Чем дальше и дальше убегает время, тем явственнее видится детская предрождественская картинка. Таких теперь не бывает – теплых, милых, заботливых и мудрых.
Под Рождество рано утром бабушка Маша поднимала меня с постели и отправляла к колодцу за водой.
– Принеси-ка, – говорила она, натягивая на меня рукавички, – хрустальной водицы, нынче день-то какой, особенный, и водицы ты должен принести особой, хрустальной.
Колодец находился в двадцати шагах от дома, а путь получался долгим: за ночь зима столько снега навалит, что протоптанную накануне тропинку занесёт – не найти. Вот он, колодец, а дойти до него трудно, да ещё ведра – ни за что не проберёшься, если на помощь не придет бабушка Анюта.
Жила Анюта одна. Она раньше всех вставала утром и позднее соседей ложилась спать. Печная труба её дома постоянно дымила березовым запахом.
Изба бабушки Анюты стояла крайней на улице, и часто загулявшие путники стучались в постоянно светящееся окошко. Знали, что в дом редко кого пустят, но по привычке рука протягивалась к раме, и раздавался стук. На него не следовало ответа, и путник, постояв в раздумье, шёл дальше.
К ней редко заходили соседи, зато сама Анюта подолгу пропадала то в одном, то в другом доме. От одиночества, скорее всего.
Анюту многие не любили. Не любили, что редко, кого хвалила, что редко, кому говорила неправду, всё больше наоборот. Скажет, как отрежет. На правду обижались, да только Анюте это было ни по чём.
Малышня просто побаивалась её. А мне она нравилась: красивая какая-то была.
– Горюшко ты мое, – услышал я голос бабушки Анюты, – что же это они тебя за водой в такую рань подняли?
Подхватила мои вёдра, подцепила за ворот одежонки и поставила на ноги.
– Всё по-сказочному хотят, чтоб водичка рождественская в доме руками ребёнка принесена была.
– А давай я сначала тебе водицы принесу, к празднику это ужас как хорошо.
– Ну, пошли.
Колодезный барабан раскрутился, и ведро гулко ударилось о водное зеркало. В четыре руки мы поднимаем его наверх и сливаем воду. Она пенится, парится на морозе и блестит, будто на самом деле хрустальная.
Несём воду в дом к бабушке Анюте: она два ведра и я два ведра. Она идёт прямо, вёдра покачиваются на коромысле, и ни одна капелька не плещется на снег. А мои вёдра ходят ходуном, вода норовит пробраться в валенки, и от неё они покрываются льдинками. Но я тороплюсь, стараюсь не мешать Анюте – она идёт позади и подбадривает:
– Ловчее, что ты как древняя старуха под вёдрами качаешься.
Остаюсь на крылечке – Анюта входит в дом. Возвращается с большим ковшом и черпает воду из моего ведра.
– Вечером в церковь отнесу, – говорит она сама с собой, не обращая на меня никакого внимания, – а приду домой, побрызгаю святой водой фотографии ребятишек. Может, жить лучше будут.
Как ни в чём не бывало снова уходит в дом, а, спохватившись, уже из-за двери говорит мне:
– Чего стоишь, иди, тебя, поди, заждались. Не боись, я тебе дорожку протоптала.
И правда: к дому пролегла дорожка – ровная, прямая, ни ухабинки тебе, не поворота. И вода из вёдер не плещется.
Дверь в сени открыта: или меня ждут, или кто-то уже есть в доме из соседей. Бабушка Маша, заслышав мои шаги, открывает дверь и принимает через высокий порог вёдра.
– Только за смертью посылать, – стягивает с меня рукавицы и дует на руки. – У тебя, Шура, наверное, все на ногах.
– Нет, спят ещё, – произносит баба Шура и протягивает литровую банку. – Налейте-ка и мне. Да не ты, пусть ребёнок и нальёт.
– Всё ты с приметами живёшь, – беззлобно смеется моя бабушка.
Не с приметами жила баба Шура – приметливо. Столько песен, поговорок, прибауток, всяких небылиц знала, только диву все давались. Хлеб не могла испечь, а песню играла, как никто.
Не было на нашей улице ни одного ребенка, кто бы ни приходил в дом к бабе Шуре и ни просил рассказать сказку. На её сказках многие выросли.
– Баб Шур, – прошу я, нагревшись возле печки, – а как раньше встречали Рождество? Ну, ты же знаешь.
– Как сейчас, так и раньше. Разница лишь в том, что сейчас электричество в домах с утра включают, а тогда только свечка перед образами горела. В доме пирогами пахло, да до них никто не дотрагивался – все говели до звезды.
– До какой звезды?
– До первой вечерней. Все знали: "Где первая звездочка загорится, там и Вифлием, там родился Иисус". Ты последи сегодня, как увидишь звёздочку, беги ко мне сказывать. Вместе полюбуемся, я тебе и расскажу, как всё было.
Знаю я, что она будет рассказывать, да и не за этим зовет меня, а просто сунет незаметно в карман горсть карамелек и станет утверждать потом, что меня ими сам Господь угостил.
– Иди, погуляй, – отправляет меня из дома бабушка Маша, – чего как старик сидишь. Ишь пригрелся!
В больших старых валенках вылетаю на улицу и задыхаюсь – по всей улице дурманный запах пирогов. Опять бабушка Сима самая первая пироги состряпала.
Пойти к ней, думаю я, и понимаю: вряд ли стоит это делать, до вечера же надо говеть, хотя внучка бабушки Симы, старшеклассница, она в районный центр уже бегала учиться, говорила, что все эти бабушкины рассказы – предсутки, нет, не так, пред-рас-судки.
Если предрассудки – значит, неправда. Значит, можно сходить раньше времени на пироги.
На крылечке лежит веник. Только у бабушки Симы такой порядок: взошел на крыльцо – обмети валенки. Не тороплюсь, тщательно очищаю сапоги от снега и берусь за дверную ручку.
– Эх, кто ко мне пришёл, – поворачивается в мою сторону бабушка Сима и протягивает руки, – ангел первым и прилетел.
Она снимает с меня шапку, ведёт к столу и усаживает на табуретку.
– Грех на душу, но на-ка попробуй моего пирожка, – и кладёт передо мной пирог. Румяный, с пылу-с жару, с хрустящей корочкой.
– Ешь, ешь, только никому не сказывай, что я тебя до праздника попотчевала. Соседки скажут – совсем чумная Сима стала.
Я ем пирог – таких теперь не пекут, а если и стряпают, то они всё равно детством не пахнут.
Я ем пирог, а бабушка внимательно смотрит на меня и покачивает головой:
– Нет, не вырастишь ты нормальным, так рахманненьким и будешь.
– Почему это? – спрашиваю я её, пугаясь каждый раз этого не совсем понятного слова. Нет, смыл его понимаю, это что-то между хилым и слабым.
– Ну как же, не можешь четыре дырочки осилить! – сердится баба Сима.
Четыре дырочки. Баба Сима печёт такие пироги, что два раза протыкает верх пирога большим пальцем и мизинцем, естественно оттопырив их. Я же еле-еле осиливал пирог до второй дырочки, и мне всегда казалось, что больше никогда уже есть не захочу.
– Ты как в церковь с бабушкой соберёшься, забеги за мной – не ровен час, просплю.
Не проспит баба Сима, никто так истово в Бога не верил, как эта красивая, умная старушка. Если вдруг так случалось, что засыпал я, а родная бабушка не хотела будить, Сима непременно толкнет в бок и произнесёт:
– Никольский уже давно прошёл.
Перед полночью разнесётся радостный звон церковного колокола. С одного конца, с другого тянутся люди к церкви со всего села. На нашей же улице бабушки собирались вместе, стояли, переговаривались, поджидали, пока все не соберутся.
На небе звёзды, и, поди угадай, какая из них вифлиемская.
– Всё ищешь? – шепчет баба Шура. – Не ищи, они все Боговы. Где они, там и Он. Значит, здесь, рядом.
Мы идём в церковь. Скрипят валенки на снегу, синеют и блестят снежинки, тихо и одновременно громко разносятся голоса моих бабушек. Идём на праздник, идём на рождение Христа.
На паперти стоит наш священник Василий Никольский. Маленький, сухонький, весь необыкновенно уютный, как праздник. Всем улыбается и желает счастья. Сколько ему лет – никто не знает. Давно он в нашем селе. Бабушка рассказывала, как он её в её детстве с частокола снимал – залезла в чужой сад за яблоками, а выбраться не смогла. Он и помог.
Входят люди в храм и радуются: празднику, детям, соседкам, старикам и молодым мужикам…
Иван Чуркин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
