Рассказ участника XVII Международного литературно-художественного конкурса для детей и юношества «Гренадеры, вперед!»
Приют встретил меня тоскливым одиночеством и холодом полуразрушенных стен, от которого кожа порывается мурашками. Я прошел в полуоткрытые старые двери, на ходу стягивая пальто и фуражку, засовывая неряшливо перчатки в карман, чуть не обронив одну по дороге. Каблуки моей обуви четко отстукивали ритм, что оглушающим треском бился о стены, и я громко вздохнул от непонятных мне переживаний.
Вот наконец и нужные двери.
Несколько секунд я переводил дух, не решаясь в них постучать. Я прекрасно знал, что меня ждет за этими дверьми. Знал и предвкушал, и это предвкушение волновало мое измученное сердце. Сжимая перчатки, я боролся с гаммой самых тоскливых чувств, навеянных воспоминаниями и видом этого здания. Мне было грустно до того, что я вдруг резко почувствовал недомогание, капелька пота прошлась по моему наморщенному лбу, а кончики пальцев рук и ног похолодели.
Но я упрямо стоял, потому что дал обещание Витьке. До боли закусил губы, закрыл на несколько минут глаза и досчитал четко, в одном темпе до ста. Прочитал пару любимых стихотворений, пропел куплет первой пришедшей на ум песенки себе под нос. И, наверное, выглядел как полный кретин, но это действительно помогло мне успокоиться.
Наконец я нашел в себе силы и решился. Аккуратно постучал, но мне никто не ответил. На этот раз я не испугался и сам открыл двери. Полусонные глаза нянечки встретили меня, обдав нежным теплом, на ее руках лежал маленький белый сверток. Еще десяток малышей и детей постарше ютились в холодных кроватях, некоторые лежали по двое или даже по трое, чтобы было теплее.
Я остановился в нерешительности. Нянечка вопросительно подняла на меня глаза. После того, как мною была озвучена фамилия, лицо ее расцвело улыбкой. Я удосужился предупредить о своем приезде накануне. Мои попытки улыбнуться в ответ ничем не увенчались, улыбка вышла кривая, и мне вслед посмотрели как-то даже сочувственно. Я это отчетливо почувствовал. Еще раз окинув взглядом сверток с младенцем на руках няни, я двинулся сквозь ряды серых, смятых кроваток, вглядываясь в лицо каждого ребенка, попадавшегося мне на глаза. Как я ее узнаю? Я ведь видел Машку только однажды, и то на фотографии. Витька показывал мне как-то, давно, еще на фронте.
Измученные детские лица, казавшиеся слишком взрослыми для своих лет, вызывали жалость. Каждый раз мое сердце сжималось все больнее и больнее, когда я замечал суровые шрамы или ожоги, которые так не шли к нежной детской коже. А их маленькие тельца под потрепанными байковыми одеялами приподнимались, дыша, в пугающе мертвом спокойствии. Но они были живы. И тепло этой жизни, даже под воздействием пугающего образа, ощущалось отчетливо.
Я не ожидал, что дойду до нужной койки так быстро. Девочка, лет шести, спала одна в своей кровати, в обнимку лишь с порванной в некоторых местах старенькой плюшевой собачкой. Вид этой игрушки заставил мои легкие тяжело и болезненно выпустить воздух в напряженном выдохе. Я сморгнул выступившие на глаза слезы, присел на край кровати и несколько секунд напряженно теребил и ломал козырек фуражки. Мне было стыдно за свою нерешительность и страх, но я ничего не мог с собой поделать.
Наконец, только я решился разбудить девочку, малышка неожиданно шевельнулась сама. Ее глаза сонно приоткрылись, губы дрогнули, и маленькая худенькая рука непроизвольно сжала уцелевшее ухо плюшевого друга. Маленькая Машка пролежала так несколько секунд, в сонливом непонимании происходящего, потом белокурая ее головка повернулась в мою сторону, и я замер, встретившись с глубоким взглядом выразительных детских глаз.
Я поразился сходству дочери с отцом. Тот же вздернутый нос, с изредка разбросанными веснушками, как у Витьки, те же глаза, голубые, наполненные неприсущей такому маленькому человечку серьёзностью, светлые, давно немытые волосы, заплетенные в косички, брови – все это было точной копией, отпечатком моего фронтового товарища, умершего месяц назад от тяжелого ранения в госпитале, уже после долгожданной победы. Что поделаешь? Война… Я улыбнулся неловко, словно видел перед собой не его родную кровиночку, а самого Витьку, ладного светловолосого парня, с детски-наивным взглядом ясных голубых глаз. Девочка ответила мне тоже улыбкой, слегка растерянной и вымученной.
– Здравствуйте, – тонкий голосок ее был хриплым и тихим. – Вы кто?
– Я дядя Леша, друг твоего…
Я замолчал, не зная, что сказать дальше. Как сказать этой девчушке о ее сиротстве, о том, что ее отца больше нет? Она недослушала, соскочила с кровати, болезненно поморщилась, неловко ударившись о сетку металлической кровати. Я неловко улыбнулся, ласково пробормотав слова сочувствия.
– Мне говорили, что вы придете!
– Правда? Это очень хорошо, – я замолчал в смущении, не зная, какие слова найти дальше. Из головы вдруг исчезли все мысли, и осталась лишь пустота. Машкины нетерпеливые, совершенно отцовские, глаза горели лишь желанием услышать об отце хоть что-нибудь. Я выругался про себя от безысходности. Как же я мог сказать этому ангелу горькую правду?
Девочка присела вновь на край кровати, та заскрипела. Не знаю, может, она поняла все без слов, а может, лишь терпеливо ждала ответа, но приумолкла. Я тоже решил не поднимать тему, оставив для лучших (в данном случае – худших) времен. Лишь пробормотал что-то вроде:
– Твой папка попросил приглядеть за тобой, пока его… нет… рядом, – последние слова были сказаны мной с такой давящей горечью в душе, что я стиснул кулак, спрятав его за спину.
– Папка? – Машка удивленно распахнула глаза, потом нахмурила светлые брови. – Он приедет?
Девочка не дождалась ответа.
– А где же мы будем жить? Вернемся домой? – продолжала расспросы Маша.
– Нет, – сказал я. – Нет, пока нет. Поживешь у меня. Я думаю, тебе понравится. У тебя будет много новых друзей, своя комната…
Я не знал, что добавить еще.
– А наш дом? – требовательный голос Маши дрогнул. Казалось, она была не особо рада тому, что я расписывал в своих обещаниях.
– А дом… После будет, когда папа вернется. Хорошо? – девочка глянула подозрительно, надув губы. Потом, наконец, одобрительно, словно я упрашивал ее о чем-то, с особым самодовольством пролепетала: “Ну, хорошо”.
Как будто обдумывая что-то очень тщательно, Маша вдруг снова вспыхнула, глаза ее загорелись, и девочка опять придвинулась ко мне ближе:
– Дядя Леша, – вдруг нерешительно попросила Маша. Я повернулся к ней и слушал с особым вниманием: – А хлеб у вас там… есть?
– Конечно… И хлеб. и баранки … да хоть что... Сейчас, сейчас, – заторопился я, вытаскивая из кармана трофейный шоколад, который нес девочке. Немецкий.
Машка взяла несмело, развернула плитку, зашуршала звонко серебряной оберткой. Такое светлое воодушевление загорелось в моей душе, что стало трудно дышать. Но девочка нахмурилась.
– Хлеб точно-точно есть? – недоверчиво спросила Маша. Я попридержал свою радость, замер в замешательстве, потом мои губы предательски дрогнули от жалости к бедному ребенку, еще не осознавшему свое сиротство.
– Конечно.
– И вы не принесли? Ни кусочка?
Ну, конечно, зачем этому ребенку войны шоколад? Кусок хлеба дороже всяких конфет, особенно для того, кто никогда их и не пробовал. Только слышал в сетованиях нянек, в детских книжках рассматривал картинки или хранил довоенные фантики-закладки. Я грустно усмехнулся своим невеселым мыслям. Осознание накатило с головой. Какой же из меня отец, если непорочные глаза ребенка смотрят взрослее, грубее, серьезнее?
– Хлеба хочется, дядя Леша, – она прижалась к моему теплому боку, и я обхватил ее покрепче. – Расскажите побольше о том о сем… О доме новом, хорошо?
– Хорошо.
И мой голос шершавой колыбелью начал свой рассказ.
Анастасия Ерохина, 10 кл., МБОУ «СОШ № 5», г. Бийск
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
