Жил в нашей Бутурлинской стороне мужик один. По имени Митрофан, а фамилию носил Капров. Не больно высокий ростом вышел, а вот силищей крепковат получился. Медведи, и те его побаивались.
Напал на него однажды лохматый, да сам себе потом не рад был. Со спины к Митрофану подкрался, передние лапы на плечи взвалил и уж пасть страшную открыл, а Капров взял и сунул ему в открытую страсть топор. Стоя его в медвежьей пасти поставил.
Вот уж тот взревел, аж на самом отдаленном конце деревни его услышали. Прибежал народ к березовому лесочку и видит: сидит Митрофан на пригорке, козьей ножкой дымит и смеётся, а рядом с ним по траве медведь катается. Лапами силится топор достать, а только, видать, больно ему, потому ревёт и плачет.
– Ты чего же это медведя-то не завалишь? – кричит ему народ.
– Да почто он нужен? У него, поди, и малые детки есть. Они-то как потом будут, без прокормщика? – поднялся, к медведю подошёл.
– Ну, будешь ещё на людей бросаться? – будто с соседом разговаривает. – Большой ты, сильный, а ума в тебе ни на грош.
Подошёл поближе, не побоялся. Ударил по топорищу, тот и выскочил из медвежьей пасти. Как подскочил с травы косолапый, да как пустился бечь, только пятки засверкали.
С тех пор медведи и близко к деревне не подходили: как завидят людей, и наутёк. А до этого, вишь, расхулиганились, боярами везде себя считали. Особенно на речке.
Пьяна-то, речка, совсем рядом с деревней протекала. Домик Митрофана Капрова аккурат к бережку прижимался, да и другие мужики так по берегу свои домишки поставили.
Весной река разливалась, слюдяные окошки выдавливала и хозяйничала среди скарба. Чашки-ложки плавали, сундучки нехитрые всё на волю старались вырваться, а вода ещё выше забиралась, и плыли по реке соломенные крыши.
Вдосталь мужики с Пьяной намучались, а уходить с берега не думали. Да и как уйдёшь от красоты-то такой?
Сказывали, будто река с малых ручейков начинается. Далеко, за горизонт идти – не дойдешь, бьют из-под земли крохотные ручейки с водой прозрачной. Бегут по травице нитями, в одну густую повейку свиваются, а потом по ложбинкам и канавкам в глубокий овраг плюхаются.
Как наполнится бакалдинка водой по самое горлышко, и понесутся ручейки дальше. Да не змейкой-медянкой, а малюсенькой речушкой. Задумаешь перешагнуть, ну и что же – ноги не замочишь.
По пути других братцев собирают и дорогу себе уже пошире захватывают. Траву подминают, а та сопротивляется, наружу, на солнышко норовит вырваться, да разве справится. Качается в воде из стороны в сторону, то соринки к себе прижмёт, то семена прибрежных кустов нянчить возьмётся, а потом глядишь, возле берега росточки повылазили, и закудрявились берега ивняком.
Чуть подальше и вовсе речка в ширину раздается. Нет уж, не перешагнёшь, не перейдёшь, только вплавь. Да вот ещё что: через каждый шаг Пьяна силу набирает, и такое течение её, что встань около берега – сшибёт, в воду утащит, закружит-завертит. Из сил выбьешься, пока на волю выберешься.
А возле Капровского дома Пьяна облюбовала низинку, затопила её и привал устроила. Сменила течение на отдых, личико своё убрала лилиями, а бережок купавницами принарядила.
– Ты смотри-ка, доча, что матушка наша делает: дня не проходит, чтобы нас не порадовать. То расцветёт невестой, то рыбинами заплещет, а то вон деревьев притащит – берите, на зиму дрова готовьте, – часто так на бережку Митрофан Капров дочке своей, Катеньке, говаривал.
Катенька Капрова в разумок вошла, десятый годок ей вот-вот исполнится. На белом свете ей как-то сразу не повезло: осталась при рождении без матери. Вот так с отцом только и жила. Ни бабушек, ни дедушек тебе. Чего раньше начала делать – ходить или хлеб стряпать – не помнит совсем, только Митрофан Капров не нахвалится помощницей. Понимает, как бывает порой тяжело дочке, а жалеет её редко. Кому нынче легко? И ему не сладко бобылём жить.
– Ты, доча, на наше жильё не гневайся. В работе никто ещё худым не вырос, – частенько, сидя на бережку, говаривал Митрофан Катеньке. – Смотри вон на соседа, хитрый да изворотливый, всё норовит на чужой спине проехать. И ребятишки пошли в него, а с чего хорошему научиться?
И в правду, домик давно обветшал, скособочился. Его бы подправить, крышу подлатать, дверь на крыльце – и та на одной вожжине висит, будто милостыню просит.
– Так, батюшка, слышала я, когда бабы бельё на реке полоскали, будто это только с виду наши соседи такие, а так, сказывали, у них в сенях богатство несметное прирыто.
– Да и я слышал, что так, только не верю в это. Сосед-то наш злым умыслом решился разжиться, за злато-серебро дьяволам продаться. Душу-то продал, а богатства не нажил.
– Это как же так, тятенька?
Никому Митрофан Капров не рассказывал, как оказался свидетелем потаённого разговора.
С вечера бурелом разыгрался. Гроза, казалось, не с неба на землю падала, а словно из Пьяны в тучи бежала, да с треском, свистом. Сухая сначала была, ни единой капельки на землю не упало, а как только за пригорки убежала, хлынул проливенный дождик.
– Как там постояльцы мои? – поворочался на конике Митрофан и ноги на пол опустил.
– Куда ты в такую непогодь? – отозвался жёнкин голос.
– Да проведаю пойду, всё ли во стане княжеском спокойно. Ты лежи, не вставай, молоденца нашего не тревожь.
Жена Митрофана, Аннушка, кроткая и послушная, вот-вот разродиться должна, не погнушалась мужниного приказания.
Митрофан из сеней на улицу выбрался и ухнул в кромешный поток. Минуты не прошло, а на нём сухой нитки не оказалось.
Только делать-то что? Вон на взгорье среди темени княжеский шатер виднеется. Вроде, тихо всё. Под телегами ратники жмутся, от сырости скрываются. Молчат. То ли спят, то ли господнего страха боятся.
– Кто тут шастает? – это сторожевик Митрофана голосом остановил.
– Не нужно ли чего? Может, в дом кому из ваших перебраться?
– А, Митрофан, тебе-то чего не спится? Да разве в твою хибарку мы все поместимся?
С тем Капров и возвернулся, только показалось ему, будто под березкой, что у соседского дома растёт, голоса послышались. Остановился, подождал, а ветер рванул и принёс обрывки слов.
– Кто там? – пригнулся Митрофан и близёхонько так к земле, почти по-гусиному, стал пробираться на голоса.
Две тени замаячили. Одну сразу узнал, сосед, Семён Митряшкин, а вторая никак в знакомого человека не вырастала. И голос оказался не знамый, больше шипел, чем слова выговаривал.
Видит Митрофан, как суму незнакомец Семёну отдает, слышит, как тот шипит:
– За труды тебе.
Это Семёну-то за труды? За какие такие? Мужик сроду трудиться не любил, а тут – за труды.
– Ты утра не дожидайся, уходи и своих уводи подальше, а то не ровен час, – с тем и растаял во мраке.
Долго ворочался на конике Митрофан, и так услышанное толковал, и эдак, а соединить воедино не смог. Многого не понимал, а вот нутром чувствовал: беда где-то рядышком гуляет. Оно и без того худо – боярство в именах не запомнишь, то одному кланяйся, то другого принимай. У мужиков вон, что сыновей имеют, сколько плачу было. Брат на брата, татарьва все жилы повытаскивала, а тут, гляди, сколько воинства нагрянуло. К чему бы это?
Так в думах и заснул. А утром…
Утром солнышко взыграло, по берегу ратные люди коней намывают, сами купаются, белье с себя поскидали, сушатся. Фёдор Звенигородский, что привёл войско татар воевать, и тот в воде стоит. Ладный, взгляд соколиный, плечи саженные.
– Что, – это он к Митрофану, – натерпелся страху?
– А чего нам бояться, мы к причудам матушки-Пьяны попривыкли, – откликнулся в поклоне Капров, – чай, не привыкать, только такого страха я ещё не видывал.
– Зато утро какое, всем на радость, – улыбался белоснежным ртом князь.
Он отряд вот тут, прямо рядом с крестьянскими дворами, поставил, свой шатёр на широкой луговине, что к Пьяне сбегает.
После ночи бессонной все воины спать повалились, дремал в шатре и князь. Редкие сторожевики походят-походят и тоже зачинают носом клевать.
Солнышко за полдень перевалило, а жара не спадала. Ни с того, ни с сего опять дождь пошёл. Со свистом, с криками, с рыданиями. Это татарские стрелы, а за ними кривые отточенные клинки по Звенигородскому стану загуляли.
Со всех сторон обложили вороги Федора. А вопли неслись – волосы дыбом вставали.
Митрофан прихватил Аннушку да в подполье:
– Толку от меня маловато с голыми руками, а тебя схороню, дитятю долгожданное обережём.
И кинул взгляд в оконушко. Бог ты мой милостивый: возле завалинки гора весёлых лиц – только недавно в реке купались, а теперь смотрят на Митрофана стеклянно. Испугаться не успели. Как улыбались, так и продолжают улыбаться, только мертвые.
Это уж потом выяснилось: татарский предводитель Араб-шах через своих лазутчиков был отлично осведомлен, как к княжескому стану пробраться незамеченными. Нашёлся гаденький человечек, да и рассказал, какой путь остался незащищённым. И с юга, и с запада охрана крепкой была, а вот с восточной стороны, где течёт-плещется Пьяна, сторожевиков не поставили. Думали: кто по такому течению отважится? Да только не знал князь Федор, что речка тут бродом своим и конному, и пешему преград не учинит.
Продался кто-то и шепнул мордовским лазутчикам, а те татарскому предводителю. Он и подвёл басурман тайными тропами к отдыхающему отряду князя. Через брод перешли на другой берег, и видишь, что случилось.
Несколько дней по реке могилы рыли да убиенных отпевали. А Митрофан схоронил все-таки Аннушку.
День-два после этого прошло, Аннушка и пристала к мужу: пойдем и пойдем на воду, бельё прополоскать. И только к берегу подошли, речка взяла и выплеснула к берегу убитого.
Как вскричит Аннушка, как встревожится.
– Вот тут, на берегу, ты у нас на свет и появилась, – приобнял Митрофан дочку. – Тебя спасла, а себя не сберегла.
– Так вот ты какая, Пьяна наша! – заплакала Катенька.
– Она-то ни в чём не повинная, это люди лихие кормилицу нашу злодейкой выставили, – вытирает слезы дочери Митрофан. – Я ведь потом понял, кто жизни людские на пятаки медные выменял. Сёмка это, сосед наш. Ночью, втихаря, как тать, ворогам поведал про подход к княжескому отряду. Разбойником был, таким и остался, ежели столько душ православных загубил.
– Это что же он рядом с нами живёт?
– А как тут людям скажешь! Догадки только, не пойман – не вор.
А река что? Она лихом никогда не промышляла. Правда, сам-то я в мордовском наречии не силён, да только люди говорили, что есть у мордвов слово пьянь, оно будто бы обозначает боль.
Сам-то я далеко не хаживал, а вот подслушал однажды, как проезжие люди сказывали, будто наша река восточной границей Русского государства приходится. Рубежницей считается, а коли так, лиха много здесь бывало. Представить тяжело, сколько этого лиха люди наши натерпелись, вдосталь напились горюшка от набегов разных – то татары, то мордва, то кочевники страшные, то бояре землю не поделят. Отсюда и речку нашу так назвали, но только не для боли она течет-кружится.
Ты вот смотри, доча, бросил я ком земли в воду, а от него круги пошли. Видишь? Встань сейчас в воду, тебя каждая крохотная волна обласкает. От лихого же человека таких обнималышей не бежит, он всё к себе. Всё к себе, так и захлебнуться можно.
Ты вот на белом свете живи так, чтобы от тебя к другим добро бежало, а как добежит – двойное добро возвратится.
Сколько времени с того разговора пробежало, не упомнить теперь. Только вот ведь что скажу вам: как Митрофан Капров землю покинул, Катенька взяла да и оставила родное местечко. Уж так ей памятен батюшкин рассказ про соседа, про матушку, которую не видела, снялась и тихим утром, собрав нехитрый скарб, притворила дверь родного дома и отправилась по западной дорожке. Куда? Да куда глаза глядят.
– Везде люди живут, – шла она по полевым тропинкам. А те взяли и привели её всё на ту же речку, на Пьяну.
– Ты гляди-ка, никуда, видно, мне от тебя не деться, – развязала на берегу платок, а в нём хлеба кусок, яйца да перышки зелёные луковые. Только к трапезе приступила, рожок заиграл, на водопой коровы с овцами вышли, а за ними молодец белокурый.
– Это кто же такая, я у нас в Ичалках таких не видывал, – присел пастух. – Меня Ваней зовут, а тебя?
Да так вот, слово за слово, Катенька и поведала молодцу, каким путем сюда приблудилась. Оказалось, от Бутурлино рукой подать до Ичалок.
Уж как дело свершилось, не буду придумывать, только зажили Катенька с Ваней ладком, детишек им Господь подал ладных – сыночка и дочку. Дочку Настенькой назвали, хотя уж как настаивал Иван имя дать в честь бабушки, да Катенька запретила, а сыночка Митрофаном, в честь деда, только Митрошей все его больше кликали. А по фамилии они прозывались Жуковы.
Много ли, мало ли времени с той поры прошло, только Ваня Жуков бросил свое пастушечье ремесло – Катенька настояла:
– И долго тебе с рожком за коровами ходить? Забирай Митрошу и айдайте к барину. Спину пригни да в артель рыбачью испросись, – приказывала Катенька.
– Так возьмут ли? Там, бают, сноровистых выбирают, – колеблется Иван Жуков, хитрит, уж так ему любо по просторам хаживать.
– Да знаю, чего мнёшься, тебе бы только песни играть, а кто сына в мужики выводить станет, соседа, нешто, мне попросить, – на вес попробовала холщовую сумку Катерина, – вот обед тебе, все положила.
Уж как права была Катерина, уж как права. Мило и любо Ивану бродить по взгоренкам. Сколько лет пастушествует, сколько лет по одним и тем же лугам проходит, а всё не может всласть налюбоваться и Пьяной-речкой, и лесом тёмным, и провалами карстовыми. Иной раз в полдень задремлют коровы, нырнёт Иван в пустоту земную, а там царство, да и только. Это он потом приметил: мягкие земные породы долго-предолго вымывались пронырливыми водами Пьяны, образуя пустоты. Своды подземных полостей, не выдерживая тяжести земной, рушились, и появлялись провалы. Если где и родились сказки про подземные царства-богатства, так это здесь, исхоженных Ивановыми лаптями. От этого, где земля вниз уходила, появлялись нерукотворные терема причудливых форм и рельефов.
По вечерам сыну с дочкой рассказывал про пещеры разные, то Холодной одну назовет, то про безымянную какую поведает.
– Мха здесь растёт, годами не перетеребить, на сотню дворов хватит. Только дорога туда трудная, сначала надо по перемычке узенькой пройти, того и гляди свалишься. Идёшь, осторожничаешь, а под ногой земля слезливая, ком вниз слетит, вот ужас начнётся: внизу то филин кричать возьмётся, то ехидна какая засвистит, то кочеты, будто утром, загорланят. Ну, право, черти кругом, я так и прозвал эту узкую дорожку Чёртовым мостом.
Сидит с ребятами Иван и не ведает, что на утро Настенька с Митрошей по ребятне пройдутся и всё расскажут, о чём батюшка вечером говаривал.
Катенька только головой потом качает:
– Ты гляди-ка, что делается, люди Ваниными словами сыплют.
– Что же ты нас, батюшка, с собой не возьмёшь? Жуть как охота нам посмотреть, – канючат детишки.
– Не побоитесь?
– Да что ты, мы ужасть какие безбоязненные.
И взял однажды, рано по утру увёл к Ичалковскому лесу и показал им огромную-преогромную яму, на куль похожую.
– В наших местах жили-были старик со старухою. Старик добрый-раздобрый, а старуха ему склочная попалась. Что не сделает старик, все ей не по нраву. Терпит год, другой, десятый, а потом рассердился, да и отвел к дубраве. Вот на это самое место. Здесь раньше Пьяна текла. Стоит на берегу, старуху к воде подвёл и давай её стращать: «Не перестанешь злом промышлять, ей Богу, утоплю». Только так сказал, а земля-то как ухнет, и провалилась, а вместе с ней и старуха.
Смотрит старик вниз, а яма и дна не показывает, и воды нет, а Пьяна в другом месте, аккурат вот у тех берез, и выплеснулась наружу, и потекла по лугу.
Что тут делать? Старик старуху зовёт, себя ругает, да поделать ничего не может. Бросился по соседям, созывает на помощь. Те, правда, не отнекались, хотя старуха и их своим нравом достала, пришли. Вожжи в куль земляной бросили, а те дна не достали. Они связали несколько вожжей и опять в яму закинули. Вытаскивают наверх, а на конце вожжей змей клубок. Как бросился народ врассыпную, только сразу же остановился. Слышат, как змеи людскими голосами взмолились: «Заберите от нас старуху, житья не даёт».
– И что же, батюшка, забрали?
– Да как же, вызволили на волю. Она стала по-прежнему жить-поживать, а с тех пор это место и прозывают Кулевой Ямой.
Тут везде земля рыхлая, могильная. Утром стадо по тропинке нахоженной прогонишь, а вечером другую тропку торишь: ни с того, ни сего земля в полдень осядет, и не пройдёшь.
– А река как же?
– Так она, голубушка, по подземелью погуляет немножко, да на волю и выберется. Вот тут только что текла, а к вечеру другое русло себе облюбовала. И плещется себе дальше привольно, водой поит и рыбой кормит.
В людской немноголюдно было, так, кучера только завтракали. Стучат ложками, бороды от хлебных крошек утирают, а у порога Иван Жуков с Митрошей с ноги на ногу переминаются. Уж час, как ждут, когда барин из хором спустится.
Спровадила всё-таки мужика Катерина в рыбную артель проситься. И так мужа уговаривала, и эдак, только и проняло его, что сына надо в люди выводить.
Широко дверь в людскую распахнулась. Барин прямо с порога начал:
– Ты чего? Хлеба просить? Сам знаешь: милостыню не подаю.
– Да нет, батюшка, – толкнул под локоть отец сына, и вместе в ноги поклонились, – хочу попросить тебя отпустить меня из пастухов, в рыбачью артель пристроить.
– Это что же так? – барин недовольно в сторону едоков взглянул, а те было приостановили ложечную игру, а тут сразу пуще прежнего ложками о чашку застучали. – Сам решил, или надоумил кто?
– Да жена всю плешь проела: хватит с рожком за коровами бегать, пора дело делать, да и малец вот подрастает, ему тоже к делу надо прибиваться.
– С умом у тебя Катерина, с умом, – заулыбался барин. – Дело тебе сказывает, а руки у рыболовов нужны. Только, поди, и лодчонки у тебя нет?
– Как это нет? – выпрямился Митроша, – Ещё как есть, да быстрая, да ладная. Батюшка с матушкой состроили, а я им помогал, да Настена ещё подсобляла.
– Ну, коли так, то об чём разговор вести. С завтрашнего утра и выходи на речку, а пока с рожком пастушечьим пускай твоя баба походит.
Вишь, как дело-то обернулось. Утром следующего дня Катерина Жукова стадо на луга за Пьяну погнала, а Иван Жуков вместе с Митрошей к артели на пристань отправились.
Новая работёнка только издали легкой кажется, а за что не возьмется Иван, все из рук валится. И сеть не скрутит, и грузила на нужное место к ней не подгонит.
Мужики посматривают издали, улыбаются, но не корят – по первому-то разу что ладно получается?
– Не тужи, – кричат ему, – разков десяток сеть перекрутишь, тогда, гляди, всё и выйдет.
– И взаправду, батюшка, чего ты насупился? – мешается Митроша. – Ты гляди-ка, как вон рыбаки делают, они сначала сеть по земле растянут, а потом грузила по нутру разложат, а потом тихонечко скручивают сеть с двух сторон. Давай попробуем.
День пробуют, второй, а на третий на реку спустились. Плывёт лодчонка вниз по Пьяне, легонько покачивается. Отец с сыном место для пристанища подсматривают. Вот и домик их промелькнул, и лес слева показался, будто там, вдалеке, Катенька им с пригорка рукой помахала.
– Давай здесь якорёк бросим, видишь, как Пьяна тут разлилась, – поднял Иван большой камень, привязанный к борту, и бросил его в воду.
Лодка подпрыгнула, покачалась и замерла.
– Вот теперь самое время и сеть забросить.
Помогает Митроша отцу, старается, и что сразу заметно – поддаётся ему это дело. Покружили маленько, сеть сначала всё поверху плавала, а потом грузила её ко дну потащили.
– Не справимся, поди, без улова вернёмся, – сомневается Иван.
– Как это так, тятя? Неужто мы с тобой хуже всех останемся? – во все глаза смотрит сын на отца. – Как мамка не скажет: не бывать этому.
И ведь, правда, справились. Потянули сеть, а она тяжеленная. Якорёк подняли да к берегу стали причаливать, а как лодка днищем в песок ткнулась, в воду спрыгнули.
– Ну, Митроша, не подведи! – воскликнул отец, и вместе стали сеть на берег тащить.
– Ты гляди-ка, гляди, тятя, – вскрикнул Митроша, – сколько рыбы-то.
И то правда: полная сеть рыбы. Тут тебе и щука, и стерлядка, и окуньки, да всякой, какую ранее ни отец, ни сын не видывали.
– Не грех за такой улов и спасибо сказать, – посматривает приказчик, как отец с сыном в деревянные кадушки рыбу укладывают. – Вот тебе и первый раз. Ну, что ж, рыбали вы будете отменные, всё про вас барину скажу.
Да что барин – Катенька, хоть и устала в пастухах, не нарадуется на мужа да на Митрошу. К Пьяне сбегали вместе с Настенькой, воды принесли, на руки мужиков-то поливают и смеются:
– Что мы вам говорили – всё-то у вас получится. Вы у нас хозяева с головами, и руки у вас ладные.
Так вот и пошло: каждое утро Иван Жуков с сыном на воде работают. Устают, а всегда с уловом.
– Слово, что ли, знаете какое, – серчают на них другие. – Мы сколько лет на воде, все повадки реки знаем, а сколько раз она нам мачехой становилась, а у вас каждый день она матушка, матушка-кормилица.
Вот так, ненароком да незаметно, присушила матушка-речка Ивана и Митрофана Жуковых.
Ненароком да незаметно сын на первых стал ходить, а отец будто бы уж как и подмастерьем заделался. Парень вымахал, вытянулся к небушку. Сила от него за версту чувствовалась, и сноровка тоже, а глаза стали, как у отца в пору его цветения – голубые-голубые, губы алые, наливные.
– Ты смотри-ка, хоть бы чуть-чуть этой красоты да нашей Настеньке, – украдкой шептала Катенька Ивану.
– Тьфу, ты, баба глупая, – сердился Иван, – али Настенька наша не хороша, не ладна?
Хороша, слов нету. Коса по пояс, ресницы, будто ромашки, во все щёки румянцы горят, а уж певунья, плясунья какая – по миру наищешься, с ног собьёшься, а такой не найдёшь.
Только поторопились мы – о Настеньке другой сказ будет.
Поутру как-то сам барин на реку пожаловал. Собрались рыбаки кружком, слушают.
– Хозяин наш, боярин Морозов, бумагу прислал из Москвы. Ослушаться её ни-ни, не то кнутом запорю. С сегодняшнего дня для царского столования надо не просто нашей рыбы наловить, а чтоб она на царицу походила.
Стерляди были бы больше аршина, а лещи чтоб тоже в аршин и без двух вершков. Приказывает боярин: во Пьяне раков ловить и из тех раков раковые жерновки варить и те же жерновки в Москву присылать.
Слышно ли всем?
Да как не слыхать!
– Ты, батюшка-барин, как же прикажешь нам рыбу-то вымерять да вывешивать? – спрашивают рыбали.
– А локти на что? А безмены по домам? – вспылил барин. – Мне ли вас учить, глаз у каждого намётан. За просто так что ли рыбу трескаете, нужды не знаете. Вот как повелела боярская милость, так и исполняйте. Сам за всем пригляд учиню, а коли не исполните – быть вам от меня в большом наказании.
– Исполнить-то мы готовые, – ответствуют ему мужики, – только рыбы такой мы на Пьяне ещё не лавливали. Ладно, раков, это мы словим, и жерновки сварим, а вот стерляди в аршин не попадалось ещё.
Невесёлыми пришли домой отец с сыном Жуковы. Катенька враз смекнула: не по силам, видать, приказ пришёлся, коли голову рыбаки не поднимают. Что ж, баба мудрственная, приставать не стала, а на стол щи с кашей поставила и на краешек сундука присела. И не время бы спицами играть, а с полатей кошель сняла и достала не довязанный с зимы ещё шерстяной чулок. На мужиков посматривает и петельку за петелькой на спицы нанизывает.
– Ишь ты, сынок, от любопытства умирает, а молчит, – закончил отец пшённую кашу, – вот так всегда.
– А чего я? Моё дело малое: накормила вас и довольна. Только в разум не возьму: почему это вас по домам распустили? Праздник что ли барин устроил? Вот невидаль.
– Невидаль в другом, – обратился из-за стола Митроша. – Приказано рыбы наловить невиданных размеров. Где такой взять?
И пересказал матери, как на пристани всё было. Слово в слово, ни капельки не утаил.
– Вот и думаем мы с отцом, как быть.
– Стоит ли по таким пустякам голову забивать, – сунула в кошель спицы и пряжу Катенька, быстренько так к столу придвинулась. – Здесь не знаю, а вот в бутурлинской стороне точно такие рыбины водятся. Туда надо спровадиться, и мы с Настенькой поплывем с вами. Вы ловить, а мы вам жерновки варить. Я с батюшкой когда-то этим делом промышляла. Да, не дурна губа у этого московского боярина.
Подхватилась Катенька, в сени выбежала и несёт оттуда безмен деревянный.
– Вот вам и весовицы, а уж по длине рыбу локтями определите. Как будет рыбина в целых два локтя, тут вам и аршин.
Скорехонько собрались Жуковы, сети взяли, молока-хлеба тоже, одежонку потеплее. Так вот с нехитрым скарбом и отправились: на вёслах мужики-Жуковы, на корме мать с дочкой. Плывут, по сторонам оглядываются и понять не могут, почему же Катенька примолкла, только напряжённо смотрит вперед.
А Катенька всё смотрит и смотрит, всё думает: узнает ли она родную сторону? И узнала, и вскрикнула:
– Поворачивай направо, в заводь греби, наши мостки ещё стоят.
Лодка ткнулась носом о берег, и выбежала Катенька на сушу. Так и есть – её это родное место, только на взгорке дома родного не видно. Рухнул он, зарос крапивой. Бросилась было да остановилась: прямо у тына висят на гвоздике лапти.
– Тятины, – промолвила Катенька и заплакала. Сколько раз ей во сне виделся дом её, батюшка, всё прибрано, красиво всё, а тут гляди-ка.
– Здесь разместимся, родное гнездо поможет, – и быстро к лодке сбежала, и скарб на землю поставила, и мужиков ещё побранила. – Вы чего уставились? Митроша, Настя, аль не родные вы этому месту? А ну, давай живее!
Время-то совсем ничего прошло, а на берегу стерляди аршинные лежат, ртом воздух ловят, силятся повернуться с боку на бок, да разве такая тушина справиться.
Мать с дочкой около берега руками шарят, то одна, то другая раков на песок бросают, а те уже линять начали и чечевичные свои пластинки выставили.
– Вот, Настя, смотри: это и есть жерновки. Мы сейчас раков сварим, а жерновки сами отделятся, только поспевай в посудину складывать. Хорошо успели, в сентябре не справились бы, раки на покой отправятся. Сколько не ищи, не найдёшь.
– Ты смотри-ка, что делается, – распрямилась от воды Катенька. – Сколь времени прошло, а всё будто вчера. Только-только, кажись, с батюшкой здесь сиживали, а и не заметила, как сама старухой стала.
– Да что ты, мама! – вскрикнула Настенька.
– А чего кричать? Правду говорю, а Пьяна наша нисколько не изменилась: как была красавицей, такой и осталась.
Через день вернулись Жуковы к себе. Стерляди аршинные и лещи в аршин и без двух вершков на берег выкладывают. Раковые жерновки красные в берестяных жбанах сложены.
Где взяли? Откуда столько? Нет, верно, слово знают… Чего только не наслушались отец с сыном да мать с дочерью. Ничегошеньки не ответили, барину в ноги поклонились и пошли.
– Что ты, девонька, пригорюнилась? Тебе ли печалиться, тебе ли кручиниться?
Настенька Жукова подскочила с лужка, оглянулась. Никого, ни единой души. Только ведра да коромысло рядом. Пошла за водой, присела на берегу, задумалась.
– Тихо здесь, только волна моя о бережок бьётся.
– Кто же это со мной разговаривает? – Настенька опять во все стороны посмотрела
– Да я это, река Пьяна.
– А разве река может говорить человеческим голосом.
– Неужто не может. Сколько веков со мной люди разговаривают, сколько секретов ведают, тайн выдают, поневоле заговоришь.
– И со всеми ты так?
– Ну, что ты. Кого молча выслушаешь, кого молча от беды спасешь, с кем вместе поплачешь. Жизнь она непростая, а я уж сколько лет среди людей, и люди со мной. Родными стали. Матушку твою ещё девчушкой знала и батюшку Катенькиного любила. Злодейство совершилось на моём берегу, а он зла на меня никогда не держал. Да мало таких, кто злобствует.
– Неужто добрых больше на белом свете?
– Не сумневайся, на доброте жизнь держится, а во зле она сгорает. Да ты себя возьми: в любви и радости выросла. А будь по-другому, разве бы тебе, девка, такой красавицей быть. Вот пройдет немного времени, и не заметишь, как в родных материнских местах окажешься. В Бутурлино станешь жить, у местного барина в хоромах, своим голосом чудным скольким людям радости принесёшь. Я уж не раз любовалась, как ты поёшь. Одно плохо – у тебя все больше грустных песен, а ты радуйся, любуйся, и на тебя люди будут любоваться.
Вот всё спросить тебя порывалась, да не складывалась наша встреча. Это кто же тебя надоумил рябиновые монисты творить?
– Сама не знаю. Однажды попробовала на нитку ягоду нанизать, да так затейливо получилось, что глаз не отвести.
– А знаешь ли ты, что и я, река Пьяна, на рябиновые борки похожа. Далеко отсюда, не день, не два пройти надобно, исток мой, начало мое. А тоже всё с маленькой девчушки-сироты началось. Игралась девонька как-то, да и ковырнула белой ножкой глинистый комок. Из-под него водичка зажурчала, родничком забила. Постояла-постояла, полюбовалась на девчушку и решила: буду такой же весёлой и нарядной. Да заприметил родничок рябиновую связку на шее девочки. Красота, да и только. А когда в речку превратился, набросал по излучине семян рябиновых, а к ним в придачу березовых, ракитовых да дубовых тоже, и зашумели леса.
Под кустарником да деревьями ягоды разноцветные проклюнулись – земляника, черника, брусники сколько, клюквенных мест несчетно. Разве человек пропустит такую благодать! Деревья валит – дома ставит, лыко дерёт – лапти мастерит, в воду зайдёт – с рыбой возвращается. От такой жизни в каждом доме ангелы вырастают, звенят, радуются.
Так я ещё и хитрющая бываю: то в одном месте по лугу расплескаюсь, а потом под землю спрячусь и в другом месте на волю выйду. Где в прятки начну играть, там и гостинцы народу оставлю: то камень драгоценный, то камень податливый. Бери за просто так и мастери красоту невиданную.
А люди-то какие по берегам моим живут, загляденье. Сильные да ловкие, мастеровые, не ленивые. Правду молвят: где вода, там и жизнь.
Посмотри-ка на своего братца: силищей и статностью его Бог не обидел, а как пришёл ко мне рыбалить, и вовсе богатырем стал. А батюшка твой! Душа у него певучая, ты вся в него удалась. Про Катеньку и говорить не стану – с таким разумком только на Пьяне девки на Божий свет и появляются.
Так, покуда силы мои будут, всё и будет происходить. А я оберегом стану, не случайно мне рябиновая нитка на шее девчушки-сиротки нравилась, я на эти бусы и похожа: откуда началась, туда и возвернулась. Островок земляной окаймляю, и кто на нём живет, всяк счастливым будет. С хлебом, с памятью, с детьми. Со всеми трудностями справится. И не правду молвят, что в имени моем беда скрывается, вот уж нет. В любви лиха не бывает, а её, любви-то, и моей к вам, и вашей ко мне хватает.
Не заметила Настенька, как на бережок Катенька с Иваном вышли, Митрофан рядышком присел. Заговорилась Пьяна и тоже не увидала свидетелей их с девушкой разговора.
Да чего тут скрытничать: одной семьей живут люди с Пьяной. С Пьяной-матушкой. Помните, как старик Капров говаривал:
– Ты на белом свете живи так, чтобы от тебя к другим добро бежало, а как добежит – двойное добро возвратится.
Правда, мудрственные люди на Пьяне жили. Почему жили? Живут и сейчас, и дальше жить будут.
Иван Чуркин (Саров)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
