В октябре 1942 года маму, меня, дедушку и бабушку, а также трех наших родственниц фашисты выгнали из полуразрушенного подвала на улице Халтурина и вместе с другими Сталинградскими семьями погнали за город.

Сколько дней мы шли, прежде чем оказались в лагере, окруженном колючей проволокой, я не помню. Да и не удивительно: было мне тогда пять лет. Позже, когда стала взрослой, я узнала — шли дня три-четыре. Мне же тогда показалось, что это была дорога без конца и без времени. Дорога слез, страданий и смерти...

Детская память цепко сохранила отдельные эпизоды этого пути. Вот один из них. В маленьком тазике мама несла с величайшей скупостью расходуемые лепешки из жита. Это были не просто наши завтраки и обеды, это были — наша сила и сама жизнь, ибо всех обессиленных, отстающих немцы просто пристреливали.

Неожиданно одному из охранников этот тазик зачем-то понадобился. Он грубо вырвал его из маминых рук. Не удовлетворившись содеянным, высыпал лепешки в грязь и несколько раз наступил на них. Помню, мне очень хотелось есть, и я по этому поводу очень плакала. Немец же, наоборот, весело смеялся: видно, остался доволен такой «экспроприацией».

Но еще больше помню себя плачущей, когда маму и тетю фашисты увели на расстрел. Только чудо спасло их. Меня же и больного дедушку смерть миновала лишь потому, что наши воины-разведчики вывезли нас в хутор, накануне отбитый у гитлеровцев.

Власюк Людмила Ивановна, 1935 г. р.

***

Когда началась бомбардировка Сталинграда, самолеты шли волна за волной. Мы жили возле Мамаева кургана, на Втором километре, а самолеты как раз летели бомбить центр города и курган — как господствующую высоту. Как только начался налет, мы с соседями спрятались в укрытие.

Мы — шесть женщин и восемь детей — сидели в одном окопе. Бомбы сыпались нам на головы. А что такое окоп? Всего лишь двухметровой глубины яма, накрытая досками, на которые насыпан слой земли. Если бы бомба упала хотя бы рядом, так и остались бы мы навсегда в этом окопе. Так что моя бабушка только молилась, прося Бога о спасении.

Время подошло к вечеру, и налеты прекратились. Часов в семь мы выбрались из окопа и ничего не узнали вокруг. Все разрушено, кругом пожар. Находясь в поселке, мы отчетливо видели, как горят разбитые нефтяные баки у берега Волги. На месте нашего дома была воронка.

Оставшись без жилья, мы жили по подвалам у соседей. Постоянно приходилось прятаться в окопе от немцев. Как только видим, что они подходят — бежим в окоп. Ну, а в конце сентября немцы стали собирать мирных жителей, чтобы очистить от них город. В один из таких дней сидели мы в окопе, вдруг крышка отлетает, и заходят два немца. Начинают у бабушки спрашивать насчет еды: мол, сало, яйца… Потом увидели висящий на столбике мешочек — в нем бабушка хранила сухие дрожжи в надежде, что когда-нибудь появится мука. Там же лежали и дедушкины золотые часы-«луковица». Немцы их увидели, достали и, конечно же, сразу в карман. Потом эти двое ушли, а через некоторое время немцы пришли в поселок опять, всех выгнали из домов и укрытий, собрали в большую толпу, чтобы вывести из города.

Мне тогда шел восьмой год, но я очень хорошо помню происходившее вокруг. Нам даже удалось убежать от немцев: скрылись в овраге, который был около Красных казарм (на том месте, где сейчас гаражный кооператив). По оврагам мы вышли к Лысой горе в Советском районе, но там уже стояли немцы и задерживали тех, кто пытался скрыться. Погнали нас на станцию Чир, и там мы долго сидели, ждали отправки, укрывались в шалашах, которые сами и сделали. Погода была осенняя, моросил дождь. Уже в конце октября подогнали открытые платформы, нас погрузили и повезли. В ночь ударил мороз. Мы ехали все обледеневшие на этих платформах. Матери, как могли, нас закутывали и согревали.

Утром приехали в Морозовскую. Немцы, полицаи встречали нас с собаками. Навсегда в память врезался такой эпизод: у одной из женщин на руках был грудной ребенок, а пока мы доехали, он уже был мертв. У нее старались отобрать его, а она не отдавала. До сих пор помню это так четко, как будто все только вчера было. Дальше нас погнали в Белую Калитву. Как там жили в птичниках, как мерзли и голодали — об этом можно долго рассказывать...

В марте 43-го мы вернулись в освобожденный Сталинград. Жить было фактически негде. Ходили по тропинкам, потому что все было заминировано, усыпано трупами. В сентябре я пошла в первый класс 41-й школы. Школы как таковой не было: от здания осталась третья часть. Мама моя участвовала в черкасовском движении. Сколько сил отдала, чтобы родной город был восстановлен! Но и мы, дети, в своей школе помогали разбирать завалы, работали вместе со строителями, с черкасовскими бригадами. Перчаток не было: пока перекидаешь кучу кирпичей, сотрешь пальцы до крови. А в 45-м году школу отремонтировали, и в третий класс мы уже пошли как надо.

Началась мирная жизнь, а от войны вроде бы остались только воспоминания. Только память эта такая крепкая, что ничего из пережитого тогда не забывается. И шестьдесят пять лет прошло, а 42-й год как будто бы рядом: и пламя, и бомбы, и немецкая речь, и смерть вокруг, и безысходное понимание, что бежать некуда.

Боброва Тамара Михайловна, 1937 г. р.

***

Казалось бы, что может сохранить память ребенка о том времени? Вспомнить что-то о тех днях возможно только со слов матери и сестры Святкиной Валентины, угнанной в Германию и вернувшейся после освобождения.

Я родилась в Ворошиловском районе Сталинграда, на улице Приволжской, 119, около Волги. Слева находился консервный завод, за спиной — элеватор, справа — Ельшанский овраг. Семья была большая: четверо детей, мама и бабушка. Отец был призван 13 сентября 1941 года на войну (это из справки военкомата).

Когда немец подошел к городу и начались бомбежки, мама все время проводила на рытье окопов. Мы, дети, собирались все вместе. Бои усиливались, и со временем мы уже очень хорошо разбирались, когда недолет, когда перелет. Мой 15-летний брат бегал на элеватор за зерном.

Потом начался кромешный ад. Все горит. В щели, вырытой во дворе, земля содрогается, взрослые стоят с лопатами и крестятся, бабушка заставляет нас читать «Отче наш». Страшно вспоминать этот ужас, дым, грохот, визг, скрежет и вой падающих без конца бомб.

Не знаю, сколько прошло времени, пока мы увидели первого немца. Пришедшие в город фашисты установили на нашем доме миномет. К тому времени дом хоть и был сильно разрушен, но не сгорел. Потом был первый погибший немец (он долго лежал на улице, а потом его присыпали землей).

Однажды начался страшный переполох. Мы, дети, казалось, ничего не боялись, но когда услышали непонятный шипящий звук — упали. Это была «катюша».

Вскоре немцы нас выгнали на улицу, построили и куда-то погнали. Шли пешком, ехали в товарняке. Мучил голод, хотелось пить. Шел снег с дождем. Конечно, никто не знал, куда и зачем нас гонят. Так заканчивался 1942 год.

Помню случай, когда конвойный лупил румына-солдата. Наверное, не выдержали у немца нервы. Этот румын (в салатно-желтой шинели) держал в руках хлеб (вероятно, выменивал на колечки или сережки у несчастных пленников), а мы вопили, что хотим есть.

Вскоре мы оказались в Белой Калитве. Там мне в память врезались два эпизода. Первый, когда вдруг заиграла музыка, и нас всех выгнали из бараков на улицу. Там мы увидели стол, накрытый белой скатертью или простыней, на нем —патефон, стоит эсэсовец около стола и что-то говорит, переводчик приглашает добровольцев в Германию. Второй случай. Когда подростков начали отбирать у матерей для отправки в Германию. Стоял жуткий стон, крик и плач матерей. Так и мою сестру Святкину Валентину угнали. Потом моего брата Георгия сильно избили немцы, он сильно болел и там же, в Белой Калитве, умер. Как могли, мы похоронили его.

Потом нас опять загнали в товарняк, долго везли. Так мы оказались в Днепропетровске. Опять барак. Рядом красивая церковь, видно городской сквер с прямой аллеей, а на каждом столбе... повешенные — одни разутые, у других таблички. Но что меня, ребенка, особенно потрясло, так это их высунутые языки. Ужас.

Потом была Игреневка, село Александровка, староста Мужиченко. Там нас и освободили. В 1943 году добирались на воинских эшелонах. Приехали опять на свою улицу, от дома ничего практически не осталось. В 1945 году вернулся отец Иванов Павел Георгиевич. Мама в это время работала в Черкасовской бригаде по очистке руин.

Вот такими я и запомнила эти страшные 1942 и 1943 годы.

Веригина Галина Павловна, 1937 г. р.

***

Я, Весова Валентина Николаевна, в детстве Троянова, 1937 года рождения, являюсь коренным жителем. Вся моя родословная по линии отца и матери идет из Царицына. Отца 1905 г. р. и всех старших родственников забрали на войну с первых дней. До войны жили у Гергартовой мельницы, последняя улица к Волге, Краснозаводская, д. № 38. Сталинградскую бомбежку мы переживали на Дар-горе с родственниками по линии матери. Это была линия фронта, мы находились в земле, в погребах, земля содрогалась от бомбежки. Залпы «катюш», шипение летящих бомб и снарядов до сих пор в памяти.

Когда начались бомбёжки в городе, было страшно, люди не знали, что делать, где прятаться, куда идти. Мама переживала за своих детей, думала, как уберечь их от опасности. Скоро пришёл дядя — мамин брат — с предложением собраться всем вместе, переселиться к ним на Дар-гору. Так было легче выжить. Мама с радостью согласилась, и семья переехала на улицу Челябинскую. Вскоре Дар-гора была оккупирована противником. Шли бои. Во время бомбёжек семья спасалась в погребе. Страшные длительные обстрелы фашистов не прекращались ни днём, ни ночью. Дети плакали, они хотели пить, есть.

Вода... Чего больше всего было в Сталинграде? Кажется, именно её, ведь под боком Волга. Но воды-то сидящим в подвалах и окопах больше всего не хватало. Жажда переносилась значительно тяжелее, чем голод. Да и цена воды была нередко весьма высокой — в человеческую жизнь.

Мне было всего пять лет, но навсегда запомнила я один страшный день. С утра было тихо, тётя пошла за водой. Она только вышла из подвала, как вдруг рядом раздался взрыв — она была убита. Сиротами остались трое её детей. Конечно, родственникам было очень тяжело прокормить и своих ребятишек, но они не могли бросить родных на произвол судьбы. Мои родители решили взять себе мальчика Славу — одногодку девочки.

После начала Сталинградской битвы, во время ожесточенных бомбёжек, были разрушены все жизненно важные коммуникации, в том числе и водопровод. Чтобы выжить, маме и ее сестрам приходилось каждый день пробираться под обстрелом к колодцам, находившимся в садах около школы № 14. Это было относительно недалеко от улицы Челябинской, но после боев и бомбежек колодцы завалило землёй. Воды достать было нельзя. Ближайший источник находился за несколько километров от дома. Это были родники в районе пятого участка Сталинградского лесничества. В кадушках, на тележках люди везли оттуда воду. Эта дорога была очень опасна, так как постоянно обстреливалась фашистами. Когда наступила зима, стало легче. На улицах лежал снег. Его растапливали и пили. Именно он был источником воды.

С продуктами в Сталинграде тоже было туго. Сначала питались тем, что осталось с прежних, мирных, времён. Но вскоре эти скромные запасы кончились. А ведь людям по-прежнему нужно было что-то есть. Сталинградцы собирали травы, выкапывали корешки растений — из этого взрослые делали лепешки и кормили детей.

Я до сих пор помню вкус этих лепешек, и не потому, что они были горькими, а потому, что они когда-то помогли мне и моим родным выжить.

Весова Валентина Николаевна, 1937 г. р.

***

Родилась я 14 мая 1937 года в городе Сталинграде. Проживала в Ворошиловском районе, на улице Социалистической, 26. Моя семья: папа Конычев Григорий Анатольевич (1908 года рождения), мама — Конычева (Грачева) Евгения Михайловна (1915 года рождения).

Наша семья, как до войны, так и после нее, жила с бабушкой и дедушкой (папиными родителями). Жили в маленьком домике на Социалистической. Напротив была больница Водников, на углу Социалистической и улицы им. Ким был гвоздильный завод и завод «Медицинского оборудования». Дом наш стоял над оврагом. Рядом по улице — небольшие частные домики. Через несколько домов от нас на квартире жил папин брат Конычев Иван Антонович с семьей. По воскресениям у нас собирались бабушкины и дедушкины дети со своими детьми. Было очень шумно и весело.

Но вот наступило 22 июня 1941 года, когда объявили о нападении фашистов на нашу страну. Все сразу оцепенели.

Но дедушка и бабушка стали всех успокаивать, говорили, что враг сюда не дойдет, будет разгромлен. Но война шла, напряжение поднималось. Все мы большой семьей держались вокруг дедушки и бабушки. Отец работал после службы в рядах Красной Армии пограничником в милиции Сталинграда. Напряжение в городе нарастало. Папу мы не стали видеть по двое-трое суток, а когда фашисты стали подходить ближе, он перешел на службу в милицию — на должность разведчика и связного у Чуянова (о чем упоминает Чуянов в своих воспоминаниях).

За время оккупации фашистами Сталинграда, за участие в героической обороне города папа награжден двумя орденами: «Красной звезды» и «Красного знамени», двумя медалями «За боевые заслуги», медаль «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией».

Я помню, как над городом появились первые самолеты фашистов, это было так жутко и страшно. Помню, как падали наши самолеты, подбитые немцами.

Мы всей нашей большой семьей рыли окоп около дома, и полный окоп набирался нашими родными, детьми, соседями. Отсиживались там во время налетов и обстрелов. Затем как-то вдруг мы увидели немцев, которые вошли в город. Вся больница Водников была занята ими. Фашисты ходили по улицам, заходили во дворы и грабили жильцов, отбирая еду и вещи. Грозили, орали... Было очень страшно. Однажды забежал папа проведать нас, и вдруг явились два немца. Мы все очень испугались, а папа подал незаметно сигнал, чтобы мы делали вид, будто не знаем его. У него была очень трудная служба, как и у всех в те годы.

Затем немцы стали нас выгонять из домов, мы начали скитаться. И вот осенью 1942 года нас нашел папа и решил эвакуировать, но бабушка с дедушкой отказались, так как с ними было много их дочерей и внуков. А с нами была мамина племянница Лариса (дочь родного ее брата, который в первые дни отправился на фронт и пропал без вести). Бабушка с дедушкой настояли, чтобы папа хоть куда-нибудь нас вывез, поскольку с нами был еще чужой ребенок.

Мы переправлялись на пароме через Волгу. Реку страшно бомбили, было жутко. Я так боялась, что просто «каменела», как рассказывала мама. Долго скитаясь, мы попали в Палласовку. Была очень холодная зима, топить было нечем. Мама рассказывала, что женщины тайком по ночам ходили пилить ограждение кумысолечебницы. Голодали.

Весной 1943, когда вскрылась река Торгун, по ней поплыли крысы, целые полчища крыс. Крысы были везде. Я даже спала на подушке с крысой, которая каким-то образом забралась в нее. И только спустя много времени мама обнаружила ее.

Когда немцы были разгромлены под Сталинградом, все вокруг плакали и от радости, и от горя, которое пришло в наши семьи.

Летом 1943 года мы возвратились в Сталинград. Наш домик был разобран, осталась только одна разрушенная комнатка со стороны оврага. Вот в ней мы жили с дедушкой и бабушкой. Голодали, как и все люди. Дедушка не мог больше видеть, как мы еле ходим, не мог быть «лишним ртом» и отравился нашатырным спиртом, чтобы спасти нас, чтобы мы могли выжить.

В городе было полно мин, папа не разрешал нам никуда ходить. По нашей улице два раза в день водили пленных на работу и с работы. Это жуткая картина. Я со слов мамы очень долго кричала по ночам: «Немцы, немцы»!

Описать подробно все события я не могу, поскольку была очень маленькой тогда. Однако сильно врезались в память бомбежки города и бомбежки Волги, когда мы переправлялись через нее.

Гаврикова (Конычева) Галина Григорьевна

***

Боевые действия за Сталинград начались летом 1942 года. На тот момент мне было пять лет. Жили мы в Сталинграде, в поселке Бекетовка по ул. Красных партизан, дом 8. Дом наш находился в частном секторе. Семья состояла из четырех человек: мамы, брата, меня и отца. С началом войны отца забрали на фронт.

В сентябре 1942 года бои подошли вплотную к нашему поселку. Во дворе у нас было небольшое укрытие — земляная щель, и при обстреле поселка нас, детей, там прятали. Очень запомнился один случай, когда фашисты стали трясти маму, она упала. Немец взял ее за ногу и стал таскать по земле. Она кричала. Видимо, фашист требовал у нее еду. Потом поставили нас с братом рядом и стали нам что-то кричать. Мы разревелись. А немец играл на гармошке. Мы стояли, прижимаясь друг к другу, немец все кричал и играл. Потом что-то крикнула мама. Удар — и она замолчала. Раздался выстрел, мы опять заплакали, а немец показал на небо — там летел самолет.

Немцы засуетились. Вновь начался обстрел, мама подползла к нам с корытом, подмяла под себя, а корытом укрылась сверху. Ее тогда ранило в ногу, и она уже не могла подняться.

Наша улица была крайней и находилась ближе всего к боям, так что нам очень было страшно, когда шел бой. Потом нам, детям солдат, давали небольшие кусочки макухи. Не так сильно теперь болел живот. Когда шел бой, мы все становились на колени — так нам мама велела. Так всю войну мы и жили. Ждали, когда же она кончится. Больше всего ждали возвращения отца, надеялись, что он принесет нам сахару и хлеба. Мы очень долго ждали.

Горбаченко Евгения Алексеевна, 1937 г. р.

***

Я родился 19 июля 1936 года в г. Сталинграде. До начала военных действий наша семья состояла из четырех человек: отца, матери, старшего брата и меня. Жили мы в то время на улице Ленкоранская, 23 (Дар-гора).

В 1941 году отца взяли в армию. Война приближалась к городу. В Сталинграде было много солдат и военной техники. Над городом было много воздушных боев, слышна была канонада и даже пулеметные очереди.

Чтобы не потеряться во время войны, к нам поселилась семья моей тетки, которые раньше жили в Ермаковском районе по улице Краснознаменская, 53.

Случилось так, что воинская часть, в которой служил мой дядя (муж младшей сестры моей матери), располагалась недалеко от нашего дома, и он вечерами иногда приходил к нам домой. Он был старшим лейтенантом, и под его руководством у нас во дворе солдаты вырыли бомбоубежище по воинскому образцу. Именно это и спасло мне жизнь. Сам дядя впоследствии погиб здесь, под Сталинградом.

Кошмар начался 23 августа 1942 года, когда немцы первыми же воздушными налетами подожгли всю Дар-гору зажигательными бомбами. Все горело, люди выбегали на улицу, ревела скотина, из-за дыма ничего не было видно. Даже плохо просматривалось солнце. Дом наш сгорел дотла, осталась торчать одна лишь труба. Мать с теткой успели вытащить из дома кое-какое белье да съестные припасы.

С этой поры мы поселились в бомбоубежище и жили там, пока немец не выгнал нас на Калач. Нас очень много бомбили, во дворе упало девять бомб, четыре из которых не взорвались. Когда смотришь в такую воронку, то видно только: где-то далеко внизу блестит вода. Во время бомбежек мы все старались быть ближе к выходу.

В одну из бомбежек фугасная бомба упала очень близко, взрывной волной раскатило бревна, земля просыпалась между ними, и нас засыпало. Нас с братом засыпало с головой. Мы не могли самостоятельно выбраться, так как находились дальше всех от выхода, но ближе к эпицентру взрыва. Остальные вылезли самостоятельно. Мать прямо во время налета побежала к соседу — деду. Он пришел и откопал нас.

Пока жили в убежище, наши матери по очереди грели какую-то еду на углях сгоревшего дома.

В один из дней немцы собрали жителей близлежащих улиц в колонну и отправили на Калач в сопровождении двух автоматчиков. Было это в сентябре или начале октября, так как было сравнительно тепло. Шли мы двое суток вдоль железной дороги. Ночевали в степи. Дошли до села Карповка, и конвоиры отпустили нас в село, поскольку там у моей матери жила какая-то родственница — бабка. В дом нас бабка не пустила, и мы вырыли себе землянку, где прожили до самого освобождения.

Наступили холода, в землянке было очень сыро, со стен стекала вода. Я заболел. По всему телу пошли водяные пузыри, некоторые были величиной с грецкий орех. Также три волдыря вздулись на голове и мать водила меня к немецкому врачу, чтобы немцы меня не пристрелили. Они очень боялись инфекционных болезней. Немецкий врач сделал мне надрезы и выпустил жидкость, но на теле волдыри мне вылечила мать, засунув меня в мешок, предварительно полностью обмазав его дегтем, там я просидел несколько дней.

Нас жило две семьи. Мы ходили за дровами на речку Карповка. В оврагах видели обезображенные трупы немецких солдат, очевидно, их не успевали хоронить.

Мать с теткой работали посудомойками в немецкой столовой, откуда в нижнем белье приносили нам остатки пищи. Так мы и прожили до 1 января 1943 года, когда рано утром (было еще темно) мы услышали мат на русском языке. «Наши!» — крикнули мы хором.

В марте 1943 года мы вернулись в Сталинград. Жили у родственников. Мать начала разыскивать отца и через военкомат узнала, что он живет в совхозе «Ветка» Саратовской области. Туда он попал после того, как его комиссовали из армии из-за болезни (язва двенадцатиперстной кишки). Осенью 1943 года мы переехали к нему, а вернулись в Сталинград в 1951 году.

Градосельский Олег Николаевич, 1936 г. р.

***

Я Гребенникова Нина Григорьевна, родилась 28 декабря 1928 года, в семье рабочего в селе Царев Ленинского района Волгоградской области. В 1933 году папа завербовался на работу в Сталинград на нефтебазу. В 1936 году я пошла в первый класс, в то время только построили школу № 7.

Начавшаяся в 1941 году война быстро докатилась до стен нашего города. Школу забрали под госпиталь, а мы продолжали учиться уже в школе № 41, что располагалась на Втором километре. Ходили пешком с третьей группы нефтебазы, где теперь расположен спортивный комплекс. Хотя мы были малы, вскоре потребовалась и наша помощь.

Когда 17 июля 1942 в городе объявили военное положение, младшие классы собрали, отправили на земляное обвалование нефтяных баков, чтобы горючее не разливалось. Носили землю метров за двести—двести пятьдесят. Было тяжело, но детские худенькие плечики выдерживали, ведь это было нужно!

7 августа 1942 года, только отнесли первые десять носилок, насыпали землю нашим сменщикам, как произошел обвал. Меня быстро освободили из-под земли, но в себя я не приходила. Меня без сознания отправили в первую Советскую больницу (теперь она стала Областной) и только 23 августа я открыла глаза. Через несколько часов началась бомбежка. Все, кто мог, ушли, уползли. Обслуживающего медперсонала тоже не стало. Только 28 августа пришли женщины из «Красного креста», взломали склады, накормили больных и стали отправлять за Волгу. Города уже не осталось, по Волге были одни развалины. Нас переправили на другую сторону. Размещали в полевых госпиталях и, наконец, оставили в Ленинской больнице.

С родителями я связь потеряла. Папа смог добраться до Советской больницы только 29 августа, а нас в ночь вывезли.

Папа продолжал работать на нефтебазе. Рабочих только в конце сентября вывезли за Волгу. Он стал искать меня в госпиталях и нашел только 30 сентября. Врач сказал, что лечения для меня никакого нет, нужно время. Мне тогда не было еще четырнадцати лет. После этого мы жили на нефтебазе Ленинска, папа отпускал горючее воинским частям, а мачеха ухаживала за мной, ведь я так и не встала.

Но вот пришла Победа. Папу забрали восстанавливать нефтебазу, а мы с мамой могли приехать только в июле.

Я прибыла уже на костылях с диагнозом «паралич ног, перелом позвоночника в поясничном отделе». Жили в подвале, где теперь расположена туберкулезная больница. Помню, все время горела гильза, бегали здоровенные крысы.

Несмотря на боль и невзгоды, осенью 1943 года я пошла в 7 класс школы № 7. Она размещалась в остатках деревянной школы № 85, в одном дворе со школой № 7. Было очень тяжело носить книги, но всегда кто-то помогал. Писали мы на оберточной бумаге. По выходным, да и в обычные дни ходили на субботники. Даже я помогала. Мне подносили кирпичи, а я их чистила. Проучившись несколько лет, я закончила десятый класс. Болела, но училась, хотя иногда были обморожены ноги и руки.

В 1948 году я поступила в институт, успешно закончила и получила направление в знаменитый пионерский лагерь «Артек», где работала главным агрономом. В 1957 году с семьей я вернулась в Сталинград, работала в ТЗХ, а потом более двадцати лет садовником в больнице № 21. Потом открылись старые раны, пошли сложные операции, после которых пришлось оставить основную работу.

Гребенникова Нина Григорьевна, 1928 г. р.

***

Летом 1942 года, когда началась бомбежка Сталинграда (это было 23 августа), мы, дети, с мамой жили в нашем городе на улице Бурейской, 88, которая и теперь называется так же. Отец мой работал на железной дороге и, когда началась бомбежка, срочно эвакуировался (на железной дороге была военная дисциплина). Мама же побоялась под бомбами растерять детей (нас было четверо) и эвакуироваться с ним отказалась. Бомбили фашисты город долго и беспрерывно. Все, что теперь читать приходится в воспоминаниях участников Сталинградской битвы, — истина неопровержимая. В городе действительно было темно от дыма и гари днем, и светло от огня ночью. Наши хаты бомбили меньше, чем центр города, хотя, когда только начались бомбежки и небо сплошь было загорожено черными крестами, попадали бомбы и на наши дома. Приходилось видеть тогда, как щепки летели в разные стороны от одной из наших изб, как упавшая рядом с окопом бомба погребла под землей сразу три семьи —12 человек. Стало страшно. Но еще хуже и неуютнее стало, когда на нашу улицу пришли фашисты.

Мы, ребятишки, перед приходом немцев подолгу смотрели, как идут воздушные бои (бомбовые удары были перенесены фашистами на другую часть города). Помню, как мы переживали, когда парашют летчика, выпрыгнувшего из подбитого самолета, относило на территорию, где уже были фашисты, и как радовались, когда нашего летчика относило в сторону 1-й Совбольницы — там еще были наши бойцы.

Потом на полях появились фашистские танки. Мы все попрятались в окоп. Никогда не забуду, как испугалась, когда увидела первого фашиста. Он будто сошел с пленки недавно просмотренного кинофильма. Засученные по локоть рукава, каска, спущенная низко к глазам, в руках автомат и ноги врастопырку. Он стоял прямо перед нашим окопом, ожидал, видимо, солдата, но в окопе сидели только мы — дети с мамой. Когда передовая фашистов продвинулась дальше, начался грабеж. Немцы приезжали на арбах, входили в любую хату, выбирали все, что им было надо, и бесцеремонно увозили с улицы арбу, наполненную домашним скарбом.

Сначала им нужны были наши нехитрые пожитки, а потом, когда настала зима, и они были взяты в окружение, начали шарить еду. А нам и самим-то нечего было есть. Мы, дети, ходили за горелой пшеницей на элеватор, где немцы стреляли в нас из пулемета. Сколько пришлось увидеть!..

Вот туловище женщины было разорвано пополам. Видимо, ее разорвало миной. Тело лежало по обе стороны неглубокой воронки. Тут же лежала ее добыча — мешок с зерном, его там было немного. На каждом железнодорожном мосту были повешены мужчины, они висели в нижнем белье.

Самым бесстрашным в нашей семье был мой брат (1926 года рождения). Он добывал нам понемногу пищи, приносил из родника воды, той, что находилась под обрывом Совбольницы, и всегда рассказывал нам про свои похождения. Однажды на вокзале на вагоне он прочитал: «За кожу сдираем кожу». Но он-таки пробрался в вагон и унес кусок телячьей кожи. Потом мы палили эту кожу и жевали, жевали, жевали. Тогда на желудке становилось легче. Часто он брал топор и шел на реку Царицу искать убитую лошадь. Находя ее, отрубал ногу, и мы опять ели. Но всему бывает конец. Пришел конец и его похождениям. Кольцо вокруг фашистов начало сжиматься, они сами стали съедать лошадей, добывать пищу стало негде, нам пришлось съесть собаку, которую когда-то убили фашисты в наших сенях. Тогда мы оплакали и зарыли ее, а теперь пришлось откопать.

А однажды в нашу хату пришло восемь румын, они искали у нас пищу. У них были пруты с острыми копьями, они тыкали ими ямы — прощупывали. Прощупали и у нас ямку.

А в ямке-то было всего-то котелок пшенички. Мы берегли эту пшеничку для мамы, которая уже не вставала с постели, была очень больна. Разыгралась страшная драма — брат Сева начал выхватывать у них эту пшеницу, а один из румын схватил его и, повалив к ногам матери, выхватил финку и наставил на грудь. Мать схватила румына за руки и начала умолять о пощаде. Все остальные дети закричали в голос и заплакали. Поднялся шум. Румыны ушли, подперев дверь снаружи ломом.

А однажды фашисты выгоняли нас всех, кто жил на этой улице. И выгоняли так, как они умели это делать, без пощады и сожаления. Если не успел одеться, то выходи раздетым. Сева (мой старший брат) успел накинуть на себя только одеяло, а еще он прихватил с собой котелок с мамалыгой, сопровождая это словами: «Умирать, так с музыкой» (с мамалыгой значит).

Нас погнали к руслу реки Царицы и долго держали там на морозе. Мужчин среди нас не было. Были только матери, да еле таскавшие ноги старухи, а еще дети. Подростки не были тогда похожи на подростков из-за своей худобы и немощности. Зато мы были окружены «мужчинами» — фашистами. Они окружили нас плотным кольцом и стояли с автоматами наготове. Что они хотели с нами сделать? Одним только им ведомо.

Подержав так на морозе часа два, отпустили по домам. После этого мать моя заболела еще сильнее. Никто уже не думал, что она выживет, но мы выжили и дождались своих родненьких солдат — солдат Красной Армии.

А до их прихода неоднократно фашисты врывались в нашу хату и требовали от матери: стекло от лампы, керосин, муку, музыку. Лампа и музыка (патефон) у нас были, но мать надежно спрятала их, так что фашисты никогда бы не догадались, где находятся эти вещи. Мать моя оказалась бесстрашной женщиной, она не отдала их даже тогда, когда фашисты наставляли дуло пистолета к ее виску. Она твердила всегда одно слово: «Нет». Вспоминая все это, я думаю, что среди соседей были предатели. Они и посылали фашистов к нам за мукой, за музыкой, за лампой, ибо только соседи знали все, что есть у соседа.

Но зато потом, когда пришли наши, сколько было ликования у нас, детей! Мы достали замурованный когда-то между стеной и печкой патефон и крутили его на радостях нашим бойцам. Дня два или три у нас жили четыре бойца нашей армии после того, как прошла передовая линия фронта по нашей улице.

Как же добры были к нам эти бойцы. Разве можно когда-нибудь забыть то доброе, которое делали они для нас?

Никогда не забыть мне наших первых бойцов-разведчиков, которые отдали моей матери свой паек — сухари, сказав: «Кормите детей, мамаша, и не выходите из окопа, мы разведка». А позже другие бойцы, которые квартировали у нас временно, тоже отдавали матери моей найденные посылки (фашисты сбрасывали их своим). Моей матери хотелось, чтобы наши молодые бойцы и сами ели, в посылке была вкусная еда — масло, окорок, сыр и т. д., но наши бойцы были очень дисциплинированны и скромны, всегда отвечали: «Кормите детей, мамочка, а нам хватает пайка».

Да, все познается в сравнении. Приходили к нам вот также и немцы, но что-то я не помню ни одного случая, чтобы хоть один из них предложил матери что-нибудь для детей. Достанет, бывало, немец из сумки ветчину, белый хлеб, масло, сидит и обжирается, а мы голодные смотрим на него в восемь глаз и слюнки глотаем. Как досадно было ощущать присутствие немцев на нашей улице после того, как хорошо знаешь, что НАШИ освободили нас от них (от немцев), и их не должно быть здесь теперь (таково было детское ощущение). Я гордилась нашими бойцами и ненавидела фашистов, мне очень было обидно, что они продолжают ходить по нашей улице.

Потом началось восстановление Сталинграда. Пришла в город власть и в первую очередь позаботилась о нас — детях. Мы каждый день стали ходить в школу. Сначала это был уцелевший на улице Ладожской дом. Там мы учились, там нас кормили. И каждый день мы занимались разборкой кирпичей на развалинах дома (какого-нибудь). Мы видели, как на улице Кубанской трупы немцев были уложены штабелями по обе стороны дороги, и как взрослое население с бойцами нашей армии грузили эти трупы на машины, отвозили их за город и там сжигали, потому что в городе в то время было много крыс. Крыс было страшно много. Ну а потом восстановили школу № 67, в которой мы продолжили свою учебу. В школе нас продолжали кормить обедами.

Григорьева Лидия Алексеевна

***

В середине августа 1942 года началась бомбежка переправы через реку Дон, в районе станицы Трехостровской. Потом через наш хутор Паньшино пошли отступающие солдаты Красной Армии — кто в нижнем белье, кто на лошади, кто с оружием, а кто и без него.

Тут наш хутор начал бомбить немец. Солдаты наши отступали в направлении станции Котлубань. И это продолжалось примерно около суток. На другой день, к вечеру, со стороны станции Качалино подошли уже организованные наши бойцы, пройдя наш хутор, они направились в сторону Вертячего, закрепились вблизи с Верхне-Гниловской. И начался ежедневный систематический обстрел хутора из пушек и минометов.

С утра до вечера над нашими домами летал самолет «рама» и сбрасывал по четыре бомбы. А если замечалось какое-нибудь движение, немец сразу открывал сильный огонь.

Укрывались мы (мама, сестренка и я) у соседа Глазкова Ивана Федотовича в погребе, вместе с его семьей. По ночам готовили пищу, по ночам и мертвых хоронили в садах.

И все это продолжалось до 19 ноября 1942 года. В этот день наши открыли жесточайший огонь со всех видов оружия, самолеты делали налеты, и такой дым стоял, что все происходящее казалось адом.

Зотов Александр Яковлевич, 1929 г. р.

***

Семья наша была дружная. Я была самая маленькая, чувствовала любовь и ласку со стороны родителей. Папу моего взяли в ряды Красной армии в 1938 году. Я знала его как человека сильного. Он брал меня на руки, кружил, поднимал высоко и говорил: «Доченька моя, красавица!» Это часто рассказывала бабушка. Я любила гулять с ней по берегу Волги. Прекрасная была жизнь.

Наступила война, все стали хмурые, и со мной играли меньше. Мама пошла работать, бабушка была со мной. От папы приходили письма из армии. Служил он на Дальнем Востоке танкистом. В годы войны он прошел и многие города Европы. Звали его Иван Степанович.

В Сталинграде чувствовалось приближение боев. Наша семья вырыла окоп, чтобы прятаться от бомбежки. Да разве можно все предугадать? Бомбить город начали в августе, а 23 августа все запылало. Какие тут окопы?! Все родные кинулись бежать от Волги, она загорелась от нефти. Мы жили рядом с нефтебазой. Дым, гарь — все смешалось. Болели глаза.

Что же сделали мама, бабушка, тети мои? Они стали пробираться через центр города на окраину. Шли, а все горело, кругом стоны, плач. Моя бабушка держала меня, мама обессилела от горя, ужаса — так она мне сказала. Шли через центр на Астраханский мост. Фашисты-летчики видели, что бегут женщины с детьми и строчили из пулеметов. Бабушка поскользнулась и упала на мост, раздался треск пулемета, и кровь залила все тело. Я лежала недвижимая, бабушка успела встать, схватила меня окровавленную и кинулась бежать подальше от моста, в овраг. Она увидела военных и попросила помочь. Чудом, как говорится, в этом кошмаре меня спасли. Перевязали, затем дали лекарство, остановили кровь. Я долго болела, а город бомбили. Шли бои с фашистами на улицах. Мы нашли убежище на улице Камской, у родных. Наступили холодные октябрьские дни. Фашисты, захватив улицу, стали выгонять жителей из уцелевших домов. Нас тоже выгнали. Гнали людей из города в сторону станции Чир. Здесь вся моя семья пережила самый большой ужас. Фашисты загнали нас в вагоны и повезли неведомо куда. В конце октября нас поместили на станции Белая Калитва Ростовской области, в сараи, которые называли «птичники». Это был концлагерь. Кушать нам не давали. Мама и бабушка ночью уходили искать пищу. Люди стали болеть тифом, и два барака фашисты сожгли. Меня спасли мама, бабушка и Господь Бог. Они молились Богу, просили помощи.

Так мы жили до прихода Советских войск.

Был конец декабря, когда нас освободили и разрешили поселиться недалеко в хуторе. Мы ждали тепла, чтобы вернуться в родной город ранней весной, в апреле или мае.

Кончилась война, пришел с фронта отец, вся грудь в орденах. Он прошел от Волги до Берлина. Началась мирная жизнь, учеба, любовь, работа, замужество, рождение детей. Слава Господу Богу, моим бабушке и маме. Будем жить.

Кузьмина Галина Ивановна, 1939 г. р.

В начале войны мы жили на улице Пролеткультовской —в том дворе на углу улицы Комсомольской и Ленина, где сейчас располагается областной комитет физкультуры и спорта. Отец сразу же ушел на фронт, мама работала в госпитале, а я в перерывах между уроками стояла в очередях за хлебом. Среди прочих предметов в школе нам преподавали медсестринское дело, и это в дни обороны Сталинграда мне очень пригодилось.

23 августа 1942 года. Немецкие самолеты летели бомбить железнодорожный вокзал. Улицы были охвачены огнем.

С мамой, тетей и двоюродной сестрой пробирались к Волге.

На следующий после бомбежки день вернулись к своему дому. Но от него осталась только одна печка, на которой висел папин велосипед. Конечно, мы просто сели и завыли от горя, а проходивший мимо милиционер остановился и без всякого пафоса попытался успокоить: «Не плачьте, женщины. За ваши слезы мы отомстим. Мы победим».

Переживать осень все собрались у тетки на Горбатовской улице. Ее дом сгорел, но можно было спасаться в землянке. Ходили в расположенный неподалеку консервный завод. Я тащила на себе сумку с консервными банками, в большинстве пробитыми осколками. Или отправлялась на элеватор за горелым зерном, или на волжский берег — за водой.

Эти летние прогулки были бы для детей радостью, если бы не война, обстрелы и немецкие снайперы. Каждый раз, уходя из землянки, я прощалась с родными, потому что могла и не вернуться. Или вернуться и обнаружить на месте землянки воронку от бомбы.

Если кого из соседей после взрыва засыпало землей, мы откапывали их и делали искусственное дыхание по своей методе, обливая человека холодной водой. Так он быстрее приходил в чувство.

Когда 27 августа пришли красноармейцы и сказали нам уходить с линии фронта, я ушла на сборный эвакуационный пункт для раненых помогать медсестрам. На эвапункты сталинградцы тащили и беспризорных детей, чьи матери погибли во время бомбежек. Однажды я бегу, а на дороге сидит малыш полутора-двух лет. Оглядываюсь: чей ребенок? А из-под рухнувшей стены видны только женские ноги. Маму спасать поздно, а малыша подмышку — и в дом грузчиков.

Осенью 1942 года смерть ходила вокруг меня трижды, но не достала. Первый раз нашу землянку завалило после взрыва немецкой бомбы. Хорошо, соседи прибежали на помощь. Пробили дыру — не дали нам задохнуться.

Второй раз я попала под обстрел немецкого самолета, что кружил над берегом. Я черпала воду для наших пулеметчиков. А немецкий пулеметчик строчил и строчил, показывая в улыбке золотой зуб и любуясь на фонтанчики воды от пуль. В третий раз рядом взорвался снаряд, но все осколки пролетели через меня, и я не получила даже царапины. Случайность это или кто-то очень сильно молился за меня? Сегодня никто не ответит на этот вопрос.

Кулешова Юлия Владимировна, 1930 г. р.

***

Мне было в 1942 году одиннадцать лет. Жили с мамой, бабушкой и братом в Городище. Когда в августе началась бомбежка, наша семья, как и многие другие, перебралась в овраги. Здесь и жили до сентября, пока не пришли немцы-фашисты и не начали всех выгонять.

Гнали нас в сторону Гумрака. Далее: Карповка — Калач — Чир. На станции Чир попали в огороженный лагерь. Сидели несколько дней. Потом погрузили нас в кульманы, где даже стоять не было места. Везли дня три до станции Белая Калитва. Кушать было нечего. На станции Акум нас распределили: тех, кто с детьми, повели в сараи. Помню столбы, вокруг которых мы разместились. Брат заболел. В птичниках пробыли до холодов. Помню себя одетого в тряпки и много вшей.

Есть нечего, ходил тайком к какой-то яме, откуда доставал кишки то ли лошадей, то ли собак. Их и ели. Иногда немцы или румыны давали баланду. Брат мой от голода умер, бабушка старенькая тоже не выжила. Остались мы с мамой. Она заболела. Помню, что горели рядом бараки. Нас немцы сортировали: кого-то увозили в Германию, в шахты, а больные не нужны были никому.

Когда пошел снег, нас вывезли на другую станцию — Тихорецкую. Здесь тоже был какой-то пересылочный пункт.

В конце декабря подошли наши войска и освободили нас.

В Сталинград мы вернулись ранней весной. Я поступил в школу ВВС, потом служил.

Время моего детства — это военная пора, пора горя и бедствий. Отец погиб на фронте. Позже умерла и мама.

В период нахождения в птичниках Белой Калитвы я многих городищенских видел там. Миша Хмызов (он дружил с моим братом) был там же. Спустя годы мы вспоминали наше общее горе. Шапошников Павел, Карповы, Хабаровы — все семьи держались рядом, война сближала людей. Как могли, так и помогали друг другу. Особенно когда у кого-то горе, гибли родственники, как у нас брат, бабушка. Завернуть-то было не во что. Очень трудно все вспоминать...

Лавров Виктор Андреевич, 1931 г. р.

***

По рассказам матери знаю, что родилась 30 августа 1940 года в городе Сталинграде. Проживала с отцом, матерью и сестрой в районе планетария, на улице Саратовской в двухэтажном доме. С началом войны отца забрали на фронт. Мама работала в универмаге продавцом.

Когда 23 августа 1942 года началась бомбежка, наш дом был разрушен. Пришлось прятаться по подвалам. После бомбежки мама забрала нас и повела к своей сестре, которая жила в районе Сакко и Ванцетти. Там мы поселились в подвале. Когда пришли немцы, нас выгнали. Как рассказывала мама, мы перепрятались в районе Дар-горы, где вырыли блиндаж. Здесь, в этом блиндаже, находились вплоть до освобождения Сталинграда 2 февраля 1943 года.

Малыхина (Березина) Светлана Федоровна, 1940 г. р.

***

В 1941 году, в начале войны, я вместе с матерью, братом и сестрой был эвакуирован из Севастополя в Сталинград — на родину моей матери. В Сталинграде мы поселились в доме моей бабушки по ул. Рязанская, 20 — Костромская, 13 (угловой дом).

23 августа 1942 года я сидел на крыше дома и видел, как небо над городом наполняется летящими самолетами. Близлежащие улицы были заполнены войсками и беженцами, которые дожидались переправы через Волгу.

Затем самолеты стали сбрасывать бомбы на город. Я вместе со всеми спустился в подвал дома.

Бомбили почти беспрерывно. Подвал вздрагивал, кирпичный свод рушился. Дом загорелся, и подвал начал заполняться дымом. Нас родители вывели во двор. Улица вся была в огне. Нас начали выводить из города. Дул сильный ветер, который срывал горящие крыши, кругом сыпались горящие доски и балки. Мы бежали мимо универмага, через привокзальную площадь, за железнодорожное полотно. Остановились в овраге за городом. Несколько дней прятались там. Но поблизости оказались склады с боеприпасами, и мы вернулись в город. Так как дом наш сгорел, мы укрылись в подвалах драматического театра имени М. Горького. В подвале говорили, что фашистские самолеты топят пароходы и не дают переправляться.

Всей семьей и с родственниками мы перешли на улицу Валдаевскую в дом, где проживала моя тетя Газина Антонина Николаевна. Около дома остановились две установки «катюши» и начали обстрел в сторону элеватора. «Катюши» быстро уехали, и тут же прилетели немецкие самолеты, разбомбили весь квартал от Волги до элеватора. От пожара мы укрывались в землянке, где находились врачи и раненые.

Затем мы все вернулись к сгоревшему дому. Во дворе была щель, накрытая бревнами и землей. Собрались обедать, дети и женщины находились в щели, а во дворе накрыли стол. Наверху находились дедушка, бабушка, мой дядя Сорокоумов Александр Васильевич, 14-летний брат Вася, Женя и я. Над элеватором клином летели фашистские самолеты со свастикой. По дороге шли строем несколько красноармейцев. Я увидел, как последний самолет развернулся, и стал быстро приближаться к нам. Я успел добежать до щели, когда раздался взрыв, и волной меня втолкнуло внутрь. Стенки обвалились, люди оказались наполовину засыпаны. Я первым выбрался из щели и увидел брата Васю без ноги и с разорванной грудью, откуда вываливались на землю внутренности, дядю с оторванной ногой, которая держалась на жилах и лежала в стороне, дедушку и бабушку лежащих на земле. Всех убитых схоронили в воронке от бомбы.

Щель была разрушена, так мы вернулись к военным. Все приближались грохот стрельбы и взрывов. Врачи едва успевали перевязывать раненых. Когда немцы подошли совсем близко, нас всех выпроводили из землянки, опасаясь, что немцы подойдут и уничтожат раненых вместе с нами. Мы выбрались из землянки, нашли вблизи несколько водоводных колодцев с чугунными крышками и спрятались в них.

Несколько дней находились в колодцах без воды и еды. Мать собирала ложкой росу с крышки и поила младшую сестренку. Я приподнимал крышку и видел то наших, то немцев. Страшный нескончаемый грохот. Когда немного утихло, мы выбрались из колодцев и возвратились во двор к своей разрушенной щели.

Ночью пришли немцы, они ходили по развалинам, освещали фонариками землянки и щели, искали красноармейцев.

Хотелось пить, и я как самый старший бегал за водой к Волге. Берег простреливался и когда мы, мальчишки, несли воду, немцы у нас ее отбирали. Однажды принес воду в пробитых осколками ведрах, а бежавший впереди мальчик упал и больше не поднялся.

Однажды пришел немецкий офицер с солдатами и приказал нам всем уходить за элеватор, в заполотновскую часть города, где еще сохранились деревянные дома. Несколько дней находились в них. Потом опять пришли немцы и приказали идти из города в сторону поселка Карповка. Так дошли до Нижнего Чира. Там была железная дорога и лагерь, где сортировали людей. Взрослых — рыть окопы, детей старше 13—14 лет — в Германию, женщин и детей еще куда-то.

Тетя боялась, что ее 14-летнюю дочь отправят в Германию. Ночью, подкупив охрану, тетя вывезла всех нас на телеге, запряженной лошадью, из лагеря.

Доехали мы до станицы Потемской и поселились в доме у Просниковой Евдокии. Моей матери и тете староста поставил печать со свастикой, и больше нас немцы не трогали.

Два раза станица переходила от наших к немцам.

Последний раз в станицу вошли румыны. Все мои родные болели цингой, не было соли. Один я был на ногах. Ходил за водой и за дровами за Дон в лес. Я не могу точно назвать день, когда в станицу вошли наши танки.

Видел, как отступали немцы на машинах, а румыны цеплялись за борта, но немцы прикладами били их по рукам. Наш танк догнал машину и перевернул ее. Затем танки подошли к крутому берегу Дона и стали стрелять по отступающим по льду немцам и румынам. Так для меня закончилась Сталинградская битва. Возвратился я в Сталинград в 1946 году.

Ловлинсков Виктор Александрович

***

Я родилась в 1930 году, 1 мая, в поселке Разгуляевка. Жила на улице Пролетарская, дом 5. Семья наша состояла из матери-инвалида, троих детей (я, брат 1928 года рождения, сестра 1936 года рождения), отца, который работал помощником машиниста.

Бомбить начали 23 августа 1942 года. Выйти куда-либо мы не могли, остались во дворе. Все соседи (Богачевы, Глазковы, Городновы) также остались на своих местах.

23 августа во время бомбежки мы с соседями отсиживались в окопе. При очередном взрыве нас завалило глыбами земли. Откопали нас соседи. Я, моя сестра и соседка Люся были оглушены, ничего не слышали. Оказалось, что упавших рядом бомб было две. Упали-то всего в двух и трех метрах от нашего окопа. Так что можно сказать, что мы чудом остались живы.

Вскоре появились мотоциклисты в зеленой форме. Мы даже не могли поверить, что это немцы. Но они начали кричать. Требовали масло, мед, яйца. У нас были куры. Немцы забрали и кур, порезали коз. Хлеб и просо было в окопах. Их тоже отобрали. Помню, как мы по зернышку собирали рассыпанное по полу просо, чтобы хоть что-то осталось.

Жили в постоянном страхе. Особенно боялись, что нас выгонят. Но, видимо, сам Бог нам помогал — не тронули.

Летом ходили я, мой брат, Городнов Матвей и тетка Куля Городнова на элеватор за зерном. Проносили мимо немцев по сумочке, украдкой. Половина зерна оказывалась горелой, но мы не расстраивались — мололи ее на ручной мельнице и варили кашу.

Зимой ходили на свалку, где немцы бросали дохлых коней. Мы рубили их на мясо, из кожи варили холодец и ели. Ноги пухли от голода. Мать пекла лепешки из мороженой картошки да жмыха.

Самое страшное стало происходить, когда мы попали в окружение. Немцы как угорелые метались то в город, то снова в Разгуляевку. Они были очень злые, голодные. Нам приходилось скрываться от них по темным углам сарая, мерзли от холода, а немцы у нас забирали последнее, что было в чугунах, кастрюлях.

2 февраля 1942 года пришли наши солдаты, накормили нас хлебом. Мы были очень рады.

Мавлева (Чернышевич) Галина Сергеевна, 1937 г. р.

Я, Мавлева (Чернышевич) Галина Сергеевна, родилась 16 июля 1937 года в Сталинграде: поселок Ангарский, ул. Сальская, 25.

Отец — Чернышевич Сергей Андреевич, 1907 года рождения. Мать — Уварова Полина Яковлевна, 1909 года рождения.

С родителями я не жила. Отец оставил мать до моего рождения. Мать отдала в 1939 году меня на воспитание своей родной сестре Холодовой Лукерьи Яковлевне, 1894 года рождения, которая мне заменила родную мать.

Вплоть до начала бомбежек, то есть до 23 августа 1942 года, мы жили в своем доме по ул. Сальской, 25. По соседству, в доме 27, жил Уваров Алексей Александрович со своей матерью (отца его сразу забрали на фронт). Но дом их был разбит при первой же бомбежке. Потому во время бомбежек и обстрелов они жили вместе с нами, все время — до самого возвращения в освобожденный город.

Немцы массированно бомбили Сталинград, который постепенно превращался в руины. От постоянных бомбежек нужно было где-то укрываться, прятаться. Мы, дети, помогали взрослым рыть во дворе яму (что-то вроде окопа), где потом и находили укрытие от бомбежек.

Во время очередного налета вражеских самолетов, мы не успели спрятаться в окоп. В наш дом, в котором находились все взрослые, я, Уваров Алексей, Холодова Вера, попала бомба. Полдома рухнуло. Мы оказались в завале. Дышать было нечем, мы, дети, кричали, звали на помощь. Нас откопали под вечер.

Так мы жили в разрушенном доме несколько недель, а во время налетов авиации и бомбежек укрывались в окопе, который находился во дворе.

Когда немец занял город, мы: я, Уваров Алексей с матерью, моя тетя с дочерью Холодовой Верой и другие родственники оставались в уцелевшем полуразрушенном доме. Немцы ходили по дворам, также частично уцелевшим, в поисках молодых женщин и детей для отправки на работы в Германию. Мы прятались поочередно у соседей, прикидывались тяжелобольными заразными болезнями. Пытались уйти из города, но все безрезультатно.

В ноябре месяце немец выгнал всех нас, стариков, женщин и детей, из ям и окопов, согнал в толпу и погнал, как скот, из города. Так мы все оказались в хуторе Демкино Нижне-Чирского района, где и пробыли до освобождения города, до апреля 1943 года.

Когда в апреле 1943 года вернулись в освобожденный город, нас всех поселили в вагоны (теплушки), которые стояли на станции Тарифная, Баррикадного района.

В 1944 году построили барак, в котором жили до 1959 года.

Лукунцова (Молоканова) Александра Георгиевна, 1930 г. р.

***

Я, Макаров Анатолий Васильевич, родился в Сталинграде, Ворошиловском районе, по Аткарскому переулку, дом 13. Жил с мамой, отцом и тремя сестрами. Отец работал на мыльном заводе рабочим, а мама не работала, она сидела дома с детьми. Отца забрали на фронт в 1941 году. В этом же году он скончался от тяжелых ран.

Сталинград стали бомбить фашисты в августе 1942 года. Небо было полностью черным от немецких самолетов, бомбы рвались со всех сторон. Когда бомба разорвалась где-то совсем близко с нашим домом, мы (мама и четверо детей) в это время находились дома, обедали. Стекла повылетали, штукатурка с потолка посыпалась прямо в наши тарелки. Мама схватила нас и — под стол. Потом до ее сознания дошло, что стол нас от бомбежки не спасет, и она повела нас в окопы на речку Пионерка. Когда мы шли к окопам, помню как сейчас, куда ни посмотришь — сплошной огонь и дым. Во время бомбежки бомба попала в один из окопов, и все, кто там находился, погибли.

Прожив несколько дней в окопе, когда запас продуктов закончился, мы вернулись домой и увидели, что крышу нашего дома фашисты разобрали на блиндажи. Так и стали жить в доме без крыши. Фашисты отобрали у нас все продукты. Начался голод. Тогда я под страшной бомбежкой бегал с ребятами на кондитерскую фабрику за патокой, а мама ходила на элеватор за пшеницей, которая горела. Этим мы и жили. Соседи, чем могли, помогали нам.

В конце сентября 1942 года нас немцы вывезли на своей машине, не разрешив взять с собой даже теплой одежды, потому что их машина была гружена лесом. Немцы высадили нас на грейдере между Калачом и Нижним Чиром. Так мы вместе с многочисленной толпой людей дошли до Белой Калитвы Ростовской области. Мы здесь находились не то в свинарнике, не то в коровнике. Прожили здесь несколько дней. Потом нас стали грузить на подводу. Немец бил маму металлической тростью по спине, мама ему объясняла, что нет сына, он куда-то убежал, а он не понимал и продолжал стегать ее по спине. Меня потом отыскали люди и привели. Привезли нас в какой-то хутор, не помню названия.

В Сталинград мы вернулись весной 1943 года. Дом наш был разрушен, погреб завален, жить было негде. Соседи, пожалев нас, взяли к себе. После войны вернулся мой дядя и помог маме из погреба построить землянку. Так мы и жили в землянке — мама и четверо детей.

Макаров Анатолий Васильевич

***

Я, Марказинова (Леонтьева) Галина Алексеевна, родилась 21 июня 1928 года в городе Сталинграде, Ерманском районе. Папа работал главным механиком, мама — в детском саду поваром. Мы учились в школе № 7 (Нефтебаза, 1-й километр).

22 июня 1941 года объявили войну, а на утро следующего дня папу забрали на фронт. Мы остались одни с мамой. Жили напротив Мамаева кургана. Об эвакуации не было и речи, но фронт, по сводкам, приближался к Сталинграду. Появилось множество плакатов с призывом, что за Волгой для нас земли нет, отстоим родной Сталинград.

На территории нашей 3-й группы Нефтебазы расположилась часть 62-й армии, вырыли и оборудовали военные блиндажи, за забором установили зенитные батареи. На Волге, против Нефтебазы, появилась переправа через реку. Все больше и больше прибывало военных, все рабочее население привлекли на работу за город на танковые рубежи. Маленькие дети до ночи находились в детском саду, да и подростки не остались в стороне. Мы в этот месяц были на каникулах. Но 17 июля нас собрали, и с классными руководителями мы отправились на обвалование нефтяных баков. Кто копал, кто носил землю.

Тем временем зачастили немецкие самолеты-разведчики, засыпали листовками «Сдавайся, рус». Затем стали сбрасывать дырявые бочки, куски рельсов, железа, которые летели с таким свистом, воем, скрежетом, ревом, что создавали панику, ужас среди людей, как будто с неба на землю летела вся Вселенная, падая и грохоча.

17 августа, как всегда, вышли на работу. Работали и классные руководители. Землю носили с Ниной Гребенниковой, одноклассницей. Отнесли первые десять носилок, и нам разрешили отдохнуть. Так как было жарко, мы с Ниной сели под навес в тенек. Послышался гул мотора, и где-то раздался взрыв. От взрывной волны затряслась земля, произошел обвал, и нас двоих засыпало с головой. Так мы и получили свое первое боевое крещение. К счастью, нас быстро откопали. У меня содрало со спины кожу, как чулок, получила удар в голову, от которого потеряла сознание, сильно придавило ногу, а Нине повредило позвоночник. Военные отвезли нас в госпиталь, который находился в школе возле центрального рынка. Я пролежала там семь дней, а Нину переправили через Волгу. Так мы с ней и расстались.

Я снова вернулась на рубежи, продолжала работать до самой бомбежки.

23 августа 1942 года было жарко, воскресный день. В какое-то мгновение небо покрылось тучей черных вражеских самолетов, как град посыпались бомбы, которые ни на минуту не переставали выть, свистеть и взрываться. Бомбили переправу, Нефтебазу, Волгу. Прямое попадание в нефтебак — к небу взлетал столб огня. Прятались от бомбежек в военных блиндажах. Вокруг взрывались бомбы, качалась земля, вздрагивали и трещали доски блиндажа, люди сбивались кучей, крик детей заглушал вой бомб.

24 августа бомбежка началась с утра, самолеты летели и летели, как будто они никогда не кончатся. Раздался взрыв, блиндаж затрясло, закачало, оглушив всех. Произошло прямое попадание в соседний блиндаж, погибли все, кто в нем находился. Целый день бомбили, стоял гул, грохот, стон, нельзя было высунуть головы. Самолеты гонялись над Волгой за каждой баржей, баркасом, которые перевозили людей. От бомб переворачивались плоты, лодки... Сплошной крик и мольбы о помощи.

25 августа 1942 года. Утром повторился смертельный налет с новой силой. Смешалось все: огонь, земля, дым, бомбы сыпались как из мешка. Прямое попадание в зенитный расчет — погибли все, кто находился рядом. В том числе и мой брат Петр, которому было всего 16 лет. Он сдружился с зенитчиками, помогал им во всем и даже ни разу не спустился в блиндаж. При очередной бомбежке брата Геру перекинуло через забор к горящему баку, его всего поранило осколками, военные принесли его в блиндаж, он был еще живой. Немцы были рядом, и военные предложили нам покинуть территорию. Смастерили тележку, куда положили брата, и в сопровождении двух солдат мы отправились через горящий город за Царицу, к старшей маминой сестре на Рабоче-Крестьянскую, Ковровскую улицу. По дороге лежали убитые, кругом развалины, город горел, было очень страшно, стояла гарь. Тут вдруг что-то дрогнуло, будто расступилась земля, на глазах рушились дома.

По берегу Царицы проходила железнодорожная линия, был перевалочный пункт. При очередной бомбежке погиб дядя Миша — муж тети Кати. По Кулыгину извозу поднялись мы до кольца трамвайной линии, перешли дорогу и здесь на пустыре, напротив кинотеатра «Допризывник», пришлось похоронить в воронке брата. Закапывали руками, дощечками. И покоится он там до сегодняшнего дня.

Приютились у тети Кати в подвале. Там было много людей, старых и малых. Нам, подросткам, пришлось бегать при затишье за водой, на мельницу — за горелой пшеницей. Элеватор находился недалеко, из разбитых вагонов выбирали разбитые консервы, горох, фасоль. По пути приходилось прятаться, так как обстрел был со всех сторон.

Фронт приближался, бомбежки продолжались. В сентябре немцы заняли район. Поутру в подвале послышалась речь на ломаном языке. Всех по приказу выгнали во двор, поставили у стен и окон. Немец плохо сказал по-русски, чтобы коммунисты сделали шаг вперед. Все замерли. Тогда немец сам тростью стал выбирать... Помешала бомбежка, немцы разбежались, люди попрятались. Бомба угодила в угол дома, где на втором этаже находилась сестра Лида. Дом полностью охватило пламенем. Лиду ранило в ногу, две девочки выпрыгнули из окна, а сестра не смогла. Был слышен ее крик, спасти ее не удалось. Когда затихло, немцы вернулись, согнали всех нас, затем выгнали из города колонной по направлению Прудбой — Воропоново. Колонну сопровождали с автоматами, а тут налет, бреющим полетом стали расстреливать, люди бежали, падали, спрятаться было негде... На глазах остались лежать десятки людей.

Затем всех на открытых платформах повезли до станции Чир, говорили, в сортировочный лагерь. После Чира отправили в вагонах в Белую Калитву. Дорогой от грязи, голода и холода люди стали болеть. Немцы иногда давали похлебку —ели по очереди из одного котелка. Так заболела моя мама (расстройство живота). Спрятали ее в углу, накрыли соломой. Люди скрывали ее от немцев, как могли. Садились на нее, как на подстилку. Благодаря тете Лизе Дерюгиной и тете Насте Ломоносовой, мама осталась жива. Всех больных немцы сжигали в последнем бараке. Это было страшно. Люди стонали, просили о помощи, но из горящего барака никого не выпускали — по периметру стояли немцы с автоматами. Так сильно они боялись распространения тифа, дизентерии и прочих болезней.

К концу декабря 1942 года, когда вышли из лагеря, радости не было конца. В Сталинград помогали добираться наши солдаты да добрые люди: то на машине, то пешком, то на подводах. Попали в Сталинград железной дорогой после освобождения в конце февраля 1943 года.

Марказинова (Леонтьева) Галина Алексеевна, 1928 г. р.

***

Я, Массалыга Николай Петрович, родился 20 мая 1941 года в Краснослободске Сталинградской области, фактически уроженец г. Сталинграда по следующим обстоятельствам.

Мать — Прасковья Дмитриевна (в девичестве Жукова), 1911 года рождения, уроженка г. Сталинграда.

Отец — Массалыга Петр Спиридонович 1910 года рождения, уроженец хутора Рубежный Михайловского района. По окончании мореходного училища отец работал механиком на катерах и буксирах Волжской флотилии, справлял плоты с верховья Волги, проживал в Краснослободске, в доме барачного типа. Женился на моей матери в 1940 году.

Война полыхала вовсю с самого первого дня — 22 июня 1941 года и докатилась до Сталинграда 23 августа 1942 года, когда армада фашистских стервятников начала сбрасывать бомбы на все живое и неживое. Вся Волга и вся округа правого да и левого берегов была охвачена пламенем и заревом пожаров. Горело практически все: нефтехранилища, взрывавшиеся и испускавшие дым до небес катера, баржи, лодки, плоты, по которым переправлялись люди с правого берега на левый. Горящая нефть плыла по воде, поглощая на своем пути вся и всех. Едкий дым проникал отовсюду, заслоняя чистое августовское небо, которое, к слову, было безоблачным, теплым и нежным.

Все месяцы сталинградского ада люди ютились в погребах и подвалах, а немцы или убивали или просто гнали всех с их мест, чтобы самим жить в этих трущобах (все дома были разгромлены).

Наша семья чудом выжила, а Волга и Сталинград вместе с людьми не только выстояли, но и победили смерть.

Массалыга Николай Петрович, 1941 г. р.

***

Я, Матохин Виктор Яковлевич, родился 31 января 1933 года в с. Песчанка Сталинградской области. Во время войны, а также после нее, мы жили в с. Песчанка Сталинградской области.

22 июня 1941 года началась война. Наша семья никуда не уезжала, так как нас было много — восемь человек: четверо взрослых и четверо детей. Ехать было некуда. Отец работал на железной дороге, у него была броня, а когда станцию разбомбили, ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб. Мы, четверо малых детей, остались с мамой, бабушкой и тетей-инвалидом.

23 августа 1942 года началась Сталинградская битва. Немцы бомбили Сталинград день и ночь. Все небо было объято красным заревом. Не умолкая, рвались бомбы и снаряды. С самолетов немцы бросали бочки с горючей смесью. Они летели со страшной силой и свистом, и наводили на нас ужас. Вокруг все горело. От дыма и гари было темно и трудно дышать.

Во время бомбежек много домов сгорело, в том числе и наш дом. Он выгорел дотла. Мы в это время находились в окопе, вырытом у обрыва возле пруда. Во время затишья между бомбежками мы побежали посмотреть, что случилось, и услышали чей-то стон. Это был наш сосед — дедушка Петро Филимонов. Он никогда не прятался в окопы, а когда в дом попала бомба, его ранило и придавило забором. Мы с мамой приподняли забор и вытащили его. Он был весь изранен и перебиты обе ноги. Врача рядом не было, а мы ему помочь были не в силах. Вскоре дедушка Петро умер. Его похоронили во дворе.

Вторая бомба попала в курятник. Всех кур разбросало по всему двору и переулку. Мы собрали их и принесли в окоп. Вот так мы и остались жить в окопе, там и зимовали. Нас там собралось три семьи — 17 человек. Сделали небольшую печку. Я и мой младший брат Иван собирали доски с уцелевших заборов и топили ими печку, чтобы было тепло. Кушать было нечего. Мы были голодные. Мама вместе с другими женщинами ночью пешком ходила на элеватор, который горел день и ночь, собирала там подгоревшее зерно, чтобы как-то прокормить нас, не дать умереть с голоду. Это зерно мы толкли в ступке и варили баланду. Иногда пекли лепешки пополам
с макухой. Если не успевали спрятать от немцев, то они все отбирали, и мы опять были голодными. Бывали случаи, когда снаряд попадал в пруд, и мелкую рыбешку выбрасывало на лед. Мы, ребятишки, ползая по льду, собирали ее, чтобы хоть что-нибудь поесть. С каждым днем становилось все голоднее. С голода умерла бабушка Анастасия и ее дочь Настя. Немцы становились все ожесточеннее. Они ходили со штыками по окопам, и отбирали все съестное. Но, к счастью, немцев скоро прогнали и нас освободили. Все были очень рады. Сначала мы перешли жить в сарай, а после войны сделали маленькую кухоньку из самана. Мы никуда не выезжали
до освобождения Сталинграда 2 февраля 1943 года.

Матохин Виктор Яковлевич, 1933 г. р.

***

Моя фронтовая жизнь началась в августе 1942 года, когда тысячи бомб посыпались на наш город. Я жила по Саратовской улице, угол Харьковской (в настоящее время это по улице Мира и Гагарина). В большом дворе нашего пятиэтажного дома расположилась воинская часть, солдаты и машины хорошо были видны с неба, поэтому в первый день бомбежки бомбы посыпали не только на железнодорожное депо, недалеко от которого мы жили, но и на наш двор. 23 августа был выходной день, как мне помнится. Мы, детвора, бегали во дворе, когда появилась туча самолетов. Сначала они бросили листовки, и я стала звать маму, чтобы она посмотрела. Мы жили на первом этаже, и когда мама выглянула в окно и увидела, что вслед за листовками посыпались бомбы, она пулей выскочила из квартиры и затолкнула нас с подружкой (Инесса Ефимова, редактор волгоградского телевидения) под лестницу. Туда же кинулись и еще много детей и взрослых. Образовалась свалка, грохот, крики, вой летящих бомб, дым и гарь. Бомбы сыпались не только на железнодорожное депо, близ которого мы жили, но и на наш дом, двор. Половина нашего дома сразу была разрушена, а во дворе была жуткая картина. После первой волны налета мы поднялись в свою квартиру. Окна и двери настежь, стекла выбиты. В чем мы были, в том и ушли к маме на работу во ФТИ (физиотерапевтический институт), где она работал медсестрой. Сюда уже стали привозить раненых с мест, где шли бои с немецким десантом. Здесь я стала очевидцем огромного мужества наших воинов. Через день сообщили из Совбольницы, что там сложилась очень критическая обстановка. Поступало много раненых, не хватало перевязочных материалов, обслуживающего персонала. Нужно было идти в Совбольницу. Ночью медперсонал отправился туда из центра города. Мы шли пешком. Кругом все пылало, над головой вместо неба сплошной огонь, но фашисты продолжали бомбить горящие развалины. Добрались мы только утром. Я не помню, сколько мы пробыли на территории Совбольницы (мама умерла в 1974 году), но в памяти один кошмар. Раненых приносили, привозили, но эвакуировать их было некому и некуда, помощь оказать могли далеко не всем, просто не хватало сил. Немцы помимо бомбежки стали обстреливать больницу из минометов. Нужно было срочно эвакуировать раненых и медперсонал, так как вот-вот немцы могли захватить территорию больницы, но у ворот стояли часовые и выход за ворота карался расстрелом. Главный врач ФТИ Морсаков попросил маму и еще одну женщину врача, тоже коммунистку, тайком выбраться с территории, дойти до штаба обороны города (он находился в подземном помещении рядом с драматическим театром) и попросить у начальника штаба Вышиненко разрешение на вывоз раненых и машины. Вернулись мы в Совбольницу с разрешением, которое нам написал Вышиненко, а ночью пришли машины за ранеными. На рассвете мы были на центральной переправе. Переправляли раненых трамвайчиками. Переправа была очень трудная. По Волге плыла горящая нефть, которая вытекала из разбитых нефтеналивных баков на Нефтесиндикате, немецкие самолеты бомбили и обстреливали из пулеметов. Чудом удалось нам переправиться через Волгу, но на наших глазах бомба попала в большую судоходную баржу, на которой было очень много людей. Люди тонули, кричали о помощи, но помочь было некому. У причала в Красной слободе наш пароходик разбомбили, в живых осталось мало. За Волгой мама стала работать в госпитале, который сначала находился в Ленинске, а потом переехал в поселок Верхняя Ахтуба, что находился на левом берегу Волги напротив Тракторного завода. Я помогала медсестрам и санитарам ухаживать за ранеными. Выполняла любую работу посильную и даже непосильную, так как местных жителей в поселке не было, а раненых поступало очень много. Маме поручили сортировочное отделение, куда поступали раненые в первую очередь. Работали без отдыха и под бомбежками. Когда закончились бои в Сталинграде и наш полевой передвижной госпиталь должен был следовать за фронтом, я с большим трудом уговорила начальника госпиталя и замполита взять меня с собой до первого детдома. Но на фронте детдомов на нашем пути не было, и я прошла трудными дорогами войны до польской границы. В госпитале выполняла любую работу по уходу за ранеными, за что меня часто раненые благодарили устно и через стенгазету, то есть боевые листки. Во время затишья я выезжала с фронтовой бригадой на передовую, где мы давали импровизированные концерты, я пела и читала стихи, меня многие знали в армии.

Я награждена медалями «За оборону Сталинграда» и «За Победу над Германией». Через два года, в июле 1944 года я вернулась в Сталинград, где и проживаю по сей день.

Матушкина Эльвира Николаевна, 1931 г. р.

***

Со слов моей мамы, Медведевой Елены Михайловны, в Сталинграде в период с августа 1942 года был кромешный ад.

Постоянные бомбежки вынудили маму вместе со мной и сестрой (папа был на войне) перебраться к родственникам в землянку.

Когда немец занял Сталинград, нас вместе с большой колонной под конвоем стали угонять из города в немецкое рабство. Гнали до Калача. Много детей, стариков и больных умерли дорогой. Держали под открытым небом. Наступали осенние дожди.

Потом погрузили в машины и довезли до Нижнего Чира. Оттуда на железнодорожных платформах — до Белой Калитвы. Условия были ужасные. Начались холода. Бараки (бывшие птичники) не отапливались. Кормили раз в день горелой пшеницей. В бараках стоял постоянный плач детей и стоны больных. Ежедневно много умирало. Но все это никого не волновало. Взрослых и детей заставляли выполнять тяжелые работы. Тех, кто не мог, били прикладами, ногами, дубинками.

Дети оставались без присмотра, на попечении не на много старших.

Мне на тот момент был 1 год и 2 месяца, сестре — 2 года и 8 месяцев.

Однажды, когда мама была на работе, сестра недосмотрела за мной, я упала и поломала обе кисти рук. В результате руки срослись неправильно.

Когда советские войска освободили нас в декабре 1942 года, мама с нами, как могла, добралась до Сталинграда, но дом, где наша семья жила, разбило, поскольку он был у самого подножия Мамаева кургана. Папа был на войне. И мама повезла нас к бабушке в Иловлинский район.

Когда папа вернулся с войны, мы снова переехали в Сталинград, где проживаем и по сей день.

Медведева Эльвира Александровна

***

Годы войны никогда не исчезнут из памяти. Особенно без слез не вспоминается период с 23 августа 1942 года по 2 февраля 1943 года. До 23 августа были бомбежки, но мы еще надеялись, что немцев отгонят от Сталинграда. Но 23 августа мы пережили такие страдания, которые никогда не сможем забыть.

Был воскресный день, светлый, солнечный, а потом небо закрыли немецкие самолеты, которые стали сбрасывать бомбы в таком количестве, что в короткое время наш район, а жили мы на Медведицкой улице, превратился в руины. Была сильная бомбежка, мы сидели в бомбоубежище, где было много народа из соседних дворов. Взрывы бомб оглушили нас, навзрыд плакали маленькие дети. Потом произошел взрыв глубинной бомбы такой силы, что я потеряла сознание.

Когда я очнулась, нас засыпало землей. Кругом стояла тишина, даже грудные дети замолчали. Я подумала, что, вероятно, я уже мертвая и нахожусь на том свете. «А иначе, почему никто ко мне не подходит?»

Но потом я услышала мужской голос: «Граждане, мы живы!» И тут все начали плакать и кричать.

Нас откопали, мы вышли из убежища и увидели вокруг себя одни крыши. До этого дома наши стояли без окон и дверей, а эта бомба разрушила все вокруг, целую улицу. Мы чудом остались живы.

Мы собрались с соседями и побежали в овраги. Немецкие самолеты летали так низко, что могли видеть, что бежали женщины, дети и старики, но они расстреливали нас на бреющем полете. Нельзя этого забыть!

Минеева Таисия Михайловна, 1930 г. р.

***

Вот что я помню о войне. Это было в августе 1942 года. Гудела и дрожала земля. День и ночь не прекращалась стрельба. Фронт приближался к Сталинграду.

Помню, как первый раз налетели самолеты и стали бомбить. Люди бежали кто куда. Мы чудом остались живы. Мама в это время была на работе, мы очень переживали и ждали ее до вечера. Нас было трое детей. Потом она пришла. Прятались в балке, где были выкопаны окопы. Находилось там десять человек: восемь детей и две матери. При сильной стрельбе рядом упал снаряд, и нас засыпало землей. Мы стали кричать и нас откопали соседи. Выбежали тогда все из окопа, стали плакать и просить Бога, чтобы нас сохранил. У всех детей была написана молитва «Живые помощи».

Помню, шло много танков. Затем немцы... Было очень страшно. Нас выгоняли из окопов и проверяли, не прячутся ли там русские солдаты. Стреляли день и ночь со всех сторон. Холодные и голодные так мы просидели зиму, пока нас не освободили русские войска 2 февраля 1943 года.

Мирошникова Лидия Михайловна

***

Я родилась в 1935 году в городе Сталинграде на улице Ермана, рядом с деревянным мостом.

До войны мы жили в доме Сенягиных. Хозяин дома — Сенягин Герман Николаевич, его жена — тетя Рая, старший сын Герман, младший сын Женя и бабушка. Мы занимали полуподвальное помещение. Когда садились с сестренкой на окно, то видели ноги прохожих. Две комнатки занимали мы, а рядом жила другая семья. У нас на двери был замок амбарного типа. Весь верх занимали Файбусовичи: Лева и Вера Осиповна. Наш дом стоял возле самого оврага, мост выходил к нашему дому. И когда люди с трамвая шли на рынок, сейчас это Торговый центр, мы, детвора, продавали водичку
со льдом по 1 копейке за кружку. Бегали в кинотеатр «Призыв». А напротив была булочная, куда я ходила за хлебом. Вот так и жили.

Когда объявили войну, маму Хожайлову Т. И. записали в ПВО, дали ей противогаз. Когда объявляли воздушную тревогу, она бросала нас и уходила. Сестренка была младше меня. Вскоре забрали на фронт папу. Я хорошо запомнила этот день, как мы с мамой (она с Галочкой на руках) спешили с ним попрощаться.

Потом люди начали уезжать. Лева и Вера Осиповна предлагали ехать с ними. Но мама говорила, вдруг все закончится, и папа нас искать будет. Так мы и остались на месте. Вырыли блиндаж посреди улицы, ближе к воротам. Мне тогда шел седьмой год, хотя была на вид как-то старше. Часто оставалась с младшей сестренкой, и мама никогда не переживала за нас.

Однажды ночью мы видели, как наши прожектором поймали самолет, видно было очень хорошо. Потом стали летать какие-то трещотки. Когда же началась бомбежка, мама не стала нас бросать. Мы прятались в водосточной трубе, где Астраханский мост.

Во дворе у нас был подвал, мы туда снесли свою швейную машину. Больше у нас из дефицитных вещей ничего не было.

Однажды началась страшнейшая бомбежка. Все вокруг горело. Мы побежали на пристань к Волге, но и там стояли крики о помощи, тонули баржи, и мы вернулись назад. Но вся наша улица была объята огнем. В чем были, мы побежали на Циолковского, где жила папина сестра. Мама говорила: «Лучше на земле умрем, чем на воде». Во дворе у тетки был блиндаж. Был еще и подвал хороший.

Содрогалась земля. После бомбежек на улицах валялись шпалы, бочки, трупы... Как-то мы ходили к родному дому —все было сожжено, и наша швейная машинка валялась обгоревшая в подвале. Там мы встретились с Женькой Сенягиным, который к нам присоединился.

Во дворе на Циолковского, по правую сторону от ворот, был подвал, где мы и ютились. Кушать было нечего, мама бегала на Кривой извоз, где стояли обгорелые вагоны с рыбными консервами. Потом мама ходила за патокой.

Когда была бомбежка, подвал шатался. Было очень страшно. Один раз я вышла во двор по малой нужде. В это время мимо ворот проехала «катюша». Снова началась бомбежка. Я легла на пол, в это время бомба попала в угол подвала. Все подумали, что меня убило. После бомбежки все вышли во двор, и к радости многих меня обнаружили живой.

Немцы кидали листовки с изображением, как Сталин играет на баяне и поет частушки.

Было лето 1942 года, жарко, а воды нет. Началась перестрелка, к Волге не выйти. Все хотели пить. И вдруг к нам в подвал забежал молодой паренек и говорит, что в городе немцы, и что скоро они будут здесь. Мы сидели в подвале и не выходили на улицу. За это время у нас уже начали появляться вши. Одеть было нечего. И вот через некоторое время появились немцы, мы о них ничего не знали и не слышали, и нам было интересно, какие они.

Когда немцы нас спрашивали: «Мамка, где муж?», некоторые говорили, что на фронте, а другие показывали на пальцах, что в тюрьме, тогда давали пшенички. Собирались зимовать. Однажды в подвал зашел немец, дал сестренке кусочек сахара, а маме и еще одной женщине сказал: «Мамка, собирайся». Мама взмолилась, но он не отставал. Мама с женщиной последовали за немцем. Воды не было, трескались у всех губы, а вечером пришли наши женщины и сказали, что они мыли баки из-под чая и, если бы у них было ведро, они могли бы набрать чай и для нас.

Напротив нас был блиндажик, где находился раненый. Мы ему потихоньку кидали узелки, а немцы его почему-то не трогали. Куда он делся потом, я не знаю.

Подходила осень, немцы зашевелились. Нас выгнали из подвала, вкатили туда большую пушку. И вот мы все стоим на улице. Вдруг наш самолет загорается, раскрывается парашют нашего летчика. Немцы стоят и смеются, а мы молимся, чтобы его отнесло к Волге.

Засобирались мы в дорогу. Кто-то нам сделал тележку на подшипниках, и мы поехали. К вечеру были на Дар-горе, на ул. Вяземской, где жили наши хорошие друзья. Мы переночевали, здесь дали мне резиновые сапоги, пальтишко бархатное, мы попрощались и поехали дальше. К вечеру были в лесопосадке. Я помню, как на кострах варили дохлую конину. Потом мы переправились на другой берег Калача. Как сейчас помню, что вверх от берега была дорога, по которой поднималась немецкая машина, откуда мне бросили хлеб. Я бросилась на дорогу, где в пыли лежал кусочек темного хлеба, а немцы смеялись надо мной.

Я ходила побиралась. В казачьих станицах кто подавал, а кто травил собаками. Уже начала совсем портиться погода, когда мы добрались до Нижнего Чира. Хорошо помню, как пошел снег с дождем, мы промокли, и Галка заболела. Помню какое-то полуподвальное помещение, где очень много людей, горит печь.

Потом нас повезли в Белую Калитву. Здесь у нас умирает сестренка. Мама целую неделю носила ее мертвую на руках. Сколько раз мы подходили к немцам, чтобы сделать гробик, но они нас выгоняли, последний раз даже чуть не убили. Мы вырыли в саду ямку, завернули Галку в мое бархатное пальтишко, нашли лист железа, накрыли и зарыли. Меня закутали в тряпки.

Немцы снова посадили нас в вагоны и повезли дальше, я не знаю, куда они нас гнали. Но вот на одной из станций нас высадили, потом староста определил нас на квартиру к бабушке и ее дочке. Очень хорошие люди. Зимовали уже в тепле, но тут заболела мама. Приводили какую-то молдаванку, которая ее лечила. Повзрослев, я поняла, что тогда немцы ее все-таки изнасиловали. Позже мама никогда не хотела вспоминать войну.

Папа освобождал Сталинград. Когда он пришел на наш двор, то на железке написал: «Кто знает, где мои?», оставил свой адрес.

Так мы прожили зиму 42-го года. Однажды, под утро, стучат. Мы, прижавшись друг к другу, боялись пошевелиться. Но стучали настойчиво. Бабушка спросила: «Кто?» — «Свои, открывайте!» Мы открыли, а это наши — со звездочками! И мы снова засобирались. Добрались до Борисоглебска. Здесь мы встретили своих родственников, узнали папин адрес и написали письмо. Здесь же встретили и 9 мая 1945 года. Мы плакали, радовались. Нашел нас папа. К слову, дошел он до Берлина, а всю войну служил в артиллерийском полку связистом. Помню, как входит он в класс, мы все встали, он смотрит и не узнает меня — я лысая была. Учительница говорит: «Валя, ты, что не узнаешь папку?» Ну, я и кинулась к нему...»

Михайлова (Хожайлова) Валентина Федоровна, 1935 г. р.

***

В годы войны я жила с бабушкой, дедушкой и отцом в Сталинграде, Сталинском районе по улице Донской, 48. В настоящее время — улица Пархоменко Центрального района.

23 августа 1942 года началась массированная бомбежка. Помню, как прятались в окопах и бомбоубежищах. Находились они в двухэтажных домах из красного кирпича — рядом с железнодорожным полотном. Еще в метрах двадцати от нашего дома пролегала под землей и выходила наружу огромная труба диаметром в человеческий рост. Дети прятались в этой трубе.

Нефтесиндикат горел весь (сейчас это Бакинская). Горела и Волга. Помню, я бабушке говорила: «Этот пожар. Когда же он закончится? Все горит и горит…

Отца моего контузило, когда мы спрятались в окопах. Его сильно засыпало землей. На другой стороне улицы несколько домов были превращены в пепел, а наш дом и еще два были разрушены. Стали жить в погребе.

Помню, как я просилась к другой бабушке. Она жила в Краснооктябрьском районе на остановке «Тещина» (сейчас это площадь Возрождения). Потом мы узнали, что ее убило.

Помню, как говорила деду: «Посмотри, какая большая яма». Это был овраг на месте бывшего жилого дома. А он отвечал: «Здесь, внученька, много таких ям».

Когда пришли немцы, нас выгнали из подвала. Так, до прихода нашей армии (2 февраля 1943 года) мы и жили по оврагам.

Михайлова Лариса Александровна

***

Я, Могилин Анатолий Яковлевич (год рождения 1 июня 1938 года), с первых дней бомбежки города Сталинграда вплоть до 2 февраля 1943 года жил с родителями (отец, мать, старший брат и сестра) в хуторе Алексеевка Сталинградской области (станция М. Горького, ныне это Советский район Волгограда).

Во время бомбежек мы прятались в окопе, вырытом нашей семьей, так как с приходом фашистов из дома нас выгнали.

Во время оккупации моя мать заболела ангиной и 10 октября 1942 года умерла, так как был голод, и не было необходимых лекарств. Из разговоров старших я помню, когда появился первый немецкий самолет над нашим селом. Это было 19 августа. Все трое мы (дети) полезли на крышу сарая, чтобы посмотреть на него. Брат и сестра залезли, а я не смог. Когда самолет пролетал над нами, то сбросил первую бомбу. Осколком от нее ранило в правое колено сестру.

После того как немцы заняли село, они расположились в домах, а все жители переселились жить в землянки. Через несколько дней после прихода немецких офицеров у нас забрали корову — нашу надежду на выживание. И когда я не своим голосом заголосил, как я теперь останусь без молока, и кинулся отнимать ее, немец чуть не застрелил отца.

Очень хорошо помню печку в землянке, и как я подбрасывал в нее кизяки — сухой коровий помет. Дров не было.

Помню постоянное чувство голода. Все время просил кушать.

Наиболее ярким моим воспоминанием остался «Гушуер» — кладбище разбитой нашей и немецкой техники (машины, мотоциклы, вагоны и многое другое), которое находилось примерно в километре от нашего села. Почти ежедневно мы бывали там со сверстниками.

Из села Алексеевка наша семья переехала в Волгоград в 1949 году. Отец умер в 1954 году.

Могилин Анатолий Яковлевич, 1938 г. р.

***

Во время Сталинградской битвы я был маленьким ребенком. Из рассказов матери и отдельных эпизодов своей памяти о Сталинградской битве я знаю, что мы жили в поселке Красноармейском Кировского района города Сталинграда, по улице Семипалатинской, в доме 18.

Отец ушел на фронт с первых дней войны. Мы остались с матерью. Было нас пятеро детей. Во время налетов на город мать прятала нас в погребе. А если успевали, убегали. В овраге были выкопаны ямы, там и отсиживались, пока не прекращались бомбежки. С 1942 года были очень частые бомбежки. Мать часто уходила копать окопы. Мы были дома одни, ждали, когда она придет, были голодные и холодные. На время Сталинградской битвы семья никуда не уезжала. Хотя многие уезжали на остров Голодный.

Молилюнов Виктор Федорович, 1939 г. р.

***

Когда вошли в наше село немцы в августе 1942 года, я помню, как горел наш дом, сарай. Деревня была охвачена ужасом и криками. Помню, как фашисты тащили кур.

Мы с мамой, старшими сестрами и бабушкой прятались в землянке. Было очень тесно. Как начинали бомбить, все горело. Помню, как земля содрогалась от разрывов снарядов. Бабушка с мамой молились, заставляли молиться и нас. Но помню, что страха мы, дети, не испытывали — малы и глупы еще были.

Однажды все стихло, мы выскочили на улицу и увидели убитых женщин и детей.

Пришла зима. Кушать было нечего. Мама часто уходила добывать пищу. Иногда приносила остатки от убитой лошади, иногда — кусок хлеба из какой-нибудь разбитой машины.

Однажды немцы стали стучать к нам в двери, мама испугалась и не стала открывать. Они ходили и выгоняли людей из землянок, были сильные морозы. Но немцы не отступились. Разбили двери, были очень злые. Помню, как набросились они на маму и хотели ее убить. Мы все четверо кинулись к ней под ноги и закричали. Солдат оторопел немножко, утих. Так мы все остались живые.

Муковнина Валентина Васильевна

***

Я, Павлов Юрий Дмитриевич, родился в городе Сталинграде 4 августа 1928 года. Проживали мы (отец, мать две сестры, я и бабушка) в Дзержинском районе по ул. Иртышской, 47. До 1942 года я учился в школе № 42. Когда война началась, я учился в 5-м классе.

Сначала война как-то не очень отражалась на нас. Все ее «прелести» мы ощутили при первой бомбежке Сталинграда, где-то в апреле-мае 1942 года. Тогда несколько бомб упали на аэродром (Качинское училище). Мы, пацаны, после ходили смотреть развалины. Моего отца взяли в армию в марте 1942 года. По дороге на отборный пункт он устроил меня на работу учеником сапожника (больше меня никуда не брали, так как мне не было 14 лет) в артель инвалидов им. Дзержинского. Правление артели находилось на Двинской улице. Я очень гордился, что работаю вместе со взрослыми, своим трудом, пусть и детским, помогаю своему народу в борьбе с врагом.

Лето 1942 года. После работы ежедневно ходили рыть противотанковые рвы (в районе, где сейчас ул. Хорошева).

Начало бомбежки, 23 августа 1942 года, мы с сестрой встретили за городом, в районе Самарского разъезда на бахчах — собирали паслен. Бомбежка началась во второй половине дня. Услышав взрывы, мы убежали домой. Около нашего дома разорвалась бомба, дом не разрушило, но стекла в доме вылетели. Дома была бабушка и младшая сестра. Бабушку в этот день ранило в ногу. Ходить она не могла. В этот же день на нашей улице был смертельно ранен мой товарищ Вася (он был глухим). Фамилию его я не помню. Он умер вскоре на наших глазах. Схоронили его на подворье. В этот день мы ощутили войну на себе. С этого же дня началась беспрерывная бомбежка города.

Немцы бомбили не только заводы, они бомбили весь город. Особенно страшно было, когда загорелся Нефтесиндикат. Огромные резервуары с нефтепродуктами (сейчас это Центральный стадион) были охвачены огнем. Несколько суток мы не могли различить, где день, а где ночь. Город был в черном дыму.

Однажды наша мать ушла в центр города в надежде достать продукты и не вернулась домой. Мы решили, что она погибла. Остались мы с бабушкой. Мы — это я и мои сестры (Валя 1931 г.р. и Рита 1937 г.р.). Мы с пацанами ходили на элеватор и приносили домой зерно. Зерно толкли в ступах, варили кашу, пекли лепешки.

В начале октября пришли немцы. Поначалу они не обращали на нас внимания. Взрослых мужчин они забирали и куда-то угоняли. В конце сентября 1942 года немцы начали выгонять жителей из города, куда — не знаю. Гнали и нас, но из-за бабушки мы остались. Она не могла вставить, рана на ее ноге воспалилась, т. к. лечить было некому и нечем. В октябре 1942 года наша бабуля умерла. Остался я с сестренками.

К этому времени ни на нашей улице, ни на соседних никого не осталось. Немцы всех выгнали. Нам уходить было некуда, да и холода уже начались.

В декабре немцы начали каждый день ходить к нам с обыском. Искали продукты. У меня было немного зерна, я его прятал от них. Похлебку варил только ночью. В январе 1943 года немцы все-таки нашли у нас зерно, отобрали, а меня избили. После этого есть нам было нечего. Топили снег, пили воду. От голода опухли. 30 января 1943 года в наш дом угодил снаряд. Меня и сестренок ранило в ноги. В этот же день появились наши солдаты. Заделали окна, сделали дверь, натопили печь, накормили нас. Пришел санитар, перевязал нас. Лечил нас военврач — капитан, по национальности осетин.

В начале февраля нас отправили в детский дом г. Фролово Волгоградской области. В мае 1943 года из детского дома воспитанников старше 14 лет отправили в Сталинград в ФЗО. Но туда меня не приняли, поскольку раны на ногах еще не зажили, хотя я ходил уже без костылей.

Павлов Юрий Дмитриевич, 1928 г. р.

***

Наше поколение — это поколение, рожденное в довоенные годы. Я, моя сестра и брат родились в самом центре Сталинграда. Потому о боях и бомбежке города знаем не понаслышке. Мы прошли через весь кошмар, начиная с 23 августа 1942 года.

Это был красивый солнечный день, не предвещавший ничего плохого. Но в 15.30 нагрянуло дикое нашествие немецких самолетов. Из репродукторов раздался крик: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Далее последовали грохот, вой серен, и радио Сталинграда умолкло. Больше мы его не слышали.

Я была в гостях у подруги. Гуляли во дворе. Все располагало к отдыху. Даже кошки и собаки разлеглись в тенечке. Но в одно мгновение небо заволокло черными тучами, — это летели немецкие самолеты. Сколько их было —не знаю. Но поговаривают, что в налете участвовало 2000 фашистских самолетов.

Грохот. Визжание. Куски железных бочек. До сих пор слышу эти визг, вой и грохот.

Мы все убежали в щель, во двор, где был Народный суд (названия улицы уже не помню).

Когда закончился налет и мы вышли на улицу, то обнаружили машину, полностью загруженную бомбами. Шофер объяснил, что ехал с причала на Волге, а когда началась бомбежка, спрятал машину под раскидистым кленом. Потом в кузове обнаружил четыре бомбы. Ели бы они разорвались, то от нашего района точно ничего бы не осталось.

Дома о моем отсутствии волновались мама и сестренка с братишкой.

Ближе к ночи продолжались налеты, но бомбили уже зажигательными бомбами. Все, что могло, горело. Происходящее можно сравнить с извержением вулкана: пожар, взрывы в домах, поднимающиеся к небу столбы пламени и клубы дыма.

И вот посреди всего этого кошмара идет одинокая женщина с тремя детьми. Это мама со мной, сестрой и двухлетним братиком Витенькой. Шли нагруженные котомками, в которых сухари и крупы, в руках — четырехлитровый чайник с водой и портфели, но не с книгами, а с куклами и лоскутками. Нам, еще детям, очень хотелось играть. Но немцы повернули нашу жизнь совсем в другую сторону.

Уходили мы из центра города на Дар-гору к знакомым — Кулешовым (позднее эти люди переехали в Тулу). Шли по горящим улицам. Пламя закручивалось от домов, и мы старались держаться середины улицы. Конечно, угольки падали на нас, но тут же гасли. Вот трупы людей лежат где попало (никто их не убирал). Вот передо мной труп молодой женщины с распоротым животом, все внутренности — на песке. Дальше — мужчина с распростертыми руками, а на метровом расстоянии — младенец. Их убило взрывной волной. Видимо, эта молодая семья не успела добежать до щели, а ведь оставалось каких-то два-три метра. Много было трупов. Смотреть было страшно. Мама торопилась увести нас дальше от этого ужаса.

Ночь прошла относительно спокойно. Но часа в четыре или пять утра меня разбудила мама — попросила не бросать сестренку и братишку, если с ней что случится. А ведь мне было всего 11 лет. Мама ушла в неизвестность. Я лежала с открытыми глазами, потом, видимо, задремала. А проснулась, услышав вновь мамин голос. Оказалось, мама ходила на нашу квартиру, от которой, как выяснилось, ничего не осталось.

К вечеру мы ушли к себе на Рабоче-Крестьянскую и поселились в бетонном погребе. Там разместились все шесть семей нашего дома: Калякины, Житниковы, Егоровы, Гавриловы, Назаровы и Безбожновы.

Начиналась подвальная жизнь.

25 августа зашел двоюродный брат отца сообщил, что они режут козу и просил маму отпустить меня за мясом. Ведь надо было чем-то жить. Магазины и склады были разграблены.

Мы пошли пешком к Красным казармам. Возвращалась я на следующий день. На правом берегу Царицы накануне прошел бой. Стояли разбитые танки под пирамидальными тополями. На одном из танков наперевес лежал танкист. Я бросила мясо на дороге, подбежала к нему, заглянула в лицо и стала спрашивать, нужна ли моя помощь. Он молчал, а я, одиннадцатилетняя девочка, стала плакать и уговаривать его, чтобы он ответил, не понимая, что он уже мертв. Когда же я взяла его за руку — обгорелую, с потрескавшейся кожей, с торчащими на суставах белыми костями, я поняла, что помощь моя ему уже не требуется. Прошлась мимо других танков. Все было тихо и мертво. Поднявшись по трамвайной линии наверх, увидела солдата с оторванными ногами. Он лежал с распростертыми руками в луже крови. Одну ногу увидела в трех метрах. Волоком подтащила ее к телу. Потом пошла по окопам, где лежали мертвые солдаты в разных позах, — искала вторую ногу. И нашла, правда, не знаю, чью. Подтащила ее к телу солдата и успокоилась. Много было и мертвых немцев, но я этому не придала значения, потому что была как во сне. Недаром сегодня на том месте стоит памятник чекистам. Поговаривают, что это был сильнейший бой с немецким десантом.

Вспоминается еще один случай. Напротив нашего двора на Рабоче-Крестьянской стоял красивый двухэтажный дом с подвалом, где прятались жильцы. И вот к ним забежали как-то около двадцати молоденьких морячков. Но немецкий снайпер «уложил» их всех. А ведь жильцы предлагали ребятам переодеться, но те отказались — стояли насмерть. Таким сильным был дух патриотизма в наших солдатах перед лицом фашизма.

За водой мы ходили на берег Волги. И я своими глазами видела, как вдоль берега возвышались пирамиды. Но это были не пирамиды из камня, это были пирамиды из тел наших молодых моряков.

Сегодня я проживаю в тридцати пяти километрах от Белой Калитвы, куда немцы выгнали нас из Сталинграда в лагерь-распределитель. Отсюда многих сталинградцев увезли в Германию на рабский труд, хотя в листовках, которые немцы сбрасывали на город, обещались нам «золотые горы».

Каким был лагерь Белой Калитвы? Это куриные вши, мы — полуголодные в бараках для птиц. Иногда появлялись мирные люди, которые приносили нам похлебку. Немцы тоже иногда нас кормили похлебкой. В бараках находиться было невозможно. Срывался снег, было холодно. Жили мы, спали и ели, сидя на своих пожитках.

Интересен случай, произошедший с моим младшим братом Витенькой. Ему было всего два года. Говорил мало, но хорошо знал два слова «Катюша» (одноименную песню мы с сестрой часто пели) и «Гитлер капут». Мама работала посудомойкой у немцев, а братишка часто сидел у нее под столом. И вот однажды немцы, которые были приставлены к матери надзирателями, сжалились и бросили братику под стол головешку сахара, как собачонке. Витя, недолго думая, всю ее разом и съел. А потом выскочил из-под стола и вместо «спасибо» отблагодарил немцев приветствием «Гитлер капут». Трудно представить, какой страх пробрал тогда маму. Но, к счастью, все обошлось. Немцы, переглянувшись между собой, решили брата не трогать, а ведь за такие слова могли и расстрелять. Видимо, Бог уберег.

Полупанова (Егорова) Лилия Петровна

***

Меня воспитывали мама и бабушка. Папа умер в 1936 году, и с нами стала жить его мама, она была сердечница, и по этой причине мы не могли уехать в эвакуацию.

Очень было страшно во время бомбежек. Кушать было нечего. Когда разбомбили магазин, мы, дети, бегали туда и брали, что не сгорело. Это были пряники, сухарики и конфеты, этим мы и питались. В августе было очень страшно даже смотреть в небо, его не было видно из-за немецких самолетов. Когда разбомбили Нефтесиндикат, то все вокруг горело: от оврагов до воды в Волге. Не было возможности нормально дышать от едкого дыма. Было страшное зрелище, когда во время бомбежек завалило выходы из бомбоубежища, и оттуда вытаскивали живых и мертвых, взрослых и детей. Это даже сейчас очень тяжело вспоминать. Из карьера шли и ползли раненые, кое-как перевязанные, они все пробирались к Волге. После смерти бабушки, в конце сентября, мама решила пробираться в Бекетовку, к родственникам. Но туда нам добраться не удалось, я сильно заболела. Нам пришлось остаться у совершенно незнакомых людей на Бурейской. Здесь, в овраге, как в норе нас было много, все помогали друг другу, чем могли.

Все, кто мог ходить, ползком и перебежками добирались до элеватора за горелым зерном, но было очень опасно — территория вокруг элеватора находилась под контролем немцев. Иногда даже было опасно выходить на улицу, чтобы набрать снега. Нечего было есть и пить, нам, детям, давали по горстке полугорелого зерна. Немцы нас мало донимали, боялись ходить в овраг. Нас было пятеро детей. Однажды на Рождество к нам вошел немец, мы все дети спрятались за взрослых, а он оттолкнул их и подошел к нам. Из сумки достал банку, в которой была каша, а потом дал шоколадку. После вытащил из кармана фотографию своих троих детей, а потом ушел. Мы набросились на кашу, но ее там было мало, однако она была намного вкусней конфетки.

Вскоре снова начались бомбежки и сильные бои, а второго февраля пришли наши. Сколько было радости и слез, трудно описать! Солдаты дали нам сухарей и консервов. Это был настоящий праздник. Кругом стреляли в воздух и кричали: «Ура», а мы все плакали и обнимались. Это были слезы радости.

Вплоть до весны мы оставались в убежище. Однако теперь мы могли топить буржуйку, не опасаясь, что нас заметят. Этому мы были очень рады!

Пономарева (Шубникова) Идея Матвеевна, 1932 г. р.

* Сталинградское детство . 23 августа 1942 года…/ Состав. Г.В. Егорова, Е.А. Соколова. — Волгоград, 2010

Составители Галина Егорова, Елена Соколова

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"