, бабами разговоры вёл, а аккурат за огородами, прямо по склону к озерцу, подолгу простаивал.
– Да неужто вы, мужички-хитречки, наливку из вишни не пьёте? – посмеялся Морозов.
Мужики с ноги на ногу переминаются, бороду на грудь уложили, глаз не поднимают.
– И чего же молчите, утайники?
Утайники поклонились поясно и по домам побежали, а следом возвращаются назад, кто с ковшом, кто со жбаном.
– Испей, не гневайся, – говорят.
Не ведомо мужикам да бабам, кто их вишнёвку пьёт да похваливает. Не ведомо, что стоит перед ними недавний воспитатель царя Алексея Михайловича, а теперь вот владелец земель лысковских и бакалдских тож. Да и совсем загадка, о чём этот нарядный задумался вдруг.
– О чём запечалился? – крутится рядом Грушенька Кащеева.
– Хмель мы здесь разведём да винокуренку выстроим. На весь мир ваша вишнёвка прославится, слово боярское даю. Да вот ещё что: весь простор – от горизонта до горизонта – вишней засадим. Вот лепота-то будет.
– Ты вот, добрый человек, хлебушек мой попробуй, – протягивает Морозову крестьянка ржаную ватрушку. Завитушки-корочки печкой подожжены, оберегают вишенки, что в кружок собрались.
Не побрезговал Морозов, откусил кусочек и заплакал:
– Вот уж истинная-то лепота, матушка. Будто из родительского дома ватрушку съел, и ягода в ней тёплая, мягкая, как родительница приласкала.
IV. ВЫШЛИ ДЕВУШКИ ВЕСНОЮ НА ЛУЖОК
С той поры и пошло-поехало. Какая на вкус ягода ваша? Сладкая, ум отъешь! А как прозывается? Родительская!
И ведь что удивительно: вышло дело по-морозовски. Все склоны, что спускаются к бакалдинам и буеракам, вишней засадили. Землю-то пахотную берегли, а на бросовой, по которой коровы с козами бегали, прикопали люди вишнёвые побеги. А те не противились – в землицу врастали, к небушку тянулись, силы набирались и по весне расцветали.
Пока мелкие белые цветочки зелёные комочки выпестовывали, размером-то всего ничего – со спичечную головку, крестьяне варочную к работе готовили.
– Вот же ладный мужик приходил, – раскладывали свои речи крестьяне. – Как сказал, так и сделал. Одно смешно: неужто во властях человека не нашлось, что б за нами догляд иметь? Это же надо – Груню над садовыми работами выставил.
Груша и сама растерялась, когда боярское слово услышала:
– Этой девоньке за садами присматривать. Смотри у меня, не балуй.
Груша и не баловала, спуску никому в делах не давала. В одной варочной, когда её из ровного леса ставили, сколько времени провела. Зато вот теперь всё по-правдошному.
Мужики печи проверяли: всё ли ладно, домоходы ли в порядке, дрова сухи ли в меру. Бабы из бакалдин воду носили, промывали полы да стены, сушильни оттирали, бачки песком драили. Да и стеклянной посуды надо было не счесть – бутылки, банки.
К работе этой допускались люди степенные, всё больше со Старого порядка, с Саловой улицы да с Серёдки. Отсюда когда-то зарождалось вишнёвое дело, на задах этих улиц впервые расцветали вишнёвые деревья. Савины да Хоревы, Верещагины да Царёвы высвобождались от полевых работ и на короткий срок жить переходили в варочную.
А как только цветы с деревьев на землю упадут, не пожухлыми, не ржавыми, как с черёмухи или с сирени, а совсем-совсем живыми, как только зелёные головки набухнут и подрастать станут, тут в вишенье работы и прибавится. Жучки-червячки всякие норовят ягоду загубить, от мужиков и баб глаз и глаз нужен. И водой деревца обливают, и золой обсыпают, и табак-самосад в кадках замачивают, а потом полынным веником раствор готовый по кустам разбрызгивают.
Глядишь, за трудами и ягода поспела. Здесь уж вся деревня не спит, не отдыхает. Вместе с родителями да стариками ребятня к склону несётся. С набирками, кошелями, корзинами. Со всех дворов лестницы стаскиваются, и гудит голосами бакалдинский склон.
Постукивает по донышку ведёрка ягода.
– Эй, вы там, раззявы, бережнее ягоду рвите!
Слипаются от сока вишневого ребячьи губы.
– Вот я вас ужо за обжорство!
Девки с парнями хихикают.
– Али вечера вам не станется!
Интересная картина получается: май все склоны зеленью унижет, июнь на махонький срок все бугры перинкой лебяжьей прикроет, а потом разольет по всей деревне багряную краску. А соберут люди ягоды, и будто осиротеют склоны. Зато курится варочная, снуют взад-вперед люди, подводы к воротам подъезжают. И грузится на них вишня – свежая, сушёная, наливки уставляются, патока да повидла.
По всей матушке-Руси бакалдинская вишенка в путь отправляется.
Мужичку-то за такую работу, может, и перепадет копеечка, а вот помещику Шишковскому злата-серебра за ягодку немеряно отсыплется. Ходит тот по Петербургу, в богатых домах похваляется, наливками да вареньями вишнёвыми угощает, а потом только выручку считает. Не было в столице ни одного знатного дома, где бы ни держались вишнёвые запасы из никому не известного нижегородского села.
А потом, люди говорили, над крестьянами хозяйничать стал Григорий Митусов, он внуком первому барину доводился. Этот тоже раз или два всего-то в Больших-то Бакалдах и побывал. Бесшабашный был, одно время взбрело ему в голову в деревне колокольню выстроить, да такую, с которой можно Невский проспект в Сакт-Петербурге увидеть. А так постоянно здесь жил его управляющий.
Смеху с этим управляющим! Фамилия его Лейтнер, а разве для русского слуха привычны такие вот закорючки, вот и прозвали его Львом. Сподручнее как-то, да он и походил на зверя этого: ножки тоненькие, ручки тоненькие, плеч вовсе никаких, одна голова большая да грива на ней кудрявая.
Зато умственный был человек. Над крестьянином, правда, измывался, но в Бакалдах при нём и сад вишнёвый настоящий разбили, и пруд огромный залили, и карасей в него напускали. Рыбку ловили только для барина, мужик не моги хоть капельного карасика из воды вытащить.
Исправно они морозовское дело подхватили. А чего не подхватить? Народ сам, без подсказчиков, знает, как с вишенкой обращаться, как и куда с толком каждую ягодку приспособить.
Так вот, как только подводы все до единой из деревни съедут, в каждом доме тесто затевается, пироги, ватрушки пекутся. И все с вишней – с пареной, чаще всего. Зёрнышки из ягоды вынут, её в ржаное тесто завернут, с боков пироги да ватрушки прищепят и в печь. Часу не пройдет – по всей деревне, аж до самого Криковского леса, запашино стоит. Вдохнешь раз, другой, голова закружится.
А народ-то уже вновь на пригорки спешит. Кто ягоду живую несёт, кто пироги-ватрушки тащит, кто дерюжки на землю расстилает, подарки принимает да гостей потчует. Своим же, а будто чужим.
Ребятишек матери принарядили, те по кругу расставились и играют – то в коршуна, то в огородника, а потом по двое за руки возьмутся, и давай взрослых девок смущать.
Заинька, войди в садик,
Серенький, войди в садик,
Розан, розан, войди в садик,
Розан, розан, войди в садик.
Заинька, рви цветочки,
Серенький, рви цветочки,
Розан, розан, рви цветочки,
Розан, розан, рви цветочки…
– Да недолго ими любоваться – выйдут в круг парни, девки, и польется хоровод. Ладный, голосистый, песня за песней, будто реченька, журчат, по склонам стелятся, до горизонта уплывают.
За двором-двором за батюшкиным,
Как за горенкой за матушкиной,
Вырастала трава шёлковая,
Расцвели цветы лазоревые.
Тут летела птичка-ласточка,
Она слушала-выслушивала,
Она слушала-выслушивала
У девицы милый голосок.
Присмиреют все сразу: старики молодость вспоминают, отцы с матерями недавнюю юность тревожат, а малышня, хоть и смысла не понимает, а сидит, помалкивает: уж как складно поют парни с девками.
Ты краса ли, краса девичья,
Ты куда, краса, девалася?
Ты куда, краса, девалася?
Или в поле загулялася,
Или в поле загулялася,
Тёмным лесом заплуталася?
Бродят песни среди вишен, а те радуются. Да разве следующей весной не расцветет вишня, да разве не насыплет она в эти руки-заботушки своей алой радости?
V. НА ВЕЧНОЕ СОХРАНЕНИЕ
Сколько времени с тех господ-помещиков прошло, сказать трудно. Пробовал считать – сбился.
Наиздевались они над народом, это точно, но и много хорошего после себя оставили. А как же тогда понять, почему только здесь вишня растёт-плодоносит? Изразных, ближних и дальних, сёл и деревень за побегами в Бакалды люди приходили. Никто саженцев не жалел – лучшие давали, а возвратятся домой, посадят кустики, те вроде бы и прирастают, а год-другой проходит, листочки скукожатся, на землю падут, а потом и всё деревце нахмурится, иссохнет и почки сбросит.
Опыт опытом, а наука наукой. Вот когда сад господский закладывали, со смеху покатывались: эт же надо, Лев колышки велит вколачивать, нитку протягивает, на полчеренка лопаты яму копать заставляет, битый камень на дно класть, а потом уже саженец закапывать. Да все деревца на одинаковом расстоянии друг от друга, да по ровным рядочкам. Ни одна вишня другой не мешает.
А поди ж ты, сначала смеялись, потом привыкли, и руки сами собой так дело дальше продолжали.
Право слово, революции всякие промчались, волнения пронеслись. Напрямую-то они Больших Бакалд не задели, а жизнь изменили. То артели появились, то колхозы, то ржами да пшеницами занимались, то кукурузу по всем полям рассовывали, а главное-то дело оставалось неизменным – вишню-ягоду растить, компоты-варенья варить, деревья спасать.
Что же, было такое. Как война Отечественная началась, мужики и парни из Больших Бакалд с фашистами ушли воевать, одни старики да бабёнки остались. Ну, ребятня ещё всякая. Лето 1941 года пролетело, с похоронками фронтовыми, письмами треугольными, с гнилого угла и стало на деревню тучи гнать. День гонит, второй, неделю. Все снега ждут, а только дождик не смолкает. А потом как ударит мороз!
Сроду таких холодов не было. Топят люди избы, а углы внутри заиндевелые. Идут в колодцы за водой, а вёдра лёд пробить не могут. Фуфайки-телогрейки, и те народ не греют.
Словно по ранней весне бабы с детишками в вишенье выбежали, костры жгут, дым пускают. Холод не холод, а делать-то что же? Не спасли свои сады да колхозный – вымерзли вишни.
По другим деревушкам по весне все деревья выпиливали, корни выкорчёвывали, свободную землицу картошкой засаживали, а в Больших Бакалдах народ спожалился: это как же так – взять и досталь вишню погубить? И вместо пил да ножовок за вёдра взялся. Под каждое дерево столько воды вылилось, что даже трава вымокла.
И что же? Росточки вновь пошли, а через год – настоящие веточки. Война еще не закончилась, опять по белу свету побежала бакалдинская ягода. Она опять сладостью своей людей баловать начала и заботников своих кормить…
Только не знает об этом Грушенька Кащеева, и никогда не узнает. Сидит она тихо на бугорочке, голову на коленки положила и глядит-радуется, как парни с девками хоровод водят.
– Ты чего взгрустнула? – подсели рядом товарки.
– Дедушку Макара вспомнила. Он мне как-то вечером на завалинке сказал: «Смотри, дочка, какие ребятишки среди вишен рождаются – здоровые, кровь с молоком, а на лицо-то красавцы». Правду молвил дедушка.
…Каждый по-своему на этой земле наследство золотит. Кто терема на века ставит, кто царь-пушки льет, кто песни сочиняет, а в Больших Бакалдах научились землю нашу родную украшать.
Да так и продолжают здесь люди жить по нонешний день. Даст Бог, и завтра так будет.
СЛОВАРИК
диалектных и устаревших слов
барин, боярин – человек высшего сословия
встренуть – встретить
двуперстно – двумя пальцами
досталь – совсем
запашино – сильный запах
запропаститься – пропасть, потеряться
канючить – надоедливо просить
кошель – плетёная складная корзина
лоханка – круглая деревянная посуда
лепота – красота
набирка – корзина для сбора ягод
онучи – обёртка на ногу вместо чулок
потьведать – попробовать
раскол – отделение от Русской православной церкви части верующих, не признавших церковной реформы патриарха Никона (1653-1656 годы)
розан – цветок розы
сроду – никогда, ни разу.
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
